Несчастья Стивен лишь усугубляла Вайолет, которая то и дело ездила в Мортон, под предлогом разговоров об Алеке, а на самом деле — чтобы собирать информацию о том, что происходит в Грэндже. Она задерживалась часами, очень мастерски выведывая новости и роняя неприятные намеки относительно Роджера.

— Отец собирается урезать ему содержание, — заявила она, — если он не прекратит волочиться за этой женщиной. Ах, прости! Всегда забываю, что она твоя подруга… — и потом, пытливо поглядывая на Стивен: — Но я не могу понять эту вашу дружбу; ведь как ты можешь сходиться с этой Кросби?

И Стивен знала, что снова попала в центр местных сплетен.

Вайолет собиралась выйти замуж в сентябре, они должны были переехать в Лондон, потому что Алек был адвокатом. Их дом, похоже, был уже приготовлен: «миленький домик в Белгравии», где Вайолет собиралась жить на широкую ногу благодаря щедрому Пикоку-родителю. Она теперь взлетела высоко как никогда, приобрела огромную важность в собственных глазах, как и в глазах своих соседей. О да, весь мир широко улыбался Вайолет и ее Алеку: «Такая очаровательная молодая пара», — говорил мир, и сразу же начинал осыпать их подарками. Апостольские чайные ложки прибывали дюжинами, как и кофейники, креманки и большие селедочницы; не говоря уж о тяжелой серебряной кастрюле от охотничьего клуба и массивном подносе от благодарных шотландских арендаторов.

В день свадьбы немало глаз будут на мокром месте при виде таких молодых мужчины и девицы, «соединенных вместе в почетном состоянии, утвержденном Богом во времена невинности человека». Ибо столь древние традиции — несмотря на то, что невинность человека не пережила и одного кусочка яблока, разделенного с женщиной — все еще не перестают быть глубоко трогательными. Там они опустятся на колени, новобрачные, пылкие, но освященные благословением, и все, или почти все, что будет ими сделано, должно считаться естественным и приятным Богу, создавшему человека по образу своему. И то, что этот Бог в минуту забывчивости создал, в свою очередь, те несчастные тысячи, что должны вечно оставаться вне его благословения, никоим образом не беспокоит огромную конгрегацию и их пастора в белом стихаре, а также пару, что преклонила колени на бархатные красные подушки с золотой каймой. А потом будет много шампанского, чтобы согреть остывающую кровь старшего поколения, много будет пожато рук и произнесено поздравлений, и много будет добрых улыбок в честь невесты и ее жениха. Кто-то, может быть, даже мимоходом произнесет молитву в сердце своем, когда эти двое удалятся: «Благослови их Боже!»

Так Стивен пришлось доподлинно узнать, какой прямой может быть дорога истинной любви, несмотря на то, что говорит проверенная временем пословица. Понять яснее, чем когда-либо, что любовь позволяется лишь тем, кто во всех отношениях скроен по мерке жизни; почувствовать себя парией, прячущим свои язвы под ложью и притворством. И после этих визитов Вайолет Энтрим силы ее были почти на исходе, потому что она еще не обрела той стальной смелости, которая может закалиться лишь в печи горестей и закаляется долгими годами.

Великолепный новый автомобиль прибыл из Лондона, вызвав огромный восторг и восхищение у Бертона. Новые костюмы были пошиты и надеты, и дорогая золотая сумочка Анджелы была получена в подарок с явным восхищением, что казалось довольно удивительным, учитывая ее прежний запрет на подарки. Но, если бы Стивен знала все, это ее бы не удивило, ведь эта сумочка привела Ральфа в бешенство, отвлекая его внимание от куда более опасных вещей.

Исполненная все возрастающей жажды верить, Стивен слушала Анджелу Кросби:

— Ты знаешь, что между мной и Роджером ничего нет, а если не знаешь, то должна знать это первой, — и ее голубые детские глаза глядели на Стивен, которая никогда не могла противостоять им.

И, как будто чтобы подкрепить правдивость ее слов, теперь Роджер приезжал в Грэндж куда реже; а когда он приезжал, то в присутствии Стивен был похож на спокойного друга, а не на любовника, поэтому ее жажда верить постепенно начала побеждать ее худшие опасения. Но она знала верным инстинктом влюбленной, что Анджела втайне несчастна. Она могла пытаться казаться легкомысленной и веселой, но ее улыбки и жесты не могли обмануть Стивен.

— Ты несчастна. Почему?

И Анджела отвечала:

— Ральф снова был зол со мной, — но не добавляла, что Ральф день ото дня становился все более подозрительным, и все меньше склонен был терпеть Роджера Энтрима, поэтому ее смертельный страх перед мужем вечно боролся с ее страстью.

Иногда девушке казалось, что Анджела использует ее как хлыст, чтобы подстегнуть Ральфа. Она позволяла Стивен выказывать такие знаки привязанности, которые раньше никогда ей не позволялись. Красные глазки Ральфа становились глубоко обиженными, и тогда он вставал и ковылял прочь из комнаты. Они слышали, как закрывается входная дверь, и понимали, что он ушел гулять с Тони. Но, когда они оставались наедине, в сравнительной безопасности, тогда было что-то грубое, почти жестокое в их поцелуях; их губы, беспокойные, неудовлетворенные, голодные, казалось, обжигали их тела. Ни одна из них не могла найти облегчения от своей боли, ведь каждая из них целовалась, волей-неволей нестерпимо ощущая то, чего ей недоставало, страстно осознавая, что их разделяет. Через некоторое время они садились, склонив головы, не разговаривая, потому что об этом не следовало говорить; не смея взглянуть друг на друга, прикоснуться друг к другу, чтобы не закричать от нелепости этого безрассудного соединения.

Совершенно обескураженная, Стивен ломала голову, что же может дать им передышку. Она предложила, чтобы Анджела посмотрела, как она фехтует с признанным лондонским учителем, которого она уломала приехать в Мортон. Она пыталась возбудить в ней интерес к автомобилю, великолепному, новому, такому дорогостоящему. Она пыталась выяснить, есть ли у Анджелы неисполненное желание, которое деньги могут исполнить.

— Только скажи мне, и я это сделаю, — умоляла она, но не было ничего.

Анджела несколько раз приезжала в Мортон и послушно посещала уроки фехтования. Но они шли плохо, потому что Стивен замечала, как она рассеянно глядит в окно; и быстрая, проворная рапира с шариком на конце выскальзывала из рук Стивен, к ее стыду.

Иногда они уезжали на машине далеко в поля, и однажды вечером остановились в гостинице поужинать — Анджела позвонила мужу, сообщив ему старую, шитую белыми нитками отговорку о том, что машина сломалась. Они ужинали одни в тихой маленькой комнате; ароматы сада забирались в нее через окно — теплые и полновесные, ведь был уже май, и множество цветов в этом саду умножилось еще больше. Никогда прежде они не делали такого — не ужинали наедине в придорожной гостинице, за многие мили от дома, только они двое, и Стивен протянула руку и накрыла руку Анджелы, лежавшую на столе, такую белую и неподвижную. И глаза Стивен высказывали настойчивый вопрос, ведь был месяц май, а молодая кровь бурлит и играет, как древесный сок, в начале лета. Воздух казался душным, потому что никто не говорил, боясь потревожить плотную, сладостную тишину — но Анджела, медленно-медленно, покачала головой. Потом они не могли есть, ведь каждая была переполнена одним, но все же раздельным, желанием; поэтому через некоторое время они встали и вышли, чувствуя мучительное разочарование.

Они поехали назад по дороге, вымощенной лунным светом, и тут Анджела заснула, как несчастный ребенок — она сняла шляпу, и ее голова, склонившись, лежала на плече Стивен. Видя, как она беспомощна во сне, Стивен была странным образом растрогана, и она ехала очень медленно, боясь разбудить женщину, которая спала как ребенок, склонив светловолосую голову на плечо Стивен. Машина взбиралась по крутому холму из Ледбери, и вот уже перед ними лежала широкая долина реки Уай, красота которой приводила в печаль странную маленькую девочку, прежде чем она узнала, что всякая красота приносит боль. И теперь долина купалась в белизне, то здесь, то там светилась белым крыша или окно, как будто все добрые люди в долине погасили свои лампы и вернулись к себе в постели. Далеко-далеко, как темные облака, проступающие из Уэльса, поднимались одна за другой древние Черные Горы, и пик Годфор проглядывал за другими вершинами, и гребень Пен-керриг-калх резко выделялся на горизонте. Ветерок шевелил вереск на склонах холмов, и волосы Анджелы падали на ее закрытые глаза, так, что она ворочалась и вздыхала во сне. Стивен наклонилась и погладила ее.

Из глубины этой застывшей, неземной ночи к Стивен подкралась неземная тоска. Тоска, что принадлежит не телу, а скорее душе, усталой душе, тоскующей по своему дому, вынужденной терпеть оковы этого тела. И, когда она подъезжала к воротам Мортона, казалось, что ее тоска перешла все пределы; она хотела поднять спящую женщину на руки и пронести ее через эти ворота; внести через тяжелую белую дверь; отнести наверх по широким, низким ступенькам лестницы и положить ее в свою кровать, все еще спящую, но защищенную доброй заботой Мортона.

Анджела вдруг открыла глаза.

— Где я? — прошептала она, осоловелая от сна. Сразу же ее глаза наполнились слезами, и она, плача, сжалась в комок.

Стивен мягко сказала:

— Все хорошо, не надо плакать.

Но Анджела все плакала и плакала.