Вот какие события предшествовали разговору Данилова с шофером Быковым. Поэтому сегодня Иван Александрович собирался в дорогу. Конечно, поездка предстояла не такая уж долгая. Но дело заключалось в том, сколько дней потребуется его группе на раскрытие очередного убийства. Найдет Данилов убийцу Ерохина, значит, выйдет на тех, кто приходил к Ивановскому. А в том, что эти два преступления одних рук дело, он ни на минуту не сомневался.

Так он и сказал начальнику МУРа, когда вместе с ним планировал командировку детально. Ехали они не просто как сотрудники милиции. Генерал Платонов прислал им бумагу, в которой группа Данилова именовалась оперативно-разыскной и строжайше указывалось всем представителям армейских подразделений оказывать ей любую необходимую помощь. Соответственное распоряжение по своей линии дало и Московское управление НКВД, которое подключило к работе своих сотрудников из областного уголовного розыска.

Итак, Данилов открыл сейф, вспомнив добрым словом старика Рогинского. Послушав незатейливую мелодию курантов, он достал из нижнего отделения маузер в деревянной кобуре и четыре коробки патронов. Оружием этим, кстати тем самым, из которого в двадцать пятом году всадил ему пулю под сердце Широков, пользовался Данилов редко, только когда выезжал на ответственные задержания, когда точно знал, что придется вступать в «огневой контакт». Придумали же это определение. Раньше во всех документах писали «началась перестрелка», «вступили в перестрелку», а теперь вот нате – «огневой контакт». Слова какие-то казенные, серые. Правда, Данилов все равно в рапортах писал по старинке, но наверху редактировали. Да и черт с ними, с формами этими. Какая разница, как писать, лишь бы делу не мешало.

Данилов открыл чемоданчик, маленький совсем, чуть больше портфеля, и спрятал оружие на самое дно. Сегодня утром Наташа, уложив туда две смены белья, гимнастерку, мыло, бритву, помазок – в общем, все для ночлега, спросила:

– Ты надолго?

– Нет, – бодро ответил Данилов, – дней на пять, ну десять от силы.

– Дело серьезное, Ваня?

– Да что ты! Надо ребятам в райцентре службу помочь наладить…

– Только не ври, Данилов, ты же этого не умеешь. Как тебя жулики боятся, не понимаю?

– Они боятся наказания.

– По-моему, ты и есть наказание, только мое.

Целуя жену на пороге, Иван Александрович сказал на прощание:

– Да ты не бойся, Ната, всех дел – туда и обратно.

– Ладно, иди уж. Позвони или телеграмму пришли, когда надумаешь возвращаться.

Выйдя из подъезда, Данилов поднял голову и увидел лицо жены в окне за занавеской. Всю дорогу до трамвайной остановки он думал о том, что все-таки мало радости доставляет он ей. Совсем мало. Считаное число раз были они в театре, редко ходили в гости к друзьям, и не потому, что он не хотел, просто времени не было у Данилова днем, а были у него только ночи, да и то не все…

Дверь кабинета приоткрылась, заглянул Полесов:

– Мы готовы, Иван Александрович.

– С чем вас и поздравляю. Идем.

Все уже были в машине. Данилов сел рядом с шофером, помолчал и скомандовал:

– Поехали, Быков.

– Включить сирену?

– Не надо, тихо поедем, посмотрим город.

– А чего его смотреть-то, – мрачно заметил шофер, – город как город.

У Пушкинской площади машину остановил красный свет светофора. По улице Горького шли броневики. Около десятка тяжелых, в зеленой броне машин медленно двигалось в сторону Охотного Ряда. Наконец последняя из них миновала перекресток, и Быков, дав газ, вывел свой автомобиль на бульвар. Здесь движения почти не было.

– Все, я сплю, – сказал Данилов. И повернулся к спутникам: – Ясно вам? Разбудите у КПП.

Он удобнее устроился на сиденье и закрыл глаза.

А машина продолжала мчаться по улицам Москвы. Пассажиры ее видели за опущенными стеклами знакомые улицы и дома. Многие строения с целью камуфляжа были покрашены зелеными полосами, окна по-прежнему оклеены крест-накрест бумагой. На зданиях некоторых учреждений, школ висели белые полотнища с красными крестами: в них разместились госпитали. Чем ближе к окраинам, тем больше менялся город. Витрины магазинов и окна первых этажей были закрыты мешками с песком. Из таких же точно мешков на углах и перекрестках сложены огневые точки. То там, то здесь стояли сваренные из рельсов противотанковые ежи, в скверах торчали стволы зенитных мелкокалиберных пушек. Все чаще попадались парные конные патрули, вместо милиционеров движение регулировали девушки в красноармейской форме. Это было своеобразным кольцом обороны города. И хотя положение на Центральном фронте стабилизировалось, более того, почти полностью прекратились налеты фашистской авиации, город готов был в любой момент отразить нападение врага.

Рабочий пригород Москвы стал военным лагерем ополченцев и бойцов истребительных батальонов. Рядом со станками на заводах стояли винтовки, по первому сигналу на помощь армии были готовы выйти, как в годы Гражданской войны, полки московского пролетариата.

Столица была не только штабом обороны, не только мозгом войны. Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на подступах к ней нашли свою могилу сотни вражеских самолетов. Москва превратилась в кузницу оружия. Лозунг «Все для фронта! Все для победы!» стал нормой жизни москвичей.

Постепенно за стеклом машины началась совсем другая Москва: одноэтажные деревянные домики весело смотрели на улицу из-за зелени палисадников. Да и улицы изменились, кончился асфальт, начались булыжные мостовые. Трава пробивалась в щели между камнями, к покосившимся заборам прилепились лавочки. Улицы эти были тенисты, и пахло на них речной водой и цветами. Здесь замыкались кольцами трамвайные маршруты, кончались линии троллейбусов. Дальше начинались первые подмосковные деревни.

Выезд из города преграждал полосатый шлагбаум КПП. Возле него выстроилось несколько машин. Бойцы в гимнастерках с зелеными петлицами проверяли документы.

– Товарищ начальник, КПП, – позвал Быков Данилова, – прибыли.

Тот открыл глаза, огляделся, еще не придя в себя после сна, и полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант, начальник контрольно-пропускного пункта, внимательно просмотрел пропуска, командировочное предписание, проверил удостоверения. Рядом с машиной стояли два бойца с автоматами.

Наконец Данилов не выдержал и вынул бумагу, подписанную генералом Платоновым. Лейтенант, прочитав ее, ушел в помещение поста. Из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону. Минуты через две он вернулся, протянул Данилову документы и взял под козырек. Шлагбаум подняли, и машина двинулась дальше.

Данилов смотрел на дорогу. Ему редко приходилось выезжать из Москвы. До войны раз в два года к отцу на Брянщину ездил да иногда к знакомым на дачу в Переделкино. Вот, пожалуй, и все. Как каждый горожанин, он обостренно чувствовал природу, но, проведя две недели у отца в лесничестве, Иван Александрович начинал тосковать по Москве. Ему не хватало людей, автомобильных гудков на улице. Вернувшись же в город, он вспоминал лес и тропинку, сбегающую к озеру, и желтые листья, плавающие в воде. Тогда, выбрав время, он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, вдыхая запахи зелени.

Но сейчас он почти не замечал ничего, кроме тех следов, которые оставила в Подмосковье война. И это были страшные следы. Они виднелись везде: на дороге, в поле, в лесу. Обгоревшие, вырванные с корнем деревья, глубокие ямы-воронки, которые аккуратно объезжал Быков, и гильзы, много поржавевших гильз – от маленьких пистолетных до крупных артиллерийских. Вот промелькнул повисший на деревьях обломок фюзеляжа самолета, а там, на обочине, лежат обгоревший остов машины и еще какое-то перекрученное железо, имевшее раньше назначение и форму. Могучая сила разрушения смяла его, затейливо переплела, и теперь никто уже не узнает, чему служил этот непонятный металлический предмет.

Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших танков. Они застыли, уронив на броню дула орудий, застыли навсегда, как памятники о прошедших боях. Все поле было в обвалившихся окопах, на брустверах росли уже поблекшие полевые цветы. Танки по трансмиссию тоже заросли травой. Земля залечивала раны.

А дорога, стелясь под колеса эмки, открывала пассажирам все новые и новые картины. Много они увидели за несколько часов пути: сожженные, но уже строящиеся деревни, почти разрушенные маленькие городки. Но не только это видели они. У военной дороги был свой особый быт, своя жизнь, отличная от других.

Навстречу им шли машины с ранеными, тягачи тащили искалеченную технику, сновали мотоциклисты и штабные бронетранспортеры. Они обгоняли колонны бойцов, далеко растянувшиеся вдоль обочин. Больше часа простояли у железнодорожного переезда, пропуская составы с закрытой брезентом техникой. Чем дальше они удалялись от Москвы, тем чаще их останавливали военные патрули. Дорогу охраняли. И не только ее, почти через каждый километр в лесу были до времени спрятаны зенитные пулеметы и пушки. Небо тоже охраняли. Дорога, словно артерия, связывала фронт с Москвой. И она была нужна фронту.

Когда проехали километров сорок от Москвы, по просьбе Полесова свернули на проселок и сделали короткую остановку. Все вышли из машины, разминая затекшие ноги, разбрелись по сторонам.

– Иван Александрович! – позвал откуда-то из чащи Белов. – Идите сюда, я криничку нашел.

Данилов пошел на голос и через несколько шагов увидел, что прямо из земли начинается маленький ручеек, вода его, наполняя деревянную бочку, переливалась из нее в маленький пруд.

– Вода чистая, – поднял мокрое лицо Сергей, – и холодная: зубы ломит.

Иван Александрович подошел к криничке, снял гимнастерку и с удовольствием опустил руки в ледяную воду. Набрал пригоршню и с наслаждением опустил в ладони разгоряченное лицо. Вместе с водой в Данилова входила свежесть и запах травы, цветов. Он лег на траву и, прищурив глаза, смотрел в голубое небо с ватными облаками; эти облака не спеша плыли куда-то в безбрежную даль, а на смену им приходили все новые. Такие облака он видел только в детстве, когда приезжал на каникулы к отцу в лесничество.

Вспомнил он это, лежа на земле в нескольких десятках метров от фронтовой дороги. Вспомнил и пожалел, что так рано кончилось детство. И грустно ему стало, и ощущение это, внезапное и острое, почему-то затуманило глаза, и сладкой тоской сжало сердце.

– Какое сегодня число? – спросил он Белова.

– 8 августа.

«Так, – подумал Данилов, – все правильно. Сегодня мне сорок два исполнилось. Из них двадцать четыре года в органах. Такие-то дела, брат».

Он поднялся, натянул гимнастерку, поправил ремень и зашагал к машине. Раздвигая руками кусты, вышел к дороге и с недоумением остановился. На земле, рядом с машиной, была постелена клеенка, обыкновенная, в цветочек, которой обычно покрывают столы на кухне. На ней, на листах бумаги, лежала крупно нарезанная копченая колбаса, почищенная и посыпанная луком селедка, стояли открытые банки консервов. В котелке виднелась картошка.

– Это что же такое? – удивился Данилов. – По какому случаю банкет?

Ребята молчали, только Быков, как всегда мрачно, сказал:

– Случай имеет место быть, товарищ начальник, замечательный, прямо скажем, случай.

Он залез в машину и вынул оттуда две бутылки коньяку. Данилов все понял. Ребята специально съехали с шоссе, чтобы устроить этот импровизированный обед в честь его дня рождения. И ему стало легко и хорошо. Он хотел сказать что-нибудь строгое, чтобы скрыть смущение, но так ничего и не сказал, просто махнул рукой и опустился на землю.

Все расселись, разлили коньяк.

– Иван Александрович, – Игорь поднял кружку, – дорогой наш Иван Александрович, мы хотим за вас выпить.

– Счастья вам, – прогудел Быков.

– Долгих лет, – добавил Степан.

Только один Сергей молчал, глядя на начальника влюбленными глазами.

Через несколько минут стало весело и шумно. Данилов обвел лица ребят чуть увлажненными глазами.

– Вы закусывайте, – улыбался он, – на масло жмите, а то скажут потом, что я в командировке пьянку организовал.

– Эх вы, – почти крикнул Белов, – а подарок-то!

– Точно, – хлопнул себя по лбу Муравьев, – забыли.

Он достал чемодан и вынул из него светлую кобуру:

– Вот, Иван Александрович, это от нас.

Данилов взял протянутую кобуру, расстегнул ее, вынул вороненый «вальтер».

– Заряжен, – предупредил Белов, – бьет исключительно. Сам пристреливал.

На рукоятке пистолета была прикреплена пластинка с надписью: «И.А. Данилову от товарищей по МУРу. 2.08.1942 г.». Данилов расстегнул ремень, снял старую, видавшую виды кобуру, в которой лежал наган. Ему жалко было расставаться с привычным оружием. Как-никак, а этот наган служил ему почти десять лет. Но он все же надел новую кобуру, понимая, что этим доставляет удовольствие своим ребятам.

– Ну, Быков, наливай еще по одной, – Иван Александрович протянул кружку, – разгонную. Вот что, мои дорогие, спасибо вам за внимание, за подарок. Я догадываюсь, откуда он взялся, и это для меня вдвойне дорого. Мало у нас праздников, вернее, совсем нет их. Но ничего, мы потерпим. Я не знаю, когда придет праздник на нашу улицу. Знаю только, что он в дороге и имя ему – победа. Доживем ли мы до него? Постараемся, конечно. А теперь давайте о Ване Шарапове вспомним, о дорогом нашем товарище… – Данилов задумался, потом залпом выпил из кружки. – Вот так. Те, кто доживет, за погибших выпьют на празднике нашем. А теперь все. Пора в дорогу. А вторую бутылку спрячьте. Найдем кого надо, тогда отметим.

И снова их машина мчалась по военному Подмосковью. Опять их останавливали патрули и проверяли документы. Больше часа проторчали они у моста, где молоденький младший лейтенант, начальник переправы, пытался навести порядок. Он кричал тонким срывающимся голосом, хватался за кобуру. Но его никто не слушал. Шоферы, народ вообще трудноуправляемый, здесь, вблизи фронта, давали волю своим чувствам. Над мостом стоял гул автомобильных гудков, крики, грубая брань.

Данилов неодобрительно поглядывал из окна машины на происходившее. «Что они делают, – думал он, – словно нарочно создают пробку. А если налетят самолеты? И почему командиры, сидящие в кабинах некоторых машин, не вмешиваются?» Иван Александрович вышел из машины. За его спиной хлопнула дверца, оперативники последовали за ним. Они медленно шли вдоль колонны машин, и шоферы с удивлением глядели на четырех командиров милиции. Протиснувшись между скопившимися машинами, Данилов добрался наконец до середины моста. Он сразу же понял, в чем загвоздка. Полуторка, доверху груженная какими-то ящиками, столкнулась с прицепом другой машины. Данилов мысленно выругал начальника переправы, позволившего одновременно двустороннее движение.

Младший лейтенант суетился возле человека с петлицами техника-интенданта и здоровенного шофера в мятой, промасленной гимнастерке. По разгоряченным лицам споривших Иван Александрович понял, что дело может дойти до кулаков.

– А ну, прекратите, – почти не повышая голоса, скомандовал он. – Техник-интендант, ко мне!

– Ты кто такой? – повернулся к нему шофер. – Ты там пойди… – И осекся, увидев ромб в петлицах и орден над карманом гимнастерки.

– Что вы сказали? – чуть растягивая слова, переспросил Данилов.

Рядом с шофером выросла фигура Полесова, он крепко взял его за руку, повернул к себе.

– Отберите у него документы, – приказал Данилов и опять к технику-интенданту: – У вас есть люди?

– Так точно.

– Немедленно пусть расцепят машины. Муравьев, бегом на тот конец моста, остановить движение.

Через пятнадцать минут сбившиеся в кучу машины пришли в движение. Шоферы, включив передачу задней скорости, медленно сводили автомобили с моста. Грузовик техника-интенданта вытащил на противоположный берег разбитый прицеп. Откуда-то взялись бойцы-регулировщики, заняли свои посты по обе стороны моста. Быков, пользуясь преимущественным правом, подогнал свою эмку прямо к Данилову.

– Ну вот и порядок. – Иван Александрович открыл дверцу. – А вы, младший лейтенант, – повернулся он к начальнику переправы, – учитесь командовать или уходите служить в банно-прачечный отряд. Ясно?

– Так точно, товарищ комбриг! – так и не разобравшись в знаках различия Данилова, младший лейтенант именовал его по-армейски.

– Документы водителя направьте по инстанции. Полесов, передай их младшему лейтенанту.

Приложив руку к козырьку фуражки, Данилов сел в машину.

В райцентр они приехали в сумерки. Еще раз показали документы, и, узнав, где райотдел НКВД, оперативники направились сразу туда.