РАССКАЗЫ
НИКОЛАЙ ЧЕРКАШИН
ПОЛЕТ «НА ПОЛНЫЙ РАДИУС»
Подполковнику Свиридову и его экипажу
Веками люди рвались в небо с помощью лестниц и башен, не догадываясь, что путь в поднебесье ведет с полей. С летных полей. Перед въездом на северодарский аэродром висел голубой щит «Счастливого полета!». Чуть ниже чья-то осторожная рука дописала карандашом: «Сплюнь три раза!»
За Гринвичем облачная пелена поредела, рассеялась, и Атлантика открылась с видимостью «миллион на миллион». Всюду, куда позволяло выглянуть остекление кабины, взгляд утопал в голубом сиянии надпланетного воздуха. Океан отражал небо, а небо вбирало в себя синь океана.
Майор Анохин оторвался от штурвала и кивнул правому пилоту на старую парашютную сумку, из которой торчали батоны бортпайков. Капитан Филин нажал переговорную кнопку:
— Экипажу приготовиться к обеду!
Филин, правый пилот, все еще не мог привыкнуть, что все команды по самолетному переговорному устройству приходится передавать ему…
Лет пять назад Анохин от удара катапульты перекусил язык. Его списали вчистую. Немой командир корабля? Абсурд. Летчик, который не может ответить на запрос земли? Воздушный разведчик без языка? Офицер, который не может доложить, не может приказать? Абсурд, абсурд, абсурд…
Он пошел на прием к командующему авиацией флота. Генерал, дважды Герой, заслуженный летчик и рекордсмен мира по авиаспорту, рапорт читать не стал. Историю майора Анохина он знал в подробностях. В тот же день «Волга» командующего прикатила на северодарский аэродром, и генерал сел в самолет Анохина правым пилотом. После проверочного полета командующий вытащил из нарукавного кармана красный фломастер и начертал на рапорте майора:
«Маресьев летал без ног. Язык тоже не самая главная часть летчика. Должности командира корабля — соответствует».
…Первым на филинское распоряжение отреагировал стрелок-радист прапорщик Прокуратов. Внештатный начпрод экипажа, он живо соскользнул со своего тронного возвышения под блистером верхней полусферы. Растребушил парашютную сумку. Бутерброды с салом и сыром принес сначала командиру, потом, по старшинству, — правому летчику, затем, отдернув шторку внизу приборной стенки, просунул снедь в лаз штурманского отсека.
— Питайтесь, товарищ лейтенант!
Володя Кижич сморщил нос:
— С салом?! Фу…
— А шо, сало нельзя исты?
— Можно. Но не нужно. Меняю сало на сыр.
— А вы чулы, як один чумак менял шило на мыло?
— Чул. Плесни-ка мне из термоса.
Филин тоже не стал есть сало, хотя аппетитный чесночный дух щекотал ноздри. На стартовом завтраке в летной столовой угораздило взять паприкаш с олениной, и теперь мучительная изжога накатывала волна за волной. Он почти отвык от общепита — Ольга готовила прекрасные домашние обеды. Но вчера ее увезли в роддом. Сегодня утром успел проведать и на попутном «тазике» — ТЗ — топливозаправщике прямо на аэродром. Хорошенький маршрут: роддом — аэродром…
Анохин тронул его за плечо. Правый пилот посмотрел на приборную доску. Тревожно мигал прибор, предупреждающий о приближении чужих истребителей. «Ага, пожаловали, родимые!» — даже как бы обрадовался Филин. Полет, долгий, монотонный и до Гринвича серый — этакое нудное висенье в сером пространстве без горизонта, перспективы и границ, — наконец-то обещал зрелище. Капитан подтянул к горлу «ларинги»:
— Вниманию экипажа! Появились натовские истребители. Усилить осмотрительность!
Майор согласно кивнул. Именно это он и хотел сказать, мучительно напрягая губы.
Первым заметил «фантомы» хвостовой стрелок младший сержант Анохин, однофамилец командира. Самолеты догоняли их по следу инверсии, только чуть ниже. Потом они ушли вправо, и вскоре Филин увидел в боковую форточку, как в густой синеве возникли три темные точки. Точки быстро росли, крупнели, пока наконец не взблеснули на стратосферном солнце фонарями, ясно проступившими на узких хищных телах истребителей.
И Анохин, и Филин, и Прокуратов наблюдали эту картину всякий раз, как только прилетали в Атлантику. Лишь лейтенанту Кижичу, «перворазнику», перехват был в новинку, и он, бросив прокладочный столик, прильнул к стеклам носового обтекателя. Володя жадно разглядывал самолеты, знакомые лишь по учебным плакатам да снимкам в газетах. Остроклювые, с черными коршунами на оранжевых хвостах, истребители подходили все ближе и ближе, так что Кижич различил вскоре за стеклом правофланговой машины голову пилота в бежевом шаре высотного шлема. Шар повернулся, сверкнув белозубой улыбкой: пилот приподнял ладонь и помахал Володе. Должно быть, и он тоже хорошо просматривался в стеклянном конусе носа. Летчик «фантома» выбросил на пальцах «семерку», затем потыкал в сторону континента и щелкнул себя по скуле.
— Во дает! — услышал Кижич в наушниках голос Прокуратова. — Каже, шо в воскресенье надо дома горилку пить, а не…
— Отставить посторонние разговоры! — Филин оборвал прапорщика несколько нервозно. Он и сам это почувствовал и, чтобы скрыть тревогу, стал докладывать командиру с нарочитым спокойствием:
— Дистанция полета метров… Идет на сближение… Дистанция сорок метров… Дистанция тридцать…
Анохин, едва появились «фантомы», выключил автопилот и взял управление на себя. Из подобных ситуаций он знал только один выход — вести тяжелый самолет «по ниточке», не рыская и без клевков…
— Дистанция двадцать метров… Десять метров… Ушел вниз. Заходит под крыло… Встал под внешней мотогондолой… Метрах в трех…
Филин чуть было не добавил — «паразит». Но сдержался. Ни к чему выказывать нервы.
Анохин, не отрывая взгляда от авиагоризонта, показал большим пальцем через плечо — в сторону стрелка-радиста. Капитан понял:
— Есть передать по радио!
Майор кивнул.
— Штурман, координаты!
Володя отлип от стекла и переметнулся к пульту со штурманской цифирью.
— Дорофей Палыч, передай на базу! — вдавил «ларинги» под скулу Филин. — Координаты… Подвергся перехвату звеном «фантомов». Самолет — бортовой номер десять — ведет опасное маневрирование… Встал под правую мотогондолу.
Капитан посмотрел на Анохина. Тот еще раз кивнул, утверждая текст радиограммы.
— Фулюган! — беззлобно добавил от себя Прокуратов и забарабанил ключом.
Володя Кижич снова прильнул к стеклам. От того, что открылось его глазам, слегка захватило дух: острокрылый «фантом» серебристой рыбкой завис под развесистой плоскостью тяжелого бомбардировщика. Он висел между моторными гондолами, почти под нимбами винтов. Пилот белозубо улыбался. Он сложил ладони и положил под щеку. «Буду спать!» — дразнил он своим жестом.
— Гуд найт, май бэби! — хмыкнул Володя, и в ту же секунду холодное стекло пребольно ткнулось ему в лоб. Кижича швырнуло к левому борту — спиной на щиток управления аэрофотоаппаратурой. Сквозь гул турбин послышался треск, но треск этот заглушил горестный возглас Филина:
— …твою мать! Доигрался, супостатина!..
Штурман успел заметить, как под стеклянным полом обтекателя промелькнул смятый оранжевый хвост, — «фантом» стремительно уходил вниз. Оба его сотоварища ринулись следом.
От сотрясения ли, от удара ли тела Кижича сам собой включился и заработал над прокладочным столиком вентилятор. Володя попытался его выключить, но не смог найти рычажок. Он ощупывал мягкую стеганую обивку кабины и нигде не находил выключатель. Он искал его так, словно от того, выключит ли он вентилятор, зависела судьба машины, жизнь экипажа.
Капитан Филин был единственным, Кто видел, как вспучилась вдруг обшивка крыла, как завились дюралевые лохмы и между мотогондолами вылезло, ломая нервюры, нечто оранжевое, бесформенное, тут же исчезло, и в огромной рваной дыре засияла синь океана.
Его тоже швырнуло влево, и пробоина на несколько секунд выскочила из обзора. Но едва он утвердился в кресле и заглянул в форточку, как неровная звезда пробоины леденяще притянула взгляд. Из полутораметровой раны в крыле торчали разноцветные обрывки патрубков, кабелей, тяг… Филину показалось, что крыло слегка надломилось, секунда-другая, и вся консоль с внешней мотогондолой оторвется… Резкий крен, и самолет сваливается в гибельный штопор… Всплеск океана… И все… Только бы Ольге не сообщали… Пусть родит… Потом…
Машина и в самом деле чуть накренилась, но не вправо, а влево. Анохин плавно и очень полого делал разворот в свою сторону, стремясь облегчить больное крыло. Он ложился на обратный курс.
Филин вышел из оцепенения от короткого требовательного звука в наушниках:
— М-м-м!
Анохин резко крутнул ладонью, выставив ее ребром вперед.
«Зафлюгеровать винт!» — перевел жест Филин. Он включил кран, но гидравлика флюгерования не сработала. Лопасти крайнего — четвертого — винта оставались в рабочем положении, вминаясь в воздушный поток. Филин почти физически ощутил, как он давит на кресты из лопастей, на переднюю кромку надломленного крыла, и болезненно сморщился.
Самое скверное — падали обороты третьего двигателя. Стрелка его тахометра попрыгивала, медленно, но верно отклоняясь назад. Но и без прибора было видно, как в светлом нимбе вращающихся винтов мелькали темные стробоскопические полосы — сбоивал «движок».
«Только бы не скисла турбина! — молил неведомо кого Филин, — только бы не скисла…»
Анохин ткнул в шторку штурманской кабины указательным пальцем, а затем развел его с большим до отказа. Правый пилот нашел в себе силы удивиться тому, как точно облекает майор в жесты свои вопросы.
— Штурман, расстояние до запасного аэродрома?
Володя вздрогнул и оторвался наконец от бесплодных поисков злополучного выключателя. Пилотский запрос возвращал все в привычное русло: работа есть работа, что бы там ни случилось. Голубая «гармошка» полетной карты сползала с прокладочного столика.
— …тысяч километров! — доложил Кижич и ужаснулся про себя этим тысячам небесных верст. И как это всегда бывало с ним в опасных и неприятных ситуациях, отчетливо услышал плачущие причитания матери: «Я ж тебе говорила?! Места на земле мало? Все люди как люди, один ты у меня — на блюде!.. Ну куда тебя понесло, неразумная головушка? Горе мое луковое!»
Мать жила в деревне под Киржачом и на днях прислала письмо, где делилась бедой: кипятком из опрокинувшегося самовара обварила ногу, просила прислать китового жира для заживления ожога, на Севере достать его проще. Да не так-то просто: китобойная флотилия поставлена на прикол. Однако знакомые рыбаки обещали достать… Выходит, никто ей теперь не поможет. У Володи даже слезы навернулись. Мало того что ожог, а тут еще и «похоронка» придет. Но слезы быстро высохли. До смешного не к месту подумалось вдруг, что Филантроп, маркер из бильярдной Дома офицеров, теперь не получит свою «пятерку». Кажется, этого жадного и хитрого старика зовут Филиппом. Но за вредность бильярдисты прозвали его Филантропом. На самом видном месте маркер вывесил угрожающий прейскурант:
«За порванное сукно — штраф 15 рублей. За сломанный кий — 6 руб. За расколотый шар — 5 руб.».
Этот расколотый и нарочно плохо склеенный шар — «семерку» — он выставлял всем новичкам и «накалывал» их на «синенькую». Под кием Кижича «семерка» разлетелась с первого удара. Пятирублевки при себе не оказалось, и Володя, не зная еще об уловке Филантропа, обещал принести деньги после полета.
Обороты последней на правом крыле турбины неудержимо падали… Бомбардировщик все заметнее заносило вправо, и Анохину все сильнее приходилось отжимать левую педаль — широкую, как совковая лопата. Чтобы уменьшить нагрузку на крыло, он сбавил обороты до предела…
Теперь, когда напряжение чуть спало, майор бегло перебрал маневры свои и «фантома». Собственно, маневрировал лишь истребитель. Он, Анохин, шел, не рыская по курсу, и без провалов. Объективный контроль это покажет… Летчик «фантома», должно быть, из асов. Новичок бы не подошел… Вот тебе и на старуху проруха. Черти его принесли! Рука у него дрогнула или на воздушном ухабе подбросило — разберись поди.
Филин подумал, что хвостовой стрелок, однофамилец Анохина, изолированный от головной кабины, еще не знает о пробоине.
— Командир, надо бы предупредить хвостового…
Анохин с минуту раздумывал, потом отрицательно покачал головой.
Филин снова выглянул в боковую форточку. Из пробоины выхлестывало горючее. Оно срывалось с крыла светлыми шариками…
«Вот теперь конец», — подумал капитан, и волосы под белым подшлемником стали мокрыми.
…Утром ничто не предвещало рокового исхода. Полет начинался так же, как и сотни предыдущих. Брезжила худосочная «холостая» — без солнца — арктическая заря. Из аэродромного автобуса выскакивали и разбредались по стоянкам пилоты с планшетами, штурманы с портфелями, все прочие — стрелки́, радисты, операторы — с сумочками для шлемофонов и кислородных масок.
С густым, сочным ревом оторвался от бетонки самолет и ушел на разведку погоды. Остальные машины стояли с зачехленными кабинами и походили на ловчих соколов, которым до поры надели на головы колпачки. Их «девятку» уже готовили вовсю: расчехлили, вытащили заглушки, убрали из-под колес колодки; «технари» сметали голиками снег с плоскостей.
У входа на стоянку Филину всегда приходила одна и та же мысль: какая скучающая морда у самолета на земле; в небе она наверняка не такая.
В воздухозаборнике четвертой турбины трепыхался флажок невыдернутой заглушки.
— Кузьменков! — подозвал Филин наземного техника. — Это что?! На киле вздерну!
Прапорщик виновато шмыгнул и бросился вытаскивать злополучную заглушку.
Володя Кижич приставал к правому: просил поделиться секретом, чем перекрасить старую кожанку, и как лучше — щеткой или из пульверизатора…
Потом все дружно взялись за лопаты — раскидывать навалившие за ночь сугробы; поругивали тыл — разгребать на стоянке снег не летчицкое дело…
Морозило. Океан парил, и сильный боковик нес туман на взлетную полосу. Но для тяжелого четырехмоторного бомбардировщика, заправленного вперегруз для полета на «полный радиус», ветер этот был почти неощутим.
Анохин, чисто выбритый, как всегда, благоухал одеколоном «В полет». Для него бритье перед «большой работой», перед вылетом «за уголок» — за Скандинавию, — действо почти ритуальное.
Все сидели на местах и ждали подзадержавшегося на продскладе прапорщика Прокуратова. Дорофей Павлович с трудом бежал по стояночным плитам, волоча пухлую парашютную сумку. Бежать мешали меховые брюки и такая же толстая куртка. Поднятая цигейка торчала, словно боярский воротник…
Нет, добродушный румяный прапорщик не мог принести беду…
Потом пришел замполит в унтах с галошами, не знавшими грязи, и вручил второпях вымпел «Лучшему экипажу». Может быть, «зам» сглазил?
Филин добросовестно перебирал все утренние события, ища дурные предзнаменования. Это отвлекало от мыслей о пробоине и вытекающем топливе.
…Едва замполит спрыгнул на бетонку, как Анохин нажал кнопку, и нижний люк с зарешеченным иллюминатором бесшумно втянулся в самолетное брюхо, отсек экипаж от всего земного прочно, глухо, герметично.
— Люк закрыт! — объявил Филин. — Аккумуляторы включены. Магнитофон включен!
Потом была легкая предвзлетная суета: Володя Кижич искал свой мешочек с кислородной маской, Прокуратов вдруг вздумал переливать в термосы с чаем алычовый экстракт. Филин искоса следил, как прапорщик готовит «аэропойло». Бурая струйка лениво лилась в дымящиеся зевы термосов, будто некая техническая жидкость в заливные горловины… Филин не любил казенный чай. Ольга всегда снаряжала его литровым китайским термосом с клюквенным морсом. Но в этот раз термос, расписанный маками, остался дома.
Может, в этом загвоздка?
Чушь! Ерунда! Бабское суеверие!
Анохин турнул сердитым жестом начпрода, не вовремя затеявшего свою алхимию. Прокуратов заспешил, облил экстрактом спасательный жилет…
С КДП дали «добро» на запуск двигателей.
Всякий, кто поднимается в воздух, нечаянно задумывается о смерти дважды: перед взлетом и посадкой.
О чем думал Филин в ту минуту, когда самолет еще прочно стоял на всех своих многоколесных тележках?
О том, что лобовые стекла кабины слегка розоваты от впаянных термоэлементов, точь-в-точь как окна Эрмитажа. Надо бы узнать, почему в Зимнем дворце розовато-сиреневые стекла. Состав такой, что ли?
И сразу же захотелось в Ленинград…
Грохот «плавилки», счищающей наледь с бетона, напомнил, что основная взлетно-посадочная полоса еще не расчищена, значит, взлетать придется с запасной. Она узкая.
В ушах, сдавленных наушниками, тихонько завжикала кровь. Вспомнился плакатик в медкабинете предполетного осмотра:
«Частота пульса у летчика: Норма — 60. В кабине — 80. Мотор запущен — 110. Рулежка — 120. Взлет — 130. Бой, дозаправка в воздухе — 160».
Кто-то из ветеранов уважительно говорил: «Мы воевали на ваших посадочных скоростях…»
Ага! Вот оно! Тогда, перед запуском, подумалось: «Вот он, последний взлет. Капитан Филин поет лебединую песню!»
Ольга не хотела третьего ребенка: «Ты загремишь под фанфары, а я одна с тремя останусь?!» Он дал ей «слово русского офицера»: «Родишь мальца — уйду с летной должности». — «Знаю тебя, обманщика! Ты и перед Милочкой так же говорил». — «Если б сына родила, ушел бы. Сын — дело серьезное. Сам буду воспитывать. На земле». — «А если опять дочь?» — «Бомбы три раза в одну воронку не падают. Сын будет». Как в воду глядел: все соседки, все врачихи, акушерки, санитарки твердят в один голос: сын будет. И веснушки-то на лице выступили, и живот «репкой», и еще черт-те что углядели. Значит, и в самом деле лебединая песня!.. Эх, не надо было так думать! Накликал.
— Экипажу приготовиться к запуску! — объявил правый пилот вместо Анохина. В наушниках потрескивало.
— Проверить, у кого замыкает кнопка СПУ! — добавил Филин.
Заработала вентиляция радиоаппаратуры, и в кабину потянуло запахи нагретой изоляции. Пальцы Анохина забегали от тумблера к тумблеру, от кнопки к кнопке, так бегают руки органиста по многорядью клавиатур. И самолет заревел, точно огромный орган, у которого включили все регистры, — от баса «тубы мирум» — трубы мира — до флейты-пикколо. Осанистый рокот на фоне свистящего шипа… Месса для четырех турбин с винтами.
Порулили на старт. Налитые горючим крылья тяжело подрагивали на стыках бетонных плит. Филин выглянул за бронеспинку: Прокуратов грыз под своим прозрачным колпаком сухарь с тмином. Значит, порядок. Все своим чередом. Взлет пройдет нормально.
Филин чихнул в рукавицу и пожаловался командиру:
— До третьего курса была еще закалка. А как стали в меха кутать…
Анохин нетерпеливо кивнул: читай контрольную карту!
Филин взял затертую картонку с вопросами и пономарским голосом завел предстартовую «молитву». При этом кивки командира он переводил в ответы, чтобы «черные шары» фиксировали все как надо.
— Тормоз?
— Снят.
— Автоматика?
— Отключена.
— Триммерные эффекты элеронов?
— На нулях.
— Рули высоты?
— Согласно центровке.
— Двери и люки?
— Закрыты.
— Стопорение рулей?
— Расстопорено. Зеленая горит… «Легенда», я «девятый». Осмотрен по карте. К взлету готов.
— «Девятый», — откликнулся руководитель полетов. — Полоса сухая. Взлет разрешаю.
Звон турбин истончился до истошного «и-и-и».
Едва машина сдвинулась с места, как оркестр, выстроившийся у стеклянной пирамидки КДП, грянул «Прощание славянки». На вентили труб были надеты чехлы, чтобы пальцы музыкантов не примерзали к клапанам. У развернутого знамени командир полка в меховом комбинезоне вскинул руку к меховой каскетке, отдавая честь экипажу, идущему в Атлантику «на полный радиус». Самолет разбегался, взметая за собой поземку и раскаты старого марша.
Сквозь надсадный рев моторов пробились на секунды печально-бравурные рулады валторн.
Филин завороженно следил, как с закрылков срываются комочки горючего. Пробоина захватывала краем баки третьей топливной группы. Короткое замыкание и… Надо срочно отключить противообледенение правого крыла.
Анохин медленно — осторожно — набирал высоту. В голубой дали едва заметно вспухали, клубились кучевые облака. Командир плавно развернул корабль на север, обходя теплый фронт. Лучше сделать крюк, чем зарыться в эту вату, в которой турбины жрут топливо вдвойне, в которой трясет порой так, что крылья ходят, как у махолета, и в которой, наконец, вызревают молнии — шаровые, линейные, ветвистые, какие угодно…
«Летим точно на север, — отметил про себя Филин, — а значит, не возмущаем силовые линии магнитного поля Земли. И слава богу!»
— Штурман, подлетное время к запасному аэродрому?
— Четыре часа десять минут, — доложил Кижич и еще раз поразился, как невыносимо долго висеть им между небом и землей. До следующей поворотной точки битый час.
Капитан Филин не спускал с пробоины глаз. На больное крыло падала тень фюзеляжа, и крыло было чугунно-черным.
Анохин благополучно набрал высоту: на стеклах кабины расцвели морозные цветы. Но вести самолет по-прежнему было трудно: турбины левого крыла работали на полную мощность, и машину сносило в сторону неработающих двигателей. Восьмилопастные винты умолкших моторов вращались на авторотации, лобовое сопротивление их дисков ощутимо передавалось через левую педаль. Черные рога штурвала норовили уйти вправо, и майор с силой удерживал их.
Филин ждал, что командир вот-вот передаст ему управление, а сам слегка расслабится, переведет дух, все-таки после столкновения с «фантомом» прошло больше часа. Но время тянулось, а Анохин как вцепился в рукояти штурвала, так и не выпускал их из короткопалых рук. Сегодня за весь полет он еще ни разу не передавал Арсению управление; либо вел самолет сам, либо включал автопилот — будто вдруг разуверился в своем правом. Поговорка правых пилотов «Наше дело правое — не мешать левому, на педали жмем нейтрально, деньгу гребем нормально» утешила слабо.
Сначала Филин тихо обижался, точь-в-точь, как дулся он на старшего брата, который возил семилетнего Арсюшу «на раме» взрослого велосипеда и не позволял ездить самому, хотя тот здорово крутил педали и из-под рамы.
Обида копилась, росла… Неужели он не понимает, как хочется подержать напоследок штурвал, попрощаться с небом?
Арсений не покривил душой, когда обещал Ольге уйти с летной работы. Уходить так уходить… Недаром бывалые «пилотяги» учили: «Принял в воздухе решение и держись его до конца. Замечешься — погибнешь»… И Филин принял решение, честно признавшись себе, что летная карьера не задалась. Ему за тридцать, а он все еще правый пилот. Не оставаться же, в самом деле, в «пятнадцатилетних капитанах». Он и так уже третий год «перехаживает». А тут как раз майорская вакансия на земле открывается — начальник тренажерного комплекса. Пару месяцев, и «встал на рельсы» — на погонах два просвета и большая звезда. Золотистая, из «крылатого металла» — алюминия, с пупырышками на лучах… А та голубая — летная — звезда покатилась к закату, едва достигла зенита.
Капитан Филин помнит дату апогея: 19 января 198… года.
…Проклятый вентилятор! Резиновая крыльчатка бессмысленно гнала в лицо и без того холодный воздух. Володя так и не смог найти выключатель — устройство кабины он знал еще слабовато, а спрашивать у пилотов такую ерунду было стыдно. Штурман называется, вентилятор выключить не может…
Володя выглянул в носовое остекление. Море внизу напоминало голубой ситец в белый горошек. Это пошли первые льдины Северного океана. На душе чуть-чуть повеселело — домом повеяло…
Филин тоже обрадовался приметам Арктики, хотя и понимал: до ближайшего запасного аэродрома еще лететь и лететь. Пробоина в крыле уже не притягивала взгляд, как прежде, и мысли все больше и больше занимало одно: когда же Анохин выдохнется и передаст управление? Пусть хоть на пять минут, только бы еще раз ощутить, как шевелится в ладонях небо… Ну что ему, жалко, что ли?! Не налетался за день? Или не налетается еще, если дотянут до земли?
Майор, затянутый в кожу — куртка, шлемофон, перчатки, унты, — сосредоточенно парировал правый крен. Кожа летной одежды придавала его голове, торсу, рукам строгие, почти геометрические формы; скупые однообразные движения напоминали кинематику робота. Этакий кожаный автопилот сидел в чаше левого кресла, придаток приборной доски, биологический агрегат самолета…
Филин перебрал еще несколько не менее обидных определений и вывел для себя окончательно, что летать одному много проще и приятнее.
В тот день старший лейтенант Филин на самолете вертикального старта поднялся с палубы противолодочного крейсера «Славутич». Взлетал с полного хода корабля. Покачивало. Пока самолет стоял, стойки шасси ходили вперевалку, точно машина сама переминалась с ноги на ногу.
Сколько помнил себя Филин корабельным летчиком, всегда было странно ощущать это покачивание в кабине не взлетевшего еще самолета.
По-зимнему непогодилось. Нижняя кромка облачности едва не цеплялась за мачту крейсера.
Моросило. По фонарю стекал дождь. «Минуты через две, — подумал Филин, — капли сдует, дождь останется внизу и засияет солнце». Эта простенькая мысль перед стартом помнилась до сих пор. Наверное, потому, что Арсений ждал тогда не меньше, чем самого полета, солнца, истосковавшись за долгую полярную ночь по живому теплу и свету. Ведь даже когда «Славутич» вошел в «зону гарантированных восходов», просторное океанское небо как назло всю неделю было обложено серыми сырыми облаками.
Счет годам, прожитым в Заполярье, Филин вел не по новогодним праздникам, а по Дням Первого Солнца — дням, когда из-за скалистого хребта выкатывался на несколько минут долгожданный малиновый шар. С утра Ольга, как и все северодарские женщины, повинуясь смутным языческим зовам, пекла большие круглые блины — «краснославы». К часу, предсказанному до секунд флагманским штурманом, весь город собирался на главной площади — плоской сопке, обстроенной по скатам домами; жгли костры, угощались у военторговских лотков, лазали на шесты за клетками с петухами, хохотали, куролесили и вмиг замирали, когда из-за гористой гряды всплывал алый полумесяц жизнеточивого светила…
Как и все северяне, Арсений был истым солнцепоклонником. Девятнадцатого января в летной кают-компании подали на завтрак блинчики с мясом, и Филин, вытряхнув фарш на тарелку, развернул блины в золотистые ажурные круги. Кто-кто, а он-то увидит сегодня солнце, первое солнце года, и не с гарнизонной площади — встретит его в небе, в родной для них обоих стихии…
Подпирая голубоватые крылья столбами огня и рева, машина Филина зависла над чешуйчатой палубой «Славутича». Арсений плавно перевел сопла подъемно-маршевых двигателей в походное положение и поплыл в воздухе к краю палубы, перевалил через откинутые леера, а затем двинулся по-над морем, набирая скорость, высоту и подъемную силу воздушных струй.
Угловатая палуба огромного корабля уменьшилась до размеров спичечного коробка, и вскоре «утюжок» крейсера исчез в серой дымке. Филин пробил облачную пелену и сполна черпанул фонарем солнца, словно шеломом — «живую воду». Огнеструйный оранжевый шар закачался на правом крыле..
Это было самое настоящее опьянение солнцем, небесная эйфория, голубое ликование… Никогда в жизни Арсений не испытывал такого буйного прилива сил, такой уверенности в себе и машине. Закрылки и элероны чутко отзывались на любое движение мышц, двигатель работал ровно и приемисто.
Филин в клочья разнес пластиковые бочки, обозначавшие цели, и чувство собственного могущества здесь, в небе, окрепло еще больше. Оно не покинуло его и тогда, когда, заходя на посадочный курс, Арсений не увидел корабля. Он хорошо различал кильватерный след «Славутича», но дорожка взбитой крейсерскими винтами воды терялась в серой завесе снежного шквала. Такие заряды проходят быстро, он это знал, спокойно развернулся и зашел еще раз. Взглянув на топливомер, он предупредил себя, что горючего в обрез и если снежная заметь через минуту не рассеется, то после третьего захода топлива на посадочное зависание не останется.
Заряд через минуту не рассеялся, и Филин снова промчался над невидимым кораблем.
— Сто пятый! — голос РП — руководителя полетов — прорвался сквозь громыхание джаза, забившего волну. — Разрешаю катапультироваться. Выбрасывайся по курсу корабля. Как понял?
Филин все еще ощущал в себе радостное дерзкое всесилие, и потому предложение РП показалось нелепым, поспешным, наконец просто кощунственным. Бросить, утопить прекрасную машину, которая так восхитительно продолжает его тело, несет его с послушностью мышц и нервов?
— Вас понял. Прошу «добро» на посадку по-самолетному.
Он произнес это так, что там, внизу, поняли: старший лейтенант Филин машину посадит. И ему разрешили совершить это чудо. Никто в истории морской авиации еще не направлял реактивный самолет на палубу крейсера — не авианосца! — так, как будто перед ним простиралась аэродромная бетонка длиной в километры. Но Арсений был в ту минуту сыном Солнца, которому можно все и который может все…
Потом ему показали видеозапись его фантастической посадки. Он смотрел на экран, верил и не верил, что это его самолет пробивает снежную бурю, что в стеклянном черепе иглоносой машины сидит он, Арсений Филин, и не просто сидит, а творит небывалое, не предусмотренное ни конструктором, ни всевышним, — ведет истребитель на куцую палубу, будто на просторнейший аэродром.
Сначала на экране возник расшеперенный, как майский жук, самолет. Арсений почти бездумно, рефлекторно выпустил воздухозаборник и тормозные щитки, чтобы хоть как-то сбить гибельную скорость. Но все равно машина росла в размерах стремительно. И Филин невольно съежился перед телеэкраном, сгруппировался, как тогда, в кабине… Вот он, кормовой срез. Пролет на высоте человеческого роста.
«Сто пятый, скорость! — надрывался эфир. — Придержи вертикальную!»
Поздно.
Он уже несся над палубой.
Резкий клевок.
Самолет ударился передним колесом о чешуйчатый настил — стойка шасси выдержала! — машина снова прянула в воздух, но удар уже пригасил скорость. Второй подскок также приостановил истребитель. Но его понесло на надстройку, к которой жался не спущенный в ангар самолет. Под стеклянным фонарем еще сидел не успевший выбраться из кабины летчик. Филин передернул педали и чудом отвернул в сторону. Задымились шины, мертво схваченные тормозами. Он замер в сорока сантиметрах от крыла соседней машины. Реактивный самолет, пробегающий по земле многие сотни метров, вместил свой посадочный бег в считанные десятки шагов.
И на корабль упала тишина…
Первым подбежал техник — веселый кудрявый парень, отважный оруженосец. Машина слегка дымилась, и двигатели после аварийной посадки могли полыхнуть, а Саня Панов, Санченко-Панченко, не раздумывая, бросился к летчику, взлетел по стремянке, откинул фонарь.
— Молодец! — только и крикнул он Филину, помогая освободиться от ремней.
Пошатываясь, Арсений прошел в кубрик, куда уже спустился с мостика вице-адмирал, наблюдавший посадку.
— Товарищ адмирал…
Старый моряк прервал доклад крепким объятием. Потом окружили свои, жали руки, хлопали по плечам и кто-то уже требовал писать объяснительную записку…
— Погодите! Дайте пообедать! — отмахивался Филин. Но есть не стал, выпил только три стакана компота.
Спустя неделю неподалеку от «Славутича» на американском атомном авианосце «Нимиц» разбился при посадке самолет радиотехнической разведки. Он заходил на широкую палубу ясным днем при штилевом море и по необъяснимой причине врезался в группу штурмовиков, стоявших в стороне. Были взрывы, пожар, исковерканные обломки и обугленные трупы. Филин разглядывал их на газетных снимках.
«Кисмет» — припомнилось тогда лермонтовское слово. Удар судьбы.
Через месяц, в базе, на корабль прибыла отборочная комиссия из Центра подготовки космонавтов. Старший лейтенант Филин, летчик 1-го класса и кавалер ордена Красной Звезды, шел в кандидаты, как у них говорили, «первым корпусом». Арсений уже видел себя в космическом гермошлеме. Но тут грянул гром с ясного неба, с такого же ясного, какое простиралось и над «Нимицем» в роковой день. Врачи обнаружили у Филина пониженную нервную проводимость. Он был негоден не то что в космонавты — в корабельные летчики. Ему предложили дальнюю авиацию. Арсений согласился бы и на военно-транспортную, и на бомбардировочную. Все равно…
«Если Ольга родит сына, — подумал Филин, — никогда в жизни не подпущу его к самолету. Запас счастливых случайностей израсходовал за него отец…»
С какой-то минуты полета ему стало казаться, будто гул турбин вибрирует на мотив: «Не скажет ни камень, ни крест, где легли…»
Морская синь под крыльями исчезла. Всюду, насколько хватало взгляда, белели ледяные поля. Трещины, которые черными зигзагами делили эти просторы утром, на пути в Атлантику, к вечеру сомкнулись и срослись.
Они уже так давно были в воздухе, что самолет, казалось, превратился в некий летучий остров, и на землю теперь можно спуститься лишь с помощью модульного аппарата. Оранжево-пушистый шар солнца ушел под хвостовое оперение. Они улетали от него навстречу плывущей с востока темени. Но прежде надвинулись кучевые облака, величественные и самодовлеющие, словно айсберги. Они клубились туго и плотно и походили на белые аэростаты, касание которых грозило гибелью.
Анохин взял штурвал на себя и набрал еще метров триста.
Род пилота шел от Атласа — исполина, взвалившего на плечи небосвод античного мира. Кровь Атласа текла в жилах Икара. Дерзкий юноша перед полетом к солнцу полюбил такую же пленную, как и он, девушку-скифянку, и она увезла с Крита в Таврию черноглазого мальчика. От этого мальчика пошло племя соколиных охотников и голубиных почтарей. Тут уж сам бог не в силах проследить извивы и устья тех русел, по которым кровь Икара поднялась на север, добежала до Великой Александровой слободы и взыграла в жилах холопа Никитки. На деревянных крыльях слетел дерзкий смерд с колокольни Распятской церкви, уцелел, но был изрублен по приказу грозного царя, наблюдавшего полет, дабы другим неповадно было. Однако же не смогли царевы бердыши пресечь токи икарийской «руды». И расточилась она, полетная страсть, по городам и весям, по слободам и посадам на многие лета, на вечные века…
И проникла она в Рязань, где подьячий Крякутный наполнил дымом шелковый мех и прянул в небо выше креста на маковке.
И пошел от подьячего корень рязанских летунов.
Обе ветви анохинского рода — мужская и женская — сполна вобрали в себя эту птичью тягу ввысь. Дед по матери летал на гидроплане с авиаматки «Орлица»; дед по отцу поднимал в воздух тяжелые «Ильи Муромцы».
Отец майора Анохина, летом сорок первого, израсходовав в бою патроны, посадил свой истребитель на аэродроме, не зная, что его только что оставили советские войска. Навстречу самолету бежала девушка-санитарка. За ней гнались немецкие солдаты. Летчик подрулил к девушке, помог ей втиснуться в одноместную кабину и на остатках горючего взмыл в воздух. Ему удалось приземлить машину на опушке полесской пущи. Потом целый месяц они вдвоем пробирались на восток. Девушка стала женой летчика и матерью нового пилота.
Сам майор Анохин овдовел рано — еще в лейтенантах. Жена его, лаборантка кафедры аэродинамики того училища, которое он кончал, погибла в авиакатастрофе близ Черноморского побережья. Трехлетний сын жил до пятого класса у бабушки, потом при отце — в гарнизонной школе-интернате, а последние два года провел в суворовском училище. Прошлой осенью парня призвали в армию. То, что он попал в авиацию, было игрой случая — слепого, но справедливого…
Как ни обходил майор теплый фронт, а все же самолет затрясло — так швыряет и подбрасывает машину, съехавшую с асфальта на булыжник. Размашистые крылья упруго закачались, точно у птицы, набирающей высоту. Филин явственно ощутил, как напряглись правые лонжероны — эти скелетные «кости» крыла, надломленные килем «фантома». Приутихший на время страх холодным огнем лизнул взмокшую спину…
Тряска длилась вечность — почти четверть часа. Когда она поутихла, Анохин показал Филину кольцо из пальцев — несколько раз сузил и расширил его.
Арсений оглянулся на крыло.
— Пробоина не увеличилась, — ответил на немой вопрос. — Какой была, такой осталась.
И тогда Анохин впервые за весь полет улыбнулся. И показал ладонью: «Долетим!»
От этого уверенного жеста Филину сразу стало спокойней. Вдруг вспомнилось, как командир полка сказал об Анохине на совещании офицеров: «Летает на всем, что поднимается в воздух».
Филин мог поклясться, что он уже видел сегодня и эту улыбку — широкую, белозубую, и этот жест ладонью… Он еще раз скосил взгляд влево. Эта прядь, выбившаяся из-под шлемофона…
Утром на стоянке хвостовой стрелок, широко улыбаясь, уверенно покачивал ладонью: «Не надо, товарищ прапорщик!» — в ответ на шуточное предложение Прокуратова «махнуться часами, не глядя». И та же прядь, прижатая шлемофоном.
Так не однофамилец майору сержант Анохин!
Сын!
Ночь надвигалась с востока, и они влетели в нее почти сразу, без сумерек и вечера. Темнота съела крылья. Красная подсветка приборов наполняла кабину багровым полумраком. Только за плотно задернутой шторкой горела над штурманским столиком нормальная опаловая лампочка. Володя давно уже проложил кратчайший курс на запасной аэродром и теперь с ненавистью поглядывал на работающий «ушастик»: воздушная струя холодила пальцы, лицо; замерз кончик носа.
Резиновые лопасти мельтешили настырно. Нелепое и неостановимое их вращение то и дело напоминало о беде, которая стряслась с самолетом. Кижич тщетно шарил взглядом по стеганой обшивке кабины — зеленой мягкой складчатой, словно чрево кита. Выключателя как не бывало! И тогда он прижал вентилятор ладонью, оборвал одну лопасть, другую, третью… Облысевший ротор вращался сам по себе, ветерок иссяк, и Володя испытал такое облегчение, будто укротил бурю. От этой мысли стало смешно, и он зашелся тряским смехом, беззвучным в гуле турбин. Утерев слезы, Кижич спрятал лопасти в карман, на память, и выглянул в обтекатель. Они шли в облаках, и огни на консолях светились призрачно, словно фонари в метель…
«Этого нам только не хватало!» — подумал Филин, глядя, как по плоскости крыла, по кожухам мотогондол и обшивке фюзеляжа заплясало пушистое голубое пламя. Наставления по полетам в высоких широтах утверждали, что «огни Эльма» — дикое атмосферное электричество — совершенно безвредны и для людей, и для машин, если не считать помех в радиосвязи. Но зрелище было слишком зловещим, чтобы наблюдать его бесстрастно. К тому же никто не мог поручиться, как поведут себя поврежденные, топливопроводы в этом холодном пламени. Голубое свечение затмевало ало-зеленые блики бортовых огней, оно струилось, трепетало, косматилось, рождая в памяти картины пожаров.
«А красиво! — невольно восхитился Филин. — Если долетим, будет что вспомнить».
И долететь захотелось с новой силой.
— Радист! — запросил он Прокуратова. — Как связь с «Шорником»?
— Работаю с «Шорником», товарищ капитан! — отозвался прапорщик. Через несколько минут он доложил: запасной аэродром не принимает — буран, боковой ветер с порывами до сорока метров в секунду, видимость нулевая…
Анохин рубанул воздух ладонью. Филин безошибочно перевел его жест в команду:
— Штурман, пойдем к себе! Курс на Северодар?
Володя назвал.
Силуэт самолетика на шкале гирокомпаса уткнулся носом в нужную цифру — майор закончил доворот.
Филин не смог не заметить: маневр этот дался Анохину с трудом. Несколько раз, когда командир ослаблял давление на педаль, Арсений чувствовал, с какой силой надо было удерживать самолет на курсе. Он поразился выносливости и упорству своего «левого»: столько часов парировать разворачивающий момент! Все равно что полдня отжимать ногой двухпудовую гирю…
После догадки насчет анохинского отцовства неприязнь к командиру улеглась сама собой, как приутихли и пилотские амбиции. Окажись он сам в его шкуре, решил про себя Филин, он бы тоже никому не передоверил штурвал и педали. На минуту представил, что в хвостовом отсеке сидит сейчас Ольга с Леночкой и Милой и, может быть, с уже родившимся сыном. От этой мысли его слегка передернуло. Какое счастье, что они там, внизу, на прочной и безопасной земле!
Анохин медленно уводил самолет с высоты. Голубое свечение прекратилось, и теперь в лунном свете хорошо было видно, как далеко простираются гряды облачных холмов. Сначала они сливались в сплошную рыхловатую гладь с витиеватыми бороздками. Но, по мере снижения машины, из зеленоватой подлунной равнины стали вспухать бугры, курганы, сопки, вспучиваться клубы и гроздья из плотного тумана. Они приближались, росли, превращались то в винтовые кручи, то в пухлые, рваные башни, в застывшие смерчи…
Стрелки высотомера перебирались от риски к риске, точно часы, пущенные на обратный ход. Они и в самом деле были теперь часами, цена деления которых равнялась жизни.
Самолет снижался. Он погрузился в самый верхний ярус облаков, и сквозь их пока еще дымчатую пелену луна вдруг вспыхнула радужными кольцами… Потом стекла кабины надолго почернели. И когда хмарь разредилась, а тьма чуть рассеялась, Володя увидел в нижнем овале стеклянного колпака совсем уже близкую сутолочь валунов и скал. И тут же некто непрошеный ледяным голосом подсказал, что полет над горной тундрою опаснее, чем над океаном. На море можно приводниться, а здесь единственный островок безопасности — аэродром.
Но они уже взяли дальние приводные станции, и вскоре Анохин вывел самолет на посадочную глиссаду. И командир, и правый пилот, и штурман — все они почти одновременно различили в разлившейся по тундре темени оранжевый прочерк взлетной полосы. Они бы узнали ее огненный рисунок из мириад иных земных и небесных огней. Горящий в ночи пунктир раздвоился на параллельные цепочки, цепочки замкнулись в прямоугольник, прямоугольник вытянулся, обрел перспективу, как вдруг резко ушел влево и лобовые стекла застлала черная слепота. Филин не успел понять, в чем дело, — левая педаль вдавилась в ступню с неожиданной силой. Он отжал ее рефлекторно, парировал штурвалом правый крен и только потом глянул на командира. Скривившись от боли, Анохин колотил левую ногу, пытаясь оживить ее, как видно, сведенную судорогой. Эх, перенапрягся командир!.. Но сочувствовать и раздумывать было некогда. Посадочные огни снова прострочили лобовые стекла; на сей раз они вели себя очень зыбко — качались, дергались и все время норовили уплыть влево — под крыло с работающими двигателями. Филин никак не мог удержать машину на прямой — надо было хоть немного привыкнуть к скособоченной тяге «движков». Но на это не оставалось уже ни секунды.
Арсений с ужасом понял, что самая трудная часть полета пришлась на него, сажать машину придется именно ему… И это, пожалуй, не легче, чем пробег по палубе «Славутича». Но там было вдохновение, помноженное на солнечную отвагу, на молодую дерзость… Там было наитие, заменившее все расчеты и рефлексы. Сейчас же ничего, кроме страха, близкого к отчаянию, Арсений не испытывал. «Не смогу!» — хотел, он крикнуть майору, но тут почувствовал, как Анохин снова впрягся в штурвал. Это было хуже всего. Управлять машиной должен был кто-то один. Нельзя одному — педали, другому — штурвал, одному — горизонт, другому — вертикаль… «Гробанемся!» — обожгло Филина, и он почти заорал:
— Сам!!
Анохин, умница, спорить не стал. Отдал управление. С этой секунды все ушло прочь, и мысли Арсения сделались четкими и чужими, как будто он считывал их с экрана.
«Шасси выпущено — это главное… Великовата скорость… Это погасим… Много высоты…»
Он швырнул машину к самой бетонке, которая неслась серой струей. Швырнул слишком резко, это могло плохо кончиться. Но не было времени даже ругнуть себя за просчет. Самолет заносило вправо, так что правая мотогондола летела не над плитами — над обочиной, снежным отвалом.
«Ну же!» — зашелся Филин в последнем усилии.
Сам ли он переборол машину, или вмешался Анохин, или счастливо помог боковой ветер, Арсений не разобрал, ощутил только с боязливой радостью, что путь машины в п и ш е т с я в полосу.
Тряхнуло. Подбросило. Понесло по бетону. Покатило…
«Тормози!»
«Кажется, замедляемся…» Никогда еще колесный бег не казался Филину таким упоительным…
До стоянки их самолет сопровождал кортеж из пожарной машины, санитарного «рафика», «газика» командира полка и «Волги» командующего авиацией.
Открыли нижний люк, выбрались в блаженный холод февральской ночи, захрустели унтами по снежку, выстроились под крылом. Докладывать и отвечать на вопросы пришлось Филину. Потом осматривали пробоину. Встречавшие цокали языками и качали головами, хвалили авиационную промышленность, конструктора и весь экипаж, уточняли сроки ремонта.
Командир полка спохватился, хлопнул Филина по заснеженному плечу:
— Поздравляю, отец! Дочка! — И, обернувшись к генералу, пояснил: — Третья дочка, товарищ командующий! Ждали пилота, а приняли стюардессу!
Генерал прогудел в ответ что-то веселое и ободряющее. Но Арсений его не слушал. Он улыбался тайным мыслям: «Договор был насчет сына…»
Дежурный тягач, рыча мотором, осторожно катил бомбардировщик в ангар ремонтных мастерских. Луна плыла над сопками маленькая — с копеечку.