АНАТОЛИЙ СТЕПАНОВ
В ПОСЛЕДНЮЮ ОЧЕРЕДЬ
Тот апрель был чудесен в Москве. Теплый, беспрерывно солнечный, он все свои тридцать дней жил в напряженном предчувствии небывалого майского счастья. Уже дымились набухавшими почками старые деревья вечно молодых московских бульваров для того, чтобы вскоре вместе с победными салютами взорваться ослепительной зеленью листьев.
А теперь быстрей через улицу Горького на просторы самого знаменитого российского тракта.
Со второго этажа сине-голубого троллейбуса армейский капитан рассматривал набегавшее на него Ленинградское шоссе весны 1945 года. Рассматривал с отвычки незнакомый и щемяще родной путь своего детства, своей юности и своей мужской решимости, с которой три года назад в последний раз совершил этот путь от дома к войне.
У остановки «Протезный завод» две веселые тетки помогли ему сойти: капитан был при чемодане и здоровенном вещмешке, а левая его рука действовала плохо.
— Спасибо, сестрички! — крикнул он в уплывающую и закрывающуюся дверь и озабоченно осмотрел себя.
Он был франт. Хорошего тонкого сукна коротенький китель с выпуклой ватной грудью и прямыми ватными плечами, той же материи роскошные бриджи, смятые в гармошку маленькие сапоги дорогого хрома и фуражка, основанием блестящего козырька привычно сидевшая на лихой брови.
Закинув вещмешок за правое плечо и взяв в правую руку чемодан, капитан, скособочась немного, побрел по Шебашевскому переулку. У четырехэтажного красного кирпича здания школы подзадержался.
— Шестьсот сорок вторая, — произнес он с удовольствием знакомые цифры и удивленно дочитал: — Женская!
Обидно было: он, Александр Смирнов, учился в этой школе, а сейчас вот, глядите, женская! Но настроение не испортилось: присвистнув, пошел дальше, прищуренными счастливыми глазами рассматривая и узнавая забытое и вдруг знакомое: маленькие дома, большие деревья, волнистую булыжную мостовую.
Справа беспокойно существовал Инвалидный рынок.
Палатки с непонятным товаром, ряды со скудной снедью — картошка, соленые огурцы, соленая капуста, семечки — и люди, торгующие с рук всем, чем можно было торговать обнищавшему за четыре страшных года человеку.
Капитан свернул к торгующей толпе. У крайнего ряда заметил мешок с семечками, подошел, спросил:
— Почем?
— Двадцать рублей, — сурово ответил красномордый спекулянт.
Капитан поставил чемодан, скинул вещмешок, из нагрудного кармана достал толстую пачку денег, вытянул красную тридцатку и сказал строго.
— Стаканчик-то маловат.
— Стандарт.
— Полтора стакана, — приказал капитан и развернулся к красномордому карманом великолепных своих штанов.
Красномордый посмотрел, наконец, на покупателя и сразу же разглядел иконостас: два Знамени, Отечественной всех степеней, Звездочка, медали… И, почтительно ссыпая в оттянутый им же карман семечки, поинтересовался грустно:
— Давно оттуда?
— Оттуда месяц как, а сегодня прямо с поезда.
Красномордый кивнул на левую руку капитана:
— Где лежал?
— В Смоленске. — Капитан сладострастно потянулся, спросил: — Звать тебя как?
— Петро.
— Вот что, Петя. Я прогуляюсь малость, а ты за вещичками присмотри.
— Слушаюсь, — привычно подчинился Петро, выскочил, скрипя протезом, из ряда, подхватил чемодан, вещмешок и споро припрятал их под прилавок. Капитан слегка кивнул, командирски благодаря, и, шикарно лузгая семечки, двинул в людское море. Он развлекался: щупал перекинутые через чьи-то плечи брюки, листал диковинные книги, рассматривал, присев на корточки, рассыпанные на плащ-палатке металлические финтифлюшки.
То ли мальчик, то ли старичок раскладывал на фанерном обломке три листика. Смятые коробом карты мелькали.
— Отгадай бубновый туз — унесешь рублей картуз! — кричал мальчик-старичок и двигал, вскидывал три карты.
— Хочу рублей картуз, — сказал капитан и вытянул из своей пачки радужную сотенную.
Мальчик-старичок мгновенно показал ему карты и снова замелькал. Помелькав, заявил торжественно:
— Не отгадаешь туза — стольник мой, отгадаешь — триста твои.
— Готовь триста. Отгадал, — лениво сказал капитан и, стремительно вскинув руку, вырвал из рукава старичка спрятанную карту, потом опять не торопясь перевернул карты на фанерке. То были шестерка, девятка, валет.
— Гони три сотни. — Капитан показывал, держа двумя пальцами, бубнового туза.
— Грабят! — тонко завопил мальчик-старичок. И за спиной у капитана с угрозой поинтересовались:
— Ты ще бандитствуешь, офицер?
Тельник под грязной белой рубашкой, а поверх стеганка, косой чубчик под малокозыркой-восьмиклинкой с хвостиком и круглая прыщавая харя с неряшливой молодой щетиной.
— Я тебя не звал, приблатненный, — холодно сказал капитан.
— Вица, он деньги отнять хочет! — проплакал мальчик-старичок.
— Убогого обижаешь! — осудил капитана прыщавый.
— Иди отсюда, пока я из тебя убогого не сделал, — настойчиво посоветовал ему капитан. И мальчику-старичку: — Давай проигрыш!
— Вица, убьет!
— Бандюга! — возликовал прыщавый и слегка толкнул капитана плечом. От неожиданности тот попятился, но тотчас был возвращен на прежнее место: до чрезвычайности похожий на прыщавого, только не прыщавый, был уже за спиной капитана. Тут же их стало четверо. Капитан оглядел их всех и вдруг жестко приказал на отработанном командирском крещендо:
— Солдаты, ко мне!
— Сдрейфил, гад! — выкрикнул прыщавый и замахнулся. Капитан нырком ушел от удара, одним шагом сблизился с прыщавым и ребром ладони врезал ему по шее. Прыщавый еще мягко усаживался на землю, а капитан, мигом развернувшись, уже был лицом к оставшейся троице. Но троица растворилась в толпе, потому что из толпы пробивались к капитану солдаты. Один. Второй. Третий.
Третий, высокий, широкоплечий, с полным бантом ордена Славы, спросил строго:
— Что здесь происходит?
— В три листика играем, — ответил капитан, глядя на то, как мальчик-старичок, склонившись над прыщавым, любопытствовал радостно:
— Больно, Вица, да? Больно?
Прыщавый сидел на земле и ничего не понимал. Подковылял на протезе красномордый Петро — обеспокоенный:
— Ты что шумел, капитан?
— Вещички мои там не уведут? — Капитан нагнулся, поднял оброненного в заварухе бубнового туза, постучал в спину мальчика-старичка пальцем. — Гони проигрыш, убогий.
Мальчик-старичок показал обиженное личико:
— Ты его не угадал, ты его у меня из рукава вырвал!
Солдаты захохотали. Один из них, хохоча, мотал головой, приговаривая:
— Ну, Семеныч, ну, артист!
А высокий добавил как само собой разумеющееся?
— Деньги-то отдать придется.
Семеныч заплакал и полез за пазуху.
— Откуда ты такой лихой, капитан? — осведомился высокий.
— Я-то отсюда. А откуда здесь вся эта шелупонь? — Капитан принял от Семеныча деньги, пересчитал и бережно приложил их к объемистой своей пачке. — Ну, братки, давайте знакомиться. Капитан Смирнов. Смирнов. Смирнов.
Он жал руки, а в ответ неслось:
— Сергей. Борис. Миша. Петро.
А бедный Вица все сидел на земле.
Рынок редел, когда паренек лет шестнадцати, интеллигентный такой паренек, высокий, худенький, складный, с карточной полбуханкой под мышкой, не глядя по сторонам, решительно пересекал его. В крайнем ряду шумели. Паренек посмотрел туда и увидел серьезно загулявшую компанию капитана Смирнова. Пятеро у прилавка, а меж ними бутылка, граненые стаканы, морщинистые соленые огурцы. Мешок с семечками одиноко стоял в стороне. Паренек подошел к нему, застенчиво осведомился:
— Почем семечки?
— Двадцать рублей, — не оборачиваясь, ответил Петро.
— А полстакана можно?
— Клади червонец и сам насыпай.
Паренек точно отмерил полстакана, высыпал семечки в карман и сказал тихо:
— Саша, пойдем домой.
Капитан Саша поднял рассеянные подвыпившие глаза, лицо его дрогнуло, и, звучно втянув в себя воздух, спросил у паренька, уже зная:
— Алик? Алька?
Паренек всхлипнул и шагнул к Саше. Здоровой правой рукой тот схватил Алькину голову за затылок, с силой прижал к орденоносной груди и затих.
— Пусти. Орденами карябаешь. — Алик вывернулся из-под Сашиной руки и поднял сияющее свое лицо.
— Алик, Алька, — повторил Саша.
— Брат? — поинтересовался высокий широкоплечий Сергей.
— Друг. Вместе книжки читали, — ответил Саша и, любовно потрогав Алика за щеку, спросил: — Где покарябал-то?
— Нигде, — грубо ответил Алик, ощущая всеобщее внимание. Свершилось то, что уже целый месяц жаждала его неспокойная и виноватая мальчишеская душа: к нему, невоевавшему, вернулся старший друг — офицер, герой войны. А этот друг спокойно расположился в компании случайных знакомых и вовсе не спешит встретиться с ним. Конечно, все справедливо: они были там, в грохочущем аду, а какое им дело до щенка, просидевшего все эти годы за ученической партой. Хотелось плакать, но Алик не заплакал.
— Ну, бойцы, расползлись? — понятливо предложил Сергей. Солдаты стали прощаться. Саша, пожимая руки, напомнил:
— Завтра вечером всех жду, братки. Мало-Коптевский, два «а», квартира десять.
Все время молчаливо сидевший на соседнем прилавке мальчик-старичок подал голос:
— Отдай мои деньги, Сашок.
Саша сморщился, заломил бровь, вытащил свою пачку, отмусолил триста.
— И чтобы я три листика на рынке не видел.
— А в петельку можно? — почтительно осведомился Семеныч, принимая деньги.
Они шли по Шебашевскому, потом свернули на Красноармейскую и вышли к Мало-Коптевскому. Обиженный Алик с вещмешком — впереди, Саша с чемоданом — сзади.
Глядя в гордую мальчишескую спину, Саша и впрямь чувствовал себя виноватым. Подвыпивший, до слез жалел и эту гордую спину, и худую, в нестриженых волосах шею, и противоестественную мужскую суровость своего бывшего оруженосца, пацаненка, дружка.
— Его третьи сутки ждут, а он с инвалидами пьет! — Алик бурчал, не поворачивая головы, но Саша слышал его.
— На полчаса задержался, а крику-то! Матери все равно дома нет.
— А мы? Нас ты за людей не считаешь? Где три дня пропадал?
— Ты почему на меня кричишь? — Саша обиделся вдруг, поставил чемодан на землю, сел на него. — Никуда я с тобой не пойду.
Алик обернулся, увидел горестную фигуру героя войны.
— Извини меня, Саша. Я дурак.
Помолчали. Один — стоя, другой — сидя.
— Мать когда должна быть?
— Знаешь как теперь поезда ходят. А она сейчас в бригаде Москва — Владивосток.
— А твои где все?
— Мама на работе, Ларка в Мытищах, в госпитале на практике, а отец на своей стройке в Балашихе.
— Дела… — Саша поднялся с чемодана. — Пошли, что ли?
Покоем стояли три двухэтажных стандартных дома. Дом два по Мало-Коптевскому, дом два «а» и два «б». Алик и Саша вошли внутрь покоя. От котельной, в которой была и прачечная, навстречу им шла чистенькая и бодрая старушка с тяжелым тазом в руках.
— Евдокия Дмитриевна, живая! — удивился Саша.
— Живая, Санек, живая! — весело подтвердила факт своего существования старушка.
— Ты живая, а какие парни в земле неживые лежат!
— Огорчаешься, значит, что я не померла?
— Что ты, Евдокия Дмитриевна. Парней тех мертвых жалко.
Старушка поджала губы и ушла, недовольная и Сашей, и Аликом, и собой.
Мать честная, ничего не изменилось! И Евдокия Дмитриевна, и дома, и котельная, и кривая старая береза посреди двора — все как было. Только прутья кустарников под окнами стали длиннее.
— Пошли в дом, — предложил Алик.
— Обожди. — Оставив чемодан у подъезда, Саша обогнул дом и зашел в свой палисадник. Навечно врытый в землю, стоял на могучем столбе квадратный стол. И широкая, тоже врытая, лавка. Саша сел на нее, поставил локти на стол и взглядом отыскал древний свой автограф, оставленный перочинным ножом. «Саша» — было вырезано в доске. Он потрогал надпись пальцем и сказал самому себе: — Я дома.
И дома, в узкой вытянутой комнате с одним окном, все было по-старому: зеркальный шкаф, перегораживающий комнату, комод под вязаной крахмальной салфеткой, мамина кровать с горой подушек у окна и Сашин диван за шкафом.
Вечерело. Саша выпил и устал, и поэтому, не долго думая, разделся, лег на свой диван и тотчас уснул.
Яростно рванул орудийный залп. Саша, еще просыпаясь, мгновенно сел в кровати. Комната на секунду осветилась разноцветьем, и тут же донеслось озорное детское «ура!». И снова залп.
Саша вышел во двор, где угадывалось невидимое многолюдье. Опять залп, и сверкающие букеты поднялись в небо. Рядом оказался мальчонка. Саша спросил у него:
— Это что такое?
— Салют! Наши город взяли!
— Какой город-то?
— Большой! Двадцать залпов! — объяснил мальчонка и исчез в темноте. Саша стоял неподвижно и слушал мирные залпы.
В восемь утра Алик барабанил в Сашино окно и декламировал:
— Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало!
Саша как был в трусах подошел к окну, распахнул его и осведомился хрипло:
— Который час?
— Восемь. Господи, перегаром-то несет! Ну, теперь я за тебя возьмусь!
— Что-то ты, пескарь, разговаривать много стал, — мрачно отметил Саша.
— Разговаривать мне некогда. Вот ключ, пойдешь к нам. Я картошки сварил, кастрюля у меня под подушкой. Подсолнечное масло и капуста на столе.
— Ваши когда появятся?
— А я знаю? Я доктор? Я их неделями не вижу.
— Ах, а мне Иван Павлович позарез нужен, посоветоваться!
— Со мной посоветуешься. Будь. В школу опаздываю.
— Бывай, двоечник!
Алик побежал, размахивая портфелем, на ходу обернулся, поинтересовался:
— На свой вечерний прием ты меня приглашаешь?
— Ты же все равно припрешься, — безнадежно догадался Саша.
— Приглашенье с благодарностью принимаю! И уж будь уверен — много пить тебе не дам! — издалека почти пропел Алик и исчез. Саша сморщил нос от счастья и стал одеваться.
То был его второй дом. Сюда он первый раз вошел пятнадцатилетним подростком, влюбленным в старшую сестру Алика Ларису. Потом он полюбил их всех, а Ларка стала просто хорошим дружком. Безотцовщина, шпана, он, таясь и стесняясь, признал для себя в Иване Павловиче тот мужской отцовский авторитет, без которого так часто ломается мальчишеская душа.
Саша осмотрел обе комнаты. Чистенько, уютно, бедновато. Книг, правда, много. Он подошел к полкам, ласково погладил коленкоровые корешки. Что спасло его от уголовщины? Вот этот дом и книги из этого дома.
Под Алькиной подушкой он нашел завернутую в полотенце и запеленутую в газету кастрюлю. Развернул ее и открыл крышку. От картошки пошел легкий пар и дьявольский аромат.
Бритый, умытый, сытый, с оранжевым томиком «Водителей фрегатов» в руке, он не спеша шествовал пустынным Амбулаторным к Тимирязевскому лесу. В коломянковых брюках, в вельветовой довоенной курточке боевой капитан стал юнцом. Студент-первокурсник по виду.
Саша вышел к путям Московско-Рижской железной дороги и только переступил первый рельс, как раздалось:
— Стой! И назад! Прохода нет!
Солдатик с длинной винтовкой наперевес грозно глядел на него.
— А как к лесу пройти? — недоуменно спросил Саша.
— В обход! — И все тут. В обход так в обход. Саша пошел в обход. У платформы Красный Балтиец тропинка к лесу была просто перекрыта могучей рогаткой из колючей проволоки. Пришлось возвращаться назад.
Лишь через Большой Коптевский проход был открыт. Перейдя пути, Саша поднялся на высокую опушку леса. Опушку грело скромное апрельское солнце, и потому отсюда не хотелось уходить. Саша нашел кучу нешкуреных сосновых бревен, уселся, предварительно рукой проверив чистоту округлой поверхности, на теплый янтарный ствол и огляделся. Вдали и внизу, забитые десятками вагонов, были разъездные пути, по которым безнадежно и бестолково мыкалась маневровая «овечка».
— Отдыхаем, Сашок? — задали вопрос за спиной. Саша обернулся.
С ведром в руках стоял мальчик-старичок Семеныч и улыбался.
— А ты все трудишься. Апрель, а ты уже по грибы…
— Мои грибы для согрева костей. — Семеныч наклонил полузаполненное ведро с угольной крошкой. — Ты-то при паровом, а мне печь топить надо.
— И пускают к путям?
— Так кто ж к добру пустит? Ох и добра здесь! Туда, — Семеныч махнул, рукой на запад, — продовольствие и боеприпасы, оттуда — и станки, и мануфактура, и бог знает что! Государственные трофеи. Ты-то трофеев много привез?
— Где уголь берешь? — Про трофеи Саша будто и не слышал.
— На выезде, у бункеров. Паровозам крошка ни к чему, а мне как раз.
— И разрешают?
— Разрешают, Саша, разрешают. Допросил? Тогда я пойду.
Он взглянул на Сашу немигающими осторожными насмешливыми глазами. Старичок как старичок. В стеганке, в жеваной полосатой рубашке, в штанах из чертовой кожи, заправленных в кирзу. Саша ответил пугающим (он это знал) взглядом не то сквозь, не то мимо и апатично зевнул. Но Семеныч не убоялся и, мягко улыбнувшись, еще раз предопределил свой уход вопросительно:
— Так я пошел?
Он ушел. Саша вздохнул жалобно и раскрыл «Водителей фрегатов». С гравюры на него грозно, совсем как тот путейский часовой, смотрел неистовый искатель Джеймс Кук.
— А ты убивал? — жестко спросил Сергей.
— Что ты орешь? Приходилось, конечно. На то война. — Саша потянулся к шикарной пачке «Герцеговины Флор», достал длинную папиросу. За обильным и даже изысканным столом — ветчина, икра, рыба, колбасы — сидели Саша, Сергей, Петро, совсем пьяненький Миша и внимательный Алик. Допущенный в мир воинов, он хотел знать все, что было там.
— Три с лишним года ты убивал. И научился это делать. До войны что у тебя было? Семь классов? Ремеслуха?
— Я вечернюю десятилетку закончил, — обиженно похвалился Саша.
— Все начато, ничего не кончено и уже все забыто, — настырно вещал Сергей. — Значит, новую жизнь начинать от печки. А годиков тебе много…
— Ему всего двадцать два года, — вмешался в разговор Алик.
— Военные один за пять идут, мальчик. И выходит, что ему сильно за тридцать. И запросы офицерские. От пачки, что вчера была, после коммерческого магазина много ли осталось?
— По аттестату выкупить, — признался Саша.
— Во! А в пачке той полугодовое капитанское жалованье, которого скоро у тебя не будет. Ты не кадровый. Долечат руку и быстренько демобилизуют. По-хорошему бы — пенсию тебе надо, потому что жизнь свою ты прожил и работу до конца исполнил на войне.
— Война не жизнь, — горько возразил Саша.
— Это сейчас по горячке тебе так кажется. Пройдет время, и ты будешь ее вспоминать как единственное, что было.
— Правда твоя, Серега, — вставил, наконец, слово Петро. — Я второй год на гражданке, а так тоскую! Что я без тех своих ребят? Перекупщик, спекулянт.
— Вот твоя судьба, Саша! — Сергей безжалостно указал на Петра.
Алик вдруг представил Сашу в рядах Инвалидного рынка, полупьяного, развязно зазывающего покупателей к мешку гнилых семечек, и, не скрывая гневной ярости, решительно встал.
— А я знаю, что Сашу ждет новая и прекрасная жизнь! Ну, а вы… — Алик ненавистно посмотрел на Сергея. — Вы, если считаете, что жизнь уже прожили, можете просить пенсию.
— Мне ее не надо просить, паренек… — начал Сергей, но Алик перебил:
— Меня зовут Александр. Или Алик, если хотите.
— Мне не надо ее просить, Алик. Мне ее уже дали, — тихо проговорил Сергей и, вытащив из кармана гимнастерки свернутый вчетверо лист плотной официальной бумаги, положил его на стол.
Саша развернул бумагу, почитал. Отложил в сторону, спросил тоскливо:
— Как же ты так, Сережа?
— А так… под Яссами. Мы вперед, а мина сзади… Когда очнулся в медсанбате, врачи очень удивились.
— Можно мне? — спросил Алик у Сергея. Тот кивнул, и Алик притянул к себе лист. Прочел, поднял голову. — Сергей… извините, не знаю вашего отчества…
— Бумагу прочел, а отчества не увидел?
— Я там другое читал.
— Васильевич. Сергей Васильевич Одинцов. Запомнил?
— Сергей Васильевич, и этот осколок может сдвинуться с места?
— В любую минуту. Полсантиметра в сторону — и привет вам от Одинцова.
Этот человек имел право говорить любые слова. Этот человек не имел будущего и мог плохо думать о будущем других, потому что это смягчало ощущение близкого своего небытия. Этот живой еще человек своей неосуществленной пока смертью подарил ему, сопливому мальчишке, жизнь, которую еще надо осуществить. Алик бережно положил бумагу на стол.
Пьяненький Миша тоже посмотрел бумагу и протрезвел слегка. Петро встал, разлил всем, поднял рюмку:
— Я эти бумаги читал. Давайте, солдаты, выпьем.
Поднялся и Сергей:
— Ну, за то, чтобы я не отдал концы сегодня. Чтобы Сашкин праздник не испортить.
Праздник испортить постарались другие: издалека донесся длинный звук винтовочного выстрела. И немного погодя второй. Все, как по команде, поставили рюмки на стол. Саша, на ходу сорвав китель со стула, от дверей приказал:
— За мной!
Понимающие в выстрелах, они знали, куда бежать. Бежали впятером. Но Петро на протезе скоро отстал. Бежали вчетвером. Но пьяненький Миша споткнулся и упал. Бежали втроем. И тут Саша вспомнил:
— Серега, не торопись!
— Я сегодня не помру, Сашок, — пообещал Сергей, не отставая.
Они были у цели: невдалеке моталось во тьме узкое лезвие электрического луча. Кто-то орудовал сильным батарейным фонарем.
Саша остановился. Он узнал место. Сегодня утром его здесь окликнул часовой.
— Кто здесь? — настороженно спросили из темноты, и луч высветил Сашу, Сергея и Алика, поочередно ударяя их по глазам.
— Солдаты, — ответил Сергей и добавил: — Помощь не нужна?
К ним подошел немолодой старшина железнодорожной охраны.
— Мне пока не нужно… — сказал он и перевел луч фонаря вниз вправо. — А ему… тоже вроде не надо бы.
Перевернутый на спину, лежал на черной железнодорожной земле прыщавый Вица с темно-красным бугром вместо левого глаза.
— Четко исполнено, — задумчиво констатировал Саша.
— Я хотел по ногам и целился по ногам, а вон как вышло… — из тьмы появился часовой. Не тот, что был утром, но такой же молоденький. Чуть старше Алика. Он всхлипывал.
— Дело твое такое, стражник, стрелять, если непорядок, — ободряюще заметил Сергей.
— Я три раза крикнул «Стой!», а они… их двое было… наоборот, побежали. Я в воздух выстрелил, а потом хотел по ногам, — захлебываясь, все объяснял, объяснял солдатик.
— Что ты оправдываешься? — перебил старшина. — Ты по уставу действовал.
Взревели моторы в Амбулаторном и, светя прорезями затемненных фар, примчались и замерли два «харлея» милицейской раскраски и черная «эмка». Из «эмки» кто-то грузно выпрыгнул, и командирский голос распорядился:
— Докладывайте.
— Товарищ подполковник! — Старшина, непонятно как узнавший звание начальника, докладывал громко и без лишних слов. — Воспользовавшись темнотой, двое неизвестных пытались проникнуть в охраняемый вагон. Часовой Хрисанов заметил их и трижды криком «Стой!» предложил остановиться. Но эти двое пытались скрыться. Тогда Хрисанов, один раз выстрелив в воздух, вторым — прицельным — выстрелом застрелил одного из них.
Старшина вновь осветил Вицу.
— Четко исполнено, — повторил Сашины слова подполковник, а часовой попытался повторить свое:
— Я хотел по ногам…
— Да помолчи ты! — перебил его старшина.
— Что в вагоне, который они пытались грабить? — спросил подполковник.
— Особо важный груз! — бойко ответил старшина.
— Диспетчер! — требовательно крикнул подполковник.
— Здесь я, — отозвался недовольный голос.
— Что в вагоне, диспетчер?
— Ручные гранаты. С утренним составом должны уйти.
Подполковник весело присвистнул и потребовал:
— Освети-ка его еще разок, старшина.
Опять был распростертый Вица.
— Кто его знает? — спросил подполковник.
— На нашем рынке ошивался. Кусочник. Кличка Вица, — спокойно ответил Сергей. Он уже отдышался и был ровен, невозмутим, полон достоинства.
— Хотел бы я знать, зачем кусочнику гранаты… — Подполковник сел на корточки и стал рассматривать Вицу.
— А может, что им нужно было, вовсе и не в этом вагоне… — задумчиво произнес Саша.
— Отвлекающий маневр? — Подполковник тут же встал. — Диспетчер, что может представлять интерес для грабителей?
— На шестом пути десять ящиков со швейцарскими часами.
— Пошли! — приказал подполковник, и все торопливо зашагали, спотыкаясь о рельсы. Вагон на шестом пути встретил их распахнутыми дверями.
— Ну, Сашок, ты похлеще любого милиционера! — весело удивился Сергей.
— Я офицер-десантник, Сергей, — серьезно ответил Саша.
— Позавчера двадцать мешков риса, а сегодня часы… — растерянно констатировал старшина.
— Вам было приказано усилить охрану, — холодно напомнил подполковник.
Старшина удрученно развел руками:
— Да усилили, усилили! Два дополнительных поста. А на большее людей нет.
— Может, ты к ним на временную работенку определишься? — насмешливо предложил Саше Сергей.
— Старшина! — вдруг взревел подполковник. — Почему посторонние в запретной зоне? Убрать немедленно!
Взревел и старшина:
— Хрисанов! Проводить посторонних граждан!
Солдатик потянулся к плечу, чтобы снять винтовку, но вспомнив, что делает она, снятая с плеча, просто махнул рукой Сергею, Саше и Алику и пригласил:
— Пошли, что ли?
В Амбулаторном их ждали Петро и Миша.
— Ну, что там? — поинтересовался Петре.
— Человека убили, — ответил Алик с горечью и болью.
Все субботнее утро Саша бесцельно бродил по пустырям — прогуливался. Посматривал, поплевывал, посвистывал до часу дня, а потом неспешно направился к школе, в которой учился Алик.
Он сидел на лавочке в школьном палисаднике и ждал, когда в 145-й школе прозвенит последний звонок. Он зазвенел, наконец, и его тут же сопроводил глухой могучий рев сотен здоровых детских и юношеских глоток. Звонок скоро затих, а рев нет. Он стал пронзительней и громче, потому что двери школы распахнулись и орда пацанов, не прекращающих орать, вырвалась на долгожданную волю. Старшеклассники выходили степенней, беседуя и прощаясь. Вот уже и нет никого. Наконец, появился еще один — последний, видимо, большой школьный начальник, так как вышел он вместе с учительницей и беседовал с ней на равных.
— Паренек! — обратился к нему Саша. — Не скажешь, куда десятый провалился?
— Извините, — вежливо попросил прощения у учительницы большой начальник и только после этого подробно объяснил Саше: — У десятиклассников сегодня вместо физкультуры и военного дела футбольный матч с госпиталем на поле МТЭИ. Здесь недалеко, через пустырь и…
— Спасибо, знаю, — невоспитанно прервал его Саша. И, поднявшись, зашагал к пустырю.
Школьный рев после отвального звонка, по сравнению с тем, что он услышал, подходя к футбольному полю, был просто детским писком.
Вот это был футбол! Раненые с мелкими телесными дефектами сражались на поле как львы. Раненые с существенными телесными дефектами, окружившие футбольное ристалище, оглушительно болели. То был несдерживаемый восторг молодости, уверенной теперь в своей нескончаемости.
Раздвигая полосатые пижамные спины, Саша прорвался к кромке поля, уселся у полустертой меловой черты и глянул на футбол. Нет, и десятиклассники были не подарок в своем стремлении доказать, что они настоящие мужчины. Нашла коса на камень.
Саша отыскал на поле Алика. Сделать это было нетрудно: Алик был лучшим. Легкий, координированный, быстрый, он непринужденно работал с мячом и, прекрасно видя игру, умело и точно распасовывал. От желания играть рядом с ним Саша страстно засопел и спросил у соседа с костылем:
— Какой счет?
— Два — два! — ответил тот, не отрывая взгляда от поля.
— Осталось сколько?
— Десять минут! — злобно проорал сосед, потому что видел, как Алик, набрав скорость, приближался к линии штрафной. — Да прикройте же его!
Но то был бесполезный крик. Обыграв в штрафной троих, Алик, падая, со штыка пустил мяч мимо выбегавшего вратаря. Тогда, забивая гол, не впадали в замысловато экстатическое ликование. Хмуро глядя в землю, Алик солидной трусцой направился к центру. Но до конца матча еще оставалось время, и легкораненые бойцы ринулись в последний бой. Мяч уже не уходил с половины поля десятиклассников. И когда до конца осталась одна минута, свершилось: пас, второй, навес во вратарскую, и громадный мужик с перевязанной рукой послал головой мяч в сетку ворот. Через несколько секунд судья в гипсовом корсете длинным свистком определил конец игры.
Волна пижам захлестнула футбольное поле, подхватила богатыря, спасшего солдатскую честь, и с яростным «ура!» понесла его как знамя.
Мимо Саши шла понурая цепочка потных и недовольных десятиклассников.
— Алик! — позвал Саша.
Алик обернулся, узнал, заулыбался приветливо:
— Саша, ты меня ждешь?
— Кончилась трудовая неделя? Пошли домой.
Они пошли. Саша грустно сказал:
— Все-таки жалко, что девочки отдельно учатся.
— А зачем тебе девочки?
— Влюбиться хочу, Алька!
— В школьницу?
— Почему в школьницу? В кого-нибудь. Чтобы сердце обмирало при виде ее, чтобы я на свидания с букетами ходил! — И закончил неожиданно. — Неспокойно мне, муторно, Алик.
— Это от безделья, — безоговорочно решил Алик.
— Еще что скажешь? — поинтересовался Саша.
— А что мне говорить? Тебе Сергей Васильевич все сказал. И если ты немедленно, с завтрашнего дня не займешься каким-нибудь делом, все будет так, как он предсказывал.
Саша послушал, подмигнул хитрым левым глазом и снисходительно поведал Алику:
— Мое дело сейчас — в тихом поле лежать и слушать, как птицы поют.
— Так сделай хоть это!
— Далеко до поля-то. На электричке ехать надо.
— Лень?
— Ага.
— Так нельзя, Саша… — опять строго начал Алик.
— Алик, все! — предостерегающе перебил его Саша и направился к школьному двору. Алик шел за ним. Они пересекли пустырь.
— Чей это сарай? — спросил Саша, кивнув в сторону полуразрушенного каменного строения.
— Ничей. Раньше здесь трансформаторная будка была.
— А что здесь грузовики делают? — Саша рассматривал отчетливый след автомобильных колес.
— Развернулся какой-нибудь случайный.
— Ну и черт с ним. Что делать будем?
— Саша… — опять строго начал Алик, но Саша снова перебил его:
— Ничего не говори, ладно? Лучше стихи почитай.
— Хорошо, — согласился Алик. Подумал немного и:
Мы разучились нищим подавать,
Дышать над морем высотой соленой,
Встречать зарю и в лавках покупать
За медный мусор — золото лимонов.
Случайно к нам заходят корабли.
И рельсы груз проносят по привычке;
Пересчитай людей моей земли —
И сколько мертвых встанет в перекличке.
Но всем торжественно пренебрежем.
Нож сломанный в работе не годится,
Но этим черным сломанным ножом
Разрезаны бессмертные страницы.
Помолчали. Потом Саша остановился, положил Алику руки на плечи:
— Я не сломанный, Алик.
Был мутный рассвет в тихих переулках. Покойно было, безлюдно. Саша гулял в эту пору. Он миновал школьный двор, вышел на пустырь и, фланируя, направился к бывшей трансформаторной будке. У раздрызганного проема, в котором когда-то, видимо, существовала дверь, он остановился, закурил, старательно закрывая спиной спичечный огонек от возможного ветра, и одновременно осмотрелся вокруг. Никого не было. Он проник в будку.
Запустенье и грязь. Битый кирпич, битое стекло, ржавая проволока, человеческие испражнения, веревки прошлогодней картофельной ботвы. Но Саша не собирался отсюда уходить: покуривая, он изучал помещение.
Чуть возвышавшийся левый угол, в котором и ботвы было поболее, привлек его внимание. Носком сапога отбросив ботву, он, широко расставив ноги, покачался из стороны в сторону, резко перемещая центр тяжести справа налево и слева направо. Почувствовав нечто, ногами раскидал неопрятный песок… Под песком была обитая жестью крышка. За край рванул ее. Под крышкой лежали плотно набитые чистые мешки. Рывком Саша поставил один из них на попа, растянул узел. В мешке был рис.
Так же не торопясь Саша проделал всю операцию в обратном порядке: завязал мешок, уложил его, прикрыл крышкой, набросал песок и засыпал ботвой.
Выйдя из будки, он снова закурил. Пусто, как в Сахаре. Прогулочным шагом он удалялся с пустыря.
В своем дворе он передвигался бегом. Подбежав к дому два, Саша по пожарной лестнице поднялся до второго этажа, твердым своим указательным пальцем раскрыл створки ближайшего окна, легко ступил с лестничной перекладины на подоконник и, усевшись на него, распахнул плотно сдвинутые занавески. И тут же раздался отчаянный женский крик.
Забившись в угол кровати и прикрываясь одеялом, на Сашу смотрела круглыми глазами хорошенькая румяная девушка.
— Ларка! — обрадованно прошептал Саша, но сейчас же обеспокоенно поинтересовался: — А Алик где?
— Что там происходит, Лариса? — раздался из-за стены встревоженный и сонный могучий женский голос.
— Таракана увидела! — криком ответила Лариса и скорчила Саше рожу.
— О господи, какая дуреха, — сказали за стеной, и слышно было, как взвизгнули кроватные пружины. Лариса и Саша помирали от беспричинного и беззвучного смеха. Высмеялись, наконец, и стали рассматривать друг друга. Уже взрослые, совсем взрослые. Лариса провожала на фронт мальчишку, а Саша тогда расставался с девчонкой, дружком-приятелем, которую два последних предвоенных года защищал и оберегал как старший брат.
— Санька, ухажер ты мой прекрасный! — тихо-тихо сказала Лариса, выпросталась из-под одеяла и, как была в одной комбинации, подошла к Саше, взяла за уши, поцеловала в губы. Он ласково погладил ее по волосам, откинулся, рассматривая, и вдруг страшно возмутился:
— Да прикройся ты, наконец! Мужчина же я все-таки!
— Какой ты мужчина! — возразила Лариса, но в халатик влезла.
— А хороша, чертовка! — восхитился Саша. — Выходи за меня замуж.
— Опоздал. У меня жених есть.
— Вот такие вы все. Не дождалась!
— А ты мне предложение делал?
Они шипели, как змеи.
— Сейчас сделаю предложение. В ресторан со мной пойдешь отметить нашу встречу?
— Замуж не пойду, а в ресторан пойду.
— Тогда буди Алика. Я его внизу жду. До вечера, чужая невеста.
Он исчез как появился — в одно мгновение.
А Лариса легла в кровать, закинула руки за голову и медленно, долго улыбнулась. То было сестринское счастье: вернулся дворовый атаман, вернулся живым солдат, победил смерть ее старший брат, воевавший за нее.
Алик вышел мрачный, обиженный, заспанный.
— Выспаться не дал, — забурчал он, — а у меня сегодня тренировка.
— Какая еще тренировка? — удивился Саша.
— По боксу. И вообще, поосторожней со мной. Имеешь дело с чемпионом Москвы среди юношей.
— Да ну! — восхитился Саша, сделал молниеносную подсечку, и чемпион Москвы оказался на земле.
Алик встал, тщательно отряхнулся, сказал безразлично:
— Имей в виду — в следующий раз отвечу.
— Мы с рогами, — понял Саша. — Ну, ладно, прости. Мне помощь твоя нужна. Штуку одну донести. Была бы левая в порядке, сам справился, а то…
Он продемонстрировал левую. Сгибалась она действительно плохо.
— О чем речь, Саша!
— Тогда пошли. — У будки Саша сказал: — Подожди меня здесь. И посмотри. Кого увидишь — свистни. — И скрылся в проеме.
Алик прогуливался, посматривая. Светило низкое-низкое солнце, воздух был неподвижен и по-летнему тепл. В близких зарослях полураспустившейся акации чирикали неизвестные пичуги. Томно было, прекрасно. И безлюдно. Вышел Саша.
— Никого?
— Никого.
Тогда Саша за воротник вытащил из будки тугой мешок.
— Закинь мне его на плечо.
— Что это, Саша?
— Рис.
— Откуда?
— Отсюда.
— А сюда откуда?
— Оттуда, — раздраженно окончил диалог Саша.
Саша брал чужое, Саша присваивал не свое. Это было ужасно, отвратительно, противоестественно. Алик хотел сказать все это вслух, но вдруг поймал мутный Сашин взгляд — как бы сквозь и мимо.
Ничего не говоря, Алик ухватился за нижние углы мешка. Держась правой рукой за горловину, Саша подсел, и они вдвоем ловко вскинули увесистый мешок на Сашино плечо.
— Порядок! — одобрил Саша.
— Я тебе больше не нужен? — холодно осведомился Алик.
Саша через левое плечо серьезно посмотрел на него, ответил:
— Нужен. Пока до рынка дойду, раза три плечо менять придется.
А у рынка вовсю шуровал народ: воскресенье, базарный день, барахолка. Раздвигая мешком плотные ряды, порядком взмокший, Саша и идущий следом Алик прорвались, наконец, к ряду, где царствовал Петро. Саша скинул мешок, достал носовой платок, вытер лицо, высморкался.
— Я тебе больше не нужен? — опять спросил Алик.
— В баню пойдем.
— У меня тренировка, — сказал Алик, повернулся и пошел.
Саша рассматривал его осуждающую спину, когда подковылял Петро.
— Привет, Сашок, что это у тебя?
Саша лихо хлопнул по упитанному мешочному торсу:
— Почем сегодня рис?
— Красненькая стакан…
— Весь мешок оптом за сколько возьмут?
— Любая половина.
— Зови перекупщика, Петро!
Вас не забыть, московские бани военных лет. Гостеприимно принимая в свои жаркие чертоги вечно мерзнувших от постоянной голодухи москвичей, вы вместе с городской пылью и заводской копотью смывали с них усталость и тоску, равнодушие и тревогу.
И вас не забыть, коричнево-зеленые, размером меньше спичечного коробка, кубики мыла, от которых волосы становились легкими, а отмытая кожа чисто поскрипывала под растирающей ее ладонью.
Саша отстоял длинные очереди в Песчаные бани. Очередь за билетами. Очередь за кубиками мыла. Очередь в раздевалку. Он разделся, обнажил молодое, сильное, в многих местах изуродованное железом тело и вошел в мыльную.
Он тщательно мылился большой мочалкой…
Он темпераментно хлестал себя веником…
И опять неистово тер себя грубым лыком…
Он отмывался.
Саша брился, когда отражением в зеркале мелькнуло за серым вечерним окном чье-то лицо. Саша стремительно развернулся. На него грустно и внимательно смотрел Сергей.
— В дверь заходи! — недовольно посоветовал Саша.
Сергей стоял в дверях.
— Зачем ты это делаешь, Сашок?
— Что я делаю? — поинтересовался Саша, озабоченно оценивая в зеркале качество своей парикмахерской работы и выражение Серегиного лица. С грустным всепониманием старшего Сергей неохотно усмехнулся и прямо спросил:
— Где ты взял этот рис?
— Какой рис? — Саша решительно захлопнул походное свое зеркало и мокрым полотенцем вытер лицо.
— Хватит придуриваться. Откуда у тебя рис?
Саша налил в ладонь одеколона, зажмурившись, умылся из горсти, охнул, открыл глаза и весело встал:
— Нашел.
— Где?
— Ну ладно, Серега! Был рис и нет риса!
— Ты украл его. — Сергей сел за стол и стал рассматривать свои руки.
— Я нашел этот рис, — раздраженно повторил Саша. — Еще чего?
— Больше ничего.
Накатывала волна командирского гнева, и Саша, не сдерживаясь, жестко и повелительно предложил младшему по званию:
— Тогда вы свободны, сержант, можете идти.
— Я не сержант. Я — инвалид, — тихо напомнил Сергей. От этого напоминания нехорошо стало Саше. И он уже попросил, скрывая, что просит:
— Не лезь в мои дела, Серега. Договорились?
— Не договорились. — Сергей поднялся. — Но, в общем, твои дела — это твои дела. Самому делать, самому и отвечать…
— Извини. Я спешу. Меня девушка ждет, — прервал его Саша.
Сергей подошел к нему, взял за плечи:
— Не делай этого, Сашок.
— Что не делать-то? С девушкой в ресторан не идти, что ли?
Рассмотрев сердитые Сашины глаза, Сергей засмеялся, ласково толкнул в грудь и решил:
— Ох, и дурачок же ты! Мальчишка! Ну, иди в ресторан. Девушка ждет.
Но сначала он ждал девушку, отутюженный, начищенный, надраенный, при всех регалиях лихой капитан. Он стоял посреди двора и, ожидая Ларису, беспрерывно здоровался со знакомыми. Лариса изредка поглядывала в окно на эту прелестную картину, одевалась и причесывалась не торопясь. Последний раз рассмотрев в зеркале и платье с плечами, и прическу валиком, и себя — хорошенькую, яркую, озорную, — она королевой явила себя двору. И фронтовой принц по достоинству оценил стать и наряд своей королевы.
— Нет слов, — потрясенно произнес он и от избытка чувств ударил себя кулаком в грудь. Ордена и медали зазвенели.
Музыканты истово играли довоенное танго, и однорукий певец вместе с оркестром душевно рассказывал:
Утомленное солнце нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви…
Лариса и Саша устроились за отдельным столиком у стены в ресторане «Астория» и в ожидании заказа глядели на жующих и танцующих. Были здесь всякие. Свой брат фронтовой офицер догуливал отпускные, усталые спокойные люди молча отдыхали, молодые компании озабоченно и, как им казалось, незаметно подсчитывали деньги для оплаты неминуемого и астрономического счета. А плотные коротенькие людишки без возраста гусарски прожигали жизнь: демонстративно разговаривали на весь зал, громко чокались, залихватски взвизгивали в танце. И дамы при них были плотные, небольшие, чрезвычайно энергичные — все, как одна, блондинки.
— Откуда у этой сволочи деньги? — вяло спросил Саша.
— Откуда деньги у сволочи, ясно. Вот у тебя откуда?
— У меня по случаю.
— Это по какому еще случаю?
— По случаю того, что я живой с войны вернулся.
— Темнишь?
— Темню.
— Так надо?
— Надо, Лара.
— Ну ладно, о себе не хочешь, говори обо мне. Хорошее.
Саша откинулся в кресле, слегка опустил веки и начал:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
Он замолк. Лариса погладила его руку, лежавшую на столе.
— Господи, как хорошо! — И догадалась вдруг: — Это правда, Саня?
— Нет, — Саша помотал головой, засмеялся. — Хотелось бы, но нет.
— И слава богу, — облегченно решила Лариса. — Я в этом году медицинский уже кончаю. А что ты в мирной жизни делать собираешься?
— Осенью в педагогический поступать буду.
— А не скучно учителем?
— Ты вон как Пушкина слушала. А пацаны?
Заказ все не несли. Опять заиграл оркестр, и опять танго.
— Потанцуем? — предложила Лариса.
Плотное стадо танцующих прижало их друг к другу, и Саша ощутил рядом с собой женщину, близость которой волновала.
— Нет, все-таки ты мне нравишься, — шепнул он ей на ухо.
Лариса вывела его из толпы, отодвинулась и сказала решительно:
— Не глупи, Санек. Потом самому стыдно будет.
— Мы же танцевали.
— Это я танцевала.
— А я?
— А ты слюни пускал. Пошли на место.
У их столика орудовал официант. Они уселись и дождались его ухода. Саша разлил по рюмкам, поднял свою, посмотрел на Ларису сквозь хрусталь и коньяк. Сказал виновато:
— Ты извини меня, Лариса.
— Не извиню.
— Почему? — тупо осведомился он.
Лариса улыбнулась и подняла свою рюмку.
— Я тост про тебя скажу, дурачок. — Она вздохнула и произнесла серьезно: — За тебя, Саня. За мальчишку, с которым прошло мое детство, за солдата, который нас всех спас. За тебя, Саня.
Выпила, сморщилась и с удовольствием стала есть хорошую еду. Молодые, здоровые, вечно полуголодные по военным временам, они жадно насыщались, не стесняясь этого. Вновь пришла музыка, и с музыкой пришел элегантный гражданин, который, склонив голову, рассеченную косым пробором, перед Ларисой, обратился к Саше:
— Разрешите пригласить вашу даму на танец?
— Вот как надо! — назидательно сказала Лариса. — Разрешишь?
— Разрешаю, — важно ответил Саша.
Красиво танцевали элегантный гражданин и Лариса. Покуривая, сытый Саша благодушно следил за ними. Рядом поинтересовались:
— Гуляешь, Сашок?
На Ларисином стуле сидел мальчик-старичок Семеныч и хихикал. Был он в очень приличной темной тройке, галстуке, брит, мыт, причесан и в обстановке вечернего ресторана вполне мог сойти за пожилого интеллигента.
— Ну-ка встань, фармазон, — приказал Саша. — На этом месте хороший человек сидит.
По-прежнему улыбаясь, Семеныч послушно встал.
— Коммерцией занялся, и сразу денежки появились. Но торгуешь ты, Саша, плохо. Разве можно товар за полцены отдавать?
— Тебя рядом не было. А кроме тебя кто умный совет даст?
— Именно. А почему не было? Прогнал ты меня с рынка. — Семеныч сделал огорченное лицо, осмотрел купеческий блеск зала. — Теперь приходится здесь время проводить.
— Куски подхватываешь?
— Точно сказал — куски. Которые пожирнее. Ну, я пойду, а то вон твою мамзель ведут. Если что у тебя появится, могу способствовать. А найти меня легко: с девяти вечера я всегда здесь.
Семеныч сделал ручкой и удалился. Элегантный мужчина подвел Ларису, подождал, пока она усядется, молча поклонился Саше и отошел.
— Уф, устала! Давай мороженого! — откинувшись в кресле, потребовала Лариса.
Тут же возник официант. Не глядя на него, Саша распорядился:
— Две порции мороженого и счет!
Он не смотрел на официанта, потому что следил, как Семеныч, сунув своему официанту в карман комок денег, направился к выходу.
— И то верно! — поддержала Сашино требование Лариса. — Хорошенького понемножку. Завтра мне ни свет ни заря в Мытищи на неделю. Горшки за вашим братом раненым выносить.
Ресторан провожал их утесовской «Улицей»:
С боем взяли город Брест, город весь прошли
И последней улицы название прочли…
Они прошагали безмолвный свой двор, вошли в Ларисин подъезд и по деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Светила синяя маскировочная лампа, и под ее лечебным светом Лариса, поднявшись на цыпочки, поцеловала Сашу в щеку.
— Спасибо, Саня.
Не замечаемый ими, опершись о косяк, стоял в черном проеме коридорной двери Алик. Он весь вечер ждал Сашу. Ждал, что тот придет, объяснит и объяснения эти все возвратят на свои места: и его, Алика, обожающее уважение к Саше, и Сашину привязанность к нему, и их безмерно откровенные нескончаемые разговоры и общие прекрасные стихи, написанные другими людьми, но объединяющие их души. Он ждал, а в это время Саша с Ларисой в ресторане безмятежно пил водку на ворованные деньги.
— Нашла с кем целоваться, — презрительно сказал Алик.
— Тебя не спросила, — издевательски ответила Лариса и, проскользнув мимо Алика, исчезла во тьме.
— Ты что развонялся, сопляк? — злобно и гадко сказал Саша. Изменившись в лице, Алик сделал стремительный шаг вперед и неуловимо ударил Сашу в челюсть правым крюком. Глухо считая ступеньки, Саша скатился на межэтажную площадку. Мгновенье посидел, ничего не понимая, затем вскочил, рванулся наверх. Но было поздно: отчетливо звякнул наброшенный крючок. Держась за перила, Саша медленно пошел вниз, озабоченно ощупывая челюсть.
У себя в комнате он спустил бумажную светомаскировочную штору и включил свет. Не спеша снял кителек, замечательные свои бриджи и хромовые сапожки. Из вещмешка извлек комплект ха-бе бе-у, яловые сапоги, сильно бывшую в употреблении ушанку. Переодевшись, влез в ловкую телогрейку, перепоясался. Несколько раз подпрыгнул, проверяя себя на стук и бряк. Присел на стул, посидел перед дорогой, встал, выключил электричество и растворился во тьме.
Обнаружился Саша на знакомом пустыре. У школьного забора он постоял, прислушиваясь и присматриваясь, а затем быстро и неслышно прошел к трансформаторной будке. Обогнул ее и, уже не торопясь, направился к недалеким зарослям акации.
В кустах он отыскал место поудобнее и прилег на бок, готовый вскочить в любую секунду. Сосал мундштук незажженной папиросы, беззвучно поплевывал, посматривал.
Неизвестный хотел идти тайно, но получалось это у него плохо: Саша услышал его издалека. Неизвестный шел к будке от Амбулаторного. Подойдя, он повторил Сашин маневр с обходом кругом.
Саша нащупал в сухой путанице прошлогодней травы тощенькую сухую хворостинку и переломил ее. Раздался в тишине еле различимый жалкий и тревожный звук.
Неизвестный в два шага достиг стены будки и исчез в ее тени. И снова полная тишина. Секунду, другую, третью…
— Это кто там? — нервным полушепотом спросили от стены. Прошла еще секунда, и еще одна… Наконец неизвестный возник опять.
Осторожно ступая, он медленно приближался к кустам.
В правой руке его был тускло светившийся нож.
Неслышимый, как уж, Саша умело и быстро переполз в другой конец зарослей и, когда неизвестный стал обходить кусты, оказался у него за спиной, поднялся, пошел за ним шаг в шаг.
— Ты что здесь делаешь, паренек? — спросил Саша и одновременно с вопросом ребром ладони безжалостно ударил неизвестного по шее. Тот целенаправленно — вниз головой — упал.
Темно-синее небо выцветало на востоке. Подходил рассвет. Саша присел рядом с неизвестным, подобрал нож и рассмотрел его. Добросовестно выточенная из напильника финяга с наборной плексигласовой ручкой, по которой тоже цветным плексигласом выложено имя владельца — Пуха. Пуха закряхтел и открыл глаза. Потаращил их.
— Как тебя зовут? — поинтересовался Саша.
— Пуха, — ответил Пуха.
— Пухой тебя кличут. А зовут как? Как мама с папой назвали?
— Артур, — признался Пуха-Артур.
— Ах, Артур, Артур. Почему же ты такой неосторожный?
Пуха-Артур приподнялся и тоже сел. Он покачал головой из стороны в сторону, проверяя шею, и сказал обиженно:
— Я вас знаю. Вас Сашей зовут.
— Да и я тебя узнал, голубок. Ты у Семеныча сявка.
Пуха-Артур оскорбленно сопел, молчал.
— Ну, а профессия у тебя какая помимо воровской?
— Шофер.
— Значит, весь товар отсюда забирать на твоей машине будут?
— Не-е, я свою не дал, — независимо возразил Пуха-Артур и осекся: понял, что проговорился. Саша подтвердил это:
— Ясно. На угнанной.
— Ничего я не знаю, ничего я вам не говорил! — загундел Пуха-Артур.
— Не гнуси и слушай меня внимательно, Артур. Сейчас я исчезну, а ты пойдешь и доложишь, что все в порядке…
— А если доложу, что полный непорядок? — злорадно перебил Пуха-Артур.
— Ты засветился, ты нож приметный отдал, ты про машину протрепался. За все это Семеныч тебя по уши в землю вобьет. Вобьет или нет, спрашиваю?
— Вобьет, — тихо согласился Пуха-Артур и вдруг обмер от ужаса: он проговорился, что Семеныч — хозяин товара.
— Тогда делай, что я тебе говорю. Как мешки возьмете и разойдетесь, беги, Артур, от них без оглядки. Спрячься, забейся где-нибудь, а лучше тикай из Москвы. Потому что мне твой нож показывать придется. Ты все понял, дурачок?
— Понял, — ответил Пуха-Артур, от страха мало что понимая, но силясь понять.
Саша поднялся и, не оглядываясь, ушел. Покуривая, он сидел в школьном сквере на скамейке до тех пор, пока не услышал урчание автомобиля на пустыре. Тогда он ушел совсем.
Проснулся Саша к вечеру, но до настоящего вечера, до девяти, еще далеко. Можно было не торопиться, и он, попив кипятку и пожевав хлеба с колбасой, вышел на свет божий. Недолго посмотрел, как на пустыре мальчишки гоняли тряпичный мяч, выдул кружку скверного пива у пивного ларька и у входа в метро «Аэропорт» купил полпачки тридцатирублевого мороженого.
Он шел бесконечным Ленинградским шоссе, на ходу расправляясь с царским яством. Время приближалось к семи, но вечернего оживления не было на московских улицах. Москва еще работала, продолжая двенадцатичасовой рабочий день военного времени.
Как ни замедлял свой солдатский шаг Саша, все же на Пушкинской площади он оказался около восьми часов. Нужно было убить час. Он глянул на афишу кинотеатра «Центральный», где шла картина «В шесть часов вечера после войны», и узнал из нее, что на сеанс он опоздал. Тогда, перейдя улицу Горького, он свернул за угол Тверского бульвара и проник в кинотеатр «Новости дня», где крутили хроникальную непрерывку.
Он вошел в темный зал и, еще стоя, увидел на стареньком неровном полотне небольшого экрана то, что было его жизнью последние три года. То, да не совсем. То, что ему не пришлось делать. Русские парни штурмовали Берлин. Бои на улицах. На площадях, в домах. Рушились стены, нарочито медленно оползая вниз. Содрогалась земля так, что содрогалась съемочная камера в руках оператора, снимавшего это. И через все это ровесники Саши деловито и умело шли к победе.
И Сашино сердце с болью приняло страдальческую его зависть и невольную его вину вот хотя бы перед тем пареньком па экране, которого — живого ли мертвого ли, — непосильно надрываясь, тащила на себе неистовая и решительная санитарка-девочка.
К девяти он был у «Астории». Он постоял на малолюдной улице Горького, послушал, как глухо резвился за слепыми завешенными окнами оркестр, и свернул в переулок к ресторанному входу.
После сумрака темных улиц по глазам ударил щедрый ресторанный свет. Саша зажмурился и услышал официанта:
— Желаете столик?
— Меня ждут, — твердо ответил Саша и открыл глаза. Его действительно ждали: от столика, стоявшего у окна, на него приветливо смотрел благообразный Семеныч. Смотрел и махал детской ручкой — приглашал.
— Водку будешь пить, Сашок? — спросил Семеныч, добродушно наблюдая за тем, как устраивался в удобном кресле Саша.
— Не сейчас. — Из Семенычевой бутылки Саша налил в чистый фужер минеральной воды и гулко, с видимым наслаждением выпил.
— А сейчас что делать будем? — простодушно полюбопытствовал Семеныч.
— Торговать.
— Ты что, мешок с рисом прямо в «Асторию» приволок?
— Сегодня у меня товар мелкий и очень дорогой. — Саша улыбался.
— Золотишко? Камушки? — заволновался Семеныч.
— Вот, — сказал Саша, из внутреннего кармана вытащил Артурову финку и с силой воткнул ее в стол. — Купи.
Финка твердо стояла. Семеныч не отводил глаз от наборной ручки, на которой отчетливо читалось: «Пуха».
— Гражданин, вы испортили скатерть и портите стол, — строго осудил Сашу подошедший официант. — Вам придется возместить ущерб…
— Семеныч возместит. Возместишь, Семеныч? — Саша смотрел Семенычу в глаза не отрываясь.
— Иди, Гриша. Мы с тобой потом разберемся, — вяло приказал Семеныч, и официант независимо удалился.
— Ну как, покупаешь? — громко, как у глухого, спросил Саша.
— Сколько?
— Пятнадцать тысяч. Сейчас же.
— Я с собой таких денег не ношу.
— Здесь соберешь.
Саша выдернул из стола нож и бережно возвратил его во внутренний карман. Семеныч проследил за этой операцией, подумал недолго и постучал вилкой о фужер. Официант возник как из-под земли.
— Слушаю вас, Михаил Семенович?
— Гриша, Аполлинария Макаровича позови.
— Будет сделано, — официант как сквозь землю провалился. Зато явился монументальный и суровый, как монумент, метрдотель.
— Аполлинарий, мне пятнадцать тысяч нужно, — просто сказал Семеныч.
— Когда? — невозмутимо осведомился вальяжный Аполлинарий.
— Сейчас.
— Двадцать минут имеете? — Аполлинарий обращался только к Семенычу. Сашу он просто не замечал.
— Сашок, двадцать минут потерпишь? — заботливо спросил Семеныч.
— Потерплю. Только сотенными. Чтобы в карман влезли.
— Не рублями же, — презрительно кивнул Аполлинарий Макарович и направился за кулисы. Одновременно откинувшись в креслах, Саша и Семеныч молча смотрели друг на друга. Внезапно лицо Семеныча исказилось, и он застенчиво признался:
— Живот прихватило.
— Без шуток, дядя, — предупредил Саша.
— Да какие шутки? Обделаюсь сейчас! — с неподдельной искренностью завопил Семеныч.
— Пошли, — скомандовал Саша, и они поднялись. В туалете Семеныч ринулся к кабине. Саша придержал дверцу.
— Не запирайся.
— Бога побойся, Сашок! Прикрой хоть слегка!
— Ты меня за фрайера не держи. Если в кабинке после тебя знак какой найду, все тридцать потребую, а в наказание пером пощекочу. Не до смерти. — Саша полуприкрыл дверцу, постоял с отсутствующим видом. Через некоторое время спросил, глядя в потолок: — Все?
— Все, — ответил Семеныч, зашумел водой и вышел, подтягивая брюки.
— Подожди здесь, — распорядился Саша, прошел в кабину и внимательно изучил стены, ящик для туалетной бумаги. Даже бачок осмотрел. Вышел, подмигнул Семенычу, предложил: — Ручки помыть не мешало бы.
Вымыли руки, вернулись в зал и опять откинулись в креслах, изучая друг друга. Наконец подошел Аполлинарий Макарович и, по-прежнему игнорируя Сашу, почтительно положил перед Семенычем увесистый пакет.
— Прошу вас, Михаил Семенович.
— Благодарю, — Семеныч кивнул Аполлинарию Макаровичу, и тот достойно удалился. — Давай перо.
Саша небрежно швырнул на стол нож и притянул к себе пакет.
— Все? — спросил Семеныч. — Ну, тогда я пойду?
Саша с трудом загнал пачку в задний карман бриджей и ответил благодушно:
— Ты же водки предлагал выпить. Вот теперь в самый раз.
Из ресторана они вышли в обнимку. Размягченный водкой, Семеныч признался:
— Вот ограбил ты меня, Сашок, а все равно я тебя люблю. Нравишься ты мне, потому что хорошо ограбил, весело.
— Я все хорошо делаю, — согласился Саша, отпустил Семенычевы плечи, шагнул на проезжую часть улицы Горького и поднял руку: от Охотного ряда шел грузовик. Могучий «додж» затормозил рядом. Саша открыл дверцу, рассмотрел у водителя погоны: — До Сокола подкинешь, сержант?
— Садитесь.
Саша взобрался в высокую кабину и перед тем, как захлопнуть дверцу, обратился к одинокому Семенычу:
— До свидания, старичок!
У Шебашевского он сошел. Темень стояла в переулке. Саша держался ближе к заборам безмолвных домиков и уверенно шагал знакомой с детства дорогой.
Сзади негромко зашумел автомобильный мотор. Саша обернулся. От Ленинградского шоссе, мирно светя кошачьими зрачками прорезей в затемненных фарах, небыстро догоняла его полуторка. Саша остановился, чтобы проводить взглядом машину, но полуторка вдруг дико взревела и, резко выворачиваясь, ринулась прямо на него.
Она промахнулась на несколько сантиметров: дыша бензинным перегаром, нос машины скользнул по Сашиному бедру и с треском сокрушил забор.
Выигрывая время, Саша кинулся в обратную от автомобильного разворота сторону — картофельным полем к Инвалидному рынку. Полуторка ненавистно взвыла, развернулась и помчалась за ним.
Саша успел добежать до рядов. Петляя между ними, он стремился к кирпичным палаткам, которых не сокрушить. Полуторка разломала один ряд, отодвинула другой, пошла на третий, мучительно ноя.
Саша стоял, прижавшись к глухой кирпичной стене. Мотор полуторки заглох. Подождав несколько секунд, Саша осторожно двинулся, скрываясь в тени палаточных крепостей.
Полуторка безжизненно стояла среди раскрошенных рядов. Быстрыми неуловимыми перебежками Саша приблизился к ней и замер. Тишина была всюду, тишина. Резким движением Саша распахнул дверцу. В кабине, упав головой на рулевое колесо, сидел человек. Саша осторожно тряхнул его за плечо, и он откинулся на сиденье. С ножом в горле лежал перед Сашей мертвый Пуха-Артур.
— Я же предупреждал тебя, Артур, — грустно сказал Саша и нажал на клаксон. Машина пронзительно заплакала.
Саша спрыгнул на землю и, услышав трель далекого сторожевого свистка, зашагал к Кочновскому переулку.
— Да заходи ты, заходи! — говорил Сергей. Он стоял на крыльце старого неказистого домика, по ночной прохладе зябко перебирая босыми ногами. Был он в белой рубашке и подштанниках.
— Руки бы помыть, — сказал Саша и двинулся в свет. Сергей вошел за ним в крохотную переднюю, увидел Сашину окровавленную правую руку и спросил спокойно:
— Ты кого-то убил?
— Меня чуть не убили, — ответил Саша, заметив в углу подвесной рукомойник и таз под ним, потянулся туда и торопливо забренчал металлическим соском.
— Но ты убил того, кто хотел тебя убить?
— Нет! — злобно заорал Саша и потише: — Полотенце где?
— Ну, и слава богу! — успокоился Сергей и, сняв с гвоздика висевшее перед Сашиным носом полотенце, протянул ему.
Саша вытер руки, попросил:
— Водки дай.
— От тебя и так несет.
— Водки дай!
Поняв, что спорить бесполезно, Сергей толкнул дверь в комнату.
Невеселый, но по-своему богатый посадский уют: буфет с темно-зелеными в пупырках стеклянными дверцами, громадный диван с надсаженной полочкой и зеркальцем, комод красного дерева, явно приобретенный по случаю, и массивный дубовый стол под зеленым в оборках абажуром.
Стоя у стола, их ждала сожительница Сергея Клава, одетая уже, прибранная.
— Готовь на стол, — приказал ей Сергей. И Саше: — Садись, рассказывай.
Сам стал неспешно одеваться. Саша рассказывал:
— В Шебашевском меня хотели машиной задавить. Сантиметров на пять промахнулись. Потом, как за зайцем, по всему Инвалидному рынку гонялись. Только там меня хрен догонишь. Когда они это поняли, машину бросили. А в машине паренька с ножом в горле. Шофера.
— Дела, — констатировал уже одевшийся Сергей, следя, как Клава ставила на стол миску с капустой, стаканы, хлеб, бутылку водки.
— Да ты того паренька знать должен. Пухой кличут.
— Как же. Холуй Семеныча, — Сергей в догадке вскинул голову. — Семеныч?
— Вряд ли. Я его у «Астории» обрубил, а сам на попутке добрался.
— Ну, а если его машина поблизости ждала?
— Все может быть, — согласился Саша. Помолчали.
Хаз-Булат удалой!
Бедна сакля твоя! —
раздался вдруг сверху неверный, колеблющийся голос. Пели в мансарде, куда прямо из комнаты вела крутая лестница.
Песня звучала, как волчий вой, вой смертельно раненного волка. И лихость в ней предсмертная была, и отчаяние, и надежда неизвестно на что, и забытье.
Саша, вскочив, отпрянул к стене, требовательно спросил:
— Кто там?
Сергей захохотал, засмеялась и Клава.
— Клавдия, иди успокой его. — Клава стала подниматься наверх, а Сергей объяснил: — Батя ее там. Приехал сегодня с Болшева, ну и выпил лишнего. Заснул вроде, а теперь, видишь, проснулся.
— Всего-то я бояться стал, — Саша жалко улыбнулся и вернулся к столу.
— Руки тебе оторвать за тот мешок с рисом! — жестко сказал Сергей. Саша промолчал: говорить было нечего. Спустилась Клава.
— Он водки просит.
— Прямо как ты, Саша, — Сергей вилкой выдернул из непочатой бутылки залитую сургучом картонную пробку, налил стакан, протянул Клаве. — Отнеси.
— А мне пить что-то расхотелось, — признался Саша. Клава пошла наверх.
Сергей проводил ее взглядом.
— Ты, верно, крупную шайку тронул, Сашок. Как ни охраняют пути, все равно чуть ли не каждую ночь грабеж. Умело орудуют, нахально. На днях вагон американской тушенки, говорят, распотрошили. А ты понимаешь, что такое по сегодняшней жизни вагон тушенки? Надо полагать, и мешок твой с рисом оттуда. В милицию обратиться надо.
Саша поднял голову, криво усмехнулся.
— То-то и оно, — продолжил Сергей. — Замазался ты.
— Артура жалко, — вдруг сказал Саша.
— Какого еще Артура? — раздраженно удивился Сергей. — Ты себя жалей, Сашок.
— Его папа с мамой Артуром назвали. А на рынке он под кликухой ходил. Ай ты, Пуха, Пуха!
— Еще тебе кого жалко? Может, Семеныча? — ядовито поинтересовался Сергей.
— Нет, Семеныча мне не жалко, — рассеянно ответил Саша.
— Ты о себе думай! Как жить будешь, куда пойдешь. Дорожек, тропинок, тропочек перед тобой — не перечесть. А жизнь одна. Выбирай, Сашок, дорогу, выбирай!
— Ну, я пойду, — Саша поднялся.
— Я провожу? — предложил Сергей. — У тебя заночевать могу.
— Так теперь и будешь при мне вечным стражем? Не надо, Серега. Да и здоровье твое не богатырское.
— Это точно, — горько согласился Сергей.
Сверху опять понеслось:
Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою!
А за это за все ты отдай мне жену!
