ВИКТОР ПРОНИН
ИЗ САМЫХ ЛУЧШИХ ПОБУЖДЕНИЙ
Участковый инспектор Илья Николаевич Фартусов не считал, что ему крепко повезло в жизни. Он не был уверен и в том, что вообще везение, как таковое — дело хорошее. Его непредсказуемость раздражала Фартусова. Даже к выигрышу ковра или хрустальной вазы он относился не то чтобы неодобрительно, но как-то настороженно. Везение выходило за рамки обычных жизненных правил, более того, как полагал Фартусов, эти правила разрушало. Выиграв нечто ценное, люди теряли самообладание, совершали необдуманные поступки, а некоторые доходили до того, что относили везение на счет собственных достоинств и тут же принимались пересматривать отношения с ближними, требуя большего к себе почтения.
А вот этого Фартусов терпеть не мог. Не любил он превосходства кого бы то ни было над кем бы то ни было. Это говорило о натуре справедливой, даже воинствующей. Но подобное отношение к окружающей действительности создавало ненужные конфликты с начальством, которое чуяло здесь нечто рисковое, где-то рядом таился скрытый смысл, вызов.
Чтобы уж представить Фартусова нагляднее, надо сказать, что он носил усы, которые ему очень шли, и форму, которая ему тоже шла. И к усам, и к форме Фартусов относился со вниманием, следил, чтобы ни один волосок, ни одно пятнышко не портили впечатление, не давали бы повода относиться к нему снисходительно или, упаси бог, с пренебрежением. Его ставили в пример, при случае допускали к трибуне, по праздникам фотографировали в районную газету или на доску Почета. Фартусов не возражал. Но напрягался и страдал, когда его хвалили, к трибуне поднимался неохотно, словно преодолевая что-то в себе, фотографировался с радостной улыбкой, однако, если была возможность ускользнуть, ускользал.
События, о которых пойдет речь, начались с того, что у Фартусова на кухне сломался кран. Повертев ручки, постучав по ним отверткой, кусачками, ключами, он убедился в полной своей беспомощности и отправился к слесарю, Женьке Дуплову. Фартусову он не нравился. Длинный, разболтанный, вечно покрикивающий, поплевывающий, посвистывающий. К нему на поклон отправлялись как к барину, с подношениями. Женька дары осматривал придирчиво, отвалив нижнюю губу с приклеенной на ней сигареткой. Мог и пожурить, дескать, скупишься, бабуля, нехорошо.
Женька Дуплов обосновался в полуподвале пятиэтажного дома. Произошло это совсем недавно, и Фартусов, попав сюда впервые, присматривался, чувствуя, что ему еще придется здесь побывать. Дверь оказалась обитой железом, возле щели красовалась надпись, сделанная масляной краской: «Для заявок». «Ишь ты! — восхитился Фартусов. — Оказывается, не всегда и примет товарищ Дуплов».
Фартусов постоял, привыкая к полумраку. У стены валялись несколько старых велосипедов, ведра, в углу стояли метлы — видимо, подвалом пользовался и дворник. Из-за двери доносились голоса, пробивался свет. Там-то и была мастерская.
— Не помешал? — Фартусов возник на пороге, улыбаясь широко и доброжелательно. Но то, что он увидел, если не насторожило его, то озадачило.
Хозяин почти лежал в старом кресле, выброшенном кем-то за ненадобностью. Свесив ноги со стола, сидел первый нарушитель спокойствия Жорка Мастаков — черноглазый, со свернутым носом и нечесаными патлами. Его дружок Ванька Жаворонков вертел тиски. Все улыбались, довольные друг другом, хотя Жорке и Ваньке вместе было примерно столько же лет, сколько одному Дуплову.
Едва переступив порог, Фартусов сразу понял, что все замолчали вовсе не из большого уважения к нему — в подвале наступила опасливая настороженность. Перед ним сидели противники. Возможно, они не нарушали законов и никогда их не нарушат, но между ними было какое-то единение, и Фартусов явно оказался лишним.
В начале своей деятельности Фартусов переживал, чувствуя отторгнутость, но потом понял, что подобное отношение — закономерное и здоровое. Сама должность делала его носителем чрезвычайных событий. Ведь не приходит участковый инспектор среди ночи с радостными известиями, и для вручения наград людей приглашают вовсе не в отделение милиции, что делать!
— Привет, начальник! — Женька поднялся из ободранного кресла, почтительно протянул руку.
— Вот, краник потек, — Фартусов развернул газетный кулек, в который ссыпал винтики, гаечки, прокладки. — Понимаешь, Евгений, в чем дело…
— Все понимаю. Не ты первый, начальник, не ты последний. С такими краниками здесь уж весь дом перебывал. У тебя это гнилье еще долго продержалось. Редко пользуешься, наверно? Все недосуг тебе? Все в бегах?
— Надо, — вздохнул Фартусов. Последние слова Женьки ему не понравились. Было в них что-то нехорошее, снисходительное. А этого, как известно, Фартусов не терпел.
— Я смотрю, Илюшка, мы с тобой первые люди в нашем микрорайоне! — Женька легонько похлопал Фартусова по плечу, чем вызвал опасливый восторг мальчишек. — Без тебя обходиться не могут, а уж без меня и подавно. Хотя кое-кто, наверно, не прочь твою должность сократить, а? — Дуплов был на голову выше Фартусова, уже начал лысеть, но не придавал значения этому печальному обстоятельству, поскольку было еще что причесывать.
— Не торопитесь, ребята, я ухожу. Не буду вам мешать разговоры разговаривать, — сказал Фартусов, заметив, что мальчишки начали потихоньку пробираться к выходу.
— Да какая там беседа! — воскликнул Дуплов. — Забежали ребята на минутку от жары дух перевести — вот и все. С ними побеседуешь, как же! Тюлька недосоленная.
И эти слова не понравились Фартусову. Непонятно, зачем Женьке оправдываться? Ясно же, что ребята сидели давно и не собирались уходить.
— Значит, зайдешь, да, Евгений?
— О чем речь!
Выйдя из подвала и привыкнув к свету, Фартусов обнаружил, что рядом стоит только Жорка. Ваньки Жаворонкова не было.
— А где дружок твой?
— Какой дружок? — на участкового смотрели бесстыже-невинные глаза мальчишки.
— Ага, понятно. Присядем? — Фартусов показал на скамейку.
— Вообще-то, я тороплюсь… И это… всякие дела… Может, как-нибудь в другой раз?
— Присядем, — Фартусов положил Жорке руку на плечо, чтобы и он не растворился в слепящем солнечном свете. — Как поживаешь, Георгий? — спросил он, когда Жорка все-таки дал себя уговорить и они расположились на горячей скамейке.
— Как когда… По-разному…
— По-разному — это хорошо. Но слухи ходят, что тебя все как-то в одну сторону заносит.
— Какую сторону?
— Криминальную, Георгий. Как раз по моей специальности. Говорят, в книжном магазине ты того… Открытки… Целую пачку поздравительных открыток… По случаю Восьмого марта… Сколько же тебе женщин поздравить надо было, а, Георгий?
— Наговаривают, — кривоватый Жоркин нос повело в сторону. — Хорошие люди не станут зря говорить.
— И это… на чужом балконе тебя видели.
— Кто видел?
— Тоже, наверно, плохие люди. Вот так, Георгий. Спросил бы лучше, на каком балконе, на чьем, когда?.. А ты сразу — кто видел? В таких случаях мои знакомые ребята говорят — раскололся. Видишь, как дом построили — ловкому человеку ничего не стоит с одного балкона на другой перебраться. Оно бы ничего, но некоторые, представляешь, Георгий, двери из квартиры на балкон оставляют открытыми — жара. Вот простаки, верно? Заходи — не хочу!
— Никуда я не заходил!
— Это хорошо, — одобрил Фартусов. — А то некоторые заходят. Да, а как отец поживает?
— Хворает.
— Лечить надо.
— Да он уж подлечился… Вроде полегчало.
— Ему вообще не мешало бы заняться лечением, как думаешь?
— А! — Жорка раздраженно махнул рукой. — Не берут его. Говорят, недостаточно спился. Вот когда сопьется вконец или пришибет кого, вот тогда, говорят, пожалуйста, милости просим! — Жорка произнес, наверное, самые жестокие слова за всю свою четырнадцатилетнюю жизнь.
— Врет твой папаша как сивый мерин, — Фартусов снял фуражку, подставил лицо солнцу. — Я сам ему направление вручил.
— А он?
— Видишь, что он говорит — пришибить, дескать, кого-то надо… Был я у него на заводе, разговаривал с начальством, в бригаде… Договорились, они тоже рады бы… Да вот беда, опять он у тебя захворал. С вечера, значит?
— С вечера, — вздохнул Жорка. — С позавчерашнего.
— Это нехорошо. Так нельзя.
— Ну, я с ним поговорю, — пригрозил Жорка, сузив и без того маленькие свои глазки. — Он у меня попляшет.
— Только ты, Георгий, повежливее. Не обижай человека излишними угрозами, обвинениями. Хорошо? А я уж так и быть, постараюсь еще одно направление выхлопотать. Договорились?.
— Надо попробовать, — солидно согласился Жорка.
— Зашел бы ты к нам как-нибудь, а, Георгий? — предложил Фартусов. — В пункт охраны порядка, так называется наше заведение. Другие заходят, а вот ты мимо пробегаешь. Нехорошо.
— Ха! — засмеялся Жорка. — Еще посадите!
— А есть за что?
— Найдете!
— Понимаешь, Георгий, если по всей строгости, то уже пора присмотреться к тебе… Но вот видишь, дела не завожу серьезного, разговоры ведем, планируем операцию по спасению папаши… Напрасно обижаешь. Не заслужил я, честное слово! Ни в чем я перед тобой не провинился.
— А что, я ничего… Вы не так поняли… Я же не про вас лично, а так, вообще…
— Плохо ты к нам относишься. Мы вот теннисный стол завезли, ребята собираются, соревнования проводим… К Женьке захаживаешь, а к нам — нет.
— А что Женька? Он хороший парень, — заступился Жорка.
— Я и не говорю, что он плохой. Я к тому только, что вот нас вроде презираешь. Обидно.
— Ладно, загляну, — пообещал Жорка, поднимаясь. — Пойду я… До свиданья, ладно?
— Будь здоров, Георгий. Только вот кто, — Фартусов надел фуражку, и сразу что-то неуловимо изменилось в его облике, он стал официальнее, строже. — Мы поговорили с тобой, так ты того… Помни. Насчет балконов, поздравительных открыток, ладно? В случае, если у меня спросят, я сразу и скажу — так, дескать, и так, проведена с Георгием Мастаковым подробная беседа. О семейных обстоятельствах, о его поведении, о приятелях… Верно?
— Да… А что?
— Хотя мы с тобой на солнышке сидели, ногами болтали, разговор у нас был ответственный. Усек? А когда новые затеи посетят твою ясную голову, не улыбайся, голова у тебя в самом деле ясная, ты про себя тихонько и подумай, что живет на белом свете участковый инспектор, который никогда о тебе не забывает, всегда помнит и кое-какие соображения имеет, — Фартусов значительно приложил палец ко лбу — думай, мол, прежде чем чего натворить.
К вечеру, когда спала жара и на город вместе с прохладой и закатным светом опустились желания чего-то возвышенного, участковый инспектор Илья Николаевич Фартусов отправился по адресу Ваньки Жаворонкова. Однако мечтал он увидеться не столько стихии дворовым хулиганом, сколько с его сестрой Валентиной. Проживали они в отдельной квартире, а их родители находились за морями, за долами, за высокими горами — помогали создавать индустрию молодому государству. Валентине еще не было двадцати лет, она где-то училась, а судя по тому, что у нее совершенно не оставалось времени, чтобы переброситься словцом с участковым инспектором, училась чему-то важному.
— Добрый вечер, — сказал Фартусов, увидев на пороге существо, которое давно тревожило его, вызывая нескромные желания.
— Здравствуйте-здравствуйте, товарищ инспектор, — ответила Валентина. — Чем могу быть полезна?
— Очень многим, — правдиво ответил Фартусов.
— Например?
— О! Только не через порог! Позвольте войти?
— Конечно! Всегда вам рада!
— Приятно слышать, — Фартусов вежливо снял фуражку, прошел в комнату, оглянулся, поджидая хозяйку. А она, задержавшись в прихожей, успела провести расческой по волосам, неуловимо быстро одернула голубое платье, опробовала улыбку и предстала перед Фартусовым обновленной и готовой к разговору.
— Присаживайтесь, товарищ инспектор, не стесняйтесь.
— Спасибо, — Фартусов придвинул стул, сел, положил на колени фуражку, осмотрелся. — Значит, говорите, здесь вы и проживаете?
— Да, вот здесь, значит… Вам нравится?
— Ничего, хорошая квартира. Жить можно.
— Спасибо. Вы очень любезны.
— Я знаю, — сказал Фартусов. — Мне по службе положено быть любезным. Значит, с братом проживаете?
— Да. Ванька! Покажись!
Дверь во вторую комнату медленно приоткрылась, и из нее выглянула смиренная физиономия Ваньки.
— Здрасьти, — сказал он тихим голосом.
— Добрый вечер, Иван, — ответил Фартусов.
— А теперь, Ванька, исчезни! — приказала Валентина. И Ванька с облегчением нырнул в свою комнату. — Слушаю вас. — Валентина повернулась к Фартусову.
— Зашел вот узнать, проведать… Как, думаю, живется…
— Ничего, не жалуемся, — Валентина откровенно улыбалась беспомощности Фартусова.
— Это хорошо. Жаловаться плохо. А родители ваши, как я понимаю, не скоро вернутся?
— Еще не меньше года.
— Как им там? — спросил Фартусов, показывая большим пальцем за спину. — А то нынче международное, положение, как говорится, оставляет желать лучшего…
— Тоже не жалуются.
— Гостинцы шлют?
— Шлют. Хотите посмотреть?
— Нет, я их на вас видел, на Иване… Ничего вещички. Джинсики, красавки…
— Кроссовки! — поправил Ванька из-за двери.
— Простоват, — Фартусов развел руками, помолчал, поправил усы, перебросил ногу на ногу. — Как я понимаю, на вас свалились и хозяйственные дела, и воспитательные?
— Свалились, — вздохнула Валентина. — Простите, я тороплюсь. Если у вас все, то… Может быть, в следующий раз мы побеседуем более подробно?
— С удовольствием приду, было бы преступно с моей стороны не воспользоваться приглашением, — улыбнулся Фартусов. — Но сейчас, собственно, я хочу поговорить с вашим братом, Иваном. Если не возражаете.
— Что вы! Буду только рада! — несколько ревниво воскликнула Валентина. — Он что-то натворил?
— Как знать…
— Ванька! — крикнула Валентина. — Стань передо мной, как лист перед травой!
Ванька вышел из комнаты и остановился у двери, как у надежного убежища, куда можно шмыгнуть при первых признаках опасности.
— Подождите, Валентина, — остановил девушку Фартусов. — Вполне возможно, что он ничего не натворил, верно, Иван? И даже не собирается, верно?
Ванька молчал, глядя на инспектора со скорбной покорностью.
— Что же вы тогда наговариваете? — Валентина возмущенно повернулась к Фартусову.
— А я ничего… Зашел вот побеседовать.
— Это входит в ваши обязанности?
— Валентина, у меня сто четыре обязанности. Сто четыре!
— А мне казалось, что у вас одна обязанность… Чтобы на участке порядок был, вот и все.
— Совершенно верно. Но чтобы этот порядок поддерживать, мне приходится выполнять больше сотни обязанностей. Сам считал. Обложился инструкциями, указаниями, приказами, все выписал и подсчитал.
— Какая же из них первая?
— Сейчас — поговорить с Иваном Жаворонковым о жизни и душевных привязанностях.
— Вы, наверно, о Жене? — спросила Валентина. — Я была у него в мастерской. Порядок, чистота. И ребятам нравится — инструмент всякий, тиски, кусачки… Глядишь, и научатся…
— Кусаться?
— Тоже неплохо! — рассмеялась Валентина.
— Неплохо, — кивнул Фартусов, но не стал больше говорить о Женьке, хотя мог бы добавить о нем кое-что весьма существенное — осужден был Женька в свое время. Правда, условно, однако такой прискорбный факт в его биографии имел место. — Ладно, поговорили, выводы сделаем каждый в одиночку, верно, Иван? Тебя я ни в чем не упрекаю, но друзей твоих упрекнуть могу. И потому просьба — иметь в виду. — В прихожей Фартусов обернулся и, едва ли не впервые бесстрашно посмотрев Валентине в глаза, содрогнулся от восторга, чем окончательно себя выдал. Девушка даже растерялась, увидев столько всего на лице участкового инспектора.
— Проводи, Ваня, гостя, а то заблудится! — это все, что смогла сказать Валентина.
— Оно и немудрено, — пробормотал Фартусов.
— Отчего же?
— Ох, сказал бы я, да чувствую — преждевременно. Не пришел еще срок.
— А может, в самый раз?
— Могу и сейчас, но, боюсь, смешно покажется, — Фартусов опасливо покосился на Ваньку. — До свидания, приятно было повидаться. Большое спасибо за гостеприимство.
Ванька шел впереди. Глядя на тощую спину парнишки, на ямку у затылка, на его светлые волосенки, Фартусов думал о том, что вряд ли все эти джинсики, сафари, кроссовки заменят Ваньке отца, с которым можно было бы за грибами отправиться, по городу пошататься, просто на скамейке посидеть. Ванька прошел по луже и шагал дальше, оставляя на асфальте следы, так схожие с завитком на его белесом затылке.
— Слушай меня, Иван, — сказал Фартусов, когда они расположились среди детских песочниц, качелей и каких-то странных сооружений из железных стержней. Фартусов хотел вовлечь Ваньку в игру и заговорил с возможной таинственностью. — В нашем дворе намечается что-то нехорошее. По некоторым данным. Слыхал?
— Нет, — в глазах у Ваньки сверкнул опасливый интерес.
— Есть сведения. Секретные. Поэтому предупреждаю: ты не должен участвовать в противозаконных делах.
— Я и не участвую!
— Это хорошо. А вот дружок твой, Георгий Мастаков, участвует. И замечен. И Евгений замечен.. И еще кое-кто.
— А что они?
— Это разговор для другого места, — ушел от ответа Фартусов. — Понимаешь, об этом нельзя никому говорить. Если скажешь — выдашь меня. Произойдет утечка информации. Понял? И мне тогда несдобровать.
— А мне зачем говорите? — спросил Ванька, угнетенный свалившейся на него ответственностью.
— Из самых лучших побуждений. Понятно? Ну, пока!
Городское отделение милиции располагалось в старом доме с бревенчатыми коридорами и террасой, на которой можно было увидеть привлеченных и просто вызванных хулиганов, алкоголиков и прочих людей, с которыми по долгу службы Фартусов поддерживал если не близкие, то весьма тесные, отношения. В коридоре уже собрались участковые инспекторы, служба уголовного розыска, оперативные работники. В новые дома народ съехался разный, никто никого не знал, каждый жил, как ему подсказывало собственное разумение, не сдерживаемый стыдливостью перед родственниками, стариками, помнившими его с пеленок. Поскольку еще не сложились многолетние компании, возникали кратковременные, а интересы у них тоже оказывались кратковременными, в чреватой близости к уголовному кодексу.
Для Фартусова утреннее совещание оказалось недолгим.
— Лейтенант Фартусов! Что вы можете сказать о чрезвычайном происшествии на вашем участке? — это были первые слова начальника отделения Гвоздева.
В отличие от Фартусова начальник вечно торопился и, судя по его озабоченному лицу, нигде не поспевал. Но именно это качество казалось ему весьма достойным — все видели, как много у него дел и как ему не повезло с подчиненными. Поэтому вопрос Гвоздев задал с грустной улыбкой, заранее уверенный, что ничего толком инспектор не ответит.
— Видимо, это нехорошее происшествие? — осторожно проговорил Фартусов.
— Разумеется, — улыбка начальника стала еще печальней. — Конечно же речь идет не о золотой свадьбе, не о торжествах по случаю награждения знатного гражданина города. Я говорю об ограблении. Да, такая уж у нас с вами служба…
— Слушаюсь! — невпопад брякнул Фартусов, надеясь, что именно такой ответ окажется более всего кстати.
— Вот именно, — смягчился Гвоздев и продолжал: — Совершена кража в магазине винно-водочных изделий. Преступники перерезали сигнализацию. Взломали дверь. Похитили товар. Немедленно выезжайте туда. На месте происшествия уже работает оперативная группа.
Прибыв на место происшествия, Фартусов вместо страшного разгрома, расписанного начальником, увидел довольно невинное зрелище. Да, дверь дощатого киоска, по всей видимости, была открыта без ключа. Ребята из отдела уголовного розыска уже обмерили киоск, сфотографировали ближние и дальние подходы к нему, собрали щепки в целлофановый пакет. В сторонке, высунув язык, лежала собака Панда. Сегодня ей не удалось проявить необыкновенные свои способности, иначе бы она не отводила в сторону свой собачий взгляд. О, в случае успеха у нее был бы совсем другой вид!
Фартусов окинул взглядом собравшуюся толпу. Конечно, больше всего мальчишек. Они неотрывно смотрели на работу профессионалов. Потом у них неизбежно начнутся игры в ограбление. Опасные игры, отметил про себя Фартусов. Нежелательные. Поближе стояли пенсионеры. Дальше — домохозяйки, случайные прохожие.
— Привет! — сказал Фартусов, подходя к оперативникам. — Как успехи?
— Какие успехи! — вздохнул следователь Ушаткин.
Фартусов выяснил, что примерно в полночь, как утверждают страдающие бессонницей свидетели, а в домах из железобетона страдающих бессонницей всегда предостаточно, так вот, около полуночи неизвестные взломали киоск и похитили спиртные напитки. Оказалась пустой и касса. Впрочем, кассе положено на ночь оставаться пустой. Впопыхах воры выронили ящик с красным портвейном, одна бутылка раскололась. Благодаря этому счастливому обстоятельству на полу четко отпечатались следы злоумышленников. Но вино оказалось настолько едким, что многоопытная Панда, едва втянув в себя воздух, насыщенный парами зелья, беспомощно взглянула на проводника — дескать, за что же мне такое? — неуверенно сделала несколько шагов и легла посрамленная.
Бившаяся тут же в истерике красноликая продавщица, которую так и хотелось заподозрить в неумеренном потреблении красного портвейна, утверждала, что пропало около десятка ящиков марочного вина. Проведенный на месте следственный эксперимент позволил установить, что десять ящиков в киоск попросту не влезут. Что касается качества похищенного товара, то эта версия также не подтвердилась. Следователь Ушаткин из телефонной будки позвонил в торг, и его заверили, что данная торговая точка марочного вина не получала вообще. Когда он сообщил об этом продавщице, цвет ее лица изменился явно в лучшую сторону. Ушаткин добавил, что если уважаемый торговый работник настаивает на своих первоначальных показаниях, то придется пояснить, кто привозил марочное вино, в каких количествах, по какой цене и как быть с соответствующей документацией.
— Да ну вас! — сказала красноликая тетя. — С вами уж и пошутить нельзя… Тоже еще… — она отвернулась, но глаз ее из-под самого уголка века неотрывно наблюдал за следователем Ушаткиным.
— Шутки? — удивленно переспросил он. — Это называется дача ложных показаний с целью ввести следствие в заблуждение, сокрыть истинную сущность преступления и размер нанесенного ущерба.
Услышав такое, тетя стала как бы меньше и несчастнее. Она не поняла всего сказанного Ушаткиным, но почувствовала, что в его словах таятся опасные последствия. Не найдя, что возразить, она взяла да вот так с места и взвыла. Мальчишки хихикнули, пенсионеры переглянулись, женщины достали платочки.
— Ну что, Илюха, — сказал Ушаткин. — Потолкуй с людьми, поспрошай, глядишь, и скажут чего… Шли, к примеру, двое забулдыг поздним вечером, куда шли, откуда — неизвестно…
— С тренировки, наверно, — заметил Фартусов.
— Почему?
— Кеды, — Фартусов показал на следы.
Ушаткин озадаченно посмотрел на Фартусова, но ничего на его невозмутимом лице прочитать не смог, не догадался, что творилось в душе участкового инспектора. А творилось там нечто такое, о чем следует сказать особо.
Оглянувшись на толпу, окружавшую киоск, Фартусов незаметно для постороннего глаза вздрогнул, увидев девушку в голубом платье, с короткой прической и насмешливым взглядом. Да, это была Валентина. Фартусов посмотрел на себя как бы ее глазами и остался доволен. Даже невнятный разговор с Ушаткиным со стороны выглядел совсем иначе, их обоих окружал ореол загадочности преступления. Фартусов развернул плечи, вскинул подбородок, нахмурился, словно бы озабоченный свалившейся бедой, что-то спросил у Ушаткина, махнул рукой в сторону обесчещенного киоска.
Что делать, Фартусов был молод, неженат, и загорелые коленки или шалые глаза вызывали в его душе волнение гораздо большее, чем взломанная дверь дощатого киоска. Еще раз окинув себя внутренним взором, Фартусов решил, что выглядит достойно.
О, если бы слышал Фартусов, какие непочтительные слова в это самое время прозвучали по его адресу!
— Участковый-то наш, уж не знает, как повернуться, каким боком показаться! — сказала со смехом обладательница загорелых коленок.
— Перед тобой красуется, — добавил Ванька.
— Да ну, скажешь! — пресекла его разоблачения Валентина. Обидное замечание она бросила отнюдь не в осуждение Фартусова, скорее в невольной попытке защищаться. Да, Валентина вдруг поняла, что несвободна в своих поступках и словах, если где-то рядом находится неторопливый лейтенант с пушистыми усами, которые она мысленно уже не один раз слегка укорачивала.
Наконец, Ушаткин дал команду собираться. Прыгнула в машину пристыженная собака Панда, расселись оперативники, криминалист, водитель. Вместе с ними отбыла и зареванная тетя на предмет дачи показаний и составления протокола. Остался опечатанный киоск, на полу которого даже сквозь щели были видны следы, осталась толпа с неудовлетворенным любопытством и участковый инспектор.
Проводив взглядом машину, поднявшую в воздух горячую пыль, Фартусов зашагал как раз в том направлении, где в знойном мареве безошибочно засек голубое платье Валентины.
— Плохо работаете, товарищ Фартусов, — сказала она, когда участковый настиг ее у самого дома.
— Стараемся, — на все укоры у него были готовы ответы, многократно испытанные в кабинете начальника.
— Стараться мало, — заметила Валентина.
— И опять ваша правда, — согласился Фартусов. Он был готов принять любые обвинения, покаяться в чем угодно, лишь бы продолжался этот разговор. Стояла жара, солнце слепило глаза, сквозь подошву ощущался горячий асфальт, а девушка с короткой стрижкой улыбалась ему, корила его, шутила с ним.
— Желаю успешного розыска, — сказала Валентина, останавливаясь у подъезда. — Возможно, преступники не успели выпить все вино и вам удастся возместить убытки государству.
— Это самое большое мое желание.
— Послушайте, товарищ участковый инспектор, а что вы намерены предпринять для успешного выполнения задания? Если это, конечно, не секрет.
— Какие могут быть между нами секреты! — отчаянно выпалил Фартусов. — Прежде всего я намерен выяснить, не видел ли кто чего, не слышал ли…
— Почему бы не начать с меня?
— Ваше стремление помочь правосудию весьма похвально. Скажите, в котором часу вы вчера вернулись домой, кто сопровождал и по какому праву?
— Решили заняться моей личной жизнью?
— Да, — подтвердил Фартусов.
— Чем же я привлекла столь пристальное внимание работников внутренних дел?
— Вы нарушаете личный покой граждан! — отчеканил Фартусов.
— Чей?! — возмутилась Валентина.
— Мой.
— Как?
— Вот это и мне хотелось бы узнать. Как удается лишить сна человека, который вам не сделал ничего плохого, более того, желает всего самого лучшего.
— Вон вы куда гнете, гражданин Фартусов, — поняла, наконец, Валентина. — Боюсь, не в ту степь поскакали.
— Разберемся, — пообещал инспектор.
Направляясь в свое служебное помещение, Фартусов, надо признать, не мог сразу забыть о шалых глазах Валентины. Но когда отчаянным напряжением воли ему удалось направить мысли в нужное русло, он был озадачен открывшейся перед ним истиной.
На участке проживало несколько граждан, которые в прошлом вели себя не самым лучшим образом и потому привлекали постоянное внимание инспектора. Время от времени он встречался с ними, говорил о духовных ценностях, интересовался жизненными планами. Так вот, эти граждане не вызывали у Фартусова ни малейшего подозрения. Будь ограблена квартира, если бы угнали машину, или неизвестные злодеи, пользуясь ночной темнотой, остановили прохожего и попросили бы взаймы имеющуюся сумму, Фартусов знал бы, к кому обратиться. Но вино… Не было у него на примете человека, подходящего для такого преступления.
Впрочем… Фартусов оглянулся, прикидывая, как бы покороче пройти к бывшему преступнику, и обнаружил, что находится у его дома. А на балконе стоит он сам, Дедюкин, в майке и белых трусах. Стоит спокойно, покуривает, посматривает на участкового. Фартусов, прикрыв глаза от солнца, уже хотел было произнести приличествующие слова, но не успел.
— Не я, Илюша, и не думай, не бери грех на душу. Ты принеси ящик и поставь мне под дверь — не возьму. Не то здоровье, чтоб красным портвейном баловаться. У меня другие грехи, — признался Дедюкин.
— Кто же тогда?
— Сам прикидываю, — бывший правонарушитель изобразил искреннее недоумение. — Если бы знал, вряд ли побежал бы к тебе докладывать. Все-таки прошлое обязывает соблюдать нейтралитет. Но говорю честно — не знаю. Ум меркнет.
Фартусов сел на скамейку, положил рядом фуражку. Дедюкин, набросив пижамную куртку, спустился, сел рядом.
— Не наши это, Илья, вот что я тебе скажу. Всех перебрал — так низко никто не падет. Наследили, небось?
— Не без этого, — строго ответил Фартусов, но пояснять не стал. — Следы всегда остаются.
— Да, — грустно согласился Дедюкин. — Я сам в этом сомневался, но сейчас знаю — остаются.
— Проверить не хочется?
— Знаешь, Илюша, может быть, ты мне не поверишь, но не хочется. — Дедюкин в раздумчивости выпятил губы, словно бы спрашивая себя еще раз. — Нет, не тянет. Скажу больше — мне интереснее этого негодника вычислить. Возьму да и займусь частным сыском, а?
— Не надо, — Фартусов поднялся. — Справимся. О результатах доложу.
— Ни пуха! — Дедюкин смотрел вслед инспектору, и на лице его явно отражалось недовольство собой. — Илья! — крикнул он. — Погоди! — Дедюкин подошел к Фартусову, подтянул трусы, помолчал. — Ты вот что… Ты это… Заглянул бы к нашему слесарю.
— А что он? — невинно спросил Фартусов, не отрывая взгляда от домов, от дорожек, от усыхающих на солнце деревьев.
— Не нравится он мне. Не наш человек, не вор… Но как бы и не похуже.
— Да знаю я, — ответил Фартусов и тем снял груз с души Дедюкина, который больше всего боялся оказаться доносчиком.
— А, ну тогда все проще! — обрадовался Дедюкин хорошему окончанию разговора. — Главное, чтоб человек к себе внимание ощущал, не думал, что никто не видит его, не слышит.
— Будь здоров, Дедюкин. Спасибо за доверие.
— И тебе, Илюша, за доверие спасибо.
И снова брел участковый инспектор Фартусов по раскаленному пустырю, утыканному домами-«башнями». Он еще раз обошел киоск, заглянул внутрь и, не увидев ничего нового, сел в тени. Перекушенные провода сигнализации, вывернутые кольца запора, позднее время… Вроде и подготовка была, подход к делу серьезный. А что на кону? Ящик портвейна? Неужели пьяные работали? Но они к двенадцати ночи уже пристроены — кто дома, кто в сквере, кто в вытрезвителе…
В этот момент к Фартусову подсела старушка. Остро, наискосок глянула на участкового, как бы предлагая заинтересоваться ею, еще придвинулась, локотком коснулась. И все словно невзначай, будто и нет у нее никаких желаний, кроме как в холодке посидеть, дух перевести, с силами собраться, чтобы авоську с мерзлой рыбой до квартиры дотащить.
— Как нехорошо, как нехорошо! — проговорила старушка, показывая на киоск.
— Да, это плохо, — согласился Фартусов. — Так нельзя.
— Кабы знать, кабы знать, — вздохнула старушка.
— Что знать?
— Да это я так, про себя… Вчера выхожу на балкон, а они с ящиком-то и бегут! Изогнулись, бедные, торопятся. А я-то, дура старая, думаю, как же это людям живется тяжело, если приходится по ночам ящики перетаскивать… Мне бы в крик, мне бы в милицию! Нет, не сообразила.
— Та-а-к, — протянул Фартусов, боясь вспугнуть старушку пристальным вниманием, — И в котором часу это было?
— Да уж за двенадцать, никак не раньше. Потому как меня в двенадцать часы разбудили. Бой в часах, понимаете? Пружина в них старая, с прошлого века часы бьют. Когда ударит, а когда и пропустят, силенок у них не хватает, чтоб каждый час бить.
— Сколько же этих… тружеников было? — спросил Фартусов.
— Ящик-то двое волокли, третьему никак не подступиться.
— Был и третий?
— А на стреме! — удивилась старушка бестолковости инспектора. — На этой вот скамеечке и сидел. Все ему видать, все слыхать, а сам вроде ни при чем.
— Может, это был посторонний человек и никакого отношения к грабителям не имел?
— Имел, — старушка махнула успокаивающе рукой. — Когда двое ящик волокли, он им рукой знак подал, мол, не робейте. Это я уж потом поняла. А тогда подумала, что здоровается, спокойной ночи желает.
Фартусов слушал словоохотливую старушку, смотрел, как проезжает поливальная машина, как струя воды, едва попав на размякший под солнцем асфальт, тут же испаряется, оставляя ненадолго теплые лужицы, смотрел, как прохожие ступают в них и идут дальше, отпечатывая влажные подошвы. Проходит несколько минут, а асфальт опять сух. Если бы здесь стояли лужи, из красного портвейна, следы держались бы куда дольше…
И едва Фартусов подумал об этом, как сразу вспомнил — вечером шел он за несовершеннолетним Ванькой Жаворонковым и любовался его следами в завитушках. И теперь очень они показались ему похожими на те узоры, которые до сих пор красовались на полу киоска.
Чем ближе подходил Фартусов к знакомому дому, тем шаги его становились медленнее, тем больше в походке появлялось неуверенности. То, что всего несколько минут назад представлялось очевидным, оборачивалось сомнительным. В самом деле, как поступить?
Размышления Фартусова были прерваны появлением самого Ваньки. Он вышел из дому, увидел участкового и хотел тут же нырнуть в спасительную темноту подъезда, но не успел.
— Иван! — сказал Фартусов так громко, что не услышать его было невозможно. — Друзей не узнаешь? Это плохо. Так нельзя. Подошел бы, о здоровье спросил, а? Неужели тебе безразлично, как я себя чувствую? Присаживайся, Иван, посидим вместе.
— Как… посидим… вместе? — дрогнувшим голосом спросил Ванька.
— На скамеечке. А ты думал где?
— Ничего я не думал.
А Фартусов даже зажмурился от дурного предчувствия — на Ваньке были не вчерашние кроссовки, а обычные сандалии, замусоленные и даже какие-то скорчившиеся. «О! — догадался Фартусов. — Да это же сандалии Валентины! Года три, наверно, пролежали в бездействии, пока стали впору брату».
— Слыхал, какая беда у нас на участке?
— Нет, а что? — насторожился Ванька.
— Кража в киоске. Особо опасные преступники глубокой ночью проникли в торговую точку. Приезжала следственная группа, с собакой… Панда ее зовут. Правда, след не взяла. Очень переживала. Видно, опытные злодеи были, приняли меры. Найдут, — протянул Фартусов.
— Подумаешь, киоск, — обронил чуть слышно Ванька.
— Э, не скажи! Взломано государственное учреждение. Похищены ценности. Сегодня они забрались в киоск, завтра по квартирам пойдут. Вон приятеля твоего, Георгия, на чужих балконах видели.
— У нас воланчик залетел на балкон! — Ванька попытался принизить значение Жоркиного проступка.
— Так нельзя, — сказал Фартусов. — Это нехорошо. А если воланчик залетит кому-нибудь в форточку? В квартиру полезете? А? Молчишь? Ладно. Ты, я вижу, торопишься. Беги. А я загляну к твоей сестричке. Не возражаешь?
— Как хотите, — Ванька пожал плечиками и начал тихонько отходить от скамейки. С каждым шагом ему словно бы становилось легче, свободнее. Наконец, отдалившись на десяток шагов, он сорвался и побежал.
А Фартусов, поправив фуражку и усы, решительно шагнул в подъезд.
— Что-то вы зачастили к нам, товарищ участковый инспектор! — приветствовала его Валентина.
— Дела, — Фартусов развел руками. — Все дела.
— А Ваньки нет дома. Ведь у вас с ним какие-то секреты?
— Я не прочь и с вами посекретничать.
— Да? — протянула Валентина с улыбкой. — Это что-то новое.
— Ничего нового. Старо как мир.
— Это вы о чем?
— О секретах, которые случаются между… людьми, — Фартусов не решился сказать — между мужчиной и женщиной. Но Валентина поняла, что он имел в виду.
Фартусов прошел в уже знакомую комнату, взглянул на балкон, как бы в трепетном желании насладиться видом вечернего города.
— Красиво, правда? — спросила Валентина с придыханием, как спрашивали в прошлом или в позапрошлом веке, глядя с террасы на погруженный в сумерки парк, на излучину реки, хранящую еще закатные блики, на липовую аллею, таинственную и благоухающую. Но Валентина и Фартусов видели перед собой лишь серую стену соседнего дома и множество балконов, увешанных стираным бельем, заваленных лыжами, досками, корытами. Однако Фартусов видел еще и балкон этой самой квартиры, видел протянутую веревочку, на которой висели связанные шнурками… Да, кроссовки. Их, видимо, помыли совсем недавно и повесили просохнуть. Склонив голову, как бы потрясенный открывающимся ландшафтом, близостью красивой девушки, Фартусов увидел на подошве знакомый узор — расходящиеся спирали, так напомнившие ему завиток на детской стриженой головке.
Инспектор прерывисто вздохнул, не зная, с чего начать щекотливый разговор. Но Валентина поняла его вздох по-своему и, передразнивая, тоже вздохнула.
— Будет время — заходите, — она с таким сочувствием посмотрела на Фартусова, что тот готов был пожалеть самого себя.
— Боюсь, мне придется заходить, даже когда совсем не будет времени. По долгу службы буду заглядывать. Хочется мне того или нет… У меня маленький вопрос, если позволите.
— Можете задать даже большой.
— Этой ночью Иван поздно пришел?
— Около часа ночи. И получил хорошую взбучку. А в чем дело?
— Дело в тапочках. Вот в этих, — Фартусов открыл дверь на балкон, снял с веревки еще влажные кроссовки, внес в комнату и положил на стол.
— Может быть, вы объясните? — Валентина, как это часто бывает с девушками, рассердилась оттого, что не понимала происходящего. — Как прикажете все это понимать?
Фартусов не мог не отметить, что гнев украсил Валентину — щеки ее пылали, глаза были светлы и сини, губы… О губах не будем, да и Фартусов, едва скользнув по ним взглядом, поспешил отвернуться, опасаясь потерять самообладание.
— Вот эти завитушки импортной конфигурации, — он показал Валентине подошву кроссовок, — очень четко отпечатались на полу киоска, который ночью был ограблен.
— Боже! — Валентина прикрыла ладонью рот и невольно села на диванчик. Глаза ее, наполненные ужасом, были прекрасны.
Вряд ли стоит описывать дальнейшую сцену в квартире Жаворонковых. Конечно, Валентина горько плакала, ругала Ваньку, себя, высказала несколько критических замечаний в адрес родителей, оставивших на нее хулигана и грабителя, но в конце концов позволила себя утешить.
Из дому они вышли вместе. Шагая рядом с участковым инспектором, Валентина впервые почувствовала, как хорошо и надежно идти с таким вот сильным человеком, готовым каждую минуту оказать помощь в деле воспитания малолетнего правонарушителя. Они отправились искать Ваньку и вскоре нашли его, поскольку Фартусов наверняка знал, где тот коротает свободное время — в подвале сантехника Женьки Дуплова.
По дороге Фартусов предупредительно попросил у дамы прощения и отвлекся на минутку — заскочил в телефонную будку. Дело принимало оборот весьма неожиданный, и вести себя самостоятельно не позволяла ни одна из всех ста четырех обязанностей.
— Товарищ майор? Докладывает участковый инспектор Фартусов. Я насчет кражи из киоска.
— Вы ее уже раскрыли? — Фартусов, кажется, увидел на исписанной нехорошими словами стенке скривившегося в безутешной улыбке начальника.
— Так точно, товарищ майор, — ответил он скромно, но с достоинством. — Иду на задержание.
— Требуется подкрепление? — в голосе Гвоздева было уже примерно равное количество озадаченности и неверия.
— Пока нет. Возможно, позже…
— Докладывайте подробно! — строго приказал майор.
— Значит так, — начал Фартусов. — По предварительным данным, в краже принимал участие э… подросток. Иван Жаворонков.
— Он у вас на учете?
— Да. Теперь на учете. Очень строгом.
— Что же вы хотите от меня? — рассердился майор Гвоздев.
В самом деле, кого могут оставить равнодушным сообщения о том, что подростки вскрывают питейные заведения, пьют плохой портвейн, а собака Панда не может взять их след! Была еще одна причина — у майора росли два сына и далеко не все в их поведении ему нравилось.
— Я хотел доложить обстановку. Оперативная группа, которая была утром…
— Она на выезде, — вздохнул Гвоздев. — А когда вернется, ей уже есть куда поехать. Вот что, Фартусов, — начальник поколебался, — если известны взломщики и они не очень опасны… Потолкуй с ребятишками, собери показания. Задача ясна?
— Так точно! Есть провести предварительное расследование!
— Можно и так сказать, — неохотно согласился Гвоздев. — Только… предварительное расследование… Это уж слишком. Выясни подробности и приезжай. Будут осложнения — звони.
— Слушаюсь!
Ванька, конечно, не был прожженным рецидивистом, не умел ни юлить, ни лгать. Он тут же во всем признался, но, что более всего озадачило Фартусова, утверждал, будто в киоск забрался один. И дверь взломал, и ящик с портвейном уволок и даже чуть ли не выпил все двадцать бутылок. Тогда Фартусов в полном соответствии с указаниями начальника решил провести следственный эксперимент. Он привез из магазина ящик с тяжелыми бутылками, наполненными вязким портвейном, и поставил его у киоска.
— Точно такой ящик был похищен ночью? Верно?
— Да, — кивнул Ванька, не поднимая глаз.
— Хорошо. Бери его и тащи той же дорогой, что и ночью.
Ванька оглянулся обреченно, подошел к ящику, вцепился в него покрепче, рванул от земли и… И через несколько шагов опустил на асфальтовую дорожку.
— Не могу, — сказал он.
— Задаю наводящий вопрос: кто был вторым?
— Кто, кто… Жорка, кто же еще!
— Запишем, пока не забыли, — Фартусов тут же составил документ, из которого следовало, что соучастником преступления был Георгий Мастаков. Присутствующие жители микрорайона подписали протокол в качестве понятых.
После этого Фартусов осмотрел толпу и, выхватив острым взглядом Жорку, поманил его пальцем. Тому ничего не оставалось, как выйти вперед. Его смугловатое лицо было бледным, глаза пылали решимостью бороться за жизнь до конца.
— Георгий, по установленным данным прошлой ночью вместе с Иваном Жаворонковым ты украл ящик вина из киоска, который…
— Подумаешь, ящик вина! — непочтительно перебил Жорка. — Нашли о чем беспокоиться! Пропадете вы все без этого вонючего портвейна!
— Нет, Георгий, ты не прав. Если уж пропадем, то, скорее, от самого портвейна. Но поскольку он похищен, останемся живы. Благодаря тебе и твоему другу. — Фартусов поднял руку, успокаивая толпу, которая проявила к расследованию гораздо больший интерес, нежели к концерту Пугачевой по телевидению.
Несмотря на соблазнительные рулады, доносившиеся из окон, никто не покинул места происшествия.
— Куда делся ящик?
— В подвал отнесли, — Жорка как-то сумел отвернуться и от Фартусова, и от ящика, и от толпы.
— Ночью? В подвал? Он же запирается!
— В окно… Там слуховые окна вокруг всего дома.
— Понятно. Следственный эксперимент продолжается. Прошу, граждане взломщики, берите ящик.
Поколебавшись, Ванька и Жорка взяли ящик с двух сторон, поднатужились и поволокли к дому. У слухового окна они поставили его на землю и оглянулись — что, дескать, дальше?
— Продолжайте, — сказал участковый. — Заталкивайте. Я, правда, в этом окне не вижу никаких следов, кроме кошачьих, но уж коли вы утверждаете…
Сколько ни пытались малолетние взломщики затолкнуть ящик в квадратную дырку, он не проходил. Убедившись в бесполезности затеи, Жорка и Ванька опустили ящик и опустили головы.
— Слушаю вас внимательно, — сказал Фартусов.
— Ящик, наверно, был другой, — предположил Ванька.
— Других ящиков в киоске не было. Как дальше жить будем? Георгий Мастаков, слушаю тебя. Иван Жаворонков, ты не хочешь уточнить свои показания?
Нет, ничего больше установить Фартусову не удалось. Юные взломщики словно дошли до какого-то предела, за которым уже не властны были что-либо говорить. Но когда на следующий день следователь Ушаткин ознакомил ребят с показаниями словоохотливой старушки, им пришлось признать, что в краже участвовал и третий человек, имевший ключи от подвала. Более того, Жорка Мастаков вполне официально заявил, что пошел на это грязное дело только в знак протеста против недостойного поведения Мастакова Петра Григорьевича, который доводится ему родным отцом. Дергая носом, Жорка пояснил, что не было в его действиях ни отрицания нравственных ценностей, ни корысти, ни жажды прославиться, ничего не было, кроме вышеупомянутого протеста. И так посмотрел на следователя Ушаткина своими маленькими, черными, несчастными глазами, что тому стало ясно — преступник говорит правду.
— Как же это, — проговорил присутствовавший здесь почти трезвый Мастаков-старший, — Жора… Неужели ты мог подумать… Неужели нельзя было как-то иначе…
И все. Больше ничего внятного не смог сказать отец в свое оправдание. Он еще что-то мямлил, разводил руками, вскакивал со стула, снова садился и даже по неосторожности обронил слово насчет падения нравов нынешней молодежи. Следователь товарищ Ушаткин тут же подхватил эту мысль.
— Согласен с вами. Действительно, среди определенной части родителей наблюдается снижение ответственности за воспитание своих детей. Вы меня понимаете, гражданин Мастаков?
— Как не понять, все как есть понятно… — заелозил на жестком стуле человек с небритой, помятой физиономией. И все в кабинете невольно опустили глаза, потому что смотреть на него не было никаких сил.
Разумеется, на этот раз Мастаков не осмелился пренебречь направлением на лечение от опасного заболевания.
Так вот, следователь Ушаткин, человек дотошный и проницательный, установил, что ящик ни в какое окно не втаскивали, его попросту внесли по кирпичным ступенькам в полуподвал. Дверь была предусмотрительно открыта, а открыл ее сам хозяин мастерской Евгений Дуплов. На допросе он возмущался, говорил всякие слова, пожаловаться грозил, но, когда экспертиза установила, что сигнализация перекушена именно его кусачками, Женька говорил уже меньше прежнего, а возмущение исчезло вовсе, осталась лишь просьба понять и простить. Но уважить Дуплова не представлялось возможным, так как в полуподвале, помимо ящика вина, нашли и кое-что другое, заинтересовавшее следователя куда больше, чем разнесчастный портвейн.
А суть истории неожиданно всплыла в разговоре, состоявшемся между участковым инспектором Ильей Николаевичем Фартусовым и малолетним нарушителем Иваном Жаворонковым в присутствии его старшей сестры Валентины.
— Скажи мне, Иван, — спросил Фартусов, — почему ты пошел на это циничное преступление после того, как я просил тебя быть примерным? Почему?
— Деваться некуда было, вот и пошел.
— Выходит, тебя принудили силой?
— Да никто меня не принуждал! Сам пошел.
— Чтобы меня проверить? Над милицией посмеяться?
— Как же было не пойти, если позвали!
— Но ты же знал, что так нельзя, что это нехорошо?
— Знать-то знал, а куда деваться? Тебе доверие оказывают, своим признают… А ты вроде пренебрегаешь, трусишь…
— Ишь ты! Значит, неудобно было отказаться? Несмотря на то, что я предупредил тебя? Я, допустим, пошутил, но ты-то этого не знал?
— Вы сказали мне, чтоб я не проболтался… Я и молчал, — Ванька свел вместе свои светлые бровишки, задумался, как бы доходчивее объяснить простые вещи этому настырному участковому. — Если бы я сказал ребятам, что милиции что-то известно, я бы вас подвел… Правильно? А если бы я не пошел с ребятами, зная, что милиции все известно, их бы подвел… Я подумал и решил никого не подводить. И пошел.
— Зная, что попадешься? — восхитился Фартусов.
— Ну да, — уныло подтвердил Ванька. — А что бы вы на моем месте сделали?
— Я? Да я… М… — Фартусов поправил усы, убедился, что и нос его, и уши на месте, и лишь после этого нашел ответ. — Я бы постарался отговорить своих друзей.
— Отговаривал, — вздохнул Ванька.
— А они?
— Решили, что трушу. И я пошел.
— Из самых лучших побуждений?
— Наверно…
Появившаяся на кухне Валентина прервала их беседу, но Фартусов про себя решил, что тема не исчерпана. И развивать ее придется не только с Ванькой, но и с его сестрой.
А она в эти минуты, расставляя чашки на столе, была как никогда оживлена, но, думая о Фартусове, опять допускала ошибку. Ей казалось, что он потрясен ее новым платьем, сбит с толку ласковым голосом, восхищен прической. На самом же деле не видел Фартусов ни платья, ни прически, он видел Валентину всю, и вся она ему нравилась. Молчал же он по той причине, что был ошарашен открывшейся перед ним истиной — преступление Ванька совершил из самых лучших побуждений. Оказывается, он забрался в киоск, чтобы утвердить свое достоинство, он готов был даже понести наказание, лишь бы не подвести людей, которые ему доверились.
«Как бывает! — думал Фартусов со смешанным чувством восторга и возмущения. — Это какую же невероятную бдительность надо иметь, чтобы предусмотреть подобные нравственные устремления подрастающего поколения!»
Мысль эта показалась ему очень важной, и он в задумчивости не заметил, что вот уже больше минуты неотрывно смотрит в глаза Валентине. И был взгляд его так тверд, что Валентина смутилась, пролила чай прямо на присланную родителями заморскую скатерть, напрочь забыла, о чем говорила, и, странное дело, несказанно всему этому обрадовалась.
А Ванька, о, Ванька! По своей испорченности, он все понял гораздо раньше Валентины, раньше Фартусова, понял и стыдливо опустил глаза.
