На закате солнца к Мурманску приближались немецкие бомбардировщики. Им навстречу поднялись наши «ястребки». Воздушный бой завязался по другую сторону залива, над скалистыми сопками, где уже не было городских строений.

Зенитки городской зоны еще молчали.

На фоне багрового, почти безоблачного неба делали круги и, завывая, стремительно переходили в пике поблескивающие последними лучами солнца фашистские самолеты. В город доносился рокот пулеметов и залпы пушек из вышины, то и дело заглушаемые глухими разрывами бомб, которые сбрасывались на безлюдные скалы поврежденными «юнкерсами» и «хейнкелями».

Среди реденьких облаков, проплывающих в зените, иногда появлялись дымные клубы горящих самолетов. Видно было, как выбрасываются на парашютах уцелевшие гитлеровские летчики. Купола парашютов заносило сильным ветром в сопки, и туда мчались ловить немцев бойцы истребительных отрядов и сотрудники мурманской милиции: война прибавила милиции еще одну почетную, но трудную задачу.

Вышли посмотреть воздушный бой за заливом и живущие в гостинице «Арктика» пассажиры только что пришедшего союзного конвоя: военные, деловые люди, дипломаты разных стран, воюющих с фашизмом. Они резко выделялись и цветом и покроем одежды среди стоящих тут же жителей северного города.

Среди них была француженка Сесиль Дюваль из Комитета «Свободная Франция», ехавшая с поручением в Москву.

Высокая, стройная блондинка с талией, как у осы, Сесиль Дюваль набросила на плечи клетчатое шотландское пальто. Одеждой и внешностью она очень отличалась от других женщин прифронтового города.

«Ишь, нарядилась, щеголиха!» — думали, неприязненно поглядывая на иностранку, идущие на работу в порт труженицы — северянки в стеганых ватниках, в грубых кирзовых сапогах. Головы их были повязаны платками, скрывающими черты румяных, обветренных лиц, не знающих никакой косметики. И если бы любой из мурманчанок сказали, что вот эта «щеголиха» уже дважды побывала с особым заданием на оккупированной французской территории и даже лично пристрелила в Сен-Дени видного гестаповца из особой «ягдкомандо» СС Дирливангера, никто бы, конечно, не поверил этому.

Но так было!

Именно потому и послали Дюваль с важными поручениями к французским летчикам, сражающимся в России. Она, эта надушенная красотка, не побоялась пойти северными морями, под градом бомб в советскую страну на миноносце попутного конвоя.

Сесиль Дюваль выбежала на улицу, оставив открытой дверь гостиничного номера. Она смеялась, когда подбитые немецкие самолеты, пылая и кувыркаясь, падали вниз, на заснеженные сопки, прыгала, хлопала в ладоши и все время дергала за руку стоящего рядом степенного седоватого английского «уин командора», или попросту — подполковника королевской авиации, прося объяснить ей по порядку, как проходит бой и как отличить фашистские самолеты от атакующих советских истребителей.

…А часом раньше к Мурманску подошел пустой товарный поезд. Его на минуту задержали у входного семафора. Воспользовавшись остановкой, со ступенек вагонного тамбура соскочила женщина. Была она в пилотке, в шинели, небрежно подпоясанной ремнем, в давно не чищенных, порыжевших военных сапогах. Рано состарившееся, поблекшее лицо ее уже тронули глубокие морщины у серых с хитрецой глаз. Поднимаясь по тропинке, ведущей в гору, женщина порылась в кармане и вытащила оттуда смятый окурок. Чиркнула спичкой и, прикрывая озябшей рукой ее легкий, завивающийся от ветра, дрожащий огонек, с удовольствием затянулась, оглядела город, который был, по-видимому, ей знаком.

Навстречу ей, по тропинке, протоптанной среди развалин, разрушенных бомбами домов, спускался оперативный уполномоченный милиции лейтенант Завейко — коренастый офицер с лицом, чуть-чуть тронутым оспой. Женщина показалась ему знакомой, он даже замедлил шаги, припоминая, где бы он мог ее видеть. Но военная форма отогнала подозрение. К тому же незнакомка закашлялась и, как бы протирая рукой глаза, на которых выступили от дыма крепкого табака слезы, отвернулась.

Далеко на подступах к Мурманску стали бить зенитки. Женщина не обратила на стрельбу никакого внимания. Ее «фронтовая» внешность давала основания предполагать, что она видела и не такое. Дорогу преграждала веревка, на которой дыбилась от ветра давно уже просохшая большая простыня.

Женщина оглянулась и внезапным движением освободила простыню от зажимов, потом быстро сложила ее, упругую, рвущуюся из рук, и засунула за пазуху.

К зданию гостиницы «Арктика» женщина хотела подойти со стороны главного входа, но, увидев, что здесь собралось довольно много людей, наблюдавших за воздушным боем, круто повернула на задний двор. Ей показалось, что в толпе мелькнули милицейские шинели. Это, конечно, было ошибкой. Попросту она издали приняла за милиционеров никогда ранее не виданных ею английских летчиков.

…Смотреть воздушный бой в тот предвечерний час вышли на улицу не только постояльцы, но и служащие гостиницы, повара, коридорные, дежурный администратор.

Женщина в шинели беспрепятственно прошла с черного хода в вестибюль и взбежала по лестнице на второй этаж. Пол узкого, полутемного коридора был покрыт мягким ковром. Окна на улицу были давно выбиты воздушными волнами. Их заколотили изнутри досками.

Она увидела, что дверь ближайшего номера приоткрыта. Осторожно, как бы невзначай, толкнула ее и увидела, что номер совершенно пуст.

Какие вещи были в нем! Два заграничных чемодана, баул, портфель. А на диване и кровати валялись вязаные женские кофточки, шарфики, пижама и другие предметы женского туалета, в которых вошедшая, по-видимому, знала толк. Она сбросила шинель и принялась проворно напяливать на себя все, что можно было надеть. Остальные вещи она побросала в простыню, выпотрошила туда и содержимое одного из чемоданов (другой был пуст) и туго связала узел. Потом с трудом натянула на себя шинель. На кровати лежал еще пушистый, наверно, очень теплый серый жакет. Женщина засунула его за пазуху. Где-то совсем близко ударила зенитка. С потолка посыпалась известка.

Не прошло и пяти минут, как женщина неслышно покинула обворованный номер и вскоре оказалась на знакомой ей тропинке.

Еще не прозвучал отбой воздушной тревоги, а женщину в шинели уже встречала на пороге своей комнаты в поселке, некогда звавшемся «Шанхаем», давно живущая здесь вдова рыбака из Териберки, которую в округе звали тетя Дуня. За этой пожилой женщиной с испитым, одутловатым лицом тянулась дурная слава еще с довоенного времени. Ее часто навещали пропившиеся до последней робы — «сингапурки» списанные на берег и «приколотые» к нему надолго бывшие моряки-«бичкомеры». Каждый из них надеялся, что тетя Дуня даст ему в долг до лучших времен поллитровку с неприхотливой закуской. Здесь можно было заложить костюм, пальто. До войны к тете Дуне наведывались в поисках подозрительных людей и сотрудники уголовного розыска. Пару раз ей приходилось «играть на рояле» — оставлять отпечатки своих шершавых пальцев.

Однако, когда война круто изменила довольно шумную жизнь портового города, образумилась и тетя Дуня. Она работала поварихой в столовой на Лесных причалах, и, пожалуй, ее единственной вольностью был стаканчик спирта, который тетя Дуня получала «по блату» в буфете столовой и выпивала тут же залпом, закусывала салатом из морской капусты. Делала она это, как объясняла заведующему, «исключительно для храбрости», чтобы преодолевать страх и не бегать каждый раз прятаться от бомбежки в убежище.

Приход женщины в шинели не только не доставил радости тете Дуне, но, наоборот, насторожил ее. Она даже не поздоровалась с гостьей, а довольно грубо спросила:

— Зоська? Откуда? А ты разве…

Та не дала ей договорить.

— З фронту, тетя Дуня. В банно-прачечном отряде, на той стороне работаю. Вот командир вещички домой жене прислал. Курить нет? Ну, тогда пускай полежит у вас этот узелочек, а я стрельну где-либо сигаретку и вернусь за ним…

Когда взволнованная зрелищем воздушного боя Дюваль возвратилась к себе, ей показалось сначала, что она ошиблась дверью и попала в чужой номер. Почти все вещи пропали. Исчез и серый жакет из верблюжьей шерсти, связанный покойной матерью. А как он помог Дюваль однажды, когда ей пришлось ночевать в стогу соломы под Лионом в холодную декабрьскую ночь, темноту которой изредка разрезали голубые лучи фашистских прожекторов!

Правда, чемоданы остались, но они были пусты. Даже зеркальце, окаймленное старинным серебром, пропало, ее давнее, фамильное зеркальце, вывезенное из Франции через Дюнкерк в те дни, когда Дюваль спасалась от немцев вместе с английскими солдатами.

Француженка прибежала к директору гостиницы и, схватив его за лацкан пиджака, с возмущением сообщила, что ее обокрали. Директор, немного знавший французский язык, покраснел так, будто его самого назвали вором. Кража, да еще совершенная в такое трудное военное время, не только подрывала престиж гостиницы. Он понимал, что она подрывала и престиж всей страны. Ему стало и горько, и стыдно, а все слова извинения, которые надо было произнести в адрес экспансивной, взволнованной до предела блондинки, казались слишком вялыми, неубедительными и, разумеется, они не могли сгладить остроты положения.

Не менее директора гостиницы был потрясен известием о краже начальник милиции Фартушный, крепкий осанистый человек лет сорока пяти, давно уже работавший в органах милиции на самом правом фланге фронта Великой Отечественной войны. Кража, совершенная у представительницы союзников, у иностранки, в центре города, во время бомбежки да еще в такое время, когда преступность в Мурманске резко сократилась, — все это было по меньшей мере неожиданно, очень досадно и прямо-таки позорно.

«Послать разве туда, в гостиницу, собаку?» — подумал, было, Фартушный, но тут же расстался с этой мыслью.

Лучшие служебно-розыскные собаки находились сейчас на тех пограничных заставах, что, не отступив ни на шаг, по-прежнему несли службу на линии довоенной государственной границы. Остальных собак-ищеек захватили с собой оперативные сотрудники, которые за мысом Мишуков, на противоположном, уже фронтовом берегу Кольского залива преследовали и вылавливали спустившихся на парашютах немецких летчиков.

«Кто мог решиться на такое? — думал с возмущением Фартушный. — Кто мог сотворить такую подлость? Ведь в прифронтовом Мурманске оставались только самые испытанные, проверенные люди…

…Ежедневно на город падали бомбы. Много бомб. На каждого мурманчанина уже приходилось по пять зажигательных бомб и по двадцать два килограмма фугасок. А у милиции появились совсем другие дела, чем до войны.

…В управление сообщают, какие дома поражены бомбами. Туда мчатся команды милиционеров. Они оцепляют разрушенный дом. Одни вытаскивают из-под обломков раненых, другие расчищают заваленные входы в убежище. Работники милиции подхватывают на руки израненную женщину, осторожно кладут ее в машину: «В больницу!»

Взрывом завален вход в траншею. А там — люди!

И угарный газ может сделать то, чего не сделали перехваченные земляным настилом осколки крупповской стали. Милиционеры хватают кирки и лопаты, раскапывают траншею.

Фартушный с болью в сердце часто вспоминал хорошо знакомого многим мурманчанам весельчака-милиционера Дрожжина. Его любимое выражение: «Прежде всего думай о спасении других, а потом лишь о себе» знали все сотрудники милиции.

День был жарким, летний. Гитлеровцы использовали жару. Налетая волнами от окраин и проходя над самым центром, они сбрасывали вперемешку с фугасками и кассеты зажигалок. Швыряли как попало, лишь бы сбросить. Облака пыли и зарево пожаров стояли в тот день над Мурманском до самой ночи. Дым пожаров доносило до самого Мончегорска.

Когда завыли сирены тревоги, Дрожжин, стоя на перекрестке, торопил прохожих, чтобы они поскорее уходили с улиц. Он свел женщин и детей в убежище под скалой и вышел поглядеть: не остался ли еще кто на улице? Рядом на мостовую упала бомба…

Фартушный и сотрудники милиции отнесли мертвого Дрожжина под скалу, а сами с лицами, обожженными близким огнем, прорываясь сквозь бушующее пламя, стали спасать раненых. Не хватало носилок. Фартушный схватил два листа прогибающейся фанеры, и на таких кустарных носилках, вместе с милиционерами, не обращая внимания на бомбежку, переносил раненых к машинам.

Утром небо над Мурманском было чистым. И Фартушный знал, что враг использует хорошую погоду. Начальник милиции и его сотрудники приготовились к горячей работе. То, что наши «ястребки» отогнали немецкие бомбардировщики от города да еще нанесли им потери, радовало каждого. Довольный исходом воздушного боя, Фартушный вернулся в кабинет, и тут же ему сообщили о краже в «Арктике».

На быстро созванном оперативном совещании Фартушный, заключая сообщение о неприятном случае, сказал:

— Я думаю, вы сами понимаете: всем нам будет очень стыдно, я бы даже сказал позорно, если Дюваль уедет отсюда без вещей. Осознайте это и действуйте быстро…

Слушая начальника, лейтенант Завейко морщил лоб, мучительно припоминая встречу с женщиной, которая показалась ему знакомой. Когда совещание кончилось, Завейко решительно встал и пошел в уголовный розыск, чтобы посмотреть картотеку с фотографиями рецидивистов-«домушников», задержанных в Мурманске в последние годы.

…Женщину в шинели звали Зоська Чиж. В осеннюю ночь 1939 года, когда части Красной Армии освобождали Западную Белоруссию, Зоська сидела в камере полицейского комиссариата города Барановичи.

И если бы польские чиновники не сожгли дела подследственных и заключенных, тогда бы командир нашей части мог узнать, что Зоська Чиж — давняя и опытная рецидивистка-«домушница». Не раз брали у нее отпечатки пальцев в Грудзенце и Сопоте, в Кельцах и Ченстохове, приводов у нее было предостаточно. Но так как вместо дел на каменном полу барановичского комиссариата чернела лишь большая куча раздуваемого ветром пепла да валялись повсюду никому уже не нужные резиновые дубинки, то советский командир поверил Зоське на слово. По ее рассказу выходило, что она — честная труженица и посажена за оскорбление хозяйки прачечной. Зоську отпустили, накормили гречневой кашей из походной кухни и предложили работу на Бобруйском лесопильном комбинате. Она поехала, но пилить доски ей вскоре надоело. Зоська обокрала соседок по общежитию и подалась с их вещами в Витебск. Ее задержали на витебском вокзале.

Начальник станционной милиции Репетюк внимательно выслушал историю Зоськи. Перед ним была девушка из чужого капиталистического мира, с покалеченной душой. Зоська плакала, призывала в свидетели «матку боску» и раны Иисуса Христа, жаловалась на свою разнесчастную долю и клялась, что больше никогда воровать не будет.

Человек по натуре добрый, Репетюк поверил словам Зоськи. Он отобрал у нее ворованные вещи и повел девушку к заведующему станционным рестораном Томашевскому. Начальник милиции упросил устроить Чиж официанткой. Ему казалось, что именно эта работа будет ей по душе.

Надо сказать, что официанткой Зося была отличной. Давно уже не видел ресторан станции Витебск такой обходительной, воспитанной официантки! Она быстро выбивала чеки, никогда не ворчала ни на подруг, ни, тем более, на посетителей. Неся тяжелый поднос с тарелками, она вполголоса напевала модные песенки и ловко лавировала между столиками. Зося знала, как принято раскладывать приборы: нож справа, вилка слева, а повыше, как крыша буквы «П», столовая и чайная ложки. На нее заглядывались проезжие летчики. К ней за столики садились охотнее, чем к другим официанткам, потому что знали — Зося обслужит и скорее, и лучше. Заходил иногда и сердобольный Репетюк, выручивший девушку из беды. Она сразу подбегала к нему и, отводя глаза в сторону, изображая смущение и раскаяние, спрашивала тихо:

— Что пан начальник будет кушать?

И хотя слово «пан» коробило бывшего батрака из-под Орши, Репетюк прощал официантке эту обмолвку и отшучивался:

— А что пани Зося посоветует?

— Есть шницелек по-венски и сельдь в оливе…

К ней привыкли. Верили, что она встала на верный путь. Но однажды, уже ближе к полуночи, кассирша, вернувшись из конторы, увидела, что ящик ее кассы взломан тем самым ломиком, которым шуровали уголь в титане. Вся дневная выручка исчезла. Не оказалось в ресторане и Зоськи Чиж.

Задержали ее уже под самым Ленинградом. Выпив бутылку «спотыкача», захваченную на прощание из буфета, Зоська сладко спала на полке бесплацкартного вагона, положив под голову вместо подушки завернутый в марлю пакет с деньгами.

Срок, определенный ей судом, она отбывала на севере, но бежала оттуда накануне войны в Мурманск и тайком поселилась у тети Дуни в «Шанхае», совершая «набеги» на квартиры капитанов дальнего плавания и рыбаков тралового флота.

В той же самой гостинице «Арктика» она начисто обворовала сонного капитана тральщика «Хариус» и с помощью тети Дуни успела довольно быстро распродать его вещи. Когда работники уголовного розыска ночью арестовали ее на квартире тети Дуни, у Зоськи нашли только деньги. Однако на очной ставке капитан тральщика опознал воровку, которая, — как выяснилось на следствии, — забрала все его вещи, документы и даже шевиотовый китель с золотыми шевронами.

Зоська Чиж получила новый срок и снова оказалась в прежнем месте заключения. Началась война, Зоська снова бежала, украв предварительно в избушке девушек-связисток одежду спящей телефонистки: сапоги, шинель, пилотку.

И вот она опять приехала в город, где ее последний раз задержала милиция.

…А сейчас ей до смерти хотелось курить. Прозвучал отбой воздушной тревоги, и прохожие заполнили улицы Мурманска. Уже спускались сумерки, смягчая резкие очертания окрестных холмов и сглаживая развалины зданий, разрушенных бомбами. На мостовой валялись сизые осколки зенитных снарядов, вырванные из стен кирпичи, раздробленные балки. Под ногами хрустело битое оконное стекло.

Девочка лет четырнадцати шагала по улице, неся в авоське пайку хлеба, соленую треску, пустую стеклянную баночку. Сверху лежали три голубоватых пачки «Беломора». Зоська заметила папиросы, и у нее заныло под ложечкой.

— Барышня, послушай! — тихо и ласково шепнула Зося, догоняя девочку.

— Что такое? — озадаченно спросила девочка, поворачивая к Зоське сосредоточенное личико под большой, должно быть отцовской, пыжиковой шапкой. Еще никто и никогда не называл ее барышней. Тем более казалось странным услышать подобное обращение от женщины в военной форме.

— Пойдем сюда, скажу два слувка! — предложила Зося, кивая на подворотню.

Удивленная девочка шагнула за ней.

Чиж быстро выдернула из-за пазухи мятый шерстяной жакет француженки и, вертя его в руках, сказала:

— Видишь, який ладный свитерок? Давай поменяемся: я тебе свитерок, а ты мне папиросы. Все. Три пачки!..

Ошеломленная девочка смотрела то на серый жакет, то на женщину в шинели. Пушистый свитер и в самом деле был очень заманчивым, но менять его на папиросы, которые к тому же принадлежали не ей, а отцу, девочка не отважилась, а только спросила:

— Откуда у вас такой жакетик?

— От дочки моей. Была у меня дочка да уехала в тыл. Давай, поменяем. Хорошо даю.

В голосе незнакомой женщины было что-то очень жалобное и настойчивое. Девочка пожалела ее. И доставая из авоськи пачку «Беломора», сказала:

— Менять я не буду. А если вам уж так хочется курить — возьмите…

— Спасибо тебе, барышня, — сказала Зоська и, засовывая одной рукой жакет за пазуху, другой поднесла пачку к зубам и нервно надорвала ее.

Сотрудник милиции Поляков вышел после совещания у Фартушного на главный проспект Мурманска в удрученном состоянии. Удастся ли ему по горячим следам найти вора? Навстречу ему шли моряки с автоматами, пехотинцы, бежали сандружинницы в ватниках, медицинские сестры и монтеры электросети с крючьями за спиной. Поляков чувствовал свою беспомощность, и ему было стыдно смотреть им в глаза.

Он знал: эти люди работают под бомбами. Не было в прифронтовом Мурманске в ту пору праздношатающихся бездельников. Все теперь, от мала до велика, работали на оборону, делали из вагонных осей свои собственные «мурманские» минометы, ловили рыбу во фронтовой Арктике и спасали последние строения города от пожаров.

Поляков проходил мимо подворотни, куда незадолго перед этим зашла какая-то женщина в шинели с девочкой. От его внимания не укрылось, что женщина, оглядываясь, как-то уж очень поспешно засовывает за пазуху серый сверток. Потом она закурила и пошла прямиком через развалины к порту.

Поляков двинулся за ней, раздумывая: «Остановить или нет?»

Военная форма женщины сдерживала его. Не хотелось обидеть защитницу холодного Заполярного края необоснованным подозрением. Но серый предмет, воровато засунутый под шинель, отогнал колебания. Быстро догнав женщину, Поляков поравнялся с ней и потребовал:

— Ваши документы!

Зоська, вздрогнув, обернулась. Поляков опешил.

Перед ним стояла его бывшая, еще довоенная «знакомая». Зрительная память у Полякова была превосходной, куда лучше, чем у Завейко, который только после просмотра картотеки установил истину. Чиж наотрез отказалась предъявить документы и, попыхивая папироской, презрительно смотрела на Полякова серыми с хитрецой глазами. Когда работник милиции увидел мятый серый жакет, ему многое стало ясно.

— Ну, что ж, — сказал он, навестим теперь тетю Дуню…

О тете Дуне вспомнил и лейтенант Завейко. Возвратив альбомы с фотографиями гастролеров-рецидивистов, он сразу же направился в бывший поселок «Шанхай». Но дойти до нужного дома ему не пришлось. В те самые минуты, когда Завейко, минуя глыбы кирпича, пытался отыскать бывшую излюбленную малину мурманских «бичкомеров», ему навстречу снизу спешила сама тетя Дуня с большим узлом в руках. Он направился было к ней, но тетя Дуня, властно подняв руку, остановила Завейко.

— Подожди, начальник, дай первой слово сказать, чтобы потом не цеплялись, — произнесла тетя Дуня хриплым, простуженным голосом. — Вот эти шмутки не мои. Их та Зоська оставила, что ночевала у меня до войны. Ну, ты ее хорошо знаешь. А я знать больше не хочу. Бери этот узел, лови эту шмару подлую, где-либо в округе, а я ничего такого не сделала, и избавь меня от допросов…

Искать долго не пришлось, потому что стоило Завейке подняться на бугор возле гостиницы «Междурейсовая», как он увидел Полякова, ведущего Зоську…

Прежде чем позвонить в гостиницу «Арктика», Фартушный спросил у своих сотрудников, не могут ли они позвать своих жен на часок-другой в управление? И чтобы те принесли с собой утюги. Не в приказном порядке, нет, а в виде одолжения, в порядке, так сказать, общественной работы. Свою жену Оксану начальник тоже бы позвал в милицию, но она бывалая операционная сестра, дежурила сегодня в хирургическом отделении Второй городской больницы и ассистировала прекрасному мурманскому хирургу Цвеневу. Как оказалось позже, было бы намного лучше, если бы Оксана пришла в милицию с утюгом.

…Когда жены сотрудников милиции, вооруженные утюгами, собрались в красном уголке, Фартушный показал им узел с вещами и сказал:

— То вещи деликатные, заграничные. Надо их отутюжить осторожно…

В номер Сесиль Дюваль вошли оперуполномоченный Поляков и переводчик «Интуриста» Корнев. Поляков откозырял француженке, сидевшей, подобрав ноги, на диване, и попросил переводчика сказать госпоже, — он долго не мог отважиться произнести это слово, застрявшее у него в горле, — чтобы госпожа Дюваль проверила, все ли ее вещи найдены?

Переводчик Корнев был еще очень молод. Уже во время войны он окончил ускоренный курс Ленинградского института иностранных языков и его, истощенного выпускника-«доходягу», перебросили за черту блокады, в Мурманск. Черноволосый паренек сразу смутился, поймав себя на том, что слишком пристально посмотрел на округлые обнаженные коленки Дюваль. Запинаясь, Корнев перевел просьбу Полякова и водрузил на туалетный столик узел с вещами.

Француженка вскочила, быстро развязала узел, вывалила вещи на диван. Привычно перебрав их, она схватила зеркальце в серебряной оправе, кокетливо погляделась в него. Больше всего она порадовалась серому верблюжьему жакету.

Размахивая им, как флагом, она приговаривала: «Мерси бьен, мерси бьен…

Уже когда совсем стемнело, жена Фартушного, вернувшись с дежурства, позвонила мужу по телефону — звала ужинать.

Фартушный оделся, погасил верхний свет. Но тут вошел дежурный по управлению Завейко и доложил начальнику, что его спрашивает какая-то иностранка.

«Неужели снова кража?» — подумал Фартушный, никак не связывая это посещение с благополучным окончанием истории с вещами Дюваль.

— Ну что же, пускай войдет, — сказал он. — Но только как же я с ней объясняться буду?

— Она с переводчиком, — пояснил дежурный и, откозыряв, пошел за гостьей.

Фартушный снял синеватую шинель, ладно облегавшую его статную фигуру, повесил ее в углу, возле несгораемого шкафа, и, не зажигая верхнего, уже погашенного им света, сел за письменный стол у лампы под зеленым абажуром и приготовился к дипломатическому приему.

Услышав быстрый стук туфелек, очень непривычный в коридорах этого строгого учреждения, начальник встал и поправил портупею.

Сесиль Дюваль не вошла, а скорее влетела в просторный кабинет с окнами, затянутыми синими маскировочными шторами. Она подбежала к Фартушному, вышедшему ей навстречу, схватила его за широкие плечи, закружила по кабинету, а потом впилась в его щеку сочными, алыми губами. Все мог ожидать Фартушный, но чтобы случилось такое, да еще в присутствии незнакомого переводчика и лейтенанта Завейко!..

Фартушный отпрянул от неожиданной гостьи и с грохотом уронил стул. Пока он наклонялся, чтобы поднять стул, Дюваль кивнула переводчику, и Корнев, придавая голосу оттенок торжественности, прочел заготовленную заранее бумагу.

«Мой дорогой префект Фартушный! — читал Корнев послание француженки, которая уселась в кожаное кресло и с любопытством рассматривала кабинет «префекта» милиции. — Разрешите коротко выразить вам и вашим сотрудникам искреннюю благодарность за возвращение моих личных вещей.

Как только вам стало известно о краже, милиция благодаря эффективности организации в невероятно короткий срок выполнила данное вами задание. Я выражаю свой восторг столь быстрыми действиями в возвращении мне вещей, особенно серого жакета, который связали руки моей покойной мамы. Вашей четкой работе может позавидовать даже наша прославленная парижская полиция. Если я останусь жива после этой войны, буду рада видеть вас своим гостем в Париже.

Считая себя частично виноватой, ибо дала повод к искушению, убедительно прошу вас не судить слишком строго виновную и отнестись к ней милостиво. С уважением — Сесиль Дюваль».

Корнев кончил читать, понимая, что перевел благодарность гостьи коряво, слишком сухо, а она, услышав свою фамилию, вскочила с кожаного кресла. Дюваль взяла у Корнева бумагу и положила ее на стекло письменного стола.

«Шальная какая-то баба, — подумал Фартушный, подходя к развалинам кинотеатра «Северное сияние». Если все француженки такие, то понятно, почему они так много судачат о любви и поцелуях в своих романах».

Его все еще преследовал тонкий запах французских духов «Герлен», который перешел на милицейский мундир и теперь вырывался из-под шинели на морозный воздух.

«Надушилась, мамзель, — думал Фартушный. — И война ей нипочем! Целый парфюмерный магазин вылила на себя. Запах-то какой прилипчивый. По такому запаху наш Борис сразу бы след взял…»

Чтобы забить благоухание, привезенное с Елисейских полей на скалистые берега Кольского фиорда, начальник остановился и закурил крепкую папиросу «Трактор». Дым он пускал намеренно на шинель, а сам поглядывал на раскинувшиеся внизу портовые огни. Оттуда доносились стук пароходных лебедок, поскрипывание вагонных буферов, гудки паровозов.

«Должно быть, на каком-нибудь из этих кораблей, что разгружаются внизу, и приехала на мою голову эта Дюваль», — подумал Фартушный и пустил на шинель очередное облако дыма, чтобы забить запах французских духов.

Открыв дверь особым ключом-отмычкой, сделанным по его заказу на судоверфи Рыбпрома у знакомого директора Сапанадзе, Фартушный почувствовал, что табачный дым все-таки победил. Он снял в передней шинель, вынул из кармана бумагу с благодарностью Дюваль. Входя в столовую, Кузьма Евдокимович крикнул на кухню, где суетилась у плиты жена:

— Все нашли мои пинкертоны, Оксаночка, все вещи той француженки, даже жакет ее серый любимый. Говорит — покойная мама вязала, а мне даже благодарность объявила. Вот! — и с этими словами Фартушный положил на стол письмо Дюваль.

— Какую благодарность? — спросила Оксана, входя в столовую с дымящейся сковородкой. — Видишь, и макароны с олениной уже подгорели…

— Благодарность мне эта француженка написала за отличную работу нашей милиции, — сказал Фартушный, распахивая мундир и подсаживаясь к столу.

Но миролюбивый и благодушный тон его был взорван гневным криком Оксаны:

— Дэ ты був?

Фартушный поднял глаза. На побледневшем лице жены было очень странное выражение.

— Дэ ты був, я кажу? — не сказала, а тихо прошептала Оксана, обходя стол. Сковородка, наполненная поджаренными макаронами, перемешанными с кусочками темного мяса, нервно дрожала в ее полных руках.

— Как где? На работе! — сказал он спокойно, а сам подумал: «Таки унюхала духи. Надо было еще одной папироской тот клятый запах дегазировать!»

— На работе? — закричала жена, швыряя на стол сковородку так, что макароны, как живые, запрыгали по клеенке. — Это называется работа?! — И она ткнула его пальцем в щеку, на которой алели два следа помады «Макс Фактор», отпечатанные полными губами Сесиль Дюваль. Оксана схватила с комода тяжелое зеркало и подала мужу.

— Смотри! Любуйся!..

Фартушный понял все и, стараясь улыбнуться, протянул:

— Так то же — чертова француженка!

— Какая француженка? — закричала жена.

— Так то же дипломатический поцелуй, — оправдывался Фартушный. — Посмотри бумагу.

— Какой дипломатический, греховодник ты старый! Люди кровь проливают на войне, а ты поцелуи домой приносишь…

Сколько труда надо было потратить Кузьме Евдокимовичу, чтобы оправдаться! Прочитав, наконец, благодарность, Оксана съязвила: «В Париж приглашает! Мало вам шашней здесь, в Мурманске!»

Пришлось Фартушному призвать в свидетели лейтенанта Завейко, чтобы жена поверила в его безгрешность. Да и стоит ли вспоминать эту и другие подробности того, как оправдывался Фартушный?..

Много лет прошло с тех пор, посеребрились виски у Кузьмы Евдокимовича. Живет он сейчас в Киеве, да и Оксана стала не та, что была в Мурманске, когда со звоном швыряла щипцы в эмалированный таз во время операций.

Но все равно: всякий раз, как скажут при ней слова «француженка», «туристская поездка в Париж», она сразу настораживается.

И еще она очень не любит серых верблюжьих жакетов…