Глава 7
Прелести биточков – Господин Бент обедает – Темные изящные искусства – Как избежать конфуза актеру любительского театра – Ручка Смерти! – Профессор Флид устраивается поудобнее – Страсть бывает разная – Героический банкир – Чаша Криббинса переполнилась
Солнце светило в окна банковского обеденного зала и заливало светом олицетворение совершенного блаженства.
– Тебе стоит продавать на это билеты, – проговорила Дора Гая мечтательно, подперев подбородок рукой. – Люди, страдающие меланхолией, будут приходить сюда и исцеляться.
– Согласен, непросто наблюдать такое и унывать, – отозвался Мокриц.
– С каким энтузиазмом он пытается вывихнуть себе челюсть, – отметила Дора Гая.
Шалопай громко проглотил последний кусок липкого ирисового пудинга. Он с надеждой заглянул в миску, на случай, если там осталось еще. Такого никогда не случалось, но Шалопай был не из тех собак, которые отчаиваются перед лицом закона вероятности.
– Итак… – сказала Дора Гая, – чокнутая старушка – хорошо, проницательная чокнутая старушка – умерла и оставила тебе собаку, у которой к поводку как бы привязан этот банк; ты сообщил всем, что золото стоит дешевле картошки, и помог государственному преступнику сбежать из самой настоящей камеры смертников, и теперь он сидит в подвале и рисует тебе «банкноты»; ты разозлил самое подлое семейство в городе; люди выстраиваются в очереди в банк, потому что ты их смешишь… я что-нибудь упустила?
– Мне кажется, моя секретарша, кхм, положила на меня глаз. Ну как «секретарша». Это она так решила, что она моя секретарша.
Иные невесты в ответ на это расплакались бы или раскричались. Дора Гая расхохоталась.
– И она голем, – добавил Мокриц.
Смех стих.
– Это невозможно. У них такого не бывает. И вообще, почему голем решил, что он женщина? Такого раньше не случалось.
– Не сомневаюсь, раньше эмансипированные големы встречались нечасто. К тому же с какой стати ему думать, что он – мужчина? А еще она строит мне глазки… то есть ей, наверное, так кажется. Это дело рук наших кассирш. Я ведь не шучу. Проблема в том, что и она тоже.
– Я с ним поговорю… с ней, если ты настаиваешь.
– Вот и хорошо. И еще кое-что, тут у нас один человек…
Из-за двери высунулась голова Эймсбери. Он был влюблен.
– Не желаешь ли еще рубленых биточков, госпожа? – спросил он, играя бровями и как бы намекая, что прелести рубленых биточков – это таинство, ведомое совсем немногим.
– А еще остались? – Дора Гая посмотрела в тарелку. Даже Шалопай не управился бы лучше, а она управилась уже с двумя.
– Ты хоть знаешь, из чего это сделано? – спросил Мокриц, который снова довольствовался омлетом, приготовленным Пегги.
– А ты?
– Нет!
– И я нет. Но точно так же готовила моя бабушка, и это одно из самых счастливых воспоминаний моего детства, на минуточку. Не порть мне его. – Дора Гая ослепительно улыбнулась осчастливленному повару. – С удовольствием, Эймсбери, еще немножко. И кстати говоря, аромат раскрылся бы еще лучше, если добавить чуточку чес…
– Ты ничего не ешь, господин Бент, – заметил Космо. – Может, попробуешь фазана?
Старший кассир нервно озирался по сторонам, чувствуя себя не в своей тарелке в этом огромном доме, набитом слугами и предметами искусства.
– Я… я хочу уточнить, что моя преданность банку…
– …не подлежит сомнению, господин Бент. Разумеется. – Космо подвинул к нему серебряное блюдо. – Поешь же чего-нибудь, ты проделал долгий путь.
– Но ты сам почти не притронулся к еде, господин Космо. У тебя только хлеб и вода!
– Это помогает мне думать. И все же, что ты хотел мне…
– Его все любят, господин Космо! Он просто разговаривает с ними, а они его любят! И он всерьез вознамерился избавиться от золота. Только представь! Где еще мы найдем истинную ценность? Он говорит, все это ради города, но мы же окажемся в руках политиков! Опять обман!
– Тебе сейчас не помешает немного бренди, – сказал Космо. – Ты говоришь чистую, как золото, правду, но нам-то что делать?
Бент помедлил. Шики ему не нравились. Они обвивали банк, словно плющ, но хотя бы не собирались ничего менять. Они хотя бы верили в золото. И безо всяких глупостей.
Для Маволио Бента слово «глупость» имело значение, которое многие сочли бы чересчур широким. Смех был глупостью. Театр, музыка и поэзия были глупостями. Одежда не черного и не серого цвета, и уж тем более неоднотонная, была глупостью. Изображения несуществующих вещей были глупостями (изображения существующих вещей были излишни). Основное состояние бытия было глупостью, и всеми фибрами нужно было стремиться к его преодолению.
Миссионеры самых строгих конфессий сочли бы Маволио Бента идеальной кандидатурой для обращения в свои религии, вот только религии были в высшей степени глупостью.
Цифры не были глупостью. Цифры связывали все воедино. И золото не было глупостью. Шики верили в счет и в золото. Господин фон Липвиг считал цифры игрушками, а золото – принарядившимся свинцом! Это было уже не просто глупостью, а возмутительным поведением – пороком, который Бент с корнем вырвал из своего сердца после долгих лет борьбы.
Он не мог здесь оставаться. Бент долгие годы поднимался по банковской карьерной лестнице, наступая на горло всем своим врожденным недостаткам, не для того, чтобы этот… человек превратил здесь все в цирк! Нет уж!
– Тот незнакомец снова приходил сегодня в банк, – проговорил он. – Очень странный тип. И он как будто узнал господина фон Липвига, но называл его Альбертом Стеклярсом. Говорил с ним так, как будто они давным-давно знакомы, и кажется, господина фон Липвига это раздосадовало. Зовут его Криббинс, по крайней мере, господин фон Липвиг так его назвал. Одет очень грязно, одежда старая. Он якобы стал праведником, но я сомневаюсь, что это так.
– Это показалось тебе странным?
– Нет, господин Космо…
– Зови меня просто Космо, Малкольм. К чему нам эти церемонии.
– О… хорошо, – сказал Маволио Бент. – Но нет, дело не в этом. Дело в его зубах. У него были вставные челюсти, и они шевелились и лязгали, когда он говорил, так что он шамкал.
– Ага, старого образца, на пружинах, – сказал Космо. – Замечательно. И фон Липвига это обеспокоило?
– О да. И что еще странно, он утверждал, что не знает этого человека, хотя сам назвал его по имени.
Космо усмехнулся:
– Да, очень странно. И человек ушел?
– Да, госпо… Космо, – сказал Бент. – И я сразу пришел к тебе.
– И очень правильно поступил, Мэттью! Если он снова объявится, попробуй проследить за ним и выяснить, где он остановился.
– Если получится, госпо… Космо.
– Умница! – Космо помог Бенту подняться, пожал ему руку, пританцовывая проводил его до двери, открыл ее и выдворил гостя за порог одним грациозным движением.
– Не задерживайся, господин Бент, тебя ждут в банке! – сказал он и закрыл за ним дверь. – Странное создание, не находишь, Стукпостук?
«Хотел бы я, чтобы он перестал, – подумал Досихпор. – Он что же, считает себя Витинари? Как называются эти рыбки, которые плавают рядом с акулами и стараются пригодиться, чтобы их не съели? Так вот и я, держусь рядом, потому что это намного безопаснее, чем отделиться».
– Как бы Витинари отыскал недавно прибывшего в город человека, одетого в отрепья, с плохими зубами, Стукпостук? – поинтересовался Космо.
«Пятьдесят долларов в месяц, и на всем готовом, – подумал Досихпор, выныривая из своего секундного океанического кошмара. – Не забывай об этом. А через несколько дней ты будешь свободен».
– Он воспользовался бы помощью Гильдии Попрошаек, сэр, – ответил он.
– Ах, разумеется. Займись этим.
– Будут расходы, сэр.
– Да, Стукпостук, я отдаю в этом отчет. Всегда требуются расходы. Что по второму вопросу?
– Скоро, сэр, скоро. Это работа не для Крэнберри, сэр. Мне приходится давать взятки на самых верхах. – Досихпор откашлялся. – Молчание дорогого стоит…
Мокриц молча проводил Дору Гаю до университета. Самое главное, что никто не умер и ничто не разбилось.
Словно придя к некоему умозаключению после тщательного раздумья, Дора Гая вдруг сказала:
– Я, между прочим, сама некоторое время работала в банке, и там редко нападали с ножом.
– Извини, забыл предупредить. Я же успел тебя оттолкнуть.
– Не скрою, то, как ты швырнул меня на пол, вскружило мне голову.
– Слушай, мне правда очень жаль! Эймсбери тоже! Ты мне расскажешь, наконец, что тут происходит? Вы нашли четырех големов, так? Вы привезли их с собой?
– Нет, шахта обвалилась прежде, чем мы успели до них докопаться. Я же говорила, они были в полумиле под землей, под миллионами тонн земли и песка. В общем и целом мы считаем, что в горах была природная ледниковая дамба, которую прорвало и затопило полконтинента. В легендах об Эме говорится, что он затонул, так что все сходится. Големов смыло вместе с щебнем, который застрял у приморских меловых скал.
– Откуда вы узнали, что они были там, внизу? Это же… это нигде!
– Обычным путем. Один из наших големов услышал песнь. Только представь. Они пробыли под землей шестьдесят тысяч лет…
В ночи, на самом дне мира, в тисках недр, окутанный тьмой… пел голем. Пел без слов. Его песнь была древнее слов, древнее языков. Это был зов глины, и он простирался далеко-далеко. Он растекался по тектоническим трещинам, отзывался музыкой кристаллов, звучащих в унисон в необъятных темных пещерах, струился по рекам, которые никогда не видели солнца…
…и исторгался из-под земли, и пробегал по ногам голема из «Треста Големов», который грузил углем тачку на единственной дороге в тех краях. Голем прибыл в Анк-Морпорк и рассказал обо всем «Тресту». Вот чем занимался «Трест» – искал големов.
Города, государства и королевства возникали и исчезали, но големы, вылепленные и обожженные своими жрецами и наполненные священным огнем, оставались вечно. Когда у них заканчивались приказы и не нужно было больше черпать воду и рубить дрова, хотя бы потому, что их страна теперь покоилась на дне морском, или город был погребен под толщами вулканического пепла, они ничего не делали, а только ждали следующего приказа. Они были инструментами. Каждый голем подчинялся инструкциям, которые были написаны на небольшом свитке у него голове. Когда-нибудь гору разъест эрозией. Когда-нибудь выстроят новый город. Когда-нибудь поступит новый приказ.
Големам не была знакома идея свободы. Они знали, что являются предметами собственности. Иные до сих пор носили на своей глине отпечатки пальцев давно почившего жреца. Они были созданы, чтобы принадлежать.
В Анк-Морпорке големы были всегда, они ходили с поручениями, работали разнорабочими, качали воду глубоко под землей, невидимые, безмолвные, не путающиеся ни у кого под ногами. Но однажды кто-то освободил голема. Вложил ему в голову чек на сумму, в которую голем ему обошелся. После чего сказал голему, что тот отныне принадлежит сам себе.
Голема нельзя было освободить ни приказом, ни прихотью, ни силой. Его можно было освободить по праву собственности. Только побывав собственностью, ты можешь сполна оценить свободу, во всем ее чудовищном великолепии.
Дорфл, первый вольный голем, придумал план. Он работал не покладая рук, без устали и сна, который ему не требовался, и купил еще одного голема. Два голема работали не покладая рук и купили третьего… и так появился «Трест Големов», который скупал големов, находил их погребенными под землей или на дне моря и помогал им выкупать самих себя.
В беспокойном городе големы действительно были на вес золота. Они соглашались на минимальные оклады и отрабатывали их по двадцать четыре часа в сутки. Это было выгодно: големы, будучи сильнее троллей, надежнее волов, неутомимее и умнее десятка тех и других, в одиночку могли приводить в действие все механизмы любой мастерской.
Это не прибавляло им популярности. Всегда находились причины недолюбливать големов. Они не пили, не ели, не ругались, не играли в карты, не улыбались. Они работали. Если где-то разгорался пожар, они всей толпой спешили его тушить, после чего возвращались к своим обязанностям. Никто не понимал, как у существ, обожженных в огне при рождении, мог возникнуть такой инстинкт, но, кроме неловкой неприязни, это никак не влияло на их репутацию. Невозможно было испытывать благодарность к неподвижному лицу с горящими глазами.
– Сколько осталось внизу? – спросил Мокриц.
– Я же сказала. Четверо.
Мокриц облегченно вздохнул.
– Это хорошо. Молодцы. Может, отпразднуем сегодня за ужином? Поедим что-нибудь, что не было внутри у животного? А там, кто знает…
– Может возникнуть загвоздка, – проговорила Дора Гая медленно.
– Да неужели?
– О, пожалуйста. – Дора Гая вздохнула. – Понимаешь, эмийцы были первыми творцами големов. Согласно легенде, именно эмийцы изобрели големов. И это похоже на правду. Какой-то священник совершает жертвоприношение, говорит правильные слова, и глина встает. Это было их единственное изобретение. Больше им ничего не было нужно. Големы построили им город, големы засеяли их поля. Они изобрели колесо, но только в качестве детской игрушки. Им не было нужно колесо, понимаешь? Им не было нужно даже оружие, потому что големы стояли у них вместо городских стен. Даже лопаты не были нужны…
– Ты хочешь сказать, они слепили пятидесятифутовых големов-убийц?
– Только мужчина мог до такого додуматься.
– Это наша прямая обязанность, – ответил Мокриц. – Если не додуматься до пятидесятифутовых големов-убийц самому, додумается кто-нибудь другой.
– Никаких свидетельств об этом, во всяком случае, нет, – отрезала Дора Гая. – Эмийцы никогда не работали даже с железом. Зато им была известна бронза… и золото.
Что-то в том, как это слово повисло в воздухе, Мокрицу не понравилось.
– Золото, – повторил он.
– Эмийский – самый сложный язык в мире, – быстро заговорила Дора Гая. – Никто из големов «Треста» в нем не разбирается, так что мы не можем сказать уверенно…
– Золото, – тяжело повторил Мокриц.
– И вот, когда копатели нашли пещеры, мы придумали план. Шахта уже начинала обрушиваться, поэтому мы закрыли ее и сказали, что произошел обвал. Кое-кто из нашей команды к нынешнему моменту должен был вывести големов из-под земли в море. Прямо сейчас он морем ведет их к городу, – рассказывала Дора Гая.
Мокриц показал пальцем на руку голема в сумке.
– Это не золото, – сказал он с надеждой.
– Мы нашли много останков големов примерно на полпути вниз, – вздохнула Дора Гая. – Остальные были глубже… вероятно, потому, что они были тяжелее.
– Золото вдвое тяжелее свинца, – мрачно заметил Мокриц.
– Погребенный голем поет по-эмийски, – продолжала Дора Гая. – Я не могу ручаться за наш перевод, поэтому я решила доставить их в Анк-Морпорк, где они будут в безопасности.
Мокриц сделал глубокий вдох:
– Ты понимаешь, на какие неприятности можно нарваться, нарушив контракт с гномом?
– Ой, подумаешь! Я же не войну развязала!
– Нет, ты развязываешь судебный процесс! А с гномами это даже хуже! Ты говорила, в контракте указано, что вам запрещается забирать с места раскопок ценные металлы!
– Да, но это големы. Они живые.
– Ты понимаешь, что ты вынесла…
– …предположительно вынесла…
– …хорошо, предположительно вынесла, боги милосердные, тонны золота с гномьих земель…
– …земель «Треста Големов»…
– Допустим, но у вас был договор! Который ты нарушила, когда вынесла…
– …не вынесла. Оно само ушло, – спокойно возразила Дора Гая.
– Да ради всего святого, только женщина может такое сказать! Ты думаешь, если ты веришь в то, что твоим действиям есть уважительная причина, юридическая сторона вопроса не имеет значения? И вот он я, настолько близок к тому, чтобы убедить всех, что доллару необязательно быть круглым и блестящим, и вдруг я узнаю, что в любой момент четыре огромных блестящих голема заявятся в город, махая ручкой и сверкая направо и налево!
– Нет никаких поводов для истерики.
– Еще как есть! Если для чего нет повода, так это для спокойствия!
– Да, но только в такие моменты ты и оживаешь, разве нет? В такие моменты острее всего соображаешь. Ты всегда находишь выход, так?
И ничего невозможно было поделать с такой женщиной. Она обращалась в кувалду, и ты с разбегу несся прямо на нее.
Слава богам.
Они подошли к университету. Над ними нависала грозная статуя Альберто Малика, основателя университета. На голове у него был ночной горшок. Это создавало определенные неудобства голубю, который по семейной традиции проводил большую часть времени, примостившись на голове Альберто, только теперь у него на голове тоже была миниатюрная копия этого гончарного изделия.
Опять, наверное, студенческая неделя, подумал Мокриц. Студенты – что с них взять? Можно их любить, можно ненавидеть, но бить по голове лопатой – нельзя.
– Слушай, големы големами, но давай все-таки поужинаем сегодня вместе, только ты и я, в апартаментах. Эймсбери это понравится. Он редко готовит для людей, и это поднимет ему настроение. Обещаю, он приготовит все, что ты пожелаешь.
Дора Гая посмотрела на него искоса:
– Я так и думала, что ты это предложишь, поэтому я заказала ему баранью голову. Он был вне себя от счастья.
– Баранью голову? – невесело переспросил Мокриц. – Ты же знаешь, я терпеть не могу еду, которая таращится на меня. Я даже сардинам в лицо не могу смотреть.
– Он пообещал завязать ей глаза.
– Ах, как здорово.
– Моя бабушка готовила превосходный холодец из бараньей головы, – сказала Дора Гая. – Она брала свиные копытца, чтобы бульон был наваристее, и когда он остывал…
– Знаешь, иногда информация все же бывает лишней, – перебил ее Мокриц. – Значит, сегодня вечером. Что ж, пойдем навестим твоего мертвого волшебника. Тебе должно понравиться. Наверняка там будут черепа.
Там были черепа. Там были черные шторы. Там на полу были нарисованы непонятные символы. Фимиам струйками курился над черными кадильницами. И посреди всего этого глава кафедры Посмертных Коммуникаций в устрашающей маске возился со свечой.
Услышав, как они вошли, он прервался и торопливо выпрямился.
– А, вы рано, – сказал он слегка невнятно из-за клыков. – Извиняюсь. Все эти свечи. Нужны свечи из дешевого сала, чтобы давать приличный черный дым, но можете себе представить, мне подсунули пчелиный воск. Я же сказал им, что мне не для того, чтобы капать, – мне нужен едкий дым. Им нужен, во всяком случае. Прошу прощения, Джон Икс, глава кафедры. Думминг Тупс мне все о вас рассказал.
Он снял маску и протянул им руку. Судя по всему, Икс пытался, как всякий уважающий себя некромант, отрастить приличную эспаньолку, но в связи с общим недостатком злорадства в организме она вышла какой-то застенчивой. Прошло несколько секунд, и Икс, догадавшись, на что они так уставились, стянул фальшивую резиновую руку с черными ногтями.
– Я думал, некромантия запрещена, – сказал Мокриц.
– О, мы здесь не занимаемся некромантией, – сказал Икс. – С чего ты это взял?
Мокриц посмотрел на интерьер и пожал плечами.
– Пожалуй, первый раз меня посетила эта мысль, когда я увидел на двери облезшую краску, под которой еще можно было различить рисунок черепа и буквы «НЕКР»…
– Дела давно минувших дней, – оборвал его Икс. – Мы – кафедра Посмертных Коммуникаций. Мы – силы добра, поймите. Тогда как некромантия – это прескверная форма магии, к которой прибегают злые волшебники.
– И раз вы не злые волшебники, то, что вы делаете, никак не может быть некромантией?
– Именно!
– А, гм, как отличить злого волшебника? – поинтересовалась Дора Гая.
– Ну, в первую очередь злые волшебники занимаются некромантией.
– Будь добр, напомни нам, что именно ты собираешься сейчас делать?
– Мы будем общаться с покойным профессором Флидом.
– Который мертв?
– Весьма. Совсем мертв.
– А это никак не смахивает на некромантию?
– Ну, видите ли, для некромантии требуются черепа, кости и общее некроощущение, – ответил Икс.
Он оценил выражение их лиц.
– А, вижу, к чему вы клоните, – сказал он со смешком, который слегка потрескивал по краям. – Не судите по антуражу. Мне этого ничего не нужно. Это для профессора Флида. Он немного консервативен и не согласится вылезать из урны без полного Обряда Всех Душ вкупе с Призывающей Маской Ужаса. – Он щелкнул по клыку.
– А это и есть Призывающая Маска Ужаса? – спросил Мокриц.
– Конечно, – ответил волшебник после минутной заминки.
– Просто она похожа на маску «страшного колдуна», которая продается в магазинчике Боффо на улице Десятого Яйца, – продолжил Мокриц. – По выгодной цене в пять долларов, кажется.
– Я, э… мне кажется, ты что-то путаешь, – сказал Икс.
– Вряд ли, – ответил Мокриц. – Ты ценник не снял.
– Где? Где? – вовсе-никакой-не-некромант стал вертеть маску в руках в поисках…
Заметив усмешку Мокрица, Икс закатил глаза.
– Ну да, да, – проворчал он. – Настоящую мы потеряли. Здесь все теряется, вы даже представить себе не можете. Наколдуют всякого и никогда не приберут за собой. Вы не встречали в коридоре огромного кальмара?
– После обеда нет, – ответила Дора Гая.
– Кстати, что за история с кальмаром?
– О, сейчас я расскажу вам про кальмара! – воскликнул Икс.
– Ну?
– Вы не хотите знать про кальмара!
– Не хотим?
– Уж поверьте мне! Вы уверены, что его там не было?
– На такое поневоле обращаешь внимание, – сказала Дора Гая.
– Значит, если повезло, этот уже выветрился. – Икс расслабился. – Это становится невыносимо. На той неделе все бумаги в моей картотеке переместились под букву «Ю». И никто не знает почему.
– Ты еще хотел рассказать нам про черепа, – напомнила Дора Гая.
– Все фальшивые, – ответил Икс.
– Я бы попросил! – послышался сухой и трескучий голос из дальнего угла, скрытого в тени.
– Разумеется, кроме Чарли, – поспешно добавил Икс. – Он тут целую вечность.
– На мне вся кафедра держится, – сказал голос с оттенком гордости.
– Может, мы уже приступим? – спросил Икс, копаясь в черном бархатном мешке. – На крючке за дверью висят черные мантии с капюшонами. Это, конечно, не более чем антураж, но некр… посмертные коммуникации во многом строятся на театральности. Большинство из тех, кого… с кем мы связываемся, – волшебники, а они, сказать по правде, не очень-то любят новшества.
– Мы же не будем делать никаких… мерзостей? – спросила Дора Гая, недоверчиво разглядывая мантию.
– Не считая разговора с человеком, который уже триста лет как умер, – добавил Мокриц. Он неуютно себя чувствовал в окружении черепов. У человека это заложено на генетическом уровне со времен обезьяны, потому что (а) то, что сделало этот череп черепом, могло все еще быть поблизости, так что нужно немедленно лезть на дерево, и (б) черепа выглядят так, будто смеются над тобой.
– За это не переживайте, – сказал Икс, вынув из черного мешка маленькую узорчатую склянку, и начал натирать ее рукавом. – Профессор Флид завещал свою душу университету. Он человек колючий, вынужден признать, но может и пойти на контакт, если разыграть все как следует.
Он отступил на шаг назад.
– Посмотрим… коптящие свечи, Круг Намарета, Стекло Безмолвного Времени, Маска, куда же без нее, Шторы, э, Шторы и… – тут он положил рядом с банкой небольшую коробку, – …жизненно важные ингредиенты.
– Не понял? То есть все эти дорогостоящие на вид вещи не жизненно важны? – переспросил Мокриц.
– Они так… декорация, – сказал Икс, поправляя капюшон. – Мы, конечно, могли бы просто сесть и зачитать вслух текст, но если нет ни костюмов, ни декораций, кто захочет к нам прийти? Вы вообще любите театр? – добавил Икс с надеждой в голосе.
– Бываю иногда, – ответил Мокриц осторожно, вовремя распознав эту надежду.
– Ты, случайно, не видел новый спектакль Маленького Театра «Какая жалость, что она инструктор рукопашного боя»? Постановка «Труппы Сестер Долли»?
– О нет, боюсь, не видел.
– Я играл там сэра Эндрю Пердолло, – уточнил доктор Икс на случай, если это вдруг освежит Мокрицу память.
– Ах, так это был ты! – воскликнул Мокриц, который не впервые встречался с актерами. – Все на почте только об этом и говорили!
«Если он не спросит, о каком представлении они говорили, все будет прекрасно», – думал Мокриц. Хотя бы на одном представлении каждого конкретного спектакля обязательно происходит что-нибудь уморительно чудовищное. Но ему повезло: опытный актер знает, когда не стоит испытывать удачу.
Вместо этого Икс спросил:
– Знаете ли вы древние языки?
– Я немного разбираюсь в азах мычания, – сказал Мокриц.
–
. Он для тебя достаточно древний? – сказала Дора Гая, и у Мокрица по позвоночнику пробежали мурашки. Язык големов обычно звучал чудовищно в человеческих устах, но, когда на нем заговорила Дора Гая, получилось нечто невыносимо притягательное. Словно серебро в воздухе.
– Что это было? – не понял Икс.
– Общий язык големов на протяжении последних двадцати тысяч лет, – ответила Дора Гая.
– Серьезно? Очень, э, впечатляюще, э… давайте начинать…
В бухгалтерии никто не смел отрываться от вычислений, пока стол старшего кассира, вращаясь на своей оси, грохотал, точно телега, везущая приговоренных на казнь. Бумаги порхали в руках Маволио Бента, его мозг утопал в ядовитых соках, а ноги без устали жали на педали, не позволяя темным материям обволакивать душу.
Он ничего не вычислял, что бы ни казалось со стороны. Вычисления были для тех, кто не видел ответа, плавно возникающего перед глазами. Видеть – значит знать. Так было всегда.
Кипа накопившихся бумаг истощалась, а лихорадочные мысли продолжали пульсировать в голове.
Открывались новые и новые счета. А все почему? Из-за доверия? Честности? Бережливости? Хотя бы из-за чего-то имевшего цену?
Нет! Все из-за этого фон Липвига! Люди, которых Бент никогда прежде не видел и надеялся больше не увидеть, стекались в банк и несли деньги в ящиках, в копилках и нередко в чулках. Иногда чулки были надеты прямо на них!
И к этому их побуждали слова! Банковская казна наполнялась, потому что проклятый господин фон Липвиг смешил людей и вселял в них надежду. Люди любили его. Никто никогда не любил господина Бента, насколько он мог судить. Да, он знал материнскую любовь и отцовские объятия – первая была слишком холодной, вторые пришли слишком поздно, и что ему это дало? В итоге он остался один. Тогда он сбежал и встретил серый караван, и открыл для себя новый мир – мир цифр, и цен, и респектабельности – и стал работать и подниматься вверх по карьерной лестнице, и да, он теперь чего-то стоил, и да, его можно было уважать. Да, уважать. Даже господин Космо уважал его.
И тут, откуда ни возьмись, появляется фон Липвиг – кто он вообще такой? Никто этого не знал, кроме подозрительного человека с неустойчивыми зубами. Вчера не было никакого фон Липвига, а сегодня он уже главный почтмейстер! Теперь он пролез еще и в его банк, этот тип, который чего-то стоил только на словах и который ни к кому не выказывал уважения! Теперь он смешил людей – и банк наполнялся деньгами!
«А разве Шики позволяли тебе шиковать?» – спросил знакомый голосок у него в голове. Ненавистная им часть самого себя, которую Бент глушил, и морил голодом, и запихивал глубоко в шкаф все эти годы. Это не был голос разума. Он сам был своим голосом разума. Это был голос… маски.
– Нет! – вскрикнул Бент. Некоторые из клерков, что сидели ближе, подняли глаза на непривычный звук и тут же уткнулись обратно, не рискуя поймать на себе взгляд начальника. Бент сидел, уставившись на бумагу перед ним, и наблюдал за прокручивающимися цифрами. Положись на цифры! Цифры не подведут…
«Космо тебя не уважает, дурак ты, дурак. Ты руководил их банком вместо них и подчищал за ними! Ты зарабатывал, они тратили… и они смеются над тобой. Сам знаешь, что смеются. Глупый господин Бент с его глупой походкой, глупый, глупый, глупый…»
– Убирайся от меня, убирайся, – шептал он.
«Люди любят его, потому что он их любит. Никто не любит господина Бента».
– Но я чего-то стою. У меня есть достоинство! – Господин Бент подтянул к себе новую страницу и стал искать утешения в столбиках. Но его преследовали.
«Чего ты стоил, когда заставлял цифры танцевать, господин Бент? Ни в чем не повинные цифры! Ты заставлял их танцевать, и кувыркаться, и стоять на голове по щелчку твоего хлыста, и они плясали там, где им не было положено, не так ли, потому что сэр Джошуа требовал свою цену! Куда утанцевало золото, господин Бент? Всё дым и зеркала!»
– Нет!
Все перья бухгалтерии на несколько секунд застыли, после чего заскрипели с остервенением.
С глазами, слезящимися от стыда и гнева, господин Бент открутил колпачок своей патентованной ручки. В глухой тишине кассового зала щелчок этой зеленой авторучки, приводимой в боевую готовность, производил такой же эффект, как звук топора, который точит палач. Все клерки низко склонились над столами. Господин Бент обнаружил ошибку. Все, что оставалось делать, это не сводить глаз со своих вычислений и надеяться, что вопреки чаяниям эта ошибка допущена не тобой.
Кому-то придется, и, помилуйте, боги, только бы не мне, подойти и встать перед высокой платфомой. Все знали, что господин Бент не любил ошибок: господин Бент считал, что ошибки были результатом искажения души.
Заслышав звук Ручки Смерти, старший бухгалтер подскочил к господину Бенту. Сотрудники, которые посмотрели в сторону господина Бента, рискуя обратиться в пепел под его свирепым взглядом, увидели, как вопиющий документ был передан ей. Послышалось цоканье языка. Она спустилась по ступенькам с платформы. Ее шаги звучали как смертный приговор и требовали тишины. Она еще не знала этого, пока шла, сверкая пуговками на сапожках, к столу одного из самых юных и неопытных клерков, но ей вот-вот предстояла встреча с юношей, которому суждено было войти в историю как одному из величайших героев банковского дела.
Мрачная органная музыка звучала на кафедре Посмертных Коммуникаций. Мокриц полагал, что это входило в общий антураж, хотя атмосфера была бы аутентичнее, если бы исполняемый на органе мотив не оказался «кантатой и фугой для органа с западающими педалями».
Когда последняя нота с протяжным стоном смолкла, доктор Икс развернулся на табуретке и снял маску.
– Мои извинения, иногда я такой неуклюжий. Вы не могли бы попеть, пока я тут мистически размахиваю руками? Не думайте о словах. Сгодятся любые, главное, чтобы звучало погребально.
Расхаживая по кругу и напевая вариации на тему «уу!» и «раа!», Мокриц задумался, часто ли банкирам приходится вызывать с того света мертвецов в рабочие часы. Уж точно не в массовом порядке. Ему точно не следовало этим заниматься. Ему следовало идти и делать деньги. Сыч… Клямс уже наверняка дорисовал эскиз. Уже завтра он мог бы держать в руках свою первую банкноту! И потом, этот чертов Криббинс, который кому угодно мог все разболтать. У него и у самого рыльце было в целой пуховой перине, но город держался на внутренних связях, и если Криббинс успеет повстречаться с Шиками, жизнь Мокрица открутится назад до самой виселицы…
– В мое время мы хотя бы использовали приличные маски, – проворчал старческий голос. – И что это там, женщина?
В круге появилась фигура – без всякой помпы и шума, только с брюзжанием. Это была фигура образцово-показательного волшебника: мантия, остроконечная шляпа, борода и преклонный возраст, разве что черно-белый и слегка прозрачный.
– А, профессор Флид, – поприветствовал Икс. – Как любезно с твоей стороны…
– Ты сам знаешь, что это ты меня сюда притащил, и не то чтобы мне было чем заняться помимо этого, – сказал Флид. Он повернулся к Доре Гае, и его голос стал слаще меда: – Как тебя зовут, прелесть моя?
– Дора Гая Ласска. – Предупреждающая нотка в ее голосе прошла мимо ушей Флида.
– Очаровательно, – протянул он, улыбаясь ей во все десны. От этого у него во рту задрожали тонкие струйки слюны, как паутина очень старого паука. – Поверишь ли ты мне, если я скажу, что ты необычайно похожа на мою драгоценную пассию Фенти, которая умерла более трехсот лет тому назад? Сходство просто поразительное!
– Поверю, что ты ко мне клеишься, – ответила Дора Гая.
– О, дорогая, как цинично, – вздохнул покойный Флид и повернулся к главе кафедры Посмертных Коммуникаций. – Честно говоря, за вычетом дивного пения юной госпожи, все было выполнено кое-как, Икс. – Он хотел было похлопать Дору Гаю по руке, но его пальцы прошли насквозь.
– Мне очень жаль, профессор, но нам теперь не выделяют нормального финансирования, – сказал Икс.
– Знаю, знаю. Всегда так было, профессор. Даже в мое время, когда тебе нужен был труп, приходилось самому идти и искать! А если трупа не находилось, уж будь добр, но достань хоть из-под земли! Сейчас-то все так чинно, все так благородно. Ну и пусть свежее яйцо чисто технически подходит для дела, но стиль-то куда подевался? Сейчас, говорят, изобрели машину, которая умеет думать, а изящные искусства, как всегда, в самом хвосте! И вот что я вижу, когда меня призывают: один еле компетентный посмертный коммуникатор и двое посредственных покрякивателей!
– А некромантия – это изящное искусство? – спросил Мокриц.
– Самое что ни на есть, молодой человек. Ошибись хоть чуточку, и духи мстительных мертвецов пролезут к тебе в голову через уши и выплюнут мозги через нос.
Взгляды Мокрица и Доры Гаи были прикованы к Иксу, как глаза лучника к мишени. Он горячо замахал руками и беззвучно произнес: «Это не так уж и часто бывает!»
– А что здесь делает такая хорошенькая девушка, ммм? – поинтересовался Флид, снова пытаясь схватить Дору Гаю за руку.
– Я хочу перевести одну фразу с эмийского, – ответила она с деревянной улыбкой и машинально вытерла руку о платье.
– Женщинам в ваше время теперь и такое позволяется? Как интересно! Одно из моих величайших сожалений, знаешь ли, в том, что, обладая телесной оболочкой, я слишком мало времени проводил в обществе прекрасных дам…
Мокриц огляделся в поисках какого-нибудь аварийного выключателя. Должно же быть что-то, хотя бы на случай носоглоточного изъятия мозгов.
Он бочком подобрался к Иксу и прошипел:
– Сейчас кому-то будет плохо!
– Ничего страшного. Я могу в два счета выдворить его в Зону Нежити, – прошептал в ответ Икс.
– Этого будет недостаточно, если она выйдет из себя! Однажды я видел, как она проткнула каблуком ногу человеку, не вынимая изо рта сигареты. Она не выкурила ни одной за последние пятнадцать минут, так что я за нее не ручаюсь!
Но Дора Гая достала из сумки руку голема, и в глазах покойного профессора Флида загорелось нечто более основательное, чем романтика. Страсть бывает разная.
Он взял глиняную руку. Это было второе удивительное событие. Только потом Мокриц заметил, что рука по-прежнему лежала у ног Флида, а держал он ее перламутровый зыбкий призрак.
– А, фрагмент эмийского голема, – произнес он. – В плохом состоянии. Исключительно редкая вещь. Вероятно, найдено при раскопках Эма, верно?
– Возможно, – ответила Дора Гая.
– Хм. Возможно, да? – повторил Флид и повертел призрачную руку. – Только посмотрите, тоньше папиросной бумаги! Легче пуха, крепче стали, но огни внутри пылали. Ничего похожего с тех пор так и не бывало!
– Может быть, я знаю, где такие огни до сих пор пылают, – сказала Дора Гая.
– Это шестьдесят-то тысяч лет спустя? Сомневаюсь, госпожа!
– А я нет.
Она разговаривала таким тоном, и ей смотрели вслед. Она воплощала непоколебимую уверенность. Мокриц годами трудился, чтобы добиться такого голоса.
– Ты хочешь сказать, что эмийский голем уцелел?
– Да. Даже четверо, полагаю, – ответила Дора Гая.
– Они поют?
– Один точно.
– Жизнь бы отдал, чтобы увидеть, – проговорил Флид.
– Э… – подал голос Мокриц.
– Образно, образно выражаясь, – перебил Флид, раздраженно махнув рукой.
– Думаю, это можно будет организовать, – сказала Дора Гая. – А пока что мы записали его песнь фонетическими рунами Боддели.
Она залезла в сумку и выудила оттуда небольшой свиток. Флид потянулся к нему, и переливчатый призрак свитка тоже оказался у него в руках.
– На первый взгляд это какая-то белиберда, – сказал он, проглядывая свиток. – Впрочем, справедливости ради, эмийский всегда поначалу кажется белибердой. Мне понадобится некоторое время, чтобы обработать текст. Эмийский – абсолютно контекстуальный язык. Ты видела этих големов?
– Нет, наша шахта обвалилась. Теперь мы даже не можем поговорить с големами, которые вели раскопки. Пение плохо передается по соленой воде. Но мы думаем, что это… нетипичные големы.
– Золотые скорее всего, – сказал Флид, и после его слов повисло многозначительное молчание.
Потом Дора Гая сказала:
– О.
Мокриц зажмурился. У него под веками золотые запасы Анк-Морпорка ходили по улицам и сверкали на солнце.
– Все исследователи Эма натыкались на легенду о золотых големах, – продолжал Флид. – Шестьдесят тысяч лет назад какой-то шаман, сидя у огня, слепил фигурку из глины и придумал, как вдохнуть в нее жизнь, и кроме этого изобретения эмийцам больше ничего не было нужно, понимаете? Знаете ли вы, что у них были даже лошади-големы? Никому с тех пор так и не удавалось сотворить подобное. И при этом эмийцам никогда не было известно железо! Они так и не изобрели ни колеса, ни лопаты! Големы пасли их стада и ткали их одежды! Зато у эмийцев были ювелирные украшения, на которых по большей части изображались сцены человеческих жертвоприношений, дурно исполненных во всех смыслах слова. В этой сфере они были невероятно изобретательны. Теократия, понятно дело. – Он пожал плечами. – Не знаю, что такого в этих ступенчатых пирамидах, если оно вызывает в боге все худшее… Так что да, им было известно золото. Их жрецы наряжались в золото. Может быть, они сделали и несколько големов из золота. В то же время «золотой голем» могло метафорически обозначать ценность големов для эмийцев. Когда люди хотят выразить концепцию цены, они обращаются к золоту…
– Да уж, – пробормотал Мокриц.
– …или же это просто байки, не имеющие под собой никаких оснований. Раскопки так и не дали никаких результатов, за исключением нескольких фрагментов разбитого голема, – сказал Флид, усаживаясь и удобно устраиваясь в воздухе.
Он подмигнул Доре Гае.
– Или ты искала где-то еще? Одна легенда гласит, что после смерти всего человеческого рода големы ушли в море…? – Вопросительный знак повис в воздухе, как рыболовный крючок.
– Какая интересная история, – сказала Дора Гая с непроницаемым видом.
Флид улыбнулся:
– Я разберусь в том, что здесь написано. Ты же придешь навестить меня завтра?
.
Мокрицу не понравилось то, что он услышал, что бы это ни было. Не спасало и то, что Дора Гая улыбнулась в ответ.
Флид добавил:
–
.
– А у тебя, господин? – со смехом спросила Дора Гая.
– Нет, но у меня отличная память!
Мокриц нахмурился. Ему гораздо больше нравилось, когда она была холодна со старым хрычом.
– Мы уже можем идти? – спросил он.
Стажер на испытательном сроке, младший клерк Хаммерсмит Кут смотрел, как госпожа Драпс подходила все ближе, и это настораживало юношу не так сильно, как его старших коллег. Те понимали: это оттого, что бедный мальчик пробыл здесь слишком недолго и не сознавал степень серьезности того, что вот-вот должно было произойти.
Старший клерк демонстративно положила перед ним документ. Итог был обведен еще не просохшими зелеными чернилами.
– Господин Бент, – сказала она с оттенком удовольствия, – велел переделать как положено.
И поскольку Хаммерсмит был хорошо воспитанным юношей и работал в банке всего лишь первую неделю, он ответил: «Да, госпожа Драпс», аккуратно взял листок и приступил к работе.
Разное рассказывали о том, что случилось дальше. Годы спустя клерки измеряли свой банковский опыт в том, насколько близко они сидели, когда случилось это. Они спорили о том, что же на самом деле было сказано. Точно не было никакого рукоприкладства, на что бы там ни намекали некоторые истории. Но это был день, когда мир, или по крайней мере часть мира, включавшая в себя бухгалтерию, рухнул на колени.
Все сходились в том, что некоторое время Хаммерсмит сидел и считал проценты. Говорили, он достал блокнот – личный блокнот, что само по себе было недопустимо – и произвел в нем какие-то подсчеты. А потом, спустя пятнадцать минут, как говорят одни, или полчаса, как говорят иные, он подошел к столу госпожи Драпс и объявил:
– Мне жаль, госпожа Драпс, но я не могу найти, в чем ошибка. Я проверил свои расчеты и думаю, что мой результат верен.
Он говорил негромко, но бухгалтерия стихла. Сотни человек затаили дыхание так, что пауки, плетущие паутину под потолком, заколыхались от оттока воздуха. Юношу отправили на место «переделывать все заново и не отвлекать людей от работы», и спустя десять минут, хотя иные говорят пятнадцать, госпожа Драпс сама подошла к нему и заглянула через плечо.
Большинство сходятся в том, что примерно через полминуты она взяла листок, вынула карандаш из тугого пучка на голове, велела юноше пустить ее на свое место, села и какое-то время разглядывала цифры. Потом встала. Подошла к другому старшему клерку. Вместе они занялись изучением документа. Затем подозвали третьего клерка. Он переписал себе подозрительные столбики, покорпел над ними немного и, с серым лицом, поднял глаза. Ничего не нужно было произносить вслух. К этому моменту работа встала, но господин Бент за высоким столом был все еще погружен в разложенные перед ним расчеты и, что примечательно, что-то бормотал себе под нос.
Все почувствовали это в воздухе.
Господин Бент допустил ошибку.
Старшие клерки нервно переговаривались в углу. Не было вышестоящего лица, к которому они могли бы обратиться. Господин Бент и был вышестоящим лицом, выше которого стоял только сам неумолимый король математики. В конечном итоге на плечи невезучей госпожи Драпс, которая совсем недавно успела побывать гонцом рассерженного господина Бента, легла обязанность написать на документе: «Прошу прощения, господин Бент, но мне кажется, молодой человек прав». Она сунула документ под низ стопки квитанций, которые готовила для подачи шефу, бросила их в лоток для входящей документации, когда он прогромыхал мимо, и в слезах убежала, звонко постукивая каблучками, в направлении дамской комнаты, где у нее случилась истерика.
Оставшиеся члены бухгалтерии тревожно переглянулись, как древние чудовища, которые видят, как в небе начинает расти второе солнце, но понятия не имеют, что с этим делать. Господин Бент всегда быстро управлялся с входящими документами, и, пожалуй, оставалось не больше двух минут до того, как он наткнется на записку. Внезапно все как один бросились к выходу.
– И как оно тебе? – спросил Мокриц, когда они вышли на улицу.
– Мне кажется или я слышу раздражение? – спросила Дора Гая.
– Ну, в мои планы сегодня не входил светский визит к трехсотлетнему сладострастнику, который делал в твой адрес непристойные телодвижения.
– Какие еще телодвижения, у него и тела-то нет, он же призрак.
– Он сладострастничал!
– Если только в мыслях, – возразила Дора Гая. – В его и в твоих.
– Обычно ты выходишь из себя, когда люди пытаются тебе покровительствовать!
– Верно. Но обычно эти люди не в состоянии перевести что-либо с языка настолько древнего, что даже големы понимают его в лучшем случае на одну десятую. Научись такому искусству, и тоже сможешь кадрить девушек, когда будешь три века как мертв.
– Ты флиртовала, просто чтобы получить то, что ты хотела?
Дора Гая остановилась как вкопанная посередине площади и повернулась к нему лицом.
– И что? Ты же постоянно флиртуешь. Ты флиртуешь со всем миром! Это и делает тебя интересным, потому что ты больше похож на музыканта, чем на вора. Мир для тебя как инструмент, преимущественно смычковый. А теперь я пойду домой и приму ванну. Я вернулась этим утром, ты не забыл?
– Этим утром, – сказал Мокриц, – я обнаружил, что один из моих подчиненных подменил сознание другого моего подчиненного на сознание репки.
– Хорошо вышло? – спросила Дора Гая.
– Не уверен. Пожалуй, пойду и проверю. У нас обоих был трудный день. Я пришлю за тобой кеб в половине восьмого, хорошо?
…Криббинс наслаждался собой. Он никогда особенно не увлекался чтением – до настоящего момента. Нет, он умел читать и даже писать аккуратными буковками, которые казались остальным очень изысканными. И ему всегда нравилась «Правда» за ее внятный читабельный шрифт; нередко при помощи ножниц и банки клея он прибегал к ее помощи для создания посланий, которые привлекают внимание не красивыми словами, а тем, что они составлены из вырезанных букв, слов и даже целых фраз, если очень повезет. Однако чтение ради удовольствия проходило мимо него. Но сейчас он зачитывался, о да, и это доставляло ему огромное удовольствие, о боги! Чего только не найдешь, когда знаешь, что искать! Он чувствовал, как будто все Страшдественские праздники пришли одновременно…
– Чашечку чая, преподобный? – раздалось сбоку от него. Голос принадлежал упитанной даме, ответственной за архивный отдел «Правды», которая прониклась к нему симпатией, стоило ему только снять перед ней шляпу. У нее в лице было то частью мечтательное, частью изголодавшееся выражение, характерное для многих женщин определенного возраста, решивших уповать на богов, потому что и дальше уповать на мужчин было решительно невозможно.
– Шпасибо, шештра, – сказал он, широко улыбнувшись. – Ибо написано: «Чаша творящего милостыню стоит больше одной несушки».
Тут он заметил маленький серебряный черпак, приколотый к ее груди, и серьги в виде крошечных лопаток для жарки. Ага, священные символы Анойи. Он как раз читал о ней в религиозной колонке. Сейчас она была на пике моды благодаря рекламе юного Стеклярса. Она начинала свой путь в самом низу лестницы как богиня Вещей, Застрявших В Ящиках, а теперь, согласно новостям религии, к ней стали обращаться как к богине Безнадежных Случаев – очень прибыльная отрасль, очень, особенно для человека с гибким подходом, но – Криббинс мысленно вздохнул – было не самой лучшей идеей разворачивать лавочку, когда речь шла о божестве деятельном. А вдруг Анойя рассердится и найдет новое применение лопаткам для жарки. К тому же совсем скоро он сможет оставить все это позади. До чего же смышленым парнем оказался юный Стеклярс! Маленький хитрый паразит! Так просто он от него не отделается, нет! Криббинс еще обеспечит себя пенсией на всю оставшуюся жизнь. И это будет долгая, долгая жизнь, а не то…
– Принести тебе еще что-нибудь, преподобный? – спросила женщина с волнением.
– Чаша моя переполнилашь, шештра, – отвечал Криббинс.
Женщина занервничала еще больше:
– О, мне так жаль, надеюсь, ничего не пролилось…
Криббинс прикрыл чашку ладонью.
– Я имел в виду, что я вшем совершенно доволен, – пояснил он честно. Это было настоящее чудо, вот что это было. Если Ом продолжит и дальше их так раздавать, Криббинс даже может поверить в него.
Женщина поспешно удалилась.
Чем больше Криббинс об этом думал, тем больше вырисовывалось интересного. Как парень провернул такое? Тут явно не обошлось без подельников. Во-первых, палач, во-вторых, тюремщики…
В задумчивости он со звоном вынул изо рта вставную челюсть, тихонько поболтал ею в чае, вытер насухо платочком и с натугой впихнул обратно в рот за несколько секунд до того, как послышались шаги возвращавшейся женщины. От нее так и веяло благовоспитанной отвагой.
– Прошу прощения, преподобный, но могу ли я попросить об одолжении? – спросила она и порозовела.
– Га… гаш… орд! Агын… огнт… – Криббинс повернулся к ней спиной и под аккомпанемент щелчков и звяканья вывернул проклятые зубы в нужную сторону. Бесовские отродья! Зачем он вообще выдрал их изо рта того старика – ему никогда не понять.
– Прошу меня извинить, шештра, небольшие штоматологические неполадки… – пробормотал он, поворачиваясь к ней, и вытер рот. – Ради всего святого, продолжай.
– Как интересно, что ты это сказал, преподобный, – сказала она, взбудораженно сверкая глазами. – Дело в том, что я состою в небольшом женском кружке, и мы организовали клуб «Божество месяца». Э… иными словами, мы выбираем бога и верим в него… или в нее, разумеется, или в них, хотя мы исключаем тех, у кого слишком много зубов и лап… э… и мы молимся им весь месяц, после чего садимся и устраиваем дискуссию. Богов ведь так много, согласись? Тысячи! Мы пока не задумывались об Оме, но если тебе будет интересно прочитать нам небольшую лекцию в следующий вторник, я уверена, мы с превеликим удовольствием дадим ему шанс!
Криббинс улыбнулся ей во весь рот, и пружины дзынькнули.
– Как тебя зовут, шештра?
– Береника, – ответила она. – Береника, э, Хаузер.
«А, уже не называешься именем бывшего муженька, очень мудро», – отметил Криббинс.
– Восхитительная идея, Береника, – ответил он. – Шочту за удовольствие!
Она просияла.
– У тебя случаем не найдется печенья, Береника? – продолжил Криббинс.
Госпожа Хаузер покраснела.
– Кажется, где-то было шоколадное, – сообщила она, словно поведала ему страшную тайну.
– Пусть Анойя потрясет твои ящики, шештра, – сказал Криббинс ей вслед.
«Чудесно», – подумал он, когда она убежала, краснея от счастья. Он сунул блокнот себе в пиджак, откинулся на спинку стула и прислушался к бою часов на стене и к храпу бродяг, которые всегда набивались сюда в жаркие дни. Все было тихо, мирно, с расстановкой, как и должно быть в жизни.
И отныне он будет в этой жизни как сыр в масле кататься.
Если будет очень и очень осторожен.
Мокриц бежал под сводами подвала на ослепительный свет в дальнем конце подземелья. Там его встретила мирная сцена. Хьюберт стоял перед Хлюпером, время от времени постукивая по трубкам. Игорь над горном выдувал из стекла что-то затейливое. А господин Клямс, ранее известный как Сычик Дженкинс, сидел за столом с отсутствующим выражением лица.
Мокриц почувствовал надвигающуюся катастрофу. Что-то было не так. Возможно, даже не что-то конкретное, но что-то принципиально неправильное витало в воздухе. И ему определенно не нравились глаза господина Клямса.
Впрочем, человеческий мозг, который живет надеждой от одной секунды до другой, всегда сумеет оттянуть момент неизбежной истины. Потирая руки, Мокриц подошел к нему.
– Ну, как наши дела, Сы… то есть господин Клямс? – спросил он. – Уже закончил?
– О да, – ответил Клямс со странной невеселой улыбкой. – Вот оно.
Перед ним на столе лежала оборотная сторона первой настоящей официальной долларовой банкноты. Мокрицу доводилось видеть подобные рисунки, но тогда ему было четыре года, и он ходил в детский сад. На лице, которое по идее должно было быть лордом Витинари, было две точки вместо глаз и широкая улыбка. Панорама живописного Анк-Морпорка состояла из квадратных домиков с квадратными окошками в каждом углу и дверью посередине.
– Мне кажется, это мое лучшее произведение, – сказал Клямс.
Мокриц дружески похлопал его по плечу и направился к Игорю, который уже готовился защищаться.
– Что ты сделал с человеком? – спросил Мокриц.
– Я фделайт ему гармонично фбаланфированный индивидуальнофть, более не нагруженную треволнениями, фтрахами и бефами паранойи, – ответил Игорь.
Мокриц взглянул на рабочую скамью Игоря – это был храбрый поступок по любым меркам. На скамье стояла банка с колыхающимся в ней чем-то неопределенным. Мокриц пригляделся – еще одно небольшое проявление героизма для человека, который находится в Игоревой среде.
Это была невеселая репка. Репка пошла пятнами. Она мягко отскакивала от одной стенки банки к другой и периодически опрокидывалась.
– Понимаю, – сказал Мокриц. – Но как ни прискорбно, вышло так, что, одарив нашего друга беспечностью и оптимизмом, присущими, не побоюсь этого слова, репке, ты также наградил его художественным талантом, рискну повториться, репки.
– Но теперь он бывайт фчафтлив фамим фобой, – сказал Игорь.
– Допустим, но какая часть его самого – и я действительно не хочу лишний раз повторяться – представляет собой корнеплод?
Игорь обдумал этот вопрос.
– Как человек медицины, гофподин, – ответил он, – я должен учитывайт, что ефть лучше для пациент. В нафтоящий момент он фчафтлив и доволен фобой и его ничто не бефпокойт. Фтал бы он отказывайтфя от вфе это ради ловкий карандаш?
Мокриц отчетливо слышал настойчивый стук в стекло. Репка билась о стенку банки.
– Это любопытное философское замечание, – сказал он, бросив еще один взгляд на довольное, но какое-то рассредоточенное лицо Клямса. – Но что-то мне подсказывает, что все эти неприятные нюансы и делали его, в общем-то, им.
Истеричное биение овоща о стекло стало громче. Игорь и Мокриц перевели взгляды с банки на беззаботную улыбку Клямса.
– Игорь, по-моему, ты не понимаешь, как устроены люди.
Игорь снисходительно усмехнулся:
– О, гофподин, верийт мне на флово…
– Игорь, – перебил Мокриц.
– Йа, гофподин? – отозвался Игорь мрачно.
– Ступай и неси обратно свои чертовы провода.
– Йа, гофподин.
Мокриц вернулся наверх и обнаружил себя в эпицентре паники. Заплаканная госпожа Драпс заметила его и бросилась к нему, цокая каблуками.
– Это господин Бент, сэр! Он только что с криками сбежал! Мы нигде не можем его найти!
– А зачем его искать? – спросил Мокриц и только потом сообразил, что спросил это вслух. – Я хотел сказать, по какой причине вы предприняли поиски?
Ему стали рассказывать. Пока госпожа Драпс говорила, у Мокрица сложилось впечатление, что остальные слушатели понимали смысл ее слов, который ускользал от него.
– Ну, хорошо, он допустил ошибку, – сказал Мокриц. – Никто ведь не пострадал? Во всем разобрались? Да, неловкий момент, посмею заметить…
Но он вспомнил: ошибка хуже греха, не так ли?
«Но это же попросту идиотизм», – возразила его разумная половина. Бент мог бы сказать что-то вроде: «Видите? Даже я могу допустить ошибку из-за минутной невнимательности! Мы должны всегда быть начеку!» Или: «Я сделал это специально, чтобы вас проверить!» Это даже школьные учителя знают. Можно придумать десятки способов, как выкрутиться из подобной ситуации. «Но это я – я всегда выкручиваюсь. Сомневаюсь, что Бент хоть раз в жизни откуда-нибудь выкручивался».
– Надеюсь, он не натворит каких-нибудь… глупостей, – сказала госпожа Драпс и достала скомканный платочек из рукава.
«Каких-нибудь… глупостей», – подумал Мокриц. Так говорят, когда хотят намекнуть, что кто-то способен прыгнуть с моста или проглотить все содержимое коробки с лекарствами в один присест. Такого рода глупости имеют в виду.
– Никогда не встречал человека, настолько несклонного к глупостям, – сказал он.
– Ну, мы… мы всегда гадали на его счет, если честно, – сказал один клерк. – Он приходит с рассветом, и уборщики мне рассказывали, что он часто засиживается допоздна… Чего? Что? Больно же!
Госпожа Драпс, которая с силой его толкнула, принялась что-то рьяно нашептывать ему на ухо. Клерк потух и неловко посмотрел на Мокрица.
– Извини, господин, я не к месту сказал, – пробурчал он.
– Господин Бент хороший человек, господин фон Липвиг, – сказала госпожа Драпс. – Он работает на износ.
– И вас всех заставляет работать на износ, я посмотрю, – сказал Мокриц.
Его попытка проявить солидарность с рабочим классом не увенчалась успехом.
– Если не можешь вынести жар, вылезай из котла, вот что я говорю, – сказал старший клерк, и все стали ему поддакивать.
– Кажется, «выходи из кухни», – сказал Мокриц. – «Вылезай из котла» – это вариант, когда…
– Половина старших кассиров на Равнинах работала в нашей бухгалтерии, – перебила госпожа Драпс. – И их управляющие тоже. А госпожа Ли, заместитель управляющего Коммерческого банка Апсли в Сто Лате, получила эту должность благодаря рекомендации, которую составил господин Бент. Обучена Бентом, понимаете ли. Это дорогого стоит. Если ты получаешь рекомендацию от господина Бента, ты можешь зайти в любой банк и получить там место по щелчку.
– А тем, кто остается здесь, платят лучше, чем в любом другом месте, – вставил один клерк. – Он так и сказал совету директоров: если они хотят лучшее, то за это придется платить!
– Да, он требовательный, – сказал другой клерк. – Зато, я слышал, в Пайпворт-Банке все подчиняются управляющей по персоналу, и уж если выбирать, то я всегда предпочту господина Бента. Он хотя бы за человека меня считает. Говорят, она засекает время, когда человек выходит в уборную!
– Это называется хронометраж, – сказал Мокриц. – Послушайте, я думаю, господину Бенту просто нужно побыть одному некоторое время. На кого он кричал? Кто сделал ошибку… точнее, не сделал, я хотел сказать?
– Стажер Хаммерсмит, – сказала госпожа Драпс. – Мы отправили его домой, потому что парня немного выбило из колеи. Но нет, господин Бент не столько кричал на него. Он кричал ни на кого на самом деле. Он… – Она замолчала в поисках слова.
– Бредил, – подсказал говоривший не к месту клерк, снова повернув к этому самому месту. – И нечего на меня так смотреть. Вы все его слышали. И вид у него был такой, точно он привидение увидел.
Клерки по одному и парами возвращались в бухгалтерию. Они утверждали, что всё обыскали, и основная версия гласила, что Бент скрылся через монетный двор, где стояла большая суета из-за проводящихся работ. Мокриц не был в этом так уверен. Это было старое здание, а в старых зданиях полно разных укромных уголков, а господин Бент работал здесь уже…
– Как давно он здесь работает? – полюбопытствовал он вслух.
Все сходились в том, что «сколько люди себя помнят», но госпожа Драпс, которая по какой-то причине почитала своим долгом хорошо разбираться во всем касающемся Маволио Бента, сообщила, что он работает здесь тридцать девять лет, а устроился он в банк, когда ему было тринадцать. Тогда он просидел на ступеньках банка всю ночь, пока председатель не пришел на работу, и Бент не впечатлил его своими счетоводческими талантами. Он дослужился от посыльного до старшего кассира за двадцать лет.
– Молниеносно! – сказал Мокриц.
– И никогда не брал ни единого отгула по болезни, – подытожила госпожа Драпс.
– Что ж, тогда он имеет на них право сейчас, – заметил Мокриц. – Ты знаешь, где он живет, госпожа Драпс?
– В пансионе госпожи Торт.
– Правда? Это же так… – Мокриц запнулся и перебрал разные варианты, – …экономно, не правда ли?
– Он говорит, что это удовлетворяет его холостяцким нуждам, – ответила госпожа Драпс, избегая смотреть Мокрицу в глаза.
Мокриц чувствовал, что перестает быть королем дня. Но все они не сводили с него глаз. Если он хотел сохранить свою репутацию, ему оставалось сказать только одно:
– В таком случае я обязан проверить, не отправился ли он домой.
Все облегченно заулыбались. Он добавил:
– Кому-то из вас лучше пойти со мной. Вы дольше его знаете.
«А я, похоже, не знаю его совсем», – подумал Мокриц.
– Я только возьму пальто, – откликнулась госпожа Драпс. И единственная причина, почему эти слова сорвались с ее губ со скоростью звука, была в том, что она не могла сказать их еще быстрее.