26
– Привет.
– Привет…
Она сидела на кровати, посвежевшая, розовая, невероятно хорошенькая. Уже в халатике. Такая живая. Шурик, смешно сказать, даже оробел, хотя никогда раньше не испытывал трудностей – ни с провинциалками, ни с питерскими фифами. Эта, конечно, не была ни той ни другой, просто она… а кто его знает, что тут просто, что сложно. В общем, невозможно представить, что он куражился над этим телом всего несколько часов назад… От стыда хотелось сбежать.
И одновременно он сходил с ума от желания.
– Бабуля про тебя рассказала, – поведала она. – Бабуля за тебя горой.
Улыбнулась…
Татьяна Шурика не узнавала, да и не могла узнать, наверное. Ну и хорошо, думал он, можно начать сначала, а не разгребать все это дерьмо. Он был стопроцентно, концентрированно влюблен. Измененное состояние психики рождало непривычно умные мысли, вроде той, что шарм куда круче сексуальности, и что сравнивать их – как поставить рядом коньяк «Ахтамар» и водку «Русскую»… ну пусть «Пшеничную». Тогда как чистота – это таинство. А хороший вкус – магия. И Татьяна, вероятно, от рождения получилась такая особенная, отчего Шурику хотелось ее сильнее и сильнее.
«Меня заколдовали…» – мелькнула паническая мысль и растворилась в ясном утреннем небе за окном.
В палате их было трое, остальных баба Мила выгнала. Когда Шурик вернул сумочку и студенческий билет, она сказала:
– Не казни себя, греха на тебе нет. Поступил как должно. А Иван Прокофьевич посодействует, если что выплывет.
– Почему, я себя не казню…
– Это пока. Годик тут покрутишься, совесть и начнет клевать. Совесть-то у тебя, мальчик мой, есть.
– С чего мне тут год крутиться? – изумился Шурик.
– Будешь-будешь, деваться некуда.
Татьяна с любопытством его разглядывала, он ощущал это непрерывно. Сам на нее смотреть боялся, не говоря уж – дотронуться. Она первой взяла его за руку и попросила:
– Расскажи о себе. Что-нибудь, что сам хочешь.
– Я плохой человек, – сказал он вдруг. – Все так странно, но… гадом буду, не хочу врать.
Она засмеялась и возразила что-то. Он только отмахнулся и, перекрикивая ее, принялся вытряхивать из себя эту дрянь, эту грязь, застрявшую на фильтрах души, – все то, что еще вчера делало жизнь легкой и приятной; мол, люблю только себя, мол, женщины для меня – не люди, а куклы, которым полезно почаще, фигурально выражаясь, отрывать лапы; мол, вряд ли я буду верным мужем, потому что думаю не тем местом… Он сознался в том, что детей не любит. Покаялся даже в самой постыдной с его точки зрения вещи – что в случае настоящей опасности бросит своего товарища, друга или попутчика и сбежит (подругу или попутчицу – уж точно), как это, увы, уже бывало. Да, сбежит, оправдываясь тем, что нет для него ничего ценнее собственной жизни… Потому что я трус, подытожил он. Хоть и с мускулами. Даже приступы ярости, когда он себя плохо контролирует, – проявление такой трусости… Он не плакал, но был близок, потому что отчетливо видел: эта девушка – не для него. Будущего у них нет.
После этакого выплеска помолчали.
– Время покажет, – сказала Татьяна. – Может, все и так, а может – совсем не так.
– Ты, Александр Викторович, сегодня спас свою семью, – добавила бабуля. – Забудь и думать про трусость. С остальным – поможем. Кстати, Ваня спрашивал, по какой линии ты хочешь работать?
– Министром коммунального хозяйства, чтобы электрику в подъездах не курочили.
Таня захохотала, схватившись за спинку кровати. У Шурика от этого смеха снова ком подступил к горлу.
– Сделаем. А теперь о печальном, детки мои. Ты, зятек, молодую-то свою освободил, это большое счастье, но за все надо расплачиваться, особенно за… Ты понимаешь, о чем я? За что расплачиваться? Придется тебе потерпеть.
– В тюрьму? – Голос Шурика внезапно сел.
– Зачем тюрьма? Считаю, твои действия квалифицируются по сто пятой статье – убийство при превышении пределов необходимой обороны. Наказывается исправительными работами на срок до одного года. Примешь наказание здесь же. Иван Прокофьевич даст команду, тебя оформят на постоянную. Этот год отработаешь в морге. Время пролетит быстро, там и девочка ваша родится, а умру я годов через пять – тебе станет еще легче… Я в ум никак не возьму, детки, почто вы себя мучаете?
Шурик с Татьяной переглянулись.
– О чем ты, бабуля?
– Да поцелуйтесь же наконец!
И правда, чего они ждали?