Глава шестая
За двадцать лет Оксфорд не особенно изменился – по сравнению с его жителями. Изменения были вполне предсказуемые: город разросся, появились новые магазины, прибавилось людей и машин на улицах. Тем не менее здесь по-прежнему царил дух старины; сквозь желтоватые арки древних каменных кладок все так же проглядывала яркая зелень прямоугольных дворов колледжей. И призрачный английский воздух – какой контраст с мощным, ярким светом израильского солнца!
А вот нынешнее поколение студентов разительно переменилось. Странствуя по Европе и Ближнему Востоку, Дикштейн и раньше подмечал нестриженых юношей в оранжевых или розовых галстуках, в брюках-клеш и ботинках на высоких каблуках. Разумеется, он и не ожидал, что здесь будут носить твидовые пиджаки и вельветовые брюки, как в сороковых, но все же перемены его шокировали. Молодежь ходила по улицам босиком или в открытых сандалиях без носков. И мужчины, и женщины носили слишком обтягивающие брюки. Бюстгальтеры, судя по всему, тоже вышли из моды – у некоторых девушек грудь свободно колыхалась под просторными пестрыми блузками. Зато джинса приобрела большую популярность – теперь из нее шили рубашки, пиджаки, юбки и даже пальто. А волосы! Мужчины отращивали их чуть ли не до талии! Он даже видел двоих парней с косичками. Другие наворачивали себе какие-то дикие джунгли кудряшек, почти закрывающих лицо: казалось, что они смотрят на мир сквозь дырку в живой изгороди. Третьим и этого было мало, и они щедро добавляли к своему образу библейские бороды, мексиканские усы или бакенбарды. Просто нашествие инопланетян!..
Удивленно оглядываясь по сторонам, Дикштейн миновал центр города и вышел на окраину. Последний раз он был здесь двадцать лет назад, но дорогу помнил хорошо. Мало-помалу к нему возвращались воспоминания прежних дней: как он открыл для себя изумительное звучание корнета Армстронга; как стеснялся своего простонародного выговора; как оставался трезвенником среди разгульной молодежи; как постоянно брал кучу книг в библиотеке – больше, чем успевал прочитывать…
Интересно, сильно ли он изменился за эти годы? Наверное, не очень. Тогда он, напуганный мальчик, искал защиты в надежных стенах; теперь он нашел свою крепость, но не мог спрятаться в ней – приходилось выбираться наружу и защищать ее саму. К тому же он так и остался латентным социалистом – понимал, что общество устроено несправедливо, однако не представлял, как изменить его к лучшему. С возрастом прибавилось опыта, но не мудрости. Пожалуй, теперь он знал куда больше, а понимал куда меньше.
И все-таки ему стало легче: появилась определенность. К сорока годам он познал себя, определился с целями и смыслом жизни, уверился в своей внутренней силе и способности справиться с любой ситуацией, его жизненная позиция почти не изменилась, зато стала прочнее. Правда, юный Дикштейн надеялся обрести совсем другое счастье… Увы, оно обошло его стороной; с годами надежды становились все более призрачными, и город снова напомнил ему об этом. Особенно этот дом…
Дикштейн стоял у забора, осматриваясь. Здесь совсем ничего не изменилось: та же бело-зеленая окраска стен, те же буйные джунгли кустов. Открыв калитку, он подошел к входной двери и постучал.
Конечно, Эшфорд мог умереть, сменить адрес или просто уехать в отпуск. Пожалуй, надо было сперва позвонить в деканат и уточнить. С другой стороны, расспросы лучше вести в неофициальной обстановке, к тому же ему хотелось повидать места своей юности.
Дверь открылась, и на пороге возникла молодая женщина.
– Слушаю вас?
Дикштейн похолодел. Слегка пошатнувшись, он в изумлении ухватился рукой за стену.
Это была она – все такая же юная и прекрасная.
– Эйла?..
Девушка внимательно разглядывала странного посетителя. Он походил на профессора: круглые очки, серый костюм, короткий ежик волос. Незнакомец наверняка пришел по делу, однако, увидев ее, растерялся и побледнел как смерть.
С ней уже было такое однажды, на Хай-стрит: какой-то милый пожилой джентльмен уставился на нее, снял шляпу и пробормотал: «Простите, мы не представлены, но…» Как ни странно, ситуация повторилась, так что она сочла нужным ее прояснить:
– Я – не Эйла, я – Суза.
– Суза! – воскликнул незнакомец.
– Говорят, я вылитая мама в молодости. Вы были с ней знакомы? Входите, пожалуйста.
Он застыл на месте, оправляясь от шока, хотя бледность еще не сошла с его лица.
– Нат Дикштейн, – представился он, слегка улыбнувшись.
– Очень приятно, – ответила Суза. – Не хотите… – И тут до нее дошло. – Мистер Дикштейн! – вскрикнула она, бросилась ему на шею и поцеловала.
– Ты меня вспомнила, – пробормотал он, смущенный и обрадованный одновременно.
– Ну конечно же! Вы нянчили Езекию! Только вам удавалось понять, о чем он говорит.
Дикштейн снова улыбнулся.
– Езекия, старый кот… А я и забыл.
– Входите же скорей!
Закрыв дверь, Суза взяла его за руку и повела за собой.
– Как я рада вас видеть! Пойдемте на кухню, я там вожусь с тестом.
Она подала ему стул. Он уселся и принялся оглядываться по сторонам, узнавающе кивая: все тот же кухонный стол, и камин, и вид из окна.
– Давайте выпьем кофе, – предложила Суза. – Или вы предпочитаете чай?
– Кофе, спасибо.
– Вы, наверное, к папе? У него с утра лекции, он скоро вернется. – Девушка высыпала кофейные зерна в ручную мельницу.
– А мама где?
– Она умерла от рака четырнадцать лет назад.
Суза взглянула на него, ожидая дежурного «Мне очень жаль». Дикштейн промолчал, но лицо не осталось бесстрастным, и это пришлось ей по душе.
– Значит, профессор Эшфорд все еще преподает? – спросил Дикштейн, когда девушка закончила молоть кофе. – Я пытаюсь прикинуть, сколько же ему сейчас.
– Шестьдесят пять, – ответила Суза. – У него небольшая нагрузка.
«Папа вовсе не старый, – подумала она с нежностью, – у него все такой же острый ум. Интересно, чем занимается сам Дикштейн?»
– Вы, кажется, эмигрировали в Палестину?
– В Израиль. Я живу в кибуце, мы выращиваем виноград и делаем вино.
В Израиль… В этом доме принято говорить «Палестина». Что скажет папа? Как он встретит старого друга, если их взгляды диаметрально противоположны? Впрочем, папины политические убеждения никогда не выходили за рамки теории. И все же зачем приехал Дикштейн?
– Вы в отпуске?
– Нет, я здесь по делу. Хотим экспортировать вино в Европу.
– Здорово! И вы, значит, его продаете?
– Пока что анализирую рынок. А ты чем занимаешься? На преподавателя не похожа.
Это замечание ей не понравилось – она даже слегка покраснела. Он, что же, считает ее недостаточно умной?
– Почему вы так думаете? – спокойно спросила Суза.
– Ну, ты такая… живая… – Дикштейн отвернулся, словно жалея, что сболтнул лишнего. – И слишком молода.
Значит, она его неправильно поняла – он вовсе не пытался разговаривать свысока.
– От папы я унаследовала способность к языкам, но у меня ненаучный склад ума. Я работаю стюардессой.
По кухне поплыл аромат кофе. Воцарилось молчание. Исчерпав темы для разговора, Суза покосилась на Дикштейна и обнаружила, что гость пристально смотрит на нее большими карими глазами, погруженный в свои мысли. Она вдруг непривычно смутилась и тут же призналась ему в этом.
– Прости! Уставился на тебя, как баран: все пытаюсь осознать, что ты – не Эйла, а та маленькая девочка с котом на руках.
– Езекия умер вскоре после вашего отъезда.
– Да, много перемен…
– Вы близко знали моих родителей?
– Я учился у твоего отца, а матерью восхищался издали. Эйла… – Дикштейн снова отвернулся, испытывая неловкость. – Эйла была не просто красавицей… Она ошеломляла…
Суза внимательно посмотрела на него. Да ты любил ее!.. Эта мысль пришла к ней чисто интуитивно, и она тут же усомнилась. С другой стороны, это объясняло его странную реакцию на пороге дома.
– Мама была одной из первых хиппи, вы знали?
– В каком смысле?
– Ей хотелось свободы. Она восставала против ограничений, накладываемых на арабских женщин, хоть и выросла в богатом либеральном доме. Она и за отца-то вышла только для того, чтобы вырваться с Ближнего Востока. Правда, как выяснилось, в западном обществе имеются свои способы подавления женщины, вот мама и бунтовала, как могла. – Суза вспомнила, как в юности, еще только начиная постигать науку страсти, вдруг поняла, что ее мать была распутной женщиной.
– И поэтому ты считаешь ее хиппи? – спросил Дикштейн.
– Ну, они же верят в свободную любовь.
– А-а, ясно.
И Суза поняла, что мать не ответила ему взаимностью. Почему-то это ее опечалило.
– Расскажите мне о ваших родителях, – попросила она. С ним было легко, как со сверстником.
– Если нальешь мне чашечку кофе.
Она засмеялась.
– А я и забыла!
– Мой отец был сапожником, – начал Дикштейн. – Он превосходно чинил ботинки, но деловой хваткой не обладал. Правда, в тридцатые годы сапожники в Ист-Энде и без того процветали: люди не могли позволить себе новую обувь, так что им приходилось год за годом латать старую. Конечно, богатыми нас никто не считал, но кое-какие деньжата водились – может, чуть больше, чем у остальных. Семья всегда давила на отца: им хотелось, чтобы он расширял дело, открыл вторую мастерскую, нанял рабочих.
Суза подала кофе.
– Молоко, сахар?
– Без молока, немного сахара, спасибо.
– А дальше? – Это был совсем иной мир, о котором она ничего не знала, ей даже в голову не приходило, что у сапожника во времена Великой депрессии дела могли идти хорошо.
– Поставщики кожи считали моего отца упертым – он всегда покупал только лучшее. Если шкура оказывалась второсортной, они говаривали: «Не-е-е, Дикштейну даже не посылайте – все равно отправит назад». По крайней мере, так мне рассказывали. – Дикштейн снова улыбнулся.
– Он еще жив? – спросила Суза.
– Умер перед самой войной.
– Что случилось?
– Понимаешь, в тридцатые как раз начался расцвет фашизма. Каждый вечер устраивались собрания. Ораторы, респектабельные люди из среднего класса, популярно объясняли безработному отрепью, что евреи по всему миру сосут кровь из трудового народа, после чего люмпены отправлялись бить окна и задирать прохожих. Наш дом был для них отличной мишенью: сами мы – евреи, отец – лавочник, а значит, кровопийца; к тому же в подтверждение пропаганды мы жили чуть лучше, чем все остальные.
Дикштейн замолчал, уставившись в пространство и обхватив себя руками. Съежившись на кухонном стуле, в плохо пошитом костюме мышиного цвета, с торчащими в разные стороны локтями и коленями, он походил на мешок, набитый палками. Суза терпеливо ждала продолжения.
– Мы жили над лавочкой. Каждую ночь я лежал и ждал, когда они появятся. Мне было очень страшно, потому что отец их тоже боялся. Иногда они просто проходили мимо, выкрикивая всякие лозунги. Частенько били окна, пару раз громили мастерскую. Я всё ждал, когда они поднимутся наверх, прятал голову под подушкой, плакал и проклинал Господа за то, что он сделал меня евреем.
– А как же полиция?
– Если оказывались поблизости, то разгоняли толпу; впрочем, в те дни у них и без того работы хватало. Нам могли помочь лишь коммунисты, а отец не хотел принимать от них помощь. Разумеется, все политические партии выступали против фашистов, но только красные раздавали топоры и строили баррикады. Я пытался вступить в партию, однако меня не взяли, сказали – слишком молод.
– А ваш отец?
– Он как-то сник, пал духом. После второго погрома у нас не хватило денег на восстановление, а у него уже не было сил начинать все сначала в другом месте. С тех пор он жил на пособие по безработице и тихо угасал. Его не стало в 1938-м.
– А вы?
– Пришлось рано повзрослеть. Ушел в армию, вскоре попал в плен. После войны поступил в Оксфорд, потом бросил учебу и уехал в Израиль.
– У вас там семья?
– Моя семья – целый кибуц, но я так и не женился.
– Из-за моей мамы?
– Может быть… Ты очень прямолинейна.
Суза снова почувствовала, как краска заливает лицо. Действительно, разве можно задавать подобные вопросы малознакомому человеку? Как-то само собой выскочило…
– Извините.
– Ничего страшного, – успокоил ее Дикштейн. – Я редко говорю о себе. Вообще, знаешь, вся моя поездка навевает воспоминания о прошлом. Кажется, это называется «дежавю».
Повисла пауза. «Какой же он милый, – подумала Суза. – Мне все в нем нравится: как он говорит и как молчит, его огромные глаза, его старый костюм, его воспоминания… Надеюсь, он останется подольше».
Она собрала кофейные чашки и открыла посудомойку. С блюдца соскользнула ложка, упала на пол и закатилась под большой старый холодильник.
– Вот черт! – выругалась Суза.
Дикштейн встал на колени и заглянул под днище.
– Ну все, с концами, – прокомментировала девушка. – Он неподъемный.
Дикштейн поднял холодильник за край одной рукой, пошарил под ним, вытащил ложку и протянул ей. Суза изумленно уставилась на него.
– Вы что, Супермен?!
– Я же работаю в полях. А откуда ты знаешь про Супермена? Он был страшно популярен в моем детстве.
– Да он и сейчас популярен, графика просто изумительная.
– Надо же! – удивился Дикштейн. – Помню, мы покупали комиксы тайком – они считались макулатурой. А теперь, оказывается, это «графика»…
Суза улыбнулась.
– А вы и правда работаете на винограднике? – Он больше походил на конторского клерка, чем на крестьянина.
– Конечно.
– Виноторговец с трудовыми мозолями – редкое явление.
– Ну, мы, израильтяне, немножко… как бы сказать… помешаны на земле.
Суза взглянула на часы и удивилась, как быстро пролетело время.
– Папа будет дома с минуты на минуту. Пообедаете с нами? Правда, сегодня у нас только сэндвичи.
– Спасибо, с удовольствием.
Суза нарезала багет и принялась готовить салат. Дикштейн предложил помочь, и она выдала ему передник.
– О чем вы думаете? – спросила девушка, заметив, что он смотрит на нее и улыбается.
– Вспомнил один смешной случай из твоего детства – хотя тебя это смутит.
– Все равно расскажите.
– Как-то раз я пришел сюда вечером, около шести, – начал Дикштейн. – Твоей мамы дома не оказалось. Ты мылась в ванной, и тут профессору позвонили из Франции – уж не помню зачем. Ну вот, он вышел поговорить, а ты вдруг заплакала. Пришлось мне подняться наверх. Я вытащил тебя из ванны, вытер и надел пижамку. Тебе было годика четыре…
Суза рассмеялась. Внезапно она представила его в клубах пара: вот он наклоняется и вынимает ее из ванны, только она уже не ребенок, а взрослая женщина, и груди ее влажны, и пена едва прикрывает треугольник между ног… У него такие сильные руки – он с легкостью поднимает ее и прижимает к себе…
Дверь кухни открылась, и на пороге появился ее отец. Видение исчезло, оставив лишь легкое послевкусие тайных желаний и странное чувство вины.
С возрастом профессор изменился к лучшему, подумал Дикштейн: почти совсем облысел, не считая монашеского «венчика», слегка располнел, стал двигаться медленнее, но в глазах по-прежнему сверкал живой, пытливый ум.
– Папа, у нас неожиданный гость, – объявила Суза.
Эшфорд взглянул на него и тут же воскликнул:
– Юный Дикштейн! Вот это да! Здравствуй, друг мой!
Дикштейн протянул ему руку, и тот крепко пожал ее.
– Профессор, как вы?
– Прекрасно, мальчик мой, особенно когда приезжает позаботиться обо мне дочь. Ты помнишь Сузу?
– Мы целое утро предавались воспоминаниям, – улыбнулся Дикштейн.
– Я смотрю, она уже и передник на тебя надела. Быстро… Я ей всегда говорю – так она замуж не выйдет. Снимай и пойдем выпьем по глоточку.
Дикштейн сокрушенно улыбнулся Сузе, снял фартук и последовал за Эшфордом в гостиную.
– Хереса? – предложил профессор.
– Спасибо, немножко. – Дикштейн вдруг вспомнил о цели своего визита: ему нужно выудить из Эшфорда некую информацию, но так, чтобы тот ничего не заподозрил. На пару часов он отрешился от дела, сейчас пора возвращаться к работе. Только аккуратно…
Эшфорд протянул ему бокал.
– Ну, рассказывай, чем занимался все эти годы?
Дикштейн глотнул хереса и выдал все ту же легенду о поиске рынков экспорта. Профессор слушал внимательно и задавал вопросы по существу. Правда ли, что молодежь уезжает из кибуцев в большие города? Не выветрились ли еще идеи общинного строя у кибуцников? Правда ли, что европейские евреи вовсю женятся на африканских и левантийских? Дикштейн отвечал коротко: да, нет, не особенно. Эшфорд старательно избегал щекотливой темы политики, но за его расспросами о проблемах жизни в Израиле все же проскальзывало явственное желание услышать плохие новости.
Дикштейн не успел приступить к своему делу – Суза позвала их обедать. Французские сэндвичи были сытными и вкусными, к ним она открыла бутылку красного вина. Теперь понятно, с чего Эшфорд растолстел, подумал Дикштейн.
– Представляете, я тут недавно наткнулся на старого знакомого, и где бы вы думали – в Люксембурге! – осторожно начал он, когда подали кофе.
– Ясифа Хасана? – спросил Эшфорд.
– Откуда вы знаете?
– Мы поддерживаем связь. Я знаю, что он там живет.
– Вы часто с ним видитесь? – Спокойно, Нат, спокойно…
– Да нет, редко. Понимаешь, тебе война дала все, а у него все отняла: его семья разорилась и теперь живет в лагере беженцев.
Дикштейн кивнул. Так-так… Похоже, Хасан все-таки вступил в игру.
– Я не успел с ним толком пообщаться – спешил на самолет. Как он вообще?
Эшфорд нахмурился.
– Какой-то он стал… рассеянный, что ли. Внезапные дела, отмененные встречи, странные телефонные звонки в любое время дня и ночи, таинственные исчезновения. Видимо, это типичное поведение аристократа в изгнании.
– Может быть, – поддакнул Дикштейн. На самом деле это типичное поведение агента, вот теперь он был на сто процентов уверен, что при встрече с Хасаном выдал себя.
– А с кем еще из наших вы видитесь?
– Только со стариной Тоби – он у нас теперь в партии консерваторов.
– Здорово! – воскликнул Дикштейн. – Тоби всегда выступал как лидер оппозиции – напускал на себя важность и в то же время оборонялся. Ему повезло занять свою нишу.
– Еще кофе? – спросила его Суза.
– Нет, спасибо. – Дикштейн встал. – Я помогу тебе убрать со стола, и мне надо уже возвращаться в Лондон. Рад был вас повидать.
– Папа уберется, – лукаво улыбнулась Суза. – У нас договоренность.
– Это правда, – признался Эшфорд. – Она никогда не будет никому прислуживать – особенно мне.
Эта странная ремарка удивила Дикштейна явным несоответствием действительности. Конечно, Суза не была у отца на побегушках, но все же заботилась о нем точно так же, как и любая жена.
– Я пройдусь с вами до центра, – решила Суза. – Только пиджак возьму.
Эшфорд пожал Дикштейну руку.
– Очень рад, мой мальчик, очень рад.
Вернулась Суза, одетая в бархатный пиджак. Эшфорд проводил их до двери и помахал на прощание, улыбаясь.
От матери Суза унаследовала умение одеваться, выгодно оттеняя блестящие темные волосы и смуглую кожу: бархатный пиджак составлял ансамбль с такими же брюками, под ним – свободная блузка цвета сливок. Дикштейн старомодно предложил девушке руку, наслаждаясь ее близостью. Как и мать, она обладала мощным обаянием: было в ней что-то, пробуждавшее в мужчинах не столько страсть, сколько жажду обладания, стремление присвоить это прекрасное произведение искусства. К своему возрасту Дикштейн уже знал, насколько неверными могут оказаться такие порывы, кроме того, он понимал, что связь с Эйлой Эшфорд не принесла бы ему счастья. Однако в дочери чувствовалось то, чего не хватало матери – душевная теплота. Как жаль, что он ее больше не увидит. Будь у него время, кто знает…
Что ж, не судьба.
На станции Дикштейн спросил ее:
– Ты когда-нибудь выбираешься в Лондон?
– Да, конечно, – ответила она. – Завтра, например, поеду.
– Зачем?
– Чтобы поужинать с вами.
Когда умерла мать, отец оказался на высоте. Сузе было одиннадцать: достаточно взрослая для того, чтобы понять сущность смерти, но слишком маленькая, чтобы с ней справиться. Папа умел утешать и оказывать поддержку. Он знал, когда лучше оставить девочку одну поплакать, а когда одеть и вывести погулять; преспокойно объяснил ей про месячные и даже ходил покупать с ней бюстгальтеры. Он назначил ей новую роль в жизни – она стала хозяйкой дома: отдавала распоряжения уборщице, составляла список для химчистки, угощала гостей хересом. В четырнадцать лет Суза уже распоряжалась всеми финансами. Она заботилась об отце даже лучше, чем Эйла: выбрасывала его старые рубашки и подменяла новыми так ловко, что он и не замечал. Оказалось, что без мамы можно жить и чувствовать себя любимой и защищенной.
Папа назначил ей роль – так же, как и ее матери; и так же, как мать, она восставала против этой роли, но продолжала ее играть.
Эшфорд хотел, чтобы дочь осталась в Оксфорде, поступила в колледж, затем в аспирантуру, то есть всегда была рядом и заботилась о нем. Она отвечала, что недостаточно умна для карьеры преподавателя, но все же понимала: это лишь предлог, как и работа стюардессы – возможность не бывать дома неделями. Высоко в небе, за тысячи километров от Оксфорда девушка подавала еду и напитки людям среднего возраста, думая про себя: ну и что изменилось?
Возвращаясь домой со станции, Суза размышляла о своей проторенной колее. Удастся ли ей когда-нибудь сойти с нее?
Последний роман Сузы, как и вся остальная жизнь, протекал по давно известному алгоритму. Сорокалетний учитель философии по имени Джулиан специализировался на досократиках: талантливый, преданный науке и совершенно беспомощный. Он постоянно употреблял наркотические вещества: марихуану – перед сексом, амфетамин – для работы, снотворное – от бессонницы. С женой он развелся, детей не было. Сперва Джулиан показался ей интересным, обаятельным и сексуальным, в постели предпочитал позу наездницы. Он водил ее в экспериментальные театры и на эксцентричные студенческие вечеринки. Однако постепенно все это приелось. Стало понятно, что Джулиану секс не особенно интересен, что он выводит ее в свет лишь потому, что она хорошо смотрится рядом с ним, что ему необходимо ее восхищение. Как-то раз она даже принялась гладить ему одежду, пока он занимался со студентом, но в процессе вдруг очнулась и поняла: пора завязывать.
Иногда она спала с ровесниками или даже с мальчиками моложе себя – просто ради удовольствия, однако рано или поздно все они ей надоедали.
Суза уже пожалела о том, что назначила Дикштейну свидание. Он удручающе точно вписывался в шаблон: на целое поколение старше, явно нуждается в заботе и внимании, да еще – что хуже всего – был когда-то влюблен в ее мать. Словом, типичный прообраз отца.
С другой стороны, Дикштейн отличался от остальных. Во-первых, он был фермером, а не преподавателем, и наверняка прочел книг меньше, чем ее возлюбленные. Далее, он взял и уехал в Палестину, пока остальные сидели в кофейнях и предавались болтовне. А еще он мог одной рукой поднять целый холодильник!.. За это утро Дикштейн не раз удивлял ее, ломая стереотипы.
Может быть, ему удастся разорвать заколдованный круг?
Или она снова себя обманывает…
Прибыв в Лондон, Дикштейн зашел в привокзальную телефонную будку, позвонил в израильское посольство и попросил соединить с кредитным отделом. Такого отдела, разумеется, не существовало: это был код для передачи сообщений в «Моссад». Ему ответил молодой человек с ивритским акцентом. Это порадовало: приятно знать, что есть люди, для которых иврит – родной язык, а не мертвый. Дикштейн знал, что разговор будет записываться, и потому сразу же принялся надиктовывать сообщение: «Бросай все, поезжай к Биллу. Сделка под угрозой срыва – появились конкуренты. Генри». Не дожидаясь подтверждения, он повесил трубку.
С вокзала Дикштейн шел пешком, думая о Сузе Эшфорд. Они условились встретиться завтра вечером; ночевать она собиралась у подруги. Ему не приходилось раньше ужинать с дамами, и он пребывал в легкой растерянности, не зная, с чего начать. В юности он был слишком беден, после войны – слишком робок и неуклюж, так и не сложилось. Разумеется, приходилось обедать с коллегами или с кибуцниками в Назарете, после рынка. Но свидание с женщиной чисто ради удовольствия…
Что вообще принято делать в таких случаях? Кажется, нужно надеть смокинг, заехать за ней на машине и преподнести коробку шоколадных конфет, перевязанную пышной ленточкой. Ни машины, ни смокинга у него не было. И потом, куда ее вести? Он и в Израиле-то не знал приличных ресторанов, не то что в Англии.
Пересекая Гайд-парк, Дикштейн непроизвольно улыбался: как ни крути, забавная получалась ситуация для сорокатрехлетнего мужчины. Он – человек несветский, и она это прекрасно понимает, значит, ей наплевать, раз сама напросилась на ужин, да и в ресторанах наверняка разбирается получше его. Ладно, ничего страшного, будь что будет.
А вот дело дало трещину. Он явно засветился, и сейчас все зависело от Борга: тот решит, стоит ли отменять операцию.
Вечером Дикштейн пошел в кино на французский фильм «Мужчина и женщина» – красивую, незамысловатую историю любви под звуки латиноамериканской мелодии. Посреди сеанса он ушел: ему захотелось плакать. Весь вечер в голове крутился навязчивый мотив.
Утром из телефонной будки неподалеку от отеля он снова позвонил в посольство.
– Это Генри. Ответа не было?
– «Девяносто три тысячи; совещание завтра».
– Передайте: «Повестка дня у стойки информации».
Пьер Борг прилетает завтра в девять тридцать утра.
Смеркалось. Четверо молча сидели в машине, терпеливо выжидая.
Петр Тюрин, коренастый мужичок средних лет в плаще, барабанил пальцами по приборной панели. Ясиф Хасан сидел рядом, Ростов с Буниным – сзади.
Ник нашел «курьера» на третий день, дежуря возле Евратома.
– В костюме уже не так смахивает на педика, но я все равно его узнал, наверняка работает здесь, – доложил он.
– Мог бы и сам догадаться, – с досадой сказал Ростов. – Если Дикштейн охотится за секретной информацией, его осведомители вряд ли будут работать в отеле или в аэропорту. Надо было сразу посылать Ника в Евратом.
Он обращался к Тюрину, однако Хасан услышал и ответил за него:
– Нельзя все предусмотреть.
– Я обязан.
Он велел Хасану раздобыть большую темную машину. Американский «Бьюик» слегка бросался в глаза, зато был черным и вместительным. Ник проследил за объектом до самой квартиры, и теперь они караулили возле дома.
Ростов терперь не мог все эти старомодные шпионские штучки, уместные где-нибудь в Вене или Стамбуле тридцатых годов, но никак не в Западной Европе конца шестидесятых. Хватать гражданского посреди улицы, заталкивать в машину и выбивать из него информацию как минимум небезопасно: прохожие заметят и тут же заявят в полицию. Он предпочитал действовать продуманно и четко, используя мозги, а не кулаки. Однако «курьер» с каждым днем приобретал все большее значение, ведь Дикштейн так и не появлялся, а содержимое портфеля должно многое прояснить.
– Скорей бы уж вышел… – пробормотал Тюрин.
– Нам спешить некуда, – солгал Ростов: он не хотел, чтобы команда начала нервничать и совершать промахи. – Наверняка Дикштейн сделал то же самое: подежурил возле Евратома, нашел подходящую жертву, проследил за ним до гей-клуба и тут же воспользовался его уязвимостью.
– Он уже пару ночей как не появлялся в клубе, – сказал Ник.
– Видимо, понял, что за все надо платить – особенно за любовь, – заметил Ростов.
– Любовь? – презрительно фыркнул Ник.
Ростов промолчал.
Тем временем стемнело, на улице зажглись фонари. В приоткрытое окно машины проникал сырой воздух, в свете ламп была заметна легкая дымка – с реки поднимались испарения. Густого тумана в июне вряд ли можно ожидать.
– Это еще кто? – вдруг подал голос Тюрин.
Блондин в двубортном пиджаке быстрым шагом направлялся в их сторону.
– Тихо! – приказал Ростов.
Юноша остановился у того самого подъезда и позвонил.
Хасан взялся за ручку дверцы.
– Рано! – прошипел Ростов.
В окне мансарды колыхнулась занавеска.
Блондин ждал, слегка притопывая.
– Наверное, любовник, – догадался Хасан.
– Да заткнись ты! – оборвал его Ростов.
Через минуту входная дверь открылась, и гость вошел. На мгновение в проеме промелькнуло лицо «курьера», и дверь тут же закрылась. Они упустили свой шанс.
– Черт, слишком быстро! – досадовал Ростов.
Тюрин снова принялся барабанить, Ник шумно почесался. Хасан раздраженно выдохнул, как бы говоря: «А вот я так и знал! Нечего было высиживать!» Ростов решил, что пора его осадить.
Прошел час. Ничего не происходило.
– Проведут вечер дома, – заключил Тюрин.
– Если у них была стычка с Дикштейном, то теперь они боятся даже нос высунуть, – предположил Ростов.
– Значит, мы пойдем к ним? – спросил Ник.
– Это не так-то просто. Из окна видно, кто стоит под дверью, – они не откроют незнакомым людям, – объяснил Ростов.
– Его дружок может остаться на всю ночь.
– Не исключено.
– Надо вломиться, и все, – сказал Ник.
Ростов проигнорировал предложение. Ника хлебом не корми – дай только вломиться, хотя без команды своевольничать не станет. Пожалуй, теперь придется брать двоих, а это сложнее и рискованнее.
– У нас есть оружие? – спросил он.
Тюрин открыл бардачок и достал пистолет.
– Так, хорошо. Только не стреляй.
– Он не заряжен, – успокоил его Тюрин, засовывая пистолет в карман плаща.
– Если любовник остался на ночь, может, возьмем их утром? – предложил Хасан.
– Ни в коем случае – будет слишком светло.
– А как тогда?
– Я еще не решил.
До полуночи Ростов обдумывал ситуацию, как вдруг проблема разрешилась сама собой.
Он дремал, но сквозь полуопущенные веки успел вовремя заметить открывающуюся дверь.
– Пора!
Первым из машины выбрался Ник, за ним Тюрин. Хасан помедлил секунду, соображая, затем последовал их примеру.
Любовники прощались на пороге, старший, уже в халате, протянул руку напоследок. Услышав подбегающих людей, они встревоженно оглянулись.
– Тихо, не двигайтесь! – вполголоса приказал Тюрин на французском, демонстрируя пистолет.
Ростов отметил, что Ник правильно оценил распределение сил и встал рядом с молодым гостем, чуть сзади.
– О боже, только не это! – выдохнул старший.
– Садитесь в машину, – велел Тюрин.
– Когда ж вы оставите нас в покое, уроды?! – воскликнул младший.
Наблюдая за сценой из машины, Ростов прикинул: вот сейчас они решают, подчиниться или поднять шум. Он быстро оглядел темную улицу – поблизости никого не было.
Поняв, что молодой намерен сопротивляться, Ник схватил его за руки и зафиксировал.
– Не трогайте его, я пойду с вами, – торопливо сказал старший и шагнул на тротуар.
– Никуда ты не пойдешь! – воспротивился молодой.
Ну начинается, подумал Ростов.
Юноша принялся вырываться и даже попытался отдавить Нику ногу. Тот отступил на шаг и врезал ему по почкам.
– Пьер, не надо! – заголосил старший.
Тюрин прыгнул на него и зажал ему рот рукой, но тот высвободился и успел крикнуть:
– Помогите!
Пьер упал на колени и застонал.
Ростов перегнулся через сиденье и скомандовал в открытое окно:
– Поехали!
Тюрин поднял старшего и понес его к машине. Внезапно Пьер оправился от удара и бросился бежать, однако Хасан подставил ему подножку, и юноша распластался на каменном тротуаре.
На верхнем этаже соседнего дома зажегся свет. Пора убираться, не то их всех арестуют, подумал Ростов.
Тюрин запихнул «курьера» на заднее сиденье. Ростов перехватил его покрепче.
– Заводи машину, быстро!
Ник уже тащил младшего к машине. Тюрин сел на место водителя, Хасан открыл пассажирскую дверцу.
– Закрой дверь подъезда, придурок! – рявкнул на него Ростов.
Ник затолкал младшего в машину и сел рядом. Хасан закрыл входную дверь и запрыгнул на переднее сиденье. Тюрин вырулил со стоянки.
– Вот идиоты! Устроили тут… – пробормотал Ростов по-английски.
Пьер все еще стонал.
– Мы вам ничего не сделали, – заявил старший пленник.
– Да неужели? – ответил Ростов. – Три дня назад в клубе на Рю Дик вы передали портфель одному англичанину.
– Эду Роджерсу?
– На самом деле его зовут не так.
– Вы из полиции?
– Не совсем. – Ростов не стал ничего объяснять: пусть думает, что хочет. – Я не собираюсь искать улики, заводить дело и вызывать вас в суд. Меня интересует лишь содержимое портфеля.
Повисло молчание.
– Ну что, поедем за город, в безлюдное место? – спросил Тюрин, полуобернувшись.
– Погоди.
– Я все расскажу, – встрепенулся «курьер».
– Поезжай по городу, – велел Ростов Тюрину и повернулся к пленнику. – Я слушаю.
– В портфеле была распечатка из компьютерной базы данных Евратома.
– А в распечатке?
– Детали санкционированных поставок расщепляемых материалов.
– Расщепляемых? В смысле, ядерных?
– Желтый кек, металлический уран, ядерные отходы, плутоний…
Ростов откинулся на сиденье, глядя на огни, проносящиеся мимо. В висках запульсировало: вот оно что! Поставки расщепляемых материалов… Израильтянам нужно ядерное топливо. Дикштейн будет искать в списке одну из двух вещей: либо владельца урановой руды, который согласится продать ее на черном рынке, либо партию товара, которую можно украсть.
А вот зачем им понадобилось топливо…
Его мысли прервал старший пленник:
– Теперь вы нас отпустите?
– Мне нужна копия этой распечатки.
– Я не могу взять еще одну – и так в прошлый раз был переполох!
– Боюсь, у вас нет другого выхода, – сказал Ростов. – Впрочем, вы можете вернуть ее после того, как мы все сфотографируем.
– О боже, – простонал «курьер».
– У вас нет выбора.
– Хорошо.
Ростов велел Тюрину возвращаться обратно и снова повернулся к «курьеру».
– Значит, так: завтра вечером принесете распечатку к себе на квартиру. Позже кто-нибудь из нас придет и сфотографирует ее.
Большой черный автомобиль лавировал в лабиринте городских улиц. Теперь Ростову казалось, что операция прошла вполне удачно.
– Хватит на меня пялиться! – огрызнулся Ник на Пьера.
Наконец они приехали на место.
– Выпустите старшего, – распорядился Ростов. – Его друг останется с нами.
– Зачем?! – завопил тот как резаный.
– Юный Пьер будет нашим заложником на случай, если вы передумаете и пойдете докладывать начальству. Вылезайте.
Ник открыл дверь, выпустил «курьера», сел в машину, и они отъехали. Мужчина так и остался стоять на тротуаре.
– Думаешь, он все сделает как надо? – спросил Хасан.
– Пока его дружок у нас, он будет выполнять наши требования, – ответил Ростов.
– А потом?
Ростов промолчал. Пожалуй, разумнее всего будет избавиться от них обоих…
Сузе приснился кошмар.
Поздний вечер в домике у реки; она совсем одна: принимает ванную, долго нежась в душистой теплой воде, затем идет в большую спальню, садится перед трехстворчатым зеркалом и пудрится из ониксовой шкатулки, принадлежавшей матери.
Она открывает шкаф, ожидая увидеть мамину одежду, изъеденную молью, однако платья новенькие, чистые, безупречные, разве что слегка пахнут нафталином. Суза надевает ночную сорочку – белую, словно саван, – и ложится в постель.
Долго лежит, дожидаясь, когда же Нат Дикштейн придет к своей Эйле. Наступает ночь. Слышен шепот реки. Внезапно дверь открывается… К ее кровати подходит мужчина и начинает раздеваться. Он ложится сверху, и Сузу охватывает паника: она понимает, что это вовсе не Дикштейн, а ее отец; а сама она, конечно же, давно мертва, и вот уже ее сорочка крошится в пыль, и волосы выпадают, и плоть съеживается, и кожа начинает слезать с лица, обнажая зубы и череп, и она превращается в скелет, а он все не останавливается… И она кричит, кричит изо всех сил, и просыпается, и лежит вся в поту, дрожа и удивляясь, почему никто не прибегает на помощь, и тут понимает, что даже крик ей приснился, и, успокоенная, размышляет, к чему бы этот сон, пока не засыпает снова.
Утром, как обычно, Суза бодра и весела, лишь в подсознании мелькает какое-то смутное беспокойство. Она совсем не помнит свой сон; кажется, было что-то неприятное, но уже прошло. В конце концов, сновидения заменяют нам тревоги наяву.
