Глава 27
(Написано на странице, вырванной из «Грозового перевала» и нанизанной на ветку в лесу)
Отсутствие Джо накрывает утро, словно пелена. Мы с бабулей безвольно горбимся за кухонным столом, уставившись в разные стороны.
Вернувшись вчера ночью в Убежище, я убрала блокнот Бейли в картонную коробку и закрыла ее. Вернула святого Антония на каминную полку перед Полумамой. Не знаю, как найду маму, но уж точно не по Интернету. Я целую ночь думала над словами дяди Бига. Возможно, все в нашей семье совсем не такие, как мне казалось. Особенно я. Насчет меня дядя попал в самую точку.
А может, и насчет Бейли тоже. Может, он прав и у нее не было этого — что бы оно ни означало. Может, моей сестре больше всего хотелось остаться в нашем городке, выйти замуж и родить ребенка.
Может, именно в этом и была ее необычайность.
– У Бейли было столько секретов, – говорю я бабушке.
– Как и у всех в нашей семье, – отвечает она с усталым вздохом.
Я хочу спросить, что она имеет в виду – я помню, что дядя Биг сказал о ней вчера ночью, – но не могу, потому что входит он, собственной персоной. Топочет по кухне в своей рабочей одежде – ни дать ни взять Поль Баньян. Он оглядывает нас и спрашивает:
– Кого хороним?
Биг замирает на месте, трясет головой и говорит:
– Поверить не могу, что я только что это сказал. – Стучит себя по лбу. А потом оглядывается. – А Джо где?
Мы с бабулей опускаем глаза.
– Что? – спрашивает дядя.
– Думаю, он больше не придет, – отвечаю я.
– Правда? – На моих глазах дядя превращается из Гулливера в лилипута. – Почему же, дорогуша?
Я чувствую, как в глазах у меня начинает пощипывать.
– Не знаю.
К счастью, дядя Биг больше меня не расспрашивает и удаляется проверить своих жуков.
Всю дорогу до ресторана я думаю о безумной французской скрипачке по имени Женевьева, в которую Джо влюбился и с которой не разговаривал с того самого случая. Думаю о том, как он охарактеризовал трубачей: «Все или ничего». О том, что у меня был весь Джо, а теперь его у меня не будет совсем, если только я как-то не объясню ему, что случилось вчера с Тоби и что происходило до этого. Но как? Я уже отправила ему с утра два сообщения на телефон и даже позвонила Фонтейнам домой. Разговор произошел примерно такой.
Ленни (трясется с головы до самых шлепанцев). Джо дома?
Маркус. Ого! Ленни! Ничего себе. Какая отважная девочка!
Ленни (смотрит на алую букву, вышитую на футболке). Можешь его позвать?
Маркус. Он уже ушел.
Неловкое молчание.
Маркус. Честно говоря, ему сейчас неважно. Ни разу не видел, чтобы он так переживал из-за девчонок. Да и вообще…
Ленни (чуть не плача). Ты скажешь ему, что я звонила?
Маркус. Договорились.
Неловкое молчание.
Маркус (нерешительно). Если он правда тебе нравится, не сдавайся.
Гудки.
В этом-то и проблема: он нравится мне до смерти. Я делаю экстренный звонок Саре, чтобы она пришла в ресторан во время моей смены.
Обычно, готовя лазанью, я невозмутима, как буддийский монах. Вот уже четвертое лето, четыре смены в неделю, восемь порций за смену. Я подсчитала, что на настоящий момент приготовила 896 порций лазаньи. Это мой способ медитировать. Достав слипшуюся массу из морозилки, я с точностью и терпением хирурга отделяю один лист от другого. Погружаю руки в рикотту, потом в специи и перемешиваю, пока смесь не станет легкой, точно облачко. Нарезаю сыр тонкими, как бумага, пластинками. Приправляю соус так, что он поет от счастья. А потом слой за слоем собираю идеальную лазанью. Мои лазаньи совершенны, как сонеты.
Но сегодня я чуть не отрезала себе палец теркой, уронила тесто на пол, передержала на плите пасту, насыпала в томатный соус гору соли, и, видя все это, Мария берет эту работу на себя, а меня отправляет начинять канноли: задание, с которым справится и последний кретин. Мы стоим бок о бок, и мне страшно неловко. Для посетителей время еще слишком раннее. Мы на кухне вдвоем, и она превращается в филиал желтой газеты. Мария – что-то вроде городского глашатая, она без умолку трещит о последних скандальных новостях Кловера и, конечно, не обходит вниманием и похождения местного Ромео. Моего дяди Бига.
– Как он поживает?
– Ну, так…
– Все про него спрашивают. Раньше, спустившись со своих деревьев, он каждый вечер заглядывал в салун. – Мария помешивает соус в огромной кастрюле – точь-в-точь ведьма со своим котлом, – а я пытаюсь незаметно выбросить куда-нибудь еще одну испорченную вафельную трубочку. Мало того, что у меня сестра умерла, так я еще и больна от любви. – Без него это место совсем уже не то. У него все хорошо?
Мария убирает с влажного лба темный завиток и с раздражением смотрит на растущую гору сломанных трубочек.
– Более или менее, как и у всех нас. Теперь он после работы идет домой, – отвечаю я и умалчиваю о том, что за вечер он выкуривает три ящика травы, чтобы заглушить боль. Я все поглядываю на дверь, надеясь, что вот-вот она раскроется и на пороге появится Джо.
– Я тут слышала, что на днях у него на дереве появилась гостья, – нараспев сообщает Мария, привычно переключаясь на сплетни.
– Быть не может! – Я прекрасно знаю, что, скорее всего, так оно и есть.
– Точно. Ты же знаешь Дороти Родригез? Учительница начальных классов. Одна птичка мне напела, что они с Битом вечером поднялись в бочке на дерево, и, ну ты понимаешь… – Она лукаво подмигивает. – Устроили пикник.
– Мария, это же мой дядя! – в отчаянии умоляю ее я.
Мария смеется и переходит к обсуждению других парочек в Кловере, пока наконец на кухню не вплывает Сара. Выглядит она так, словно ограбила склад тканей с узором в огурцы. Она встает в дверном проеме и поднимает руки, сложив пальцы знаком мира.
– Сара! Ты выглядишь в точности, как я двадцать – ах нет, уже почти тридцать! – лет назад, – говорит Мария, направляясь в холодильную комнату.
Я слышу, как за ней хлопает дверь.
– Что у тебя стряслось? – спрашивает меня Сара. За ней словно вошел теплый летний день: волосы ее еще влажные после купания.
Когда я позвонила, они с Люком «работали» над какой-то песней в ущелье Флайинг-Мэн. Она обнимает меня через прилавок, и я чувствую запах речной воды.
– А кольца на пальцы ног ты надела? – Я пытаюсь оттянуть момент признания.
– Естественно. – Она поднимает ногу в цветастой штанине, чтобы показать мне.
– Впечатляет.
Сара прыгает на стул и кидает на прилавок свою книгу «Написанное на теле» авторства Элен Сиксу.
– Ленни, эти французские феминистки в сто раз круче тупых экзистенциалистов. Я так прониклась их идеей jouissance. Оно означает трансцендентный восторг, о котором, я уверена, вы с Джо все и так знаете. – Она взмахивает невидимыми барабанными палочками.
– Знали, – поправляю я ее с глубоким вздохом и готовлюсь услышать худшее в истории – «А ведь я предупреждала».
– Но вчера… – Она недоверчиво трясет головой, пытаясь переварить новость. – Вы так резво сбежали с репетиции, что нас всех просто затошнило от бесспорных, неопровержимых, безошибочных признаков истинной любви, которая так и сочилась из ваших тел, что стремились друг к другу с силой магнитов. Рейчел чуть не взорвалась. И это было прекрасно! – И тут Сару осеняет. – Нет, только не это!
– Пожалуйста, давай обойдемся без твоих коров, лошадей и трубкозубов, ладно? Никаких нотаций.
– О'кей, обещаю. А теперь успокой меня, скажи, что это не так. Я же говорила, что у меня были дурные предчувствия.
– Ты была права. – Я прячу лицо в ладонях. – Джо увидел, как мы целуемся.
– Ты что, шутишь?
Я качаю головой.
Как нарочно, мимо окон кухни на скейтах проезжает компания крошечных копий Тоби. Рёву от них, как от «боинга».
– Но зачем, Ленни? Зачем ты вообще это делаешь? – Как ни странно, в голосе ее нет осуждения. Ей правда интересно. – Ты же не любишь Тоби.
– Нет.
– И ты помешана на Джо.
– Абсолютно помешана.
– Тогда зачем?
Вот уж вопрос на миллион долларов!
Я запихиваю начинку в одну трубочку, потом в другую и в процессе пытаюсь сформулировать свою мысль поточнее.
– Я думаю, дело тут в том, что мы оба очень любим Бейли. Наверное, это звучит безумно.
Сара таращится на меня:
– О да, звучит более чем безумно. Бейли вас обоих убила бы на месте.
Сердце бешено колотится у меня в груди.
– Не сомневаюсь. Но Бейли умерла, Сара. И мы с Тоби не знаем, как с этим справиться. Понятно? – Я раньше никогда в жизни не орала на Сару. Но сейчас я просто в ярости: она посмела сказать то, что я сама и так знаю. Бейли бы точно меня убила, и от этого мне хочется орать на Сару еще громче, что я и делаю: – И как прикажешь мне поступить? Епитимью на себя наложить? Умерщвлять плоть, опускать руки в известь, втирать в лицо перец, как святая Роза? Власяницу надеть?
Глаза у Сары чуть не вылезают из орбит.
– Да, именно это и сделай! – вопит она в ответ, но потом уголки губ у нее начинают подергиваться. – Угу, надень власяницу. И шляпу из волос. Волосяной костюм! – Лицо у нее искривляется гримасой смеха, и она слабо блеет: – Святая Ленни! – И сгибается пополам от хохота.
Наш гнев выливается в приступ неконтролируемого смеха: мы обе скрючиваемся в три погибели, хватаем ртом воздух. И это так прекрасно, даже если я умру от недостатка кислорода.
– Прости, – выговариваю я, совсем запыхавшись.
Сара еле дышит:
– Нет, это ты меня прости. Я же обещала, что не буду. Хотя выговориться было приятно.
– И мне…
Мария вплывает обратно, неся в фартуке помидоры, перец и лук, окидывает нас взглядом и командует:
– Так, выметайтесь отсюда, и ты, и твоя сдвинутая компашка. Отдохните.
Мы с Сарой падаем на скамейку перед рестораном. На улицу из гостиниц начинают выползать обгоревшие парочки, приехавшие из Сан-Франциско. Они замотаны в черное и рыщут в поисках завтрака, автосервиса или хорошего косячка.
Сара закуривает и трясет головой.
Надо же, я смогла поставить ее в тупик. Знаю, ей все еще хочется возопить: «О чем ты вообще думала, Ленни, о тысячи летающих лисиц?», но она сдерживается.
– Ладно. Сначала займемся возвращением этого Фонтейна, – спокойно объявляет она.
– Но как?
– Видимо, заставить его ревновать – не вариант.
– Видимо, да. – Задумчиво обхватив подбородок, я смотрю на тысячелетнюю сосну по ту сторону дороги. Дерево взирает на меня с нескрываемым ужасом. Оно явно желает дать мне хорошего пинка под юный зад. Моему юному заду очень стыдно.
– Знаю! – восклицает Сара. – Ты его соблазнишь. – Она опускает ресницы, складывает губы уточкой, затягивается и выпускает идеальный комочек дыма. – Беспроигрышный вариант. Попробуй вспомнить хоть один фильм, где бы это не сработало.
– Шутишь? Он ужасно обижен и зол. Я звонила ему сегодня три раза, и он отказывается со мной говорить. И помни, пожалуйста, что это я, а не ты – я и соблазнять-то не умею.
Я так несчастна. Все время вспоминаю, какое безжизненное и застывшее лицо было у Джо. Если есть на свете лицо, которое не проймешь соблазнениями, то это именно оно.
Сара одной рукой скручивает шарф, держа сигарету в другой:
– Тебе ничего не надо будет делать, Ленни. Просто заявись на завтрашнюю репетицию в шикарном виде. Так, чтобы он не смог устоять. – Она произносит «шикарном» так, словно в слове десять слогов. – Его гормональный всплеск и дикая страсть сделают все за тебя.
– А разве это не чудовищно – поверхностный подход, мисс французская феминистка?
– Аи contraire, та petite. Феминистки много пишут о том, что нужно гордиться телом и его langage. – Она взмахивает шарфом. – Как я уже говорила, для них важно понятие jouissance. Конечно, они используют его, чтобы перевернуть довлеющие патриархальные парадигмы и литературный канон, созданный белыми мужчинами, но об этом позже. – Она бросает сигарету на землю. – В любом случае, попробовать стоит. Будет весело! Мне-то уж точно.
Однако лицо ее подергивается дымкой грусти.
Мы обмениваемся взглядами, в которых застыли целые недели невысказанных слов.
– Мне просто казалось, что ты теперь не сможешь меня понять, – выпаливаю я.
Я чувствовала себя совсем иначе, а Сара осталась прежней. Уверена, что Бейли ощущала то же самое в отношении меня, и она была права. Иногда приходится разбираться с собственным хаосом в одиночку.
– Я и не понимала! – восклицает Сара. – Правда, не понимала. Чувствовала – и чувствую — себя такой бесполезной, Ленни. И ты бы знала, какое говно все эти книги по переживанию горя. Такие сухие – стопроцентный хлам.
– Спасибо, что читала их, – отвечаю я.
Она смотрит себе под ноги:
– Я тоже по ней скучаю.
До этой секунды мне и в голову не приходило, что она может читать эти книги и для себя тоже. Но это конечно же правда. Она боготворила Бейли. А я оставила ее горевать в одиночестве. Я не знаю, что сказать, поэтому протягиваю руки и обнимаю ее. Изо всех сил.
Где-то рядом гудит машина. Полная машина придурков-старшеклассников. Ну спасибо, что испортили такой момент! Мы расцепляем объятия, и Сара машет им вслед своей феминистической книжкой, как религиозный фанатик Библией. Я смеюсь.
Они проезжают, и она достает из пачки очередную сигарету и легонько касается ею моего колена:
– А вот насчет Тоби я все равно не понимаю. – Она зажигает сигарету и продолжает размахивать потухшей спичкой, как метрономом. – Вы что, соревновались с Бейли? Мне казалось, вы совсем не похожи на сестричек из «Короля Лира». Ну, по крайней мере, я так думала.
– Да, мы и не были такими. Но… знаешь, я задаю себе тот же вопрос… – Я со всего разбега врезаюсь в то, что вчера сказал дядя Биг. В это огромное, гигантское нечто. – Помнишь, мы смотрели с тобой скачки дерби? – спрашиваю я Сару. Не уверена, что смогу ей все правильно объяснить.
– Ну да. А что? – Она смотрит на меня как на сумасшедшую.
– Ты заметила, что ко всем лошадям были приставлены пони?
– Что-то такое припоминаю…
– Ну вот, мне кажется, что это мы с Бейлз.
Она долго молчит, выдыхает длинную струю дыма, а потом говорит:
– Вы обе скаковые лошади, Ленни.
Но я-то слышу, что она сама в это не верит и говорит просто из вежливости.
Я качаю головой:
– Давай посмотрим на вещи трезво. Я не лошадь. Боже, ну конечно же нет.
И я сама в этом виновата. Бейли ругала меня не меньше бабули, когда я бросила кларнет.
– А хотела бы? – спрашивает Сара.
– Может быть. – На «да» у меня не хватает решимости.
Она улыбается, и мы молча наблюдаем, как машины проезжают мимо, и почти каждая везет до нелепого яркие резиновые изделия для плавания: лодки с жирафьими головами, слонов-каноэ и тому подобное.
Наконец Сара говорит:
– Хреново, наверное, быть пони. Я имею в виду, по-настоящему, не метафорически. Ты только подумай: жертвовать собой круглые сутки, и ни славы, ничего… Пусть они организуют профсоюз и тоже устроят скачки.
– Вот ты этим и займись.
– Нет. Сейчас я займусь превращением святой Ленни в роковую женщину. – Она ухмыляется. – Ну давай, Ленни, соглашайся уже.
Ее «ну давай, Ленни» напоминает мне Бейли, и я, сама не знаю почему, отвечаю «хорошо».
– Никаких крайностей, обещаю.
– Да уж, ты славишься умеренностью.
Она смеется:
– Ну да, ты оказалась в полной заднице.
Затея совершенно безнадежная, но мне ничего другого не остается. Раз уж все равно надо что-то делать, то что мешает мне принять сексуальный вид – если предположить, что я вообще могу выглядеть сексуально! Соблазнение и правда отлично работает в кино. Особенно во французских фильмах. Поэтому я полагаюсь на Сарины знания и опыт, а еще на понятие jouissance, и операция «Соблазнение» объявляется открытой.
Теперь у меня есть декольте. Дыньки. Сиськи. Мощные буфера. Пышная грудь торчит из крошечного черного платья, и я собираюсь прийти в этом на репетицию при свете дня. Я все смотрю и смотрю себе в вырез. Полногрудая особа, которую щедро одарила природа. Моя тощая фигурка превратилась в воплощение секса. Неужели лифчик может творить такие чудеса? А еще говорят, что материя не может появиться из ничего. Я уже молчу о том, что на шпильках во мне четыре метра роста, а губы рдеют, как гранаты.
Мы с Сарой забежали в класс рядом с музыкальной комнатой.
– Ты уверена? – в который раз спрашиваю я. Понятия не имею, как оказалась в эпизоде сериала «Я люблю Люси».
– Как никогда в жизни. Перед тобой ни один парень не устоит. Я, правда, немного волнуюсь за мистера Джеймса – вдруг он просто не переживет твоего появления?
– Ладно, пошли.
Я иду по коридору, притворяясь, что это вовсе не я, а персонаж какого-то французского фильма, где все курят и выглядят загадочно и притягательно. Я женщина, а не маленькая девочка, и я иду соблазнять мужчину. Кого я пытаюсь обмануть? Охваченная паникой, я бегу обратно в класс. За мной бежит Сара, подружка невесты.
– Ленни, ну давай, – понукает меня она.
Ну вот, опять «Ленни, давай». Я делаю еще одну попытку. На этот раз я думаю о Бейли. О том, как важно она ступала, словно сама земля под ее ногами поклонялась ей. И у меня получается без особых усилий прошествовать в музыкальную комнату.
Я сразу замечаю, что Джо нет, но до репетиции еще остается секунд пятнадцать. Обычно он приходит раньше, но, может, на этот раз его что-то задержало.
Четырнадцать секунд. Сара была права: все парни таращатся на меня, будто я сошла с журнальной обложки. Рейчел чуть не роняет кларнет.
Тринадцать, двенадцать, одиннадцать: мистер Джеймс восхищенно всплескивает руками:
– Потрясающе выглядишь, Ленни!
Я добираюсь до своего места.
Десять, девять: я собираю кларнет и понимаю, что не хочу запачкать мундштук помадой. И все равно пачкаю.
Восемь, семь: настраиваю инструмент.
Шесть, пять: все еще настраиваю.
Четыре, три: оборачиваюсь. Сара трясет головой и беззвучно произносит: «Очешуеть можно!»
Два, один: слова, которых я ждала. «Давайте начнем урок. К сожалению, на фестивале с нами не будет одного из трубачей. Джо выступит со своими братьями. Достаньте карандаши, я кое-что поменял в партитуре».
Я роняю свою роскошную голову на руки и слышу, как Рейчел шепчет:
– Я же говорила, он тебе не подходит, Ленни.
