Глава тринадцатая
Главнамур

Итак, совершив тяжелый переход из Англии в Кольский залив, «Аскольд» бросил якорь на рейде Мурманска.

Из воспоминаний о Мурманске 1917 года: «Мурманск – в то время маленький барачный поселок – производил странное впечатление: с одной стороны – невылазная грязь постепенно распускавшейся трясины, мрачные бараки, и с другой стороны – внезапный наплыв хорошо одетых русских аристократов и буржуа, спешивших эмигрировать, и многочисленных иностранцев. Спальные вагоны международного сообщения целыми составами заполняли запасные пути. Повсюду на вагонах висели флаги иностранных миссий под национальной охраной часовых, ждали очереди эвакуации…»

Вскоре после февральской революции в Мурманске резко выросло число претендующих на власть организаций. Если военная власть все еще принадлежала Главнамуру, то революционная – Центромуру и ревкому, а гражданская – Совету депутатов. Все эти руководящие инстанции соперничали и конфликтовали между собой.

Любопытно, что с приходом «Аскольда» в Мурманск с корабля тотчас таинственно исчезли главные свидетели «тулонского дела» матрос большевик Княжев и «лично преданный командиру» унтер-офицер Труш. Относительно унтер-офицера Труша все предельно понятно, ему было, чего бояться. Во-первых, его вполне реально могли убить, так как команда его ненавидела. Поэтому, предвидя для себя столь печальный итог, он вполне мог и сбежать. Впрочем, успел ли он сбежать или ночью был выброшен за борт мы, вероятно, уже никогда не узнаем.

Что же касается матроса Княжева, который, судя по воспоминаниям Кетлинского, был, чуть ли не организатором подрыва, то его исчезновение оставляет много вопросов. Если Княжева убили, то кто и за что? За то ли, что готовил взрыв или за то, что не взял вину на себя, а «подставил» менее виноватых подельников? И, самое главное, кто мог его убить? Значит, на корабле оставались еще матросы, имевшие непосредственное отношение к «тулонскому делу» или хотя бы бывшие в курсе связанных с ним событий? Если Княжева все же не убили и матрос сбежал, то почему он это сделал? Ведь, если Княжев действительно участвовал в заговоре, то теперь он являлся едва ли, не главным борцом с «проклятым царизмом» на крейсере? Получается, что сам он не считал попытку подрыва крейсера «революционным» делом? Тогда получается, что Княжев прекрасно знал о том, кто в действительности стоит за тулонской диверсией? Данное предположение говорит в пользу версии о германских агентах. Но наши предположения, увы, так и остаются лишь нашими предположениями…

Согласно официальной версии, декларированной историками 40-50-х годов, по возвращению на Родину, команда «Аскольда» сразу же заняла твердую большевистскую позицию и возглавила революционную борьбу в Мурманском крае. На самом деле все было, разумеется, не так просто. Большевистскую организацию крейсера возглавил унтер-офицер В.Ф. Полухин, в будущем один из двадцати шести бакинских комиссаров. Но тон на корабле тогда на самом деле задавали вовсе не большевики, а их конкуренты – анархисты и эсеры.

Известный историк флота М.А. Елизаров пишет: «18 июня 1917 года “Аскольд” вернулся в Россию, в Мурманск и на него стали прибывать матросы, ранее списанные с корабля за причастность к тулонским событиям. Резко встал вопрос определения виновных в казни. К.Ф. Кетлинскому удалось тогда полностью оправдаться. Представляется, что главную роль в этом сыграла не степень фактической причастности К.Ф. Кетлинского к приговору (в то время её было вполне достаточно для обвинений в “контрреволюции”), а умение Кетлинского показать команде свои заслуги в отводе обвинений о причастности к казни большинства членов экипажа. Он получил поддержку команды крейсера, в том числе ставшего председателем Центрального комитета Мурманской флотилии (Центромура) аскольдовца анархиста С.Л. Самохина».

Уже цитируемый нами ранее выпускник Морского инженерного училища Валериан Бжезинский (ставший впоследствии одним из руководителей морских сил СССР) в описываемое время находился в Мурманске на «Аскольде», будучи с августа по ноябрь 1917 года членом Центромура – центральный комитет флотилии, в состав которого входили самые авторитетные матросы. В своих воспоминаниях Бжезинский пишет о своем коллеге по Центромуру аскольдовце анархисте матросе Самохине, с которым пришлось делить власть ему и Кетлинскому, так: «Самохин был известен как революционер еще в царское время, он был малограмотен, как большинство матросов, которые в основном набирались из деревень, главным образом по росту и внешнему виду. Самохин часто говорил: «Я все понимаю и разбираюсь в политике хорошо, а писаря подберу себе, вот мне бы только арифметике обучиться, и мог бы управлять любым делом революции».

Как свидетельствуют отечественные историки (причем даже те, кто отрицательно относятся к личности контр-адмирала), Кетлинский «ни одного вопроса не решал Центрального комитета Мурманской флотилии (Центромура), когда совещался с союзниками у себя в кабинете, то приглашал либо комиссара, либо Самохина, никогда не принимал решений самостоятельно…»

Таким образом, мы можем говорить о том, что Кетлинский, по крайней мере, с анархистами на «Аскольде» уживался вполне.

Согласно воспоминаниям Бжезинского, у Кетлинского сложились с Самохиным достаточно неплохие и доверительные личные отношения. При этом контр-адмирал постоянно настоятельно рекомендовал своему бывшему матросу планомерно заняться грамотой, т. к. не все же время он будет разрушать старый строй и уничтожать остатки царизма, надо же будет когда-то заняться и созидательной работой, а для этого потребуются хорошая грамотность и знания. Однако председатель Центромура не слишком прислушивался к доводам Кетлинского, считая его несовременным человеком, говоря: «Нет, сейчас не то время, надо читать не историю с географией, а о партии и рабоче-крестьянской власти, да вот арифметику кто-либо рассказал…» Перед арифметикой у анархиста Самохина было, видимо, какое-то особое благоволение. Согласитесь, что желание выучить арифметику – это не самая плохая мечта для анархиста, уж куда безопасней, чем учить химию и подрывное дело!

9 июля 1917 года помощником по технической части главнокомандующего Архангельска и Беломорского водного района был назначен старый сослуживец Кетлинского по Порт-Артуру и Севастополю Василий Нилович Черкасов. Думаю, что этому назначению своего старого товарища Кетлинский был, безусловно, рад, так как это облегчало его не всегда простые отношения с архангельскими властями. Приняв в апреле 1916 года во Владивостоке под свою команду старый линейный корабль «Чесма», Василий Черкасов, совершив плавание через три океана, привел ее на Русский Север, где сдал должность в марте 1917 года и убыл в Петроград. Там он принял должность начальника Главного управления кораблестроения. Одновременно он стал и представителем морского ведомства в Особом совещании по обороне государства. Обе должности являлись уже адмиральскими. Но на них Черкасов долго не засиделся и уже вскоре убыл в Архангельск. Как и Кетлинский В.Н. Черкасов весьма лояльно воспринял новую власть. Этот факт говорит о том, что Кетлинского с Черкасовым объединяли не только общие взгляды на применение корабельной артиллерии и развитие военно-морского искусства, но и общность политических взглядов.

Так как «Аскольд» был на тот момент самым мощным кораблем формируемой флотилии, да к тому же в Мурманске не было больше офицеров с таким боевым стажем и опытом, как у Кетлинского, авторитет командира «Аскольда» был куда более весомым, чем авторитет обычного командира корабля. Это позволяло Кетлинскому решать многие вопросы в отношении «Аскольда» да и в интересах создававшейся флотилии в целом.

11 сентября 1917 года новым морским министром Временного правительства контр-адмиралом Д.Н. Вердеревским был введено в действие Временное положение о Главном начальнике Мурманского укрепленного района и Мурманского отряда судов. В те годы в моду вошли сокращения должностей, которые порой были весьма странными. Объяснялось это существовавшей тогда практикой передачи сообщений по телеграфу. Чтобы не тратить время и ленту на длинные должности начальников их стали сокращать, так появились всевозможные комфронты, комфлоты, комкоры, начоперупры и т. д. Именно так должность Главного начальника Мурманского укрепленного района и Мурманского отряда судов стала именоваться по телеграфному – лаконично и экзотично – главнамур.

Сразу же встал вопрос, а кого назначать на должность главнамура? Среди балтийских офицеров, могущих по уровню своей подготовке и опыту службы ехать командовать на Север в столь неспокойное время, желающих не нашлось. И тогда в министерстве вспомнили о Кетлинском, который в это время находился в первом с начала войны двухмесячном отпуске. По всем параметрам он, как никто другой, подходил для столь ответственной и самостоятельной должности: огромный боевой опыт и опыт организации боевых действий в масштабах целого флота, а так же опыт командования кораблем 1 ранга. Все это давало полное основание назначать его на данную должность. Думается, если бы у руля министерства был бы давний недоброжелатель Кетлинского адмирал Григорович, то такое назначение вряд ли состоялось. Но Григоровича уже давно в министерстве не было… Вердеревский запросил Кетлинского о согласии того, занять должность главнамура. Тот, разумеется, ответил положительно. Не до скончания же века сидеть ему на «Аскольде», с которым к тому же у него было связано куда больше плохих воспоминаний, чем хороших. Да и масштаб новой должности не шел ни в какое сравнение с должностью командира крейсера. Мурманский укрепленный район включал территорию Мурманского побережья до границы с Норвегией и полосу отчуждения Мурманской железной дороги от Мурманска до Званки (ныне станция Волховстрой).

В соответствии с положением, главнамуру, в лице Кетлинского, передавались весьма широкие права «коменданта крепости, находящейся на осадном положении». К тому же столь высокое назначение открывало перед Кетлинским и дальнейшие еще более значимые перспективы, а отсутствием честолюбия и здорового карьеризма он, как мы знаем, не страдал. Полномочия от Временного правительства были действительно огромными. Отныне вчерашний командир старенького крейсера по мановению ока становился хозяином всего Мурманского края, одновременно командуя и всеми местными военными и морскими силами, а так же осуществляя дипломатическую связь с союзниками на русском Севере. Масштаб новой должности Кетлинского был впечатляющ, но и ответственность не меньшая.

Чтобы придать бодрости Кетлинскому, одновременно с приказом о назначении на должность Главном начальнике Мурманского укрепленного района и Мурманского отряда судов ему было присвоено звание контр-адмирала. Это придало не только энтузиазма самому главнамуру, но и прибавило ему «веса» в глазах подчиненных и местных властей.

По воспоминаниям современников впоследствии в разговорах с офицерами «Аскольда» Кетлинский связывал свое назначение с представлением англичан Временному правительству о неподготовленности Мурманского пути и их требованиям устранить несогласованность действий представителей различных ведомств в Мурманске. Для решения этих непростых вопросов был нужен грамотный и авторитетный флотский начальник, который и был найден в лице командира крейсера «Аскольд».

Из воспоминаний Бжезинского: «В начале июля 1917 года Кетлинский попросил девятинедельный отпуск и вместе с женой и дочерьми поехал в Крым. Только несколько доверенных лиц знали его адрес: Семеиз, дача Арнольди. Эти доверенные лица постоянно держали командира в курсе происходящего на крейсере. В это время многие из офицеров «Аскольда» после отпуска уже не возвращались на непрерывно митингующий крейсер, а оформляли перевод в другие моря или вообще увольнение по каким-нибудь надуманным болезням. Кетлинский также не был особенно склонен продолжать службу на выходящем из подчинения корабле, тем более, что уезжая в отпуск, он уже имел предложение из Архангельска перейти на работу в штаб Флотилии Северного Ледовитого океана».

Сразу же по прибытии в Мурманск и возвращении Кетлинского из двухмесячного отпуска, 12 сентября 1917 года Временное правительство присвоило Кетлинскому звание контр-адмирала с весьма значимой формулировкой «за отличие по службе». Одновременно Кетлинский был назначен командовать Мурманским укрепленным районом и Мурманским отрядом судов – главнамуром.

Для решения непростых вопросов стоящих перед главнамуром, Кетлинскому были присвоены права командира крепости, старшего флагмана и главного командира портов, а так же выделены штаты для организации штаба. При этом сам Кетлинский подчинялся непосредственно командующему флотилией Северного Ледовитого океана.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Кетлинский прибыл в Мурманск с сотрудниками штаба в специальном поезде. Он был в новой форме, учрежденной Временным правительством, т. е. без погон, но с нарукавными нашивками, а также другими отличиями, и приступил к исполнению обязанностей 8 октября. Я в этот период работал в Центромуре и могу констатировать проявление желания адмирала работать в контакте с демократическими организациями. Он неоднократно говорил мне, что сожалеет о том, что ему не удалось так скоро, как хотелось бы, наладить работу штаба с тем, чтобы самому освободиться для более полного участия в работе Центромура, Совдепа и организовать работу Совещания. Он ждал назначения опытного начальника штаба. Все знавшие его ранее заметили большой сдвиг в сторону понимания новых форм взаимоотношения командования с корабельными организациями. Все помнили его заявление в начале революции о том, что ему не нужен судовой комитет на «Аскольде», теперь он этого не говорил и обычно, вызывая к себе командира корабля, приглашал и председателя судкома. Кетлинский в указанный период полностью разделял платформу Временного правительства и получил директиву Главного морского штаба не чуждаться Центромура, а, участвуя и направляя его работу, обеспечить влияние и проведение линии правительства. Все это он постепенно рассказывал мне, стараясь увлечь принципами режима в английском флоте. Все события исторических дней октября Кетлинский встречал словами: «Мы здесь на краю и ничего толком не знаем, подождём, чья возьмет, а покамест будем выполнять директивы руководства сегодняшнего дня». Резкого отпора и даже возражений этим размышлением Кетлинский не встречал. Я понял, что большинство в Центромуре и Совдепе придерживаются той же точки зрения».

Так как вакантной оказалась и только что учрежденная должность начальника штаба главнамура, и на нее Кетлинский взял своего старого знакомого по Севастополю начальника оперативной части старшего лейтенанта Веселаго. Кетлинский хорошо знал его по совместной работе в штабе Черноморского флота и, встретившись в Петрограде, пригласил на указанную должность.

Из воспоминаний Г. Веселаго: «Встретив меня в Петрограде, где я находился в отпуске, контр-адмирал Кетлинский предложил мне занять должность начальника оперативной части его штаба, временно, пока не будет назначен начальник штаба, исполнять обязанности последнего. 23 сентября контр-адмирал Кетлинский и его штаб специальным поездом выехали из Петрограда».

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Как Кетлинскому, так и Веселаго и в голову не приходила мысль о том, что по приходе четырёх эсминцев Мурманская флотилия, как по составу боевых единиц – вымпелов, так и по количественному была достаточной для выполнения задач по защите Кольского залива и коммуникаций. Можно было бы с октября месяца 1917 года свободно прекратить действие соглашения с англичанами и попросить их удалиться. Вообще состав союзных сил был в начале Октябрьской революции весьма незначителен, который по существу являлся представительством во главе со старым линейным кораблем «Глори» и контр-адмиралом Кемпом. Поступление импортных грузов резко сократилось, поэтому довод о необходимости защиты этих транспортов силами союзников в значительной части отпадал. Сам Кетлинский в своем официальном докладе в Главный морской штаб о положении дел на 1 ноября 1917 года рисует неприглядную картину, без планов на улучшение. Когда я слушал этот доклад в Центромуре, то мне было как-то неловко за адмирала, в докладе красной нитью проходила мысль, что вот, мол, до меня здесь всё было плохо и даже преступно, а меня прислали расхлёбывать эту кашу. Оставалось впечатление безнадёжности, т. к. адмирал не давал предложений, как он думает поставить дело на должную высоту и как скоро можно будет обойтись без союзных сил в наших водах. Он говорил о недостатках в Мурманстройке, правление которой «до сих пор помещается в Петрограде и не имеет даже телефонной связи с ответственными участками строительства».

В октябре 1917 года, кроме линкора «Чесма», мы имели боеспособный крейсер «Аскольд», четыре эскадренных миноносца и несколько хороших сторожевых кораблей, которые именовались посыльными судами «Ярославна», «Гореслава» и др. Кроме того, у нас имелись несколько десятков тральщиков и других вооруженных судов. В Англии находились на ремонте ещё один крейсер «Варяг» и два эсминца. Всё же наше командирование считало эти силы недостаточными или вернее организованными для обеспечения безопасности без помощи союзников. Кетлинский и Веселаго, как начальник штаба главнамура, не поняли значения такого мероприятия, как отказ от услуг иностранных морских сил».

Относительно боеспособности кораблей флотилии Северного Ледовитого океана к осени 1917 года с Бжезинским можно не согласиться.

В советское время, описывая Мурманск в 1917 году, историки непременно писали об особой авангардной роли в происходивших там событиях матросов «Аскольда», Слов нет, аскольдовцы имели тогда на Мурмане огромный авторитет и влияние. Но были ли они настоящим авангардом социалистической революции? Увы, действительность была совершенно иной. Бациллы анархии и вседозволенности занесенные на корабли Мурманского отряда прибывшей балтийской «братвой» быстро сделали свое дело. Пока шли нескончаемые митинги и заседали столь же нескончаемые комиссии, еще вчера вполне боеспособный крейсер с опытной командой в одно мгновение превратился в грязную посудину с бесконечно митингующей, полупьяной и ничего не желающей делать командой. Выпускник Морского инженерного училища Валериан Бжезинский, ставший впоследствии одним из руководителей морских сил СССР, в описываемое время находился в Мурманске.

По словам Бжезинского тогдашний «Аскольд», да и остальные корабли Мурманского отряда – это уже не флот, а сброд – хищная, малообразованная, охочая до плотских развлечений толпа, чернь, от которой нет защиты.

Что касается линкора «Чесма» (бывшая «Полтава») то данный корабль был уже изрядно устаревший в годы русско-японской войны, ко времени же Первой Мировой он в реальности никакой боевой ценности уже не представлял. В силу этого обвинение Бжезинского в адрес Кетлинского, что тот, якобы, из каких-то личных коварных соображений старался привлечь корабли союзников к выполнению боевых задач на русском Севере, действительности не соответствуют. Согласитесь, что не зеленому мичману-механику было тягаться в видении оперативной обстановки на столь непростом театре военных действий как Баренцево и Белое море, в сравнении с таким опытнейшем моряком и оперативным работником как Кетлинский.

В.Л. Бжезинский вообще в своих мемуарах откровенно недолюбливает К.Ф. Кетлинского. Почему, остается тайной. Как мне видится, неприязнь мичмана-механика и контр-адмирала, скорее всего, была взаимной. Истоки ее лежат на поверхности. У Кетлинского в принципе не мог вызывать положительных эмоций только что закончивший морское инженерное училище мичман, который, манкируя своими служебными обязанностями на корабле, все время проводит в каких-то комитетах, да еще и пытается с помощью этих комитетов что-то приказывать главнамуру. Скорее всего, между Кетлинским и Бжезинским были и стычки, о которых мемуарист предусмотрительно умалчивает. Отметим при этом и столь немаловажный факт, что и Кетлинский, и Бжезинский были этническими поляками. Казалось бы, голос крови в тот момент, когда Польша уже фактически отделялась от России, должен был объединить их обеих. Но ничего подобного не произошло. Почему? Думается, только потому, что оба ставили служение России выше своей национальной принадлежности. При этом оба пронимали это служение по-разному. Первый видел его в раздувании революционного пламени, второй в укреплении порядка и дисциплины, в преодолении неизбежных революционных осложнений и доведения до логически победного конца тяжелейшей войны.

В чем еще обвиняет В.Л. Бжезинский главнамура? А в том, что тот денно и нощно держал руку на пульсе своего огромного и сложнейшего хозяйства, решая военные, экономические и политические проблемы, а, не бросив все это к чертовой матери, не скрывался от решения всех этих нескончаемых вопросов в море на корабле.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Прочитав впоследствии характеристику Кетлинского, данную морским министром Григоровичем в его мемуарах, я согласился с его основным выводом, что Кетлинский не любил моря и боялся его. С начала войны с Германией в 1914 года он занимал должность флаг-капитан штаба Черноморского флота. Кетлинский, таким образом, был руководящим лицом по планированию операций флота, и вот, по заявлению Григоровича, в течение двух лет службы он всем способами отсиживался на берегу, даже в то время, когда штаб уходил в море. Да, мурманский адмирал не любил выходить в море и, будучи начальником отряда судов по обороне Кольского залива, ни разу не вышел на защиту его. А ведь любой командующий, естественно, должен был проверить боевую подготовку флотилии хотя бы простейшим учением. Трудно предположить, чтобы он не знал о губительном влиянии бездействия на боевую подготовку личного состава флотилии. Охрана побережья и конвоирование транспортов должны были осуществляться с максимальным использованием наших морских сил. Адмирал этого не делал и даже в такой плоскости, насколько мне известно, вопроса и не возбуждал. Правда, не хватало угля, падала воинская дисциплина, но команды кораблей, выполнявших операции, сохранялись лучше… Почему Кетлинский не сделал ни одного выхода в море? Это непонятно, непростительно и имело тягчайшие последствия».

Вообще-то Бжезинский в своих мемуарах так и не объяснил конкретно, в чем были тягчайшие последствия того, что Кетлинский не выходил в тот период в море ни на одном из кораблей. Но была ли в тот военная необходимость? Крупномасштабных боевых действий наши военно-морские силы в то время на Севере тогда не вели. Все ограничивалось лишь постановками минных заграждений и несением дозорной службы, причем эту боевую работу делали мелкие корабли – миноносцы и тральщики. Что касается «Чесмы» и «Аскольда» то они безвылазно стояли на якорях в Кольском заливе и на них непрерывно митинговали. Ну, а о том, сколько сложнейших и неотложных дел приходилось Кетлинскому решать в то время на берегу, мы уже говорили выше. Увы, если бы главнамур занимался только служебными вопросами, возможно, он и выкроил бы время выйти в море, что проветрится неделю-другую в боевой обстановке, но за его спиной уже снова маячили призраки Тулона.

Дело в том, что к этому времени, подали голос списанные еще в 1916 году с «Аскольда» матросы. Не смотря на все происходившие в стране грандиозные события, они, ни на минуту не забывали о тулонской трагедии и о гибели четверых сослуживцев, которые, в связи с последними революционными событиями, сразу обрели ореол жертв офицерского произвола.

Сразу же после Февральской революции аскольдовцы отправили коллективное письмо Временному правительству, в котором требовали тщательного расследования тулонских событий и поиска истинных виновников смерти четырех матросов. Скорее всего история с трагическими событиями в Тулоне не получила бы широкой огласки, если бы не одно «но». Этим «но» оказалась отсылка более сотни недисциплинированных матросов с «Аскольда» на Балтийский флот в 1916 году. Имея в глазах остальной матросской братвы ореол участников почти кругосветного плавания, ветеранов битвы при Дарданеллах, а так же «вождей» выступлений на крейсере «Аскольд», списанные аскольдовцы были в серьезном авторитете. Не мудрено, что в первые же дни февральской революции, все они оказались во главе антигосударственных и антиофицерских выступлений. Именно бывшие аскольдовцы и подняли вопрос о разбирательстве обстоятельств «неправедного суда» над их дружками. Прежде всего, они требовали кары виновным в этом деле офицерам. Думается, поднимали бывшие аскольдовцы этот вопрос не только потому, что им было так сильно жалко расстрелянных, а потому, что «тулонское дело», происшедшее в далеком августе 1916 года, давало им возможность причислить себя к революционером с дореволюционным стажем, т. е. первыми выступившими на борьбу с царизмом. А потому об этом следовало все время напоминать окружающим. Это давало серьезные политические дивиденды, возможность избираться в различные комитеты и делать хорошую «революционную карьеру».

Так как с матросами в ту пору шутки были плохи, и, не желая лишних осложнений, Керенский немедленно создал специальную следственную комиссию по делу «Аскольда».

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Кетлинский, предоставив предварительно возможность всем обвиняемым остаться за границей, присоединился к требованию старых аскольдовцев о расследовании тулонского дела. В результате обращения в Главный морской штаб 12 июня 1917 году была создана особая следственная комиссия под председательством товарища прокурора Лесниченко И.Т. в составе инженер-механика капитана 1 ранга Воробьева и корпуса корабельных инженеров капитана Поздюнина. Комиссия назначалась для расследования злоупотреблений на крейсере «Аскольд». Она начала работу в Петрограде, а в конце июня вела следствие в Мурманске».

При этом изначально собранные этой комиссией материалы имели направленность обвинить в организации взрыва офицерство, прежде всего Быстроумова и Петерсена с кондуктором Мухиным. При этом матросы не отрицали возможности диверсии со стороны подкупленных немцами офицеров. В «доказательство» приводились иностранные фамилии, например, Ланд Петерсен, а также германофильство других.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Многие матросы хорошо анализировали обвинительное заключение, составленное Найденовым, которое основывалось на предположении, что связь со злоумышленниками на берегу поддерживал комендор Андреев, а само наличие подкупа основывалось на словах пьяного матроса Ляпкова о том, что ему кто-то предлагал 25000 рублей или франков. Однако суд этих лиц не признал виновными, также были оправданы Бессонов, Терлеев и Сафонов. Наши «юристы» очень толково доказывали, что суд, оправдав этих лиц, доказал невиновность остальных, т. к. четверо, вырванные из схемы Найденова, сводили к нулю всю паутину обвинения. Наиболее убедительными были доводы близких друзей расстрелянных, которые многие годы совместно работали и жили с ними. Так, например, против Бешенцева были показания заведующего судовой лавкой Калиновского, показывающего, что Бешенцев за некоторое время до взрыва купил у него фитиль для зажигалки длинной более 2 метров, и якобы за истекшее время он не мог использовать его в полном размере. Это было тяжкое обвинение, ибо такой шнур мог быть применен для поджога патрона. Заявление Бешенцева о том, что часть шнура он передал команде, отправленной с первым этапом в Архангельск, не было признано судом, т. к. кондуктор, сопровождавший партию в пределах французской территории, заявил, что он не видел, чтобы кто-либо им пользовался. Возвратившиеся после революции из ссылки матросы, не зная показаний на суде, рассказывали, о подарке Бешенцева, опровергая тем самым единственный изобличающий материал против Бешенцева. Многие из приведенных выше данных носят несерьёзный характер, как, например, изречения пьяного Бирюкова, который не помнил, что говорил. Однако этот материал был единственным, который оказался достаточным, чтобы расстрелять человека. Оставалось еще одно «веское» показание, послужившее обоснованием приговора суда в отношении Захарова и Шестакова. Это показание Пивинского – штрафника, прислуживающего кондукторам, которого незадолго до взрыва Захаров изобличил в воровстве и выдал его команде. Последняя расправилась с ним своим судом, после которого Пивинский лежал в лазарете. Его показание, подкреплённое матросом Редикюльцевым, позволило следствию установить, что дневальные Захаров и Шестаков во время взрыва отсиживались в наиболее безопасном месте, уйдя со своих постов. Формулировки показаний Пивинского и Редикюльцева сохранились и ни в коем случае не являются изобличающими. Слова Пивинского приводились ранее, а Редикюльцев заявил, что около 3 часов ночи он был в гальюне и видел там матросов с повязками дневальных, причем свидетель отказался подтвердить, что это были обвиняемые. На крейсере насчитывалось около 30 матросов с повязками, отсюда ясна ценность такого показания, которое всё же было принято судом, как изобличающее. Захаров числился хозяином погреба, но фактически ему поручали только подметать его и содержать в чистоте. Действительным хозяином был кондуктор Мухин. Поддельный ключ от двери погреба фигурировал на суде в качестве вещественного доказательства, но его обнаружил Мухин, который, по мнению многих из команды, был автором взрыва и мог вынуть его из кармана, т. к. он первый и один попал в выгородку после пожара, при этом комендор Грузденко добавляет, что старший офицер Быстроумов обратил внимание Мухина, спускавшегося в люк, что в погребе на ящике лежат три ударные трубки. Вот таковы, в основном, показания, данные матросами в их заявлениях после революции. Только Карпов, машинист, один из репрессированных, более развитый, чем большинство команды, по убеждению близкий к эсерам, описал, что машинист Жилкин, который во время взрыва находился на посту часовым у денежного ящика, рассказал ему. После взрыва к нему подошел инженер-механик Петерсен и спросил: «Ты кого видел, кто здесь проходил на корму?» Жилкин ответил, что видел час тому назад его, Быстроумова и Мухина, тогда Петерсен сказал: «Молчи и никому этого не говори, а то будешь убит!» Жилкина после взрыва несколько раз вызывали к Петерсену и под угрозой револьвера требовали: «Молчи, не болтай, будешь убит!» Жилкин находился под начальством Петерсена, боялся его и проявил слабость, сказав на суде, что слышал слабый звук вроде револьверного выстрела и ничего к этому не добавил. Однако этот же Жилкин не сознался и после революции, что Карпов объяснял боязнью, т. к. команда могла совершить самосуд над ним; если бы он сказал всё, что знал, то мог бы спасти жизнь приговоренных к смерти. Карпов всё это изложил в своем заявлении уже после отъезда Жилкина с крейсера по болезни. Таким образом, можно сказать, что доводы команды логически оправдывали обвинённых судом Особой комиссии четырёх аскольдовцев, но виновность офицерами вещественно не доказывается».

В ответ на это Кетлинский и ряд офицеров заявляли, что организаторами взрыва, наоборот, являются матросы, которые были подкуплены германскими агентами. При этом командир «Аскольда» ссылался примеры подобных диверсий во французском флоте, а также на взрыв в Севастополе линкора «Императрица Мария», произошедшего в октябре того же 1916 года.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «В этой комиссии, известной под названием «Комиссии Лесниченко», были собраны все письменные заявления команды и документальные данные как Тулонского суда, так и ремонта крейсера, а так же сняты допросы со многих заинтересованных причастных лиц, включая самого Кетлинского. В июле 1917 года в церковной палубе крейсера было организовано общее собрание команды, на котором происходил разбор дела, по существу суд над офицерами присутствовал на этом собрании, где было много трагикомического. Кетлинский выступал в парадной форме капитана 1 ранга, в мундире при погонах и золотом оружии, которым он был награжден в Черном море. Он стоял сбоку стола президиума и имел внушительный вид. Говорил Кетлинский обдуманно и уверенно, он образно представил впечатление о корабле во время его назначения командиром, и нарисовал задачи, которые ставил перед собой, и, призывая в свидетели команду, подчеркнул свои достижения и заслуги в отношении улучшения быта команды и культурного развития. Привел пример своей требовательности и даже придирчивости к офицерам, повышение боеспособности корабля, готового для защиты завоеваний революции от врага нашей родины – германцев. Несколько раз он с ораторским искусством обращался к собранию с вопросом: «Разве это не так? Вы сами были свидетелями». Из общего количества более 500 человек экипажа старых аскольдовцев насчитывалось не более половины и, главное, что из этого остатка большинство относилось пассивно к тулонскому событию по различным причинам. Если полагаться на память, по моему мнению, группа «непримиримых», которая требовала отмщения за погибших и пострадавших насчитывала несколько десятков человек, из них некоторые имели претензии персонально к Кетлинскому.

Уже в самом начале собрания «непримиримые» подавали голоса с места, требуя ответа, за что расстреляли невинных людей. Однако эти выкрики сдерживались шиканьем большинства, расположенного положительно к словам Кетлинского. В отношении тулонского инцидента последний стал в положение человека, уверенного в виновности осуждённых, и с точки зрения самозащиты, конечно, поступил верно. Он сослался на то, что приехал и принял корабль, когда следствие было закончено, и формировался состав судна. О телеграмме Григоровича и предложении префекта Тулона Кетлинский умолчал, наоборот, он сослался на директиву, полученную при назначении командиром крейсера, из которой следовало, что если бы он не утвердил приговор, то это сделало бы, начальство. «Мне предстояло конфирмировать приговор. Я над ним продумал всю ночь. Будучи всю жизнь против смертной казни, я не без мучительных колебаний принял это решение. Но дело было слишком ясно: люди, которые решились взорвать крейсер, на котором мирно спали 500 человек их же товарищей, не могли действовать по политическим убеждениям; это – звери, которые взялись за свой гнусный поступок за деньги. Я знаю, например, что в Германии подговорили одного нашего революционера, пленного, организовать взрыв дредноута "Императрица Мария". Он согласился, получил деньги и адрес помощников в России, приехал в Севастополь и там выдал германские замыслы. Одновременно с "Аскольдом" была попытка взорвать французский крейсер "Кассини" также взрывом погреба. При словах, что осужденные – это звери, убийцы, «непримиримые» подняли такой шум, что председатель прервал оратора и с трудом установил порядок. Кричали: «Что это, Бешенцев – зверь? Царский приспешник? – и вполголоса добавляли: – Болт бы тебе в глотку!» Однако это были одиночные выкрики, и шум поднялся больше из-за того, что громадное большинство поддерживало командира и унимало «непримиримых». Отвечая на вопрос «А кто из них сознался?», Кетлинский подтвердил, что никто не сознался, если не считать заявление отца Петра о том, что на исповеди Шестаков отвечал одними словами «Грешен батюшка!» На вопрос об очной ставке Кетлинский рассказал, что после суда осужденные попросили встречи с матросом Княжевым. «Я дал разрешение, – заявил командир, – и присутствовал при этом совместно с судовым священником Антоновым. Осужденные говорили Княжеву: "Княжев, сознайся, что это ты сделал!" Княжев ответил, что он тут не причем». По мнению Кетлинского, они больше говорили глазами, чем словами. Что значил этот разговор, он не понял. «Уверяю Вас, – закончил Кетлинский, – что утверждение приговора было чистой формальностью. Судьба осужденных была решена судом, действовавшим, конечно, под некоторым влиянием Найденова. Списание 109 человек в Архангельск было решено до меня, и разбираться персонально о причинах высылки каждого из них я не мог. Вспомните, как много было работы по ускорению ремонта и, главное, организации службы по-новому. Мне надо было, как можно скорей, очистить корабль от «прошлого» и успокоить личный состав».

При голосовании «виновен или нет» громадное большинство признало Кетлинского невиновным. Так закончилось разбирательство дела о Кетлинском. У меня оставалось впечатление, что в стычках большей части команды новой состава с группой «непримиримых» из старого состава было много личного. Непримиримо выступал машинист Карпов, пространно нарисовав историю взрыва и сваливая всю вину на офицерство, Карпов часто называл себя старым аскольдовцем, противопоставляя себя новым пополнениям, и последние за это его недолюбливали.

Перешли к «чистке» остального состава офицерства. Основные виновники репрессий Петерсен, Быстроумов, Корнилов, Ландсберг и Шульгин остались за границей, а такие, как Гунин, Булашевич, Кршимовский, Майумский, Штайер и др. прошли благополучно. Особая симпатия команды выпала на долю врача, и антипатия – к «батюшке», который ещё утром пытался удрать с корабля в одежде матроса, но был задержан вахтенным… Унтер-офицер Григорьев напомнил Антонову, как при возращении с казни последний обратился к нему с упреком: «Слабоват ты, когда пришлось расстреливать, оказался, как баба, упал в обморок!» Другие напомнили, что перед самой казнью Антонов вторично предложил осужденным исповедоваться, уговаривая: «Сознайтесь, легче будет на душе!»… В общем, священнику Антонову было предъявлено много счетов, и ему бы несдобровать, если бы не обеденный перерыв. Судовой комитет предложил списать Антонова с корабля и выдать ему удостоверение о том, что он, поп-расстрига, не достоин быть руководителем паствы, даже учителем – ему нельзя разрешить воспитывать детей, а только землю пахать: «Пусть за сохой походит!»

На этом же собрании было принято предложение обратиться в Генеральный морской штаб с требованием командировать делегацию в Тулон и перевезти останки расстрелянных матросов в Россию, а также много говорилось о некачественности ремонта и особенно о разгулах кондукторов и фельдфебелей во Франции».

В целом комиссия Лесниченко пользовалась тем же материалами, который объяснял взрыв происками немецких шпионов, однако в показаниях бывшего старшего офицера Быстроумова и некоторых других офицеров прибавились намеки на то, что к взрыву были причастны пораженцы – ленинцы… Впрочем, не стоит забывать, что комиссия Лесниченко проводила следствие в период господства Керенского и ожесточенной борьбы Временного правительства с большевиками летом 1917 года.

В рамках работы комиссии был допрошен и возвращенный из-за границы капитан 2 ранга Быстроумов, который сообщил комиссии, что в Лондоне в апреле 1917 года русские социалисты, приезжавшие на крейсер, открыто заявляли, что взрыв на Аскольде в 1916 году – это результат их пропаганды. При этом Быстроумов утверждал, что ещё во Франции он высказывал предположение о том, что пораженцы-большевики, выбрали из среды матросов нескольких, склонных к анархизму, и с их помощью произвели попытку взорвать крейсер.

Следственная комиссия так и не вынесла никакого решения. Причиной такого финала ее работы стало то, что члены комиссии не нашли никакого обвинительного материала против Кетлинского и других офицеров крейсера, а, во-вторых, этому помешал октябрьский переворот, в результате которого к власти в Петрограде пришли большевики, а потому комиссия назначенная распоряжением Керенского сразу же самоликвидировалась.

Не удовлетворившись деятельностью комиссии Лесниченко, в августе 1917 года из Кронштадта в Мурманск прибыла новая группа бывших аскольдовцев. Очередное расследование возглавил уже бывший унтер-офицер «Аскольда» анархист С.Л. Самохиным. Любопытно, что в советское время его задним числом «переписали» в большевики. Новая комиссия провела уже свое собственное «революционное матросское расследование», имея целью организовать «революционный суд» над Кетлинским. Однако быстро провести суд над командиром крейсера у матросов не получилось. Вначале Кетлинский отсутствовал в Мурманске, т. к. находился в отпуске, а затем, сразу же после назначения главнамуром был вызван в Петроград в Главный морской штаб для получения инструкций по исполнению своей новой должности, а так же для доклада по вопросу о событиях в Тулоне. Тайна неудавшегося взрыва «Аскольда» продолжала волновать не только команду «Аскольда», но и новое руководство Морского министерства. А потому морской министр Вердеревский желал получить информацию о тулонских событиях из первых рук. Впрочем, вполне возможно, что и Самохин, учитывая неплохие его личные отношения с Кетлинским и прекрасно зная всю подноготную «тулонского дела», не слишком и торопился с созывом очередного суда над бывшим командиром. Тем временем Россия уже замерла в преддверии очередной революции.