Глава двенадцатая
На командирском мостике

Как бы то ни было, но пока история с попыткой взрыва корабля, следствием, судом и расстрелом матросов-террористов отступили на второй план. Сейчас же Кетлинскому и всем остальным аскольдовцам надо было решать вопросы по скорейшему завершению затянувшегося ремонта, отработке экипажа и выходу в море для выполнения поставленных командованием боевых задач.

Службу новый командир знал и требовать с подчиненных, судя по всему, тоже умел, а потому за дело он взялся основательно.

Прежде всего, командир решил подтянуть дисциплину на корабле, обратив главное внимание на офицеров: запретил ночевать на берегу, пить вино в кают-компании, заставил выходить на все разводы личного состава и участвовать в работе наравне с командой, обязал читать матросам лекции по специальным и общеобразовательным наукам. Офицерам пришлось засесть за книги и готовиться к лекциям. Начались регулярные занятия с командой по специальности, уставам, грамоте, арифметике, боевые учения. Одновременно, по просьбе Кетлинского, лейтенант английского флота Пуне, специалист по физкультуре, организовал занятия с командой крейсера по образцу английского флота. Доктор Анопов проводил занятия по гигиене и профилактике венерических заболеваний, что после длительного пребывания в Тулоне было весьма актуально.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Относительно создания «нормальной жизни» Кетлинский заботился своеобразно, так через несколько дней после расстрела он просит возвратить следователя Найденова на корабль и 20 сентября производит дополнительную отправку команды Архангельск. В то же время издается приказ, запрещающий нижним чинам сноситься на берегу с лицами, знающими русский язык, и когда по доносу священника ему стало известно, что унтер-офицеры Лебедько и Феоктистов участвовали в разговоре с русским, он разжаловал их в рядовые «за сношения с русскими на берегу, несмотря запрещение». Ещё приведу пример, как Кетлинский чинил соломонов суд и насаждал повиновение начальству. Артиллерийский кондуктор Василий Огарков, возвратившись на корабль с патрульного дежурства в Ля Сейне, отрапортовал старшему офицеру, что во время е обхода вечером 5 ноября 1916 г. произошло следующее. Находясь в одном доме, он на улице услышал громкий разговор. Подойдя к окну, Огарков увидел строевого боцмана Ершова, фельдфебеля минной роты Евграфова и кочегарного унтер-офицера Панина, все – солидные сверхсрочники. Панин был заметно пьян. На мое предложение возвратиться на корабль, докладывал кондуктор, Панин разразился бранью и обругал меня. Кетлинский предложил лейтенанту Булашевичу произвести дознание. При этом выяснилось, что Огарков, числясь в обходе, фактически находился у своей девушке Марии Белектрикс, с которой он проживал у Арсенальных ворот порта. Ершов, Панин и Евграфов проходили вечером в день происшествия мимо бар, который содержали сестры Францена и Марсель. Ершов пригласил приятелей зайти в бар и обещал бесплатно угостить, но дверь оказалось закрытой. Начали стучать. Открылось окно на 2 этаже. Панин сказал: «Посмотри, вот тебе и хозяйка глядит!» «Хороша хозяйка, выйдет и заберет», – ответил Ершов с иронией, заметив в окне кондукторскую голову. В это время послышался из окна голос Огаркова: «Хороши…, я не думала, что Вы обо мне так думаете!» В ответ пьяный Панин сказал в сторону своих компаньонов: «Недолго им осталось нас забирать да арестовывать, скоро наш верх будет!» После этого диалога товарищи взяли Панина под руки и ушли. При этом при следовании сверхсрочники не остались в долгу у кондуктора Огаркова и напомнили, как он недавно отплясывал в баре, надев на себя юбку своей Мери, а она, оставшись панталонах, канканировала в кондукторском кителе и форменной фуражке. Всё это происходило после тяжелых потрясений на крейсере, когда командир докладывал по начальству, что на корабле им установлен порядок и спокойствие. Кетлинский распорядился старшему офицеру сделать кондуктору Огаркову словесный выговор, Панина арестовать на берегу на 30 суток, а Ершова разжаловать в рядовые».

Капитан 1 ранга К.Ф. Кетлинский сообщил начальнику Генерального морского штаба о том, что после выхода из дока 14 сентября, отправки 113 человек в Россию и казни 4 матросов на крейсере началась нормальная жизнь при строгом корабельном режиме. Если судить объективно, то Кетлинский в какие-то четыре дня навел на корабле уставной порядок. Далеко не каждый офицер способен на такое. Впрочем, усердие Кетлинского в наведение порядка на «Аскольде» так и не был никем оценен по достоинству. Но в этом ли беда? Главное, что матросы снова были готовы к плаванию и бою.

Одновременно командир потребовал пополнить команду специалистами разных специальностей и просил произвести тщательный отбор унтер-офицерского состава, а также, по возможности, во избежание возможных диверсий в будущем, обеспечить его надежными информаторами. Кое кого ему прислали уже в Англию, однако до самого прибытия в Мурманск команда крейсера так и осталась неукомплектованной.

Занялся Кетлинский и офицерами корабля. Из воспоминаний все того же инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Произведя проверку знаний офицерами корабля, он в особом приказе отметил полную неудовлетворённость их познаниями и требовал детального изучения крейсера по отсекам. Он обязал офицеров читать регулярно лекции и курсы матросам по утверждённой им программе, разрешил групповую читку газет офицерами рот и организовал начало просветительного обслуживания. Приобрел «волшебный фонарь», оркестровый инструмент, спортивный инвентарь. В середине ноября прибыли из Архангельска 114 человек, профильтрованное пополнение, и позже часть команды с затонувшего крейсера «Пересвет». Обновление команды, твердость руководства и эрудиция командира, а также культурно-просветительные мероприятия были восприняты старшими матросами как либерализм. Они создали Кетлинскому хорошую характеристику и расположение, что закрепилось его отношением к Февральской революции, которая, как уже было сказано, застала крейсер в Англии. Им был допущен ряд встреч с видными русскими эмигрантами: на корабле читал лекции Майский, приглашался князь Кропоткин и социалисты из национального Союза моряков. Этот союз преподнес команде знамя и предполагал отправить на «Аскольде» в Россию делегацию английских рабочих – пацифистов».

Не жалея денег, на корабль закупили все новейшие лекарства. Командир с доктором организовали и лечение зубов у французских стоматологов – на крейсере 133 человека нуждались в срочной помощи дантиста, а на борту отсутствовали необходимые простейшие средства и специалисты.

Занялся новый командир и профилактическими мерами от революционного влияния, вернее, от влиянии возможных подрывных элементов, в том числе и от реальных диверсантов.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Кетлинский принял меры по вовлечению французской полиции по наблюдению за командой крейсера во время пребывания на берегу. 7 ноября он жалуется военно-морскому агенту в Париже на то, что Петерсен, продолжая наблюдения за революционной пропагандой, установил, что в Тулон недавно приезжал Виндинг, затем Тинников, в 112 полку в Тулоне служит солдатом бывший матрос с крейсера «Потемкин» и снова имеет встречи с командой. Кетлинский просил Морагента договориться с секретной полицией об информации и наблюдении. Кетлинский непрерывно следил за деятельностью команды на берегу; он ввёл суровый режим, но в то же время предъявил особые требования и к офицерам».

Сам Кетлинский уже вскоре лично докладывал в Петроград морскому министру адмиралу Григоровичу, так как находящийся в отдельном плавании крейсер замыкался напрямую на министра: «После списания 109 человек и казни 4-х на крейсере началась нормальная жизнь при строгом судовом режиме».

В сентябре 1916 года Григорович потребовал от Кетлинского и морского агента в Париже капитана 1 ранга Дмитриева принять все возможные меры к ускорению ремонта. На дальнейшее использование «Аскольда» у адмирала Григоровича были свои весьма серьезные планы. Дмитриев немедленно обратился с просьбой о помощи к французскому морскому министру адмиралу Лаказе. Тот отнесся к просьбе союзников с пониманием, и послал телеграмму Тулонскому порту с требованием «самых энергичных работ на «Аскольде»». Количество рабочих было сразу увеличено, причем даже за счет снятия их с работ на французских кораблях. Затянувшийся ремонт главных механизмов использовали для приспособления крейсера к условиям предстоящего плавания в северных водах. На верхней палубе построили деревянный крытый проход от ближайших носовых люков до носовой надстройки, в низу и на верху каждого трапа устроили деревянные будки. В жилых помещениях команды обшили борта кусками старого линолеума.

19 сентября в Тулон пришел крейсер «Варяг» под флагом контр-адмирала Бестужева-Рюмина. Героический корабль после неравного боя в Чемульпо был поднят японцами и после ремонта вошел в состав японского флота под названием «Сойя». В марте 1916 года царское правительство купило помимо «Полтавы» («Чесмы»), «Пересвета» для усиления флотилии Северного Ледовитого океана и его. «Варяг» был укомплектован личным составом гвардейского экипажа и направлялся в Александровск (Полярный). Следом за «Варягом» идти на север в тот же Александровск предстояло и «Аскольду».

На «Аскольде» во время ремонта уже установили французскую приемную радиостанцию, а в трюме «Варяга» находился запасной передатчик мощностью 2 кВт. С разрешения адмирала его передали на «Аскольд» и силами личного состава установили и ввели в строй. 2 октября «Варяг» покинул Тулон. Но аскольдовцы продолжали общаться с соотечественниками: французские крейсера «Гишен», «Шаторено» и вспомогательные крейсера дважды уходили в Салоники, перевозя оттуда русские войска.

Изучив корабль, Кетлинский обратился в Морской главный штаб с предложением рассмотреть вопрос о переделке в корабельных погребах, чтобы удалить боезапас не менее, чем на 1,5 метра от борта, для снижения риска его детонации при попадании снарядов и торпед. Такие работы после опытов, проведенных в Петрограде, уже были произведены на кораблях Черноморского и Балтийского флотов. Кроме того, командир крейсера предлагал также убрать с корабля десять старых торпед образца 1898 года (имевших дальность стрельбы менее 10 кабельтовых) и демонтировать четыре оставшихся торпедных аппарата, от которых не было совершенно никакого толка. Тем более, что два из них находились в помещении, где температура при работавших механизмах держалась не менее 45° из-за наличия паропроводов и эксплуатировать в при такой жаре и влажности торпеды было просто невозможно. Однако здесь Григорович заупрямился, не желая видимо дальнейшей задержки крейсера в Тулоне. На рапорте Кетлинского он оставил размашистый росчерк: «Все оставить до прихода на Мурман».

Помимо этого Кетлинский просил и о присылке ему ныряющих снарядов для стрельбы по подводным лодкам, но до ухода из Франции крейсер их не получил. Не одобрили в Морском главном штабе и предложение Кетлинского об увеличении штата крейсера в связи с установкой зенитных орудий, которые составили 2 новых плутонга. Для них не хватало восьми комендоров. Артиллерия крейсера делилась на 9 плутонгов (четыре 152– и пять 75-миллиметровых), причем, огнем 4-го и 5-го плутонгов 75-миллиметровых орудий управлял в бою один офицер. По штату обязанности плутонговых командиров исполняли три вахтенных начальника, вахтенный офицер, младший минный офицер и ревизор. То есть не хватало три офицеров и еще одного для зенитных орудий. Кетлинскому не только отказали, сославшись на нехватку личного состава, но и довели до сведения, что с приходом на север и имеемые у него зенитные орудия предполагается снять, так как там германских аэропланов пока не обнаружено.

10 ноября на крейсере провели испытания машин, стоя на бочках, и так как результаты оказались вполне удовлетворительными, началась подготовка к выходу на ходовые испытания. 18 ноября капитан 1 ранга Кетлинский первый раз вывел корабль в море. Этот момент всегда волнующ для каждого командира. Как поведет себя крейсер в море, как слушается руля, насколько поворотлив, как восходит на волну… Испытания прошли достаточно успешно, однако парадный ход «Аскольда» составил всего каких-то 15 узлов. Для достижения большего требовался 10-дневный подробный осмотр механизмов. Интересно, что ни на одну пробу машин ни один представитель или специалист завода в море не ходил. Несмотря на все уверения французского министра, союзники все же относились к русскому кораблю не столь внимательно, как обещали.

4 декабря «Аскольд» вернулся с повторного испытания. При достижении скорости 18,5 узлов стал сильно парить главный паропровод, и испытания пришлось прервать. 10 декабря на третьем выходе ход довели уже до 21 узла, но при этом стали греться подшипники. Уменьшили ход до 19 узлов и шли так около часа – машины работали нормально. На этом выходе произвели и практическую стрельбу боевыми зарядами из 152– и 75-миллиметровых орудий по щитам. Результаты, вследствие качки, рассогласования циферблатов и длительного перерыва в стрельбах комендоров, были плохими. Думается, этот факт особенно опечалил Кетлинского, после чего он уже занялся отработкой своих артиллеристов вплотную.

В связи с требованиями высшего командования о быстрейшем окончании ремонта, результатом этого выхода пришлось удовлетвориться. В течение недели провели осмотр машин, приняли полный запас угля, погрузили сдававшиеся в арсенал снаряды. Между авралами продолжались и обычные корабельные работы, учения и занятия. 11 ноября на крейсер через Архангельск и Брест прибыли дополнительные 114 человек команды. В то же время восемь матросов осталось «нетчиками» в Бресте, т. е., попросту говоря, дезертировали.

28 ноября Кетлинский сообщил в Петроград, что «при настоящем состоянии крейсер может действовать, но значительный недостаток нижних чинов влияет на уменьшение боевой ценности крейсера». Так, из 620 по штату не хватало еще 88 чел., в том числе, что важно, 11 строевых унтер-офицеров, 7 артиллерийских и 2 кочегарных. Особенно беспокоило командира отсутствие радиотелеграфистов, ведь на переходе морем требовалось постоянно принимать сообщения о движении неприятельских подводных лодок, т. к. угроза атак германских субмарин была весьма велика. Кроме этого при подходах к месту рандеву и союзным портам корабли давали о себе знать уже именно по радиотелеграфу. В ответ на просьбы командира «Аскольда», вместо запрошенных им 38 унтер-офицеров было прислано всего семеро, из которых один сразу же за беспробудное пьянство был лишен Кетлинским звания. Вообще присланная команда произвела на командира плохое впечатление. За короткое время пребывания на крейсере 13 новоприбывших было подвергнуто усиленному аресту. Несколько матросов уже в дороге пропили казенные вещи. Почти десяток присланных были хронических больными и совершенно не годными к службе. По приходу в первый же отечественный порт их надлежало немедленно списать. Было очевидно, что на «Аскольд» собирали со всего Балтийского флота настоящие отбросы. Было ли это сделано специально или же просто так получилось из-за того, что командиры, получавшие разнарядку, просто, пользовались случаем и избавлялись ненужного балласта.

14 декабря Кетлинский получил через офицера связи лейтенанта Пунье от командования союзников телеграмму, в которой предписывалось срочно командировать на Мальту лейтенантов Пунье и Смирнова. Последний еще во время пребывания в греческих водах зарекомендовал себя перед союзниками как специалист по радиотелеграфии. На Мальте они получили шифровальную машинку и инструкции к новому и «весьма секретному» коду и обучились пользоваться им.

Не совсем понятна произошедшая незадолго перед выходом «Аскольда» из Тулона история с мичманом Гуниным. Как-то, будучи вахтенным начальником, Гунин разрешил отлучиться со своего поста вахтенному матросу Брезкалину. При проверке командиром Кетлинским оказалось, что на своих местах не было ни Брезкалина, ни Гунина. Командир потребовал объяснений от мичмана и тот подал рапорт на Брезкалина. Кетлинский возмутился таким поступком офицера и наказал его арестом на 5 суток. После Февральской революции все были удивлены, когда команда не потребовала списания мичмана Гунина. Дело в том, что мичман неожиданно для всех заявил матросам, что, он оказался виноватым лишь потому, что пытался вывести на «чистую воду» личного осведомителя старшего офицера крейсера матроса Брезкалина. С точки зрения офицерской этики Гунин совершил откровенную подлость, стремясь нажить некий политический капитал на своем аресте за халатное отношение к службе. Еще более подло он поступил, обвинив в стукачестве ни в чем не виновного матроса Брезкалина, намекнув команде, что тот имеет и какое-то отношение к «тулонскому делу». Что самое интересное, интрига Гунина вполне удалась, и некоторое время он действительно ходил у матросов в героях, тогда как Брезкалин едва не попал под самосуд. Это, в общем-то, мелкое событие было первым эхом расстрельного дела, но, увы, далеко не последним.

В первый день Рождества команде на корабле устроили елку с разными развлечениями. В дни увольнений остававшимся на корабле матросам показывали синематограф. Перед уходом их Тулона Кетлинский разрешил матросам пригласить своих знакомых из города. Это было воспринято командой на «ура». На следующий же день состоялся офицерский прием. За последние три месяца гости совсем не принимались, но перед уходом Кетлинский счел необходимым устроить прием и «поблагодарить всех, кто оказывал нам помощь и внимание».

Вообще, по общему мнению историков, Кетлинский был достаточно либеральным и демократическим командиром. При этом он, как мог, старался удержать команду от участия в революционных делах. Кетлинский, к примеру, организовал специальные занятия по истории с матросами, доказывая невозможность осуществления социальной революции, что вначале надо победоносно закончить войну, а затем уж заниматься внутренним переустройством государства. При этом команда относилась к Кетлинскому в целом намного лучше, чем к его предшественнику Иванову 6-му.

27 декабря 1916 года «Аскольд» снялся с бочки и, выйдя в море, взял курс на Гибралтар, навсегда оставляя за кормой Тулон, в котором произошло столько драматических и трагических событий.

Переход от Тулона до английского Портсмута прошел без происшествий, хотя нервы всех были напряжены до предела, ведь крейсер шел в зоне интенсивных военных действий.

Обстановка на борту «Аскольда» во время перехода была весьма напряженной. Буквально перед выходом из Тулона пришло сообщение о трагической гибели броненосного крейсера «Пересвет», который, как и «Аскольд», направлялся для пополнения флотилии Северного Ледовитого океана.

Разумеется, что на «Аскольде» нюансов гибели «Пересвета» не знали, а знали лишь то, что он погиб по какой-то неизвестной причине. Учитывая недавние события, связанные с попыткой взрыва корабля, а так же то, что маршрут «Аскольд» пролегал в данный момент в районах интенсивных боевых действий, можно понять напряженное состояние и командира, и команды во время этого непростого перехода.

Однако для «Аскольда», в отличие от «Пересвета» все обошлось благополучно, и до Портсмута он дошел без всяких злоключений.

В Портсмуте, однако, снова пришлось задержаться, пришлось снова перебирать механизмы и пополнять запасы. Февраль 1917 года «Аскольд»

встретил в Глазго.

Узнав о свержении царя, команда «Аскольда первым делом потребовала удаления с корабля «виновников» «тулонской трагедии» Чтобы лишний раз не раздражать матросов, после обмена телеграммами с Морским министерством Кетлинский вынужден был списать капитана 2 ранга Быстроумова, старшего лейтенанта Петерсона, лейтенантов Ландсберга, Корнилова и несколько кондукторов.

Революционные события в России застали офицеров «Аскольда» врасплох. Никто из них оказался не готов к такому повороту событий. Отречение царя в марте 1917 года К.Ф. Кетлинский принял довольно спокойно и быстро наладил сотрудничество с Временным правительством. «Общее для всех убеждение, вернее чувство, это глубокая ненависть к старому режиму и дому Романовых», – писал он в рапорте военному и морскому министру Временного правительства А.И. Гучкову за март 1917 года. Честно говоря, уж не знаю, чем это так дом Романовых насолил Кетлинскому.

Скорее всего, на бумагу командира «Аскольда» вылилась его злость на Григоровича за ссылку на «Аскольд». К тому же, не будем забывать, что Кетлинский всегда считал себя толстовцем и человеком достаточно левых «демократических взглядов», к тому же он был еще и поляком. Честно говоря, на мой взгляд, такое быстрое перебегание из лагеря монархистов в лагерь республиканцев не слишком красит Кетлинского. Впрочем, возможно, что глубоко в душе он всегда был убежденным республиканцем.

Что касается старшего офицера крейсера капитана 2 ранга Быстроумова, то будучи по своим убеждениям монархистом, он весьма тяжело и далеко не сразу воспринял новое мировоззрение. Много размышляя по этому поводу, он как-то в разговоре с Кетлинским, все же признал следующее: «Глупо воевать из-за жупелов. Ведь, служим-то мы народу, а не отдельным лицам». Думаю, что примерно такими же были взгляды и остальных офицеров крейсера.

Совсем иначе к известию о революции и отречении царя отнеслись матросы. Уже буквально на следующий день после получения ошеломляющих известей о смене власти из Петрограда, аскольдовцы вместе с английскими рабочими приняли участие в первой массовой демонстрации. Над колоннами моряков появились красные флаги. «Аскольд» стремительно входил в революцию!

Историк Д. Заславский так пишет об этих днях на корабле: «…Матросы слушали лекции и речи, читали подряд газеты разных направлений, не торопились никому верить, ничего не собирались забывать или прощать, искали свою правду и всей душой рвались в Россию – скорей-скорей в Россию, там во всем разберемся!»

Сам Кетлинский наотрез отказался участвовать в каких бы то ни было митингах, одновременно пытаясь охладить революционное настроением команды, но в этом вопросе он явно не преуспел.

Несмотря на противодействие Кетлинского, уже 5 апреля 1917 года на корабле состоялись и выборы членов судового комитета. В состав комитета вошли матросы В.М. Титов, П.Ф. Пакушко и Д.А. Пучков.

Англичане соблюдали нейтралитет в русских внутренних делах, а офицерам противодействовать массированной агитации и обработке многочисленных революционеров всех мастей, крутившихся вокруг крейсера, было практически невозможно. Впрочем, выборы в судовой комитет прошли достаточно успешно для командира, так как председателем судового комитета был избран лейтенант-нженер-механик М.С. Кршимовский.

Несмотря на то, что Кетлинский в общем-то выполнил приказ Григоровича – в кротчайший срок ввел корабль в боевой строй и совершил переход в Англию, отношение морского министра к командиру крейсера, по-прежнему, оставалось негативным. Дело в том, что перед уходом в Англию Кетлинский представил ряд офицеров корабля, включая своего старшего офицера, к наградам за отличную службу. По приходу в Глазго его ждала телеграмма от адмирала Григоровича, в которой он все поданные ему фамилии на награждение отклонил, продемонстрировав этим свое полное пренебрежение. Вообще при подобных случаях, оскорбленные командиры порой подавали в отставку. Не знаю, что думал по этому поводу Кетлинский, ног так он поступить не мог хотя бы в силу военных обстоятельств и тех боевых задач, которые ему надлежало выполнять. Впрочем, буквально через несколько дней адмирал Григорович покинул пост морского министра.

В Глазго за «обработку» команды сразу же взялись эмигранты – меньшевики и эсеры. Едва только в Англии стало известно о свержении царя, как на «Аскольд» зачастил один из многочисленных революционеров-агитаторов меньшевик Иван Майский (Ян Ляховецкий), будущий известный советский дипломат. И.М. Майский оставил достаточно любопытное свидетельство обстановки на «Аскольде». Вот что он писал впоследствии в своих мемуарах: «…Было страшное озлобление среди команды против командира крейсера и старших офицеров; атмосфера накалилась… Три дня, проведенные на «Аскольде», остались в мой памяти, как почти непрерывный митинг… Я оказался в положении оракула и должен был отвечать на все и всяческие вопросы… Больше всего экипаж волновало: как быть с офицерами? На собрании, где обсуждался этот вопрос, кипели такие страсти, что можно было опасаться самых крайних мер. Для меня было ясно, что если бы дело дошло до этого, команда была схвачена английскими властями, а крейсер реквизирован или потоплен британскими военными судами или береговыми батареями. Поэтому я рекомендовал экипажу проявить благоразумие, идти, возможно, быстро, в Мурманск и сохранить, таким образом, крейсер для русской революции».

Уже на первом общем собрание матросов на крейсер, помимо местных российских эмигрантов от всех революционных партий пожаловали сразу два члена британского парламента и лейбористские лидеры. Во все дни стоянки в Англии матросов с «Аскольда» весьма плотно опекала и Британская социалистическая партия. Вечерами матросов зазывали в интернациональный клуб Глазго, где наряду с доступными девицами и дешевым пивом, распространялась революционная литература, выступали бесчисленные ораторы. Так как аскольдовцы английского не понимали, для дорогих гостей приглашались агитаторы со знанием русского языка. Там же «под пиво и девочек» записывали в любую партию, куда только душа пожелает. Многие матросы тут же позаписывались в эсеры, анархисты и социал-демократы. Матросы С.С. Сидоров и уже хорошо нам известный по «тулонскому делу» П.Г. Князев записались в большевики. Что и говорить, забота о революционизации наших матросов была в Англии поставлена весьма профессионально.

Привлекалась команда «Аскольда» и для участи в демократических демонстрациях в Шотландии. Так, к примеру, 13 мая 1917 года аскольдовцы всей командой гуляли под красным флагом по улицам Глазго. Затем матросы «Аскольда» были на митинге, на котором было объявлено требование об освобождении Г.В. Чичерина и других большевиков, арестованных за антивоенную пропаганду в Англии. Кто такой Чичерин матросы с «Аскольда» вряд и знали, но голосовали и требовали…

После митинга матросы снова ходили по городу в колоннах демонстрантов. В тот день матросам русского крейсера от британских социалистов было вручено два красных знамени с надписями на русском и английском языках: «Долой войну» и «Мир без аннексий и контрибуций». Первое знамя – дар рабочих Глазго пролетариату Петрограда. Второе знамя – дар Лидской конференции Петроградскому Совету. Помимо этого команде крейсера был вручён и подарок от социалистических организаций Глазго – ведерный серебряный самовар. Этот самовар и сегодня хранится в фондах ЦВВМ, правда без верхней крышки, которую потеряли в смутные революционные годы. А вечером на борт крейсера прибыли представители английских властей, которые через переводчика доходчиво объяснили построенной команде, что Чичерин – это германский шпион и, забрав оба подаренных социалистами знамени, покинули «Аскольд».

В это время на крейсере происходит чрезвычайное происшествие – внезапно погибает один из матросов. Причем причины его внезапной гибели были весьма таинственными. Во время стоянки «Аскольда» в Плимуте там внезапно застрелился гальванер Вороваев (у Крестьянинова он упоминается как Воробьев). О самоубийстве матроса «Аскольда» по политическим причинам упоминает уже знакомый нам бывший аскольдовец С. Сидоров в своей книге «Не хотим быть битыми». С. Сидоров считает Вороваева (Воробьева) провокатором, а самоубийство гальванера объяснял тем, что Вороваев пошел на это из-за подозрений в свой адрес. При этом Сидоров достаточно прозрачно намекает, что самоубийца имел самое непосредственное отношение к событиям в Тулоне. Здесь тоже многое непонятно. Если Вороваев был «шкурой», которая выдала заговорщиков, то для чего ему стреляться из-за возникших подозрений? Так поступить мог только тот, кто был ложно обвинен. Логичнее предположить, что если Вороваев был предателем, то он вовсе не покончил жизнь самоубийством, а был убит друзьями и единомышленниками заговорщиков. При этом не следует исключить и то, что обвинения в адрес гальванера были необоснованными и, будучи не в силах, доказать обратное, Вороваев и решился на трагический шаг.

В.Я. Крестьянинов и С.В.Молодцов в книге «Крейсер «Аскольд» пишут: «После проведенных обысков на корабле воцарилась атмосфера подозрительности и недоверия. Достаточно было быть на хорошем счету у кого-нибудь из офицеров, чтобы попасть в шпионы и провокаторы. Так, Быстроумов очень ценил старшего гальванера С. Воробьева, который был прекрасным специалистом. Старший офицер приказал ему заниматься чисткой оптических приборов в своей каюте. Это дало повод считать Воробьева шпионом. Позднее, когда крейсер стоял в Англии, Воробьев застрелился, оставив письмо команде». В другое время изучением обстоятельств убийства или самоубийства матроса Вороваева (Воробьева), думается, занялись бы более внимательно, но только не в марте 1917 года. Впрочем, и Вороваев (Воробьев) не стал последней жертвой тулонской трагедии…

Крейсер «Аскольд» еще стоял у стенки причала в Глазго, и команда пила пиво в местных портовых пабах, а в Петербурге и Кронштадте и Ревеле в адрес новых революционных органов власти начали поступать, как коллективные, так и индивидуальные заявления с требованием пересмотра» тулонского дела» от бывших аскольдовцев.

Наиболее авторитетным надо признать обращение бывших аскольдовцы в количестве 60 человек за подписями матросов Лепилина, Тимофеева и Мальцева из числа списанных с крейсера и оказавшихся во 2-м Балтийском флотском экипаже после постановления Временного правительства о реабилитации осуждённых за политические преступления в царское время. Эти аскольдовцы требовали привлечения к ответственности офицеров крейсера за их участие в провокации и злоупотреблениях во время ремонта крейсера.

Но почему вообще бывшие аскольдовцы вдруг подняли вопрос о «тулонском деле», неужели у них не было никаких других забот в это время, неужели они так переживали за расстрелянных диверсантов?

И забот у матросов после февральской революции хватало, и к расстрелянным диверсантам, они никаких особых чувств не питали. Вопрос о «тулонском деле» был поднят совсем по иной причине. И поднимали «тулонское дело» бывшие аскольдовцы вовсе не из-за чувства сострадания к расстрелянным, а исключительно из чувства личной мести Кетлинскому, который, вначале списал их с корабля, а потом одним росчерком пера пресек вольготную жизнь в тыловом Архангельске. Кстати, именно по этой причине ни один из участвовавших в казни своих сослуживцев матросов расстрельной команды никогда впоследствии не был даже морально осужден своими товарищами.

Отметим, что списывая матросов в Россию. Кетлинский изначально никаких материалов, их порочащих, в Архангельск не отправил. Мы не можем сказать, было ли это следствием спешки, в которой происходила отправка или же новый командир не послал бумаги о прегрешениях матросов вполне сознательно. Но факт остается фактом.

По этой причине по прибытию аскольдовцев в Архангельск, местное начальство отнеслось к ним вначале хорошо. Еще бы, у них в распоряжении появились опытные матросы, прошедшие три океана и участвовавшие в Дарданельской операции! И вскоре на крейсер начали поступать письма с сообщениями, что многих из списанных матросов отпустили на побывку домой. Списанные матросы хвастались тем, о чем остальная команда даже мечтать не могла. Эти письма сразу же вызвали роптание команды. Матросов понять было можно, худшие уже дома с девками гуляют, а они все еще по морям мотаются! Назревал новый конфликт. Чтобы предупредить его, Кетлинский объявил команде, что несколько списанных матросов действительно были отправлены домой на побывку по ошибке, но он немедленно примет соответствующие меры и впредь этого более не повторится. Одновременно Кетлинский отправил в Архангельск бумагу, в которой разъяснил, что списанные с «Аскольда» матросы являются штрафованными и никаких видов поощрения к ним применяться не может. Кроме этого Кетлинский потребовал наложения на отправленных матросов ограничений и цензуры писем. После этого, списанных матросов раскассировали, частично отправив на фронт под Пинск, а частично на Чудскую флотилию. Когда об этом узнали на «Аскольде», ситуация в низах сразу улучшилась, матросы успокоились. Однако именно своей принципиальностью относительно списанных аскольдовцев Кетлинский сразу же нажил себе много врагов, которые, сидя в пинских болотах, теперь только и мечтали, как свести с ним счеты. Однако, начиная снова раскручивать «тулонское дело» даже после происшедшей революции, матросы «Аскольда» оказались в достаточно щекотливом положении. Так как суд вынес обвинительный приговор четверым матросам за конкретное преступление – попытку подрыва боевого корабля с одновременным уничтожением его команды по заданию германской разведки, то требовать, чтобы расстрелянные диверсанты были реабилитированы, аскольдовцы просто так не могли. Их никогда не поддержали бы ни матросские массы, ни Временное правительство. Мировая война продолжалась, немцы были, по-прежнему, врагами и их пособники, соответственно, тоже.

Выход из создавшейся ситуации был один – заявить, что никакого подкупа немцами четверых расстрелянных не было, а диверсия была сымитирована самими офицерами корабля с целью списания наиболее сознательной и революционной части команды в Россию. Помимо этого, декларация подлости контрреволюционеров офицеров наглядно демонстрировала и революционность самих списанных матросов. Еще бы, пока в 1916 году весь Балтийский флот выполнял приказы царя, они на «Аскольде» уже вовсю бузили, и были, что ни на есть первыми революционными моряками. Объявление о своей революционности с 1916 года прибавляло и авторитет, и уважение окружающих, как следствие этого «бывшие аскольдовцы легко избирались в различные комитеты и комиссии, где уже можно было не заниматься обычной службой, а заседать и начальствовать. Вот, собственно, и вся подоплека послереволюционного возвращения к «тулонскому делу». Возможно, кому-то она покажется примитивно прозаической, но, к сожалению, из таких прозаических мелочей состоит, к сожалению, и вся наша жизнь.

13 июня 1917 года «Аскольд» взял курс на Мурманск. На проводы революционного русского крейсера, покидающего Глазго, собралось немало народа. Дамы махали революционным русским матросам платками, джентльмены бросали в воздух бросали шляпы и кепки. Переход до Мурманска прошел без всяких происшествий и уже 18 июня «Аскольд» уже бросил якорь в Кольском заливе.