Глава четырнадцатая
Советская власть – за или против?

В конце октября в Петрограде, в результате очередной, на этот раз уже социалистической революции в Петрограде, к власти в стране пришли большевики. В провинции и на окраинах России на это реагировали по-разному.

Из воспоминаний В.Л. Бжезинского: «В начале Октябрьской революции мне пришлось работать с адмиралом (имеется в виду Кетлинский – В.Ш.) в Совещании, о чем я уже сообщал, там он боролся за развитие новых начал, но был весьма осторожен в политических выводах, он не знал или ещё не решил, кто победит. Известно, что адмирал, получив в последних числах октября директиву Керенского, загнанного в Гатчину, арестовывать большевистских комиссаров, дал соответствующее распоряжение по всему Мурманскому краю. На флоте и в городе это распоряжение не вызвало ни вспышки активности приверженцев Временного правительства Керенского или каких-либо репрессий, ни должного отпора со стороны сторонников Советской власти. Совет, Центромур и все судовые комитеты подшили телеграмму Кетлинского-Аверочкина (так в документе, правильно Аверченко – В.Ш.) к делу, заняв, по существу, выжидательную позицию. По-видимому, то же произошло и по линии железной дороги. В Мурманске в то время, как и в 1918 г., не было партийной организации большевиков, а отдельные товарищи, разделявшие партийную программу, не почувствовали реальной опасности в этой директиве, до них, так сказать, не дошло ее политическое значение… Кетлинский в частной беседе объяснил свой поступок военной дисциплиной – выполнением распоряжения командирования. «Я ведь военный работник, а не политический деятель, который может вести политику за или против правительства – я всегда «за». Если говорить о моем личном убеждении, то оно заключается в сохранении во что бы то ни стало боеспособности флота для России, которую надо защищать от немцев до победного конца».

Последовавшее вскоре известие о большевистском перевороте в Петрограде в Мурманске восприняли в целом спокойно, так как к правительству Керенского отношение было негативное. Однако на всякий случай, до прояснения ситуации в столице, Кетлинский временно передал всю служебную документацию на хранение на английский броненосец «Глория».

Вопрос отношения Кетлинского с Советской властью один из самых темных в его биографии. Если верить исключительно фактам, то уже в дни Октябрьского переворота Кетлинский сразу же, без всяких оговорок, объявляет о своем подчинении власти Второго Всероссийского съезда Советов и начинает налаживать взаимодействие с местными демократическими организациями, которые, в свою очередь, также сразу признали его авторитет и предложили свое сотрудничество.

Из воспоминаний члена Мурманского Ревкома Совета рабочих и солдатских депутатов комиссара Т.Д. Аверченко: «Уже 26 октября главнамур контр-адмирал Кетлинский послал телеграммы всем Советам, комитетам и всем лицам администрации Мурманского района:

а) объявление о том, что он со всеми ему подчинёнными лицами, учреждениями подчиняется той власти, которая установлена Всероссийским Съездом Советов рабочих и солдатских депутатов;

б) приказание всем исполнять свои служебные обязанности впредь до распоряжения нового правительства.

29 октября судовой комитет крейсера «Аскольд» заявил, что судовой комитет и команда стоят на стороне власти Советов, и что такое свое решение будет поддерживаться всеми имеющимися средствами».

Приведённые выше документы говорят совершенно чётко и определённо, что установление власти Советов мурманские массовые организации не только одобрили и приветствовали, но и были готовы защищать, и что их поддерживает народ – рабочие и матросы.

27 октября при Мурманском Совете был создан Ревком, председатель большевик А. Сковородин, секретарь Федоров, но через несколько дней Ревком был создан на основе представительства от всех групп населения Мурманска: от военных моряков на кораблях выбирали в Ревком 3 представителей. 1 ноября 1917 года состоялись выборы Ревкома. От моряков был избран аскольдовец В.Ф. Полухина (заочно, он был в это время в Петрограде). Ревком полностью контролировал работу штаба главнамура, и контр-адмирал К. Кетлинский во всём сотрудничал с Ревкомом».

Думаю, что в столь быстром признании власти нового правительства сыграло и происхождение Кетлинского. Как бы то ни было, но он все равно оставался поляком, а значит, не был настолько привязан к институту русской монархии, как его коллеги великороссы.

Мурманский историк П.В. Федоров пишет: «В этой должности (должности главнамура – В.Ш.) К.Ф. Кетлинский встретил известие о свержении Временного правительства. Возникший после признания центральной Советской власти компромисс главначмура с местными демократическими организациями представляет собой довольно редкую для России того периода модель организации местной власти. Даже существует мнение, что в своем политическом развитии Мурманский Север пошел по так называемому «третьему пути», представлявшему собой мирную, бескровную альтернативу раздававшимся в России экстремистским призывам как справа, так и слева. Компромисс нашел оформление в совместном воззвании К.Ф. Кетлинского с Мурманским ревкомом от 4 ноября 1917 года, в котором выдвигались требования «немедленного прекращения братоубийственной борьбы за власть и образование сильной центральной всенародной власти», а также скорейшего заключения «демократического мира при обязательном условии тесного единения с союзниками».

Что и говорить, позиция Кетлинского была в той, далеко непростой обстановке, весьма взвешенной и достаточно реалистичной. Впрочем, сразу же после революционных октябрьских событий Кетлинский, на всякий случай, передал всю служебную документацию на прибывший в Мурманск английский линейный корабль «Глория».

Первый председатель Мурманского Центромура В.Л. Бжезинский писал, что Кетлинский, хотя и признал «под давлением народных настроений» Советскую власть, «тем не менее проводил «свою» политику», «не препятствовал контрреволюционному шабашу эсеров и меньшевиков, которые проникли в Мурманский Совет». Прямо противоположно оценивал Кетлинского преемник Бжезинского на должности председателя Центромура матрос Самохин, считавший, что «все общественные организации смотрели на него (Кетлинского. – В.Ш,) не как на адмирала, а как на единственного нашего общего сотрудника для блага России». Вот и попробуй разберись, как на самом деле относился к Советской власти Кетлинский? Но обратимся к его реальным поступкам и делам. 23 ноября 1917 года в своем докладе «Состояние Мурманского укрепленного района и отряда судов в ноябре 1917 года» он официально сформулировал свои подходы к управлению Мурманским краем, полагая, прежде всего, необходимым сближение военного и гражданского аппарата власти и ее полную централизацию. Кетлинский считал: «Организация управления Мурманским краем… должна быть основана на единстве и полной мочи местной власти, что и достигнуто в настоящее время положением о Главном начальнике Мурмана. Эта организация, колониального типа, должна быть сохранена и после заключения мира до тех пор, пока край не колонизуется и не разовьется настолько, что сможет перейти к общегосударственному типу управления. В настоящее время для достижения ближайших задач я намечаю организацию полноценных управлений: 1) перегрузок, 2) военной охраны границы, дороги и грузов, 3) отряда судов и базирования его, 4) по гражданским делам, 5) отдела снабжения и продовольствия, 6) постройки города, 7) по санитарным вопросам и 8) по вопросам изучения естественных богатств и их использования… Выполнение этого плана требует привлечения хороших культурных работников, что достижимо только при создании подходящей обстановки существования и работы – условий денежных, жилищных, культурно-бытовых… Поэтому я всячески стараюсь привлечь в работе управления краем тех людей, которые намереваются обосноваться на Мурмане. Особенно мне представляется желательным люди семейные, которые осядут здесь на долгое время, может быть, на всю жизнь».

Супруга самого К.Ф. Кетлинского, также активно включилась в общественную и просветительскую работу в городе.

Необходимо отметить, что Кетлинский мыслил действительно масштабно и жил не одним днем, а старался смотреть и в будущее. К примеру, его весьма интересовало экономическое будущее Кольского полуострова. Так по поручению Кетлинского, инженер Цинзерлинг произвел обследование пригодной для земледелия земли в районе Кольского залива, от реки Печенги до норвежских пределов, а кроме этого по реке Туломе до Нотоозера. Помимо этого Кетлинский надеялся в недалеком будущем начать строительство в Мурманском крае различных промышленных предприятий, так как заселение края шло в то время весьма интенсивно. Главным достоинством Мурманска же он по праву считал его незамерзающий порт.

По докладам председателя Центромура Самохина, контр-адмирал Кетлинский был убежденным противником господства частного капитала в экономике края. В основополагающей отрасли края – рыболовстве, он считал необходимым создавать товарищеские артели с привлечением государственного кредита. Говоря другими словами, в плане развития экономики Кетлинский находился на твердых социалистических позициях. Это серьезный аргумент в пользу того, что контр-адмирал не был «непримиримым, но замаскировавшимся противником Советской власти». Хотя определенное и недоверие, и непонимание к ней он, вне всяких сомнений испытывал.

Однако до серьезных мирных преобразования края было еще далеко. Пока надо было, прежде всего, решать вопросы политического устройства.

Впрочем, и здесь Кетлинский повел себя весьма нетипично для большинства представителей генералитета того времени. Сразу же безоговорочно признав Второй Всероссийский съезд Советов и избранное им правительство, он в своем приказе от 30 октября 1917 года обнародует телеграммы Керенского и генерала Духонина с призывом не подчиняться Советской власти. Однако это обнародование было сопровождено его указаниями на то, что вся полнота власти на Кольском полуострове принадлежит исключительно Ревкому и главнамуру, которые действуют в полном согласии и тесном контакте, и недопустимости вносить «дезорганизацию в ход нормальной работы или вызывать народные волнения». Если Кетлинский был против новой власти, то почему же он тогда фактически открыто встал на ее защиту, по сути дела, сжигая своими указаниями о сохранении верности Советской власти за собой все мосты? Да и призывы Керенского и Духонина контр-адмирал приказал опубликовать, скорее, с целью предупреждения возможных нежелательных инцидентов, чем для их пропаганды.

Одновременно Кетлинский выступил сторонником уставного порядка и строгой дисциплины, что было встречено, привыкшей за последние месяцы к анархии, матросской массой весьма неоднозначно. Как писал известный мурманский краевед И.Ф. Ушаков: «Кетлинский решительно боролся с расхлябанностью, дезорганизацией управления, пьянством и другими недугами – наследием февральской революции и нравственного падения значительной части пришлого населения. Многим Кетлинский не нравился. Многие видели в нем скрытого врага нового строя, двурушника или просто считали его классово ненадежным деятелем…»

Здесь все логично. Да, Кетлинский признал новую советскую власть, понимая, что сейчас России необходимо хоть какая-то, но все-таки власть, а не безвластие. Именно поэтому он негативно относился к такой заразе как матросский анархизм, распространившийся тогда по всем флотам и кораблям. Борьба за дисциплину, разумеется, популярности среди анархиствующей «братвы» не прибавляла, а вот ненависть и озлобленность наоборот.

Сразу же после первых известий о большевистском перевороте в Петрограде Кетлинский посылает туда своего ближайшего помощника старшего лейтенанта Г. Веселаго. Тот должен был доставить руководству морского ведомства его доклад «Состояние Мурманской железной дороги к октябрю 1917 г.», в котором был дан полный анализ политической и экономической ситуации в Мурманском крае, а так же высказаны предложения на перспективу. В докладе Кетлинский в частности писал: «В обстановке великой европейской войны мурманский путь, состоящий из морской части (от норвежских нейтральных вод до Мурманска) и железной дороги (от Мурманска до узловой станции Званка), был единственный, кроме длинного и перегруженного сибирского, круглый год связывавший Россию с союзными странами. Чрезвычайная важность его в зимнее время, когда замерзает Белое море и прерывается, поэтому архангельский путь, весьма значительна и в летнюю пору». Кроме этого Веселаго должен был разобраться в политической ситуации в столице и информировать главнамура о ней.

Из воспоминаний Г. Веселаго: «Прибыв 29 ноября в Петроград, я предпринял ряд поступков в различных отделах Морского и Военного министерств по всем тем вопросам, которые изложены были в докладе контр-адмирала Кетлинского, привезённом мною и цитированном отчасти выше. Однако в это время положение было уже так плохо, что самые обычные дела требовали чрезвычайных усилий. «Кое-как работают только Морское и Военное министерства, – доносил я адмиралу Кетлинскому в телеграмме от 2 декабря, – остальные учреждения бездействуют. Некоторые, например управление Кандаурова (Главное управление по сооружению железных дорог), заняты Красной гвардией. Настроение тревожное: на уличных митингах распространяются самые нелепые слухи. Телефон, трамваи фактически не работают. Предусмотреть, в каком направлении развернутся события, особенно в связи с переговорами в Бресте, ещё невозможно. Говорю всё это только, чтобы было понятно, какова обстановка, в которой приходится действовать». Телеграфировать всё это (имеется в виду неразбериха и хаос в столице – В.Ш.) контр-адмиралу Кетлинскому не было возможности из-за большевистской цензуры. Приходилось ограничиваться намёками. 22 декабря я телеграфировал, что «оказываюсь вынужденным решать вопросы, всю важность которых я так тщетно стремлюсь объяснить поневоле только общими выражениями». Вследствие того, что таким образом адмирал не мог по моим телеграммам ясно увидеть истинную природу встававших передо мною вопросов, о которых, не побывав в Петрограде, тогда невозможно было на Мурмане догадаться даже приблизительно, я не мог получить своевременно точных его указаний. Однако, адмирал телеграфировал мне все же разрешение действовать, сообразуясь с обстановкой, по моему усмотрению. Письмо же моё от 3 января, в котором говорилось об уже сделанных мною шагах, адмирал получил лишь тогда, когда я, со дня на день, должен был выехать в Мурманск.

Как видно из этого письма, шаги, предпринятые мною на свой страх, были двоякого рода: 1) самостоятельные сношения с английским посольством, в частности с г. Линдлеем, через тогдашнего морского агента, впоследствии убитого большевиками, капитана 1 ранга Кроми и английского старшего лейтенанта Пунье, и 2) переговоры с членами северной секции Совета мелиоративных съездов, через которых я предполагал возможным наладить связь между контр-адмиралом Кетлинским и группой сибирских деятелей; последние, как я тогда узнал, в это время нелегально подготовляли организацию областного правительства. Сношения с англичанами обнаружили, что в этот момент они были склонны совершенно покинуть Россию, сохранив с нею лишь формальную связь; по-видимому, даже обсуждался вопрос об уходе из Архангельска и Мурманска их кораблей, находившихся там. В эту минуту, когда у всех «формально власть имущих» уже опускались руки, я признал своим долгом посильно содействовать делу будущего воссоединения и возрождения России в пределах того клочка земли и в том узком круге государственных, однако, интересов, с которым оказался связанным.

Учитывая, что «образование центральной государственной власти мало вероятно в ближайшее время», что страна, вероятно, будет жить краевым управлением (телеграфный разговор по прямому проводу Петроград – Александровск между мною и С.П. Матюшенко, исполняющим дела начальника военно-сухопутной части штаба, 31 декабря), я полагал не только возможным для Севера России создание такового совместно с Сибирью, но считал содействие осуществлению этого необходимым; тем более, что в это время уже возникли «предложения об изъятии Мурмана из ведения Морского министерства, уничтожении нынешней организации управления краем» (тот же телеграфный разговор). Если бы это предположение осуществилось, и не было бы вскоре организовано какое-либо областное управление, о чём в это время уже говорили среди северян и сибиряков, Мурман оказался бы «без головы», и это в то время, когда немцы, а за ними и финны, не скрывали уже своих давнишних захватных намерений. «Это-то, т. е. «сношения с англичанами» и «общественными деятелями Севера», в связи с «необходимостью принять меры по обеспечению будущности Мурманского края, ввиду явных притязаний немцев и того, что о нём здесь никто не думает», – как говорил я по прямому проводу вечером 31 декабря, – это-то и было тогдашней моей главной работой». Всё, что я делал в этом направлении, я делал с ведома начальника Морского генерального штаба капитана 1 ранга Беренса и его помощника капитана 1 ранга Гончарова, прямых начальников моего адмирала».

Как видно из воспоминаний Г. Веселаго и приведенных им документов, он действительно был озабочен тем, чтобы развернуть в Мурманском крае антибольшевистскую борьбу. Для этого Веселаго предпринимал и определенные шаги. Однако совершенно очевидно и сам Веселаго это подчеркивает, что в этом вопросе он действовал исключительно на свой страх и риск, не ставя в известность о своей деятельности Кетлинского и не имея от него на это никаких полномочий. Обходит молчанием в своих воспоминаниях Г. Веселаго и позицию самого Кетлинского по данному вопросу. А потому говорить о неких тайных замыслах главнамура по отторжению Мурманского края от центральной власти и о конфронтации с ней не имеет никакого смысла. У нас на этот счет нет ни документов, ни даже заслуживающих доверия свидетельств современников.

Союз бывшего царского офицера и советских организаций на Мурмане до сих пор вызывает недоумение среди сторонников классовой трактовки истории, не терпящей компромиссов противоборствующих классов. Один из них, к примеру, ленинградский профессор Н.А. Корнатовский, назвал ситуацию, сложившуюся на Мурмане, «несмываемой печатью мурманской специфичности». В действиях главнамура стали искать подвох, «скрытый маневр»: мол, Кетлинский только на словах признал Советскую власть, чтобы затем исподволь готовить силы для борьбы против нее. Одним из главных «аргументов» такой позиции в многочисленных научных трудах, посвященных истории установления советской власти на Мурмане, объявлялась негативная роль Кетлинского в «тулонском деле». Хотя никакой взаимосвязи между действиями Кетлинского в Тулоне и в Мурманске после октября 1917 года не усматриваю.

Казалось бы, что уж теперь никому не будет дела до не столь уж значительных и уже достаточно отдаленных по времени событий в Тулоне. Но бывшие аскольдовцы ничего не забыли и снова, пользуясь своим авторитетом среди матросской массы, подняли вопрос о заслуженном возмездии виновникам казни их четырех дружков.

Уже 29 ноября 1917 года вопрос о виновности Кетлинского перед «делом революции» был поставлен уже на объединенном заседании Совета и Центромура, но и здесь почему-то дело дальше общего обсуждения не пошло. При этом представители команды крейсера неожиданно выступили в защиту своего бывшего командира. Возможно, из-за каких-то разногласий среди собравшихся, возможно, «тулонское дело» заслонили другие, куда более насущные вопросы. Но и на этом дело о попытке взрыва на крейсере «Аскольд» себя не исчерпало. И большинством голосов он был оставлен в должности.

20 декабря Кетлинский был вынужден снова давать объяснения на общем собрании команды «Аскольда», превращенном в настоящее судилище над бывшим командиром. К большому сожалению, никаких материалов и протоколов этого суда не сохранилось. Впрочем, вполне возможно, что никаких материалов и не было, т. к. никто ничего не протоколировал, а сам суд вылился в полудопрос-полумитинг. При этом Кетлинский признал свою вину, но только в том, что не заменил диверсантам расстрел каторгой. Известно лишь то, что команда корабля всесторонне обсудила все обвинения в адрес Кетлинского и, в конечном счете,… оправдала его. Это весьма показательно, ведь группа Самохина проделала весь неблизкий путь от Кронштадта до Мурманска именно для того, чтобы покарать всех участников расследования и суда и, в первую очередь, утвердившего смертельный приговор командира, а вовсе не для того, чтобы его оправдывать. Поэтому факт оправдания Кетлинского бывшими аскольдовцами дорогого стоит. Прежде всего, это говорит о том, что командир имел реальный авторитет на крейсере и пользовался уважением матросов. Во-вторых, это говорит о том, что он умело защищался, и привел такие доводы, которые убедили даже изначально враждебно настроенных к нему «самохинцев». Впрочем, сам факт оправдания Кетлинского вовсе не говорит о том, что все матросы «Аскольда» были на его стороне. По-видимому, судьба командира корабля решался так, как вообще в то время решались многие дела – общим открытым голосованием. В результате этого большинство команды проголосовала за его оправдание, выразив, тем самым свое доверие Кетлинскому, как командиру и как человеку. Однако недовольные таким поворотом дела на корабле, разумеется, остались. Пока они вынуждены признать силу большинства, но это вовсе не значило, что они смирились.

По свидетельству очевидцев, на этом разбирательстве Кетлинский, якобы, заплакав, заявил во всеуслышание: «Сейчас в России совершился переворот в пользу власти Советов. Я лично с сегодняшнего дня целиком отдаю себя на дело революции, и все мои знания, которые имею…». Такого матросам от адмиралов слышать еще не приходилось. Слова контр-адмирала произвели на матросов большое впечатление, и они полностью оправдали Кетлинского, освободили его из-под ареста, восстановив в должности Главнамура.

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Проходило время, результаты следствия комиссии Лесниченко не были известны команде крейсера «Аскольд». Комиссия окончила свое существование, не удовлетворив требование старых аскольдовцев о привлечении к ответственности офицеров крейсера за тулонские события. Отпускники стали возвращаться на корабль и требовали от Самохина – председателя Центромура – суда над Кетлинским. Интересна в этом отношении линия поведения Самохина. При возращении на корабль из флотилии Чудского озера, куда он попал после списания с «Аскольда» в 1916 года, Самохин был одним из активных за щитников пострадавших в Тулоне и сосредоточил огонь по Кетлинскому, хотя он с ним не служил и его не знал. Самохин был кочегарным унтер-офицером, а ведал на корабле котельным хозяйством. В практических вопросах по службе я часто советовался с ним, и мы нашли общий язык инженера и практика, а самое главное, контакт офицера – командира роты с недавним нижним чином – «духом». В конце 1917 года в Центромуре Самохин часто соприкасался с Кетлинским, и я видел, что он привыкает к адмиралу. В тесном кругу «непримиримых» у него проскальзывало сомнение: «А кого пришлют взамен? Кетлинский хотя и грешен, но все же толковый адмирал!» Самохин был выбран председателем Центромура в середине ноября и сразу же начал вести борьбу с Кетлинским, добиваясь контроля за его деятельностью. Адмирал не поддавался и держал на почтительном расстоянии от себя командируемых Центромуром контролеров и комиссии. Наконец, в последних числах ноября было организованно собрание исполнительных комитетов Центромура и городского Совета, на котором Самохин поставил вопрос об учреждении комиссаров на руководящих постах и о главнамуре.

Были высказаны основные положения о правах и обязанностях комиссаров, согласно которым приказы главнамура считались действительными только при наличии подписи комиссара.

Таким путем Самохин добился возможности контролировать Кетлинского… Совет и Центромур поддержали престиж Кетлинского, но назначили к нему двух комиссаров: военного и гражданского. Однако после заседания осталось впечатление, что, кроме вражды со стороны «непримиримых» аскольдовцев, накапливаются новые противники адмирала…»

Тем временем, и оставшиеся в Кронштадте аскольдовцы, не вошедшие в группу Самохина, стали требовать нового разбирательства с Кетлинским, т. к. итог работы «самохинцев» их никак не устраивал. «тулонское дело» все больше и больше напоминало театр абсурда, представления в котором никогда не закончатся. Понимал ли сам Кетлинский, что все бесконечные комиссии и расследования имеют целью добиться, чтобы помимо пролитой матросской крови была пролита еще кровь офицерская…

Из воспоминаний инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского: «Непримиримые» не дождавшись решения комиссии Лесниченко, вооружили судовой комитет «Аскольда», и последний обратился в Морскую коллегию при Совете Народных Комиссаров с заявлением о том, что команда крейсера на общем собрании 20 декабря постановила возобновить дело списанных в Англии с крейсера офицеров: Петерсена, Быстроумова, Ландсберга, Корнилова и кондукторов флота Мухина, Мартынова, Изотова, Борисова и Труша. Все они обвинялись командой в различных преступлениях. Далее следовала ссылка на безрезультатность комиссии Лесниченко и описание событий в Тулоне в 1916 года. Прилагалось заявление машиниста Карпова, в котором против Кетлинского вновь возводились тяжёлые обвинения в расстреле четырех матросов, необоснованно обвинённых в покушении на взрыв корабля. Заявление было подписано председателем судкома тем же Карповым. Судовой комитет изложил мытарства команды крейсера по пути искания законного возмездия за репрессии и преступления офицеров крейсера. Я не знаю, на основании ли этого заявления, а имелись сведения, что и по другим данным народный комиссар Дыбенко в начале января 1918 года послал телеграмму в Мурманск, с приказанием арестовать главнамура Кетлинского. Последний был арестован Центромуром, и 9 января адмирал сдал дела избранному Центромуром старшему лейтенанту Лободе. Самохин, строго выполняя предписание народного комиссара, издал специальную инструкцию для караульного начальника. Кетлинский содержался в одном из помещений штаба. Часовой находился в той же комнате. При смене караула производилась проверка безоружности адмирала. Доступ к нему имел Лобода и лица с разрешения комиссара Носкова. Самохин не знал истинных причин распоряжения наркома, но естественно, связывал их с прошлой деятельностью Кетлинского. Последний всего пару дней назад провел торжественный новогодний приём командного состава флотилии с английскими офицерами у себя и широкую встречу команд в Морском клубе. По-видимому, арест для него был неожиданным, т. к. он командировал в Петроград начальника своего штаба Веселаго и товарища председателя Центромура Ляуданского с большой программой вопросов, весьма существенных для флотилии.

8 января, т. е. в день получения телеграммы наркома Дыбенко об аресте Кетлинского, Самохин вечером на заседании Центромура возбудил вопрос об освобождении его от обязанностей председателя. Я не был склонен связывать эти события и верил в искренность Самохина, когда он жаловался на трудности, которые он встречал в своей работе, и отсутствие поддержки в матросской массе, в которой он не находил революционного единства…

Характерно, что ни арест и освобождение Кетлинского, ни затянувшийся «правительством кризис» с перевыборами Самохина заметно не отразились на делах Центромура…»

Историк М.А. Елизаров пишет: «На рубеже 1917–1918 гг. матросский актив в Петрограде в результате своей авангардной роли в Октябрьском восстании оказался на вершине политических событий. Он нуждался в историческом подкреплении своей политической роли. Жертвы в период тулонских событий были подходящим поводом. О них на III Всероссийском съезде Советов, проходившем в январе 1918 г., вспомнили выступавший с приветствием от имени английского пролетариата некий социалист «Петров» и восторженно встреченный делегатами съезда герой разгона Учредительного собрания (происшедшего накануне – 5 января), известный кронштадтский анархист А.Г. Железняков. Съезд, включая В.И. Ленина и Я.М. Свердлова, почтил память казненных аскольдовцев вставанием».

Не вызывает сомнений, что нагнетание истерии вокруг «тулонского дела», как и шантаж с его помощью главнамура Кетлинского, был цинично использован сверхреволюционными балтийцами для более быстрой революционизации еще отсталых в этом деле коллег-северян.

Любопытно, что анархист Железняков в своей речи на съезде главным виновником происшедшего в Тулоне назвал тогдашнего командира крейсера Иванова 6-го.

Увы, несмотря на то, что Железняков объявил главным виновником тулонской трагедии Иванова, в реальности новое расследование должно было определить в первую очередь виновность Кетлинского. Что касается контр-адмирала Иванова, то он, понимая, что после революции бывшие подчиненные припомнят ему все сполна, предпочел за лучшее не испытывать судьбу, а эмигрировал. Зато Кетлинский был, что называется, под рукой. Для революционных матросов же был важен сам факт – ими командовал адмирал, утвердивший четыре смертных приговора матросам!

Тем временем, со стоящего в Мурманске «Аскольда» Третьему съезду Советов была направлена резолюция: «Мы, аскольдовцы приветствуем декреты о земле и мире и декреты народных комиссаров, приветствуем Третий Всероссийский съезд Советов и считаем его правомочным решать судьбы русского народа. Мы ждем вашей плодотворной работы на благо истерзанной Родины». Этой телеграммой аскольдовцы снова напоминали о себе, как о весьма влиятельной силе на всем русском Севере и о том, что они с нетерпением ждут результатов нового расследования.

12 января Центромур, также как и Совет, получили телеграмму Дыбенко: «Верховная коллегия постановила Кетлинскому исполнять обязанности главнамура. Вам поручается надзор за ним во время следствия по пересмотру суда, бывшего на «Аскольда» в сентябре 1916 г. Следственная комиссия выезжает днями». В этот же день 12 января на заседании Центромура ставится вопрос заместителем Самохина: «Должен ли Кетлинский оставаться на посту главнамура?» Собрание единогласно ответило на этот вопрос положительно. Тогда Самохин предложил внести в протокол решение о том, чтобы следственная комиссия, о которой говорится в телеграмме Дыбенко, рассматривала дело непосредственно на крейсере «Аскольд» с участием судовой команды, которая может дать наиболее точные показания о прошлых преступлениях офицеров. В отношении деятельности главнамура в настоящее время Центральный комитет выражает ему доверие.

Инженер-механика крейсера «Аскольд» В.Л. Бжезинского впоследствии вспоминал: «Этим предложением Самохин выразил своё двойственное отношение к Кетлинскому: он считал, что в прошлой деятельности адмирала необходимо разобраться на суде с участием команды, а что касается работы главнамура в настоящее время, то он не видел в нём врага Советской власти. Он был свидетелем эволюционного перерождения офицера царского флота в патриота Советской России. Быстрому освобождению из-под ареста Кетлинский обязан своему начальнику штаба Веселаго и не в меньшей степени товарищу председателя Центромура Ляуданскому, которые в этот период находились в командировке в Петрограде. Узнав об аресте адмирала, они развили деятельность по выяснению вопроса. Веселаго во всех инстанциях предупреждал о серьёзных осложнениях с союзниками, которые может вызвать арест главнамура и привести к эксцессам на кораблях флотилии. Состоялся разговор по прямому поводу Ляуданского и Веселаго с Самохиным. Судя по вопросам, которые задавали Самохину 10 января, дело о Кетлинском ставилось на Верховной коллегии, для чего требовались сведения о положении в Мурманске, создавшемся в связи с арестом главнамура. В Коллегии особенно интересовались позицией, занятой командами, в частности, на «Аскольде». Как реагировали на арест Совдеп, Центромур и англичане? Самохин ответил, что Кетлинский в безопасности, находится в Мурманске. В городе и на кораблях спокойно. Англичане ни в чём не проявили своего отношения к событиям. Самохин просил сообщить причины ареста адмирала. Впоследствии Ляуданский передавал, что он и Веселаго имели возможность доложить дело члену Морской коллегии, заместителю наркома Раскольникову, который согласился с ними, что для ареста адмирала нет оснований. Однако Дыбенко отказался отменить своё решение без санкции коллеги. Впредь до рассмотрения вопроса в этой руководящей организации флота Раскольников послал телеграмму в Мурманск Совдепу и Центромуру с требованием охранять Кетлинского и никуда его из Мурманска не вывозить. После решения Верховной коллегии Дыбенко отменил свой приказ».

На этот шаг Дыбенко пошел вняв телеграммам председателя Центромура М.А. Ляуданского и начальника штаба главнамура Г.М. Веселаго. Однако независимо от решения наркома по морским делам, революционный судовой комитет «Аскольда» почти сразу же подал прошение o расстреле Кетлинского, без всякого расследования и суда. Любопытно, что к реальному «виновнику» Тулонских событий – предшественнику Кетлинского Иванову 6-му, никто из матросов «Аскольда» никогда никаких претензий не предъявлял.

Что касается Кетлинского, то он, несмотря на домашний арест, продолжал работать. Уже 19 января он сделал сообщение в Центромуре о положении с углем и мероприятиях по расстановке кораблей на зиму. На следующем заседании Кетлинский поддержал мысль о создании газеты «Голос Мурмана» и внес предложение о выделении для её организации комиссии, которой он обещал свою помощь.

Итак, в результате ходатайств представителей местных мурманских властей и начальника Морского генерального штаба Е.А. Беренса Верховная морская коллегия постановила освободить его. Арест был отменен, и контр-адмирал продолжил исполнение своих обязанностей главного начальника Мурманского укрепрайона. Правда, та же Верховная Морская коллегия, учредив новую следственную комиссию по пересмотру тулонского дела, предписала в течение всего периода ее работы установление «надзора за Кетлинским».

Историк флота М.А. Елизаров пишет: «Это (освобождение Кетлинского – В.Ш.) никак не могло понравиться анархически настроенным матросам, знавшим примеры освобождения властью генералов Л.Г. Корнилова, П.Н. Краснова и др., которые начали вооружённую борьбу с Советской республикой. Подобно настроенные матросы, недовольные решением центральных властей о переводе содержащихся под арестом в Петропавловской крепости заболевших лидеров кадетской партии А.И. Шингарева и Ф.Ф. Кокошкина в Мариинскую больницу, совершили над ними самосуд на другой день после разгона Учредительного собрания. Это потрясло всю интеллигенцию России. Радикально настроенные матросы на периферии стремились «догнать в углублении революции» Питер. К тому же в первой половине февраля планировалась массовая демобилизация матросов с Мурмана. Была потребность в материале для рассказов о “революционных подвигах” землякам…»

Таким образом, с каждым днем тучи над Кетлинским сгущались. Понимал он это или не понимал? Думаю, что, будучи человеком, далеко не глупым, он все прекрасно понимал. Увы, радикально изменить складывающуюся ситуацию было не в его силах. Оставалось только исполнять свой долг и надеяться на лучшее.

Военно-политическая ситуация на Мурмане была в то время не простая. Помимо своих внутренних революционных проблем, Кетлинскому приходилось сулить своеобразным буфером перед новой властью (которая во многом для него самого была непонятна) и союзниками, прежде всего перед англичанами, чья эскадра стояла на рейде Мурманска.

Заметим, что вечный оппонент Кетлинского вице-адмирал Колчак к этому времени, уже бросил вверенный ему Черноморский флот, побывал в Англии, США и Японии, принял английское подданство и направлялся служить англичанам на Месопотамский фронт.

Следственная комиссия, о которой говорилось в телеграмме Дыбенко, приехать на Север все не торопилась. О ней вообще никто ничего не знал, причем даже о том, кто, собственно, в эту комиссию входит. Время же на месте не стояло. Началась массовая демобилизация матросов старших возрастов, призванных на флот в предвоенные 1910–1913 годы, а ведь именно эта категория старослужащих составляла основу «партии непримиримых», жаждавших мщения за тулонские события. С одной стороны такое положение было выгодно Кетлинскому, так как через один-два месяца на корабле почти не осталось бы активных участников и свидетелей «Тулонского дела». Однако именно в этом крылась и смертельная опасность. Дело в том, что «непримиримые», уже в силу своей декларируемой революционности не могли себе позволить, чтобы последнее слово в принципиальном для них деле осталось не за ними. Если вначале они ждали приезда комиссии, то поняв потом, что могут ее и не дождаться, начали терять терпение.

А уже через несколько дней в Мурманск отправилась уже очередная следственная комиссия, назначенная по настоянию балтийских аскольдовцев Дыбенко. Впрочем, прибыв в Мурманск, следственная комиссия Дыбенко, почти сразу же убыла обратно. Дело в том, что 28 января в Мурманске произошло событие, сделавшее приезд следователей уже совершенно ненужным. Именно в это время наступила трагичная и в какой-то степени даже прогнозируемая развязка.

В.Л. Бжезинский пишет в своих воспоминаниях: «Старые аскольдовцы разъезжались по домам, ряды «непримиримых» редели. «У кого теперь искать справедливости? – говорили они. – Ждать некогда!» Все законные пути исчерпаны, остался террор, который был по душе таким лицам, как Карпов (один из наиболее анархиствующих матросов «Аскольда» – В.Ш.), и другим, разделявшим с ним эсеровские приемы. К такому выводу приводит логика. Этот путь отбора даёт некоторое основание угадать фамилию мстителя, но ведь, в конце концов, не всё ли равно, был ли это Иванов или Карпов? Не знаю, скрывал ли Самохин правду, но он говорил мне, что не знает, кто стрелял в Кетлинского, и даже не может высказать предположение. В этом разговоре участвовали и другие старые аскольдовцы, которые, как говорят, ломали себе головы, кто же этот мог быть? Самохина удивляло отсутствие последовательности. Аскольдовцы долго добивались суда. Дыбенко назначил следственную комиссию и, вот, накануне её приезда – самосуд».