Ширин и Фархад

Обитель красоты – любимое и любящее сердце. Любовь, подобно нежному аромату цветка, поднимается из сердечных глубин и придает несказанную прелесть и без того прекрасному лицу.

О, как хороши были дочери султана Салима – старшая, гордая красавица Махиман Бано, и младшая, нежная Ширин. При взгляде на них у мужчин подкашивались ноги, сводило в ознобе плечи, непроходимые горы житейских трудностей прорезались ущельями и самое невозможное начинало казаться достижимым.

Любовь и изобилие щедро питали почву, на которой росли эти молодые побеги. Однако судьба своенравна и нередко забывает свои обещания: безвременно скончалась добрая, ласковая супруга султана. Самого Салима увлекли ратные подвиги; позабыв об отцовских заботах, мчался он от победы к победе, пока не сложил голову в жестокой битве. Тогда на опустевший отцовский престол взошла его старшая дочь.

Прекрасна была султанша Махиман Бано, однако не было у нее сердца милой Ширин, один взгляд которой дарил людям несказанную сладость. Недаром народ позабыл ее пышное шахское имя и называл просто «Ширин», что значит «Сладостная». Отведав власти, Махиман Бано стала выявлять крутой и недобрый нрав. «Эх, если бы Ширин была старшей в роду!» – вздыхали люди. Но с- провидением не поспоришь. Султанша любила лишь одно существо во всем свете – Ширин, и младшая сестра отвечала старшей нежной привязанностью. Об этой безмерной любви слагались легенды. Когда бремя государственных забот становилось непосильным и красота Махиман Бано меркла под маской холодной гордыни, султанша забрасывала дела и запиралась в своих покоях. Там она обвивала руками шею сестры, глядела в ее ясные, не знающие притворства глаза, слушала ровное биение ее чистого сердца и, заставляя свое сердце биться в лад, вновь обретала покой и прелесть женственности.

– Как ты прекрасна, сестра моя! – говорила Ширин, не в силах оторвать от нее взора.

И вот случилось так, что Ширин занемогла. Сорок долгих дней металась она в жару и беспамятстве. Сколько ни бились придворные врачеватели и астрологи, все усилия их пропадали втуне. Тогда Махиман Бано разослала по стране глашатаев, которые возвещали народу: «Тому, кто вылечит прекрасную Ширин, будет даровано сорок деревень и сорок повозок с бесценными сокровищами!»

Неподалеку от шахского сада жил мудрый лекарь. Не раз случалось ему видеть, как царственные сестры гуляют по дорожкам, как младшая ласкает и оделяет цветами детей садовника, а старшая распаляется гневом по самому пустячному поводу. «Жаль, что не Ширин наша султанша! – думал лекарь.- Пусть бы хоть детям ее достался престол».

Услыхав призывы глашатаев, лекарь принялся листать свои книги, затем приготовил порошки из редких лекарственных трав, а когда покончил с трудами, долго сидел в глубоком раздумье. Потом он поднялся и поспешил во дворец.

Султанша облобызала руки почтенного старца и попыталась увлечь его в покои больной. Но лекарь почтительно остановил ее.

– Султанша, твоя сестра уходит в иной мир,- сказал он.- Трудно вернуть ее к нашей жизни и немалого это будет стоить.

– Я дам не сорок – четыре сотни деревень! – в отчаянии воскликнула Махиман Бано.

– И четыре тысячи деревень слишком скудная плата за жизнь,- возразил лекарь.- Владыка Времени требует большей жертвы…

Как видно, этот лекарь и в самом деле был очень мудрый.

– Твоя речь полна загадок, о мудрец! – сказала Махиман Бано.- Я не знаю ничего, что стоило бы дороже жизни Ширин. Пусть Владыка Времени возьмет, что ему угодно.

Но лекарь не торопился. Он потребовал, чтобы султанша провела его в свою опочивальню.

– Если на то будет воля Аллаха, Ширин сегодня же очнется. Сорок дней прометалась она в жару, столько же потребуется, чтобы к ней вернулось здоровье. Но тебе, султанша, придется пожертвовать своей красотой, навсегда скрыть лицо за покрывалом. Пусть не введет оно в соблазн ни одного мужчину. Цена дорога, я знаю, однако лишь так ты можешь спасти сестру. Часы ее сочтены.

– Часы сочтены…- побледневшими губами прошептала султанша, прижимая руки к груди.- Но как же это – ни единый мужчина не увидит моего лица? А если я захочу выйти замуж?

– До свадьбы жених не должен тебя видеть.

– Тогда никто меня не полюбит!…

– Да, госпожа. Такова воля Владыки Времени.

Махиман Бано подошла к столику, на котором лежали ее драгоценности, взглянула на себя в зеркало; потом протянула руку к висевшему на стене покрывалу и закутала им лицо.

– Я готова…- тихо сказала она.

Прошло сорок дней – и Ширин оправилась от своего недуга. Она не только окрепла, но стала еще краше и милее. Казалось, жертва сестры одарила ее новой прелестью. И чело Махиман Бано было ясно, а на душе у нее – покойно, ибо народ полюбил ее, поверил в доброе сердце султанши. Именно тогда задумала она возвести «Касар-и-Ширин» – пышный дворец, подарок младшей сестре. Самых именитых зодчих, самых добрых мастеров созвала к своему двору Махиман Бано для работы. И часто людям случалось видеть возле высоко взметнувшихся к небу лесов пышные шахские носилки, а на них двух неразлучных сестер, одну – плотно укутанную покрывалом, другую – с открытым лицом, дышащим прелестью и весельем. Они жаждали поскорей увидеть во всей красе памятник их беспримерной любви.

Наконец строители завершили свой труд, осталась лишь роспись стен. Это было поручено мастеру из мастеров, славному живописцу Фархаду. Ни один юноша не мог сравниться с ним красотой, ни у кого не было столь благоуханной души. При одном прикосновении Фархада любая вещь оживала, от одного его слова любой человек становился чище и лучше. Стоило какой-нибудь девушке услышать имя Фархада, как она отбрасывала покрывало и жадно глядела по сторонам, надеясь хоть одним глазком увидеть красавца художника.

Люди на все лады расхваливали новый дворец. И в самом деле, он казался воплощением духа юной невесты: строгая красота, царившая возле бассейна для омовений, вспыхивала яркими красками, загоралась редкими самоцветами в покое, предназначенном для облачения, вольно дышала в зале для игр, исполненная спокойного достоинства властвовала в палате для гостей и, наконец, в опочивальне, свободная от пышных тканей и тяжелых украшений, чистая и ясная, как утренняя заря, нежилась в пушистых одеялах. Причудливая мозаика полов, роспись потолков и стен – все носило печать великого искусства.

Наступил день, когда царственные сестры явились, чтобы полюбоваться чудо-дворцом. Фархад встретил их у входа и повел из покоя в покой. Махиман Бано засыпала художника вопросами, на которые тот отвечал сдержанно и кратко, так, словно повелительница была за тридевять земель от него. Но вот вопрос задала Ширин – и живописец уже не мог отвести от нее глаз, а слух его с трепетом ловил каждое слово красавицы.

Махиман Бано показалось, что черное покрывало жжет ей лицо. Губы ее свело от гнева, рука потянулась было сорвать постылый кусок шелка – пусть Фархад убедится, что уста ее ничуть не бледнее румяных уст Ширин, пусть увидит, что она не только султанша, но и прекраснейшая из женщин! Но обет, данный Владыке Времени, удержал ее. Ведь тогда ее, клятвопреступницу Махиман, постигнет кара. О-о!

А Фархад все показывал юной принцессе свои работы, и в речах его было столько огня, а взоры так горячо ласкали ее открытое прелестное лицо! Султанше не в чем было упрекнуть Фархада: в беседе с ней он был изысканно учтив, однако именно зта учтивость разбила на сотни осколков воспетую легендами любовь двух сестер… Махиман Бано перестала видеть в Ширин ту, ради спасения которой она принесла добровольную жертву и навеки скрыла от людей свою бесподобную красоту.

Наступила ночь, но сон бежал от глаз сестер. Одна горячо сожалела о принятом обете: «О, если бы этот лекарь не слышал призывов глашатаев! Время излечивает любые раны… Разлука с матерью, и та забывается…». Другая витала в упоительных грезах: «Разве с другими он говорил так, как со мной? Пусть бы даже лицо Махиман и не было скрыто покрывалом, он Есе равно не глядел бы на нее так, как глядел на меня».

Пришло утро. Сестры – каждая в своих покоях – совершили омовение, облачились в одежды. Сердце одной замкнулось в угрюмой печали, из сердца другой рвался призыв. Султанша дожидалась в приемной палате Фархада, за которым были посланы люди, Ширин, стоя у окна, любовалась новым дворцом, каждая пядь которого носила след души художника.

По велению султанши Фархад явился во дворец. Махиман Бано усадила его напротив себя и отослала слуг. Вначале она похвалила роспись нового дворца, потом стала превозносить красоту художника – его крепкий торс, похожий на взметнувшуюся к облакам скалу, тонкие черты лица, будто созданные резцом искусного ваятеля… Фархад молчал, он грезил о Ширин.

Махиман Бано приметила, что мысли живописца витают где-то далеко, и гневно спросила:

– Черное покрывало мешает тебе видеть мои губы, Фархад, но разве от этого смысл моих слов менее ясен?

Художник опомнился.

– Ты высоко оценила мой труд, госпожа,- сказал он.- Такое счастье не сразу осознаешь. Прости мою задумчивость и позволь в знак благодарности припасть к твоим стопам. – И он склонился к ногам повелительницы.

Рука Махиман Бано снова, в который уж раз, потянулась к ненавистному покрывалу – и снова не посмела его отбросить.

– Встань, Фархад, не надо целовать мне ноги…- пролепетала она.

О, какая мучительная борьба происходила в сердце султанши! Уста ее пылали желанием, все слова вдруг позабылись… Пусть не Фархад – она сама изберет его! Посмеет ли он воспротивиться ее воле? Ведь она – султанша, да к тому же красавица. Ширин не лучше ее. Проклятое покрывало! От него нет избавления… Но сорвать завесу с сердца – разве это не во власти Махиман?

– Слушай меня, мой ненаглядный! Дворец, который ты так искусно украсил, будет твоим. Он станет называться «Дворец Махиман и Фархада». Пусть лицо мое пока скрыто от твоего взора,- вглядись в мое сердце, ощути его трепет и скажи «да»! Пусть это «да» положит конец твоим и моим мучениям.

Султанша приникла губами к руке Фархада.

– О, твои пальцы! – простонала она.- Каждый сустав – источник сладостных чар…

– Я не понимаю мою султаншу…- растерянно сказал юноша.- Ведь ты – повелительница, таким, как ты, подвластны горе и радость мира. А моя жизнь – в искусстве, в служении красоте, магии линий, волшебству красок…- он умолк, уставившись глазами в пол.

– Может быть, ты думаешь, что я некрасива? – спросила Махиман Бано.- Почему ты опустил глаза?

– Красоту султанши воспели все поэты мира. Я только не пойму, каким мучениям ты просишь положить конец?

– Моя мука – это покрывало, которое мешает твоему взору ласкать мое лицо. А твое несчастье в том, что ты всегда украшаешь лишь чужие дворцы и палаты. Протяни же мне руку, скажи «да»!

– Прости меня, великая султанша,- произнес вновь юноша, склоняясь к ногам Махиман,- я не достоин столь высокой чести! Стоит произойти этому несчастью, и Фархада задушит пышность шахского дворца. Ты освободишься от покрывала, но сознание страшной ошибки будет вечно терзать твою душу.

– Ты оскорбляешь свою султаншу! – прервала его Махиман, однако глубокая нежность, звучавшая в ее голосе, противоречила суровости слов.

– Я не позволю себе оскорбить даже пса у твоих дверей!-горячо возразил Фархад.- Но только… пойми, госпожа, мне нечего делать во дворце, в душе моей нет ничего от правителя. Если я покорюсь твоей воле, я предам твою шахскую судьбу и мою судьбу художника.

Тут уж Махиман Бано не стерпела и дала волю своему гневу. Фархад получил два дня на размышления, а потом, если будет упорствовать, пусть пеняет на себя.

Ширин металась в своих покоях: она знала, что сестра призвала Фархада к себе. Земля колебалась под ногами юной красавицы. «Ведь Махиман – султанша, ее воля – закон. Она-то сумеет настоять на своем… Или вышлет его из страны… О Фархад, Фархад! Зачем ты так глядел на меня? Казалось, весь мир смотрит мне в глаза… Я жила так безмятежно, приносила людям одну радость… Теперь же по ночам нет покоя, сон бежит моих глаз…»

Не совладав с сердечной тревогой, позабыв о строгих придворных правилах, Ширин, с одной лишь служанкой, поспешила в новый дворец, туда, где Фархад расписывал стены опочивальни.

– Зачем ты пишешь эту картину? – с улыбкой спросила она художника.- Султанше она не понравится.

Неожиданное появление Ширин, нестерпимое сияние ее красоты, потоки любви, изливавшиеся из ее очей,- все это сразило Фархада, как удар молнии.

– Другие покои в этом дворце я украшал, повинуясь общему замыслу, а тут писал, как писалось…- растерянно проговорил он.- Пусть султанша узнает о ней, когда все уже будет завершено. Если, конечно, ты сама на меня не рассердишься…

Говоря это, он не опускал глаза: наоборот, взор его не отрывался от взора любимой. Ширин сделала знак служанке; та вышла. И руки переплелись. И время остановилось. Два сердца слились воедино, два дыхания смешались, два сияющих взгляда утонули друг в друге, одно желание потрясло два тела.

Но вот руки разъединились – мир обрел прежние формы.

– Фархад! О Фархад! Я не хочу быть птицей в клетке. Сломай ее прутья, разбей решетки! Унеси меня к своим небесам. Я ощутила их просторы, и тело мое взбунтовалось!

Миновала еще одна ночь; утро испепелило Махиман Бано огнем ревности. В городе судачили: «Конечно, Фархад достоин Ширин. Они должны быть вместе…». Те, кого напугал гнев султанши, ломали руки: «Погибли две светлые жизни! Любовь сделала их добычей палачей!». Недовольные ворчали: «Не следовало Фар-хаду так поступать!». Однако никто не желал зла юному живописцу, всем хотелось уберечь его от гибели.

Махиман Бано призвала к себе главного везира и повелела как можно скорее схватить беглецов. Сотни всадников помчались во все концы страны. Султанша еще надеялась завоевать сердце Фархада, и потому она строго наказала, чтобы возлюбленных нашли, разлучили, но отнюдь не чинили им вреда, не казнили насмешками и срочно доставили обоих во дворец.

Для Ширин это было тяжкое испытание: дух ее закалился, тело же уподобилось вору. По следам ее мчалась погоня, солдаты врывались в дома, обыскивали хижины. Однако океан судьбы, вздымая все новые волны, уносил влюбленных от погони. Проходила неделя за неделей, а преследователи по-прежнему не могли настигнуть беглецов. Люди бережно укрывали их. Стоило Фархаду и Ширин прийти в какую-нибудь деревню, и над ней словно луна всходила; при одном их приближении пепел чужой, потухшей любви начинал заниматься жаром. Девушки с сердцами, исполненными добрых желаний, увивались вокруг Ширин, переплетали ей косы, красили хной ладони. Одна из них поменялась с беглянкой одеждой; она решила приберечь наряд Ширин до того часа, когда сама встретится с милым.

Так Ширин познавала мир Фархада. Как он отличался от того мира, который она оставила! Здесь ветхие одежды прикрывали крепкие тела. Тела, которым солнце передало частичку своего золота. У себя во дворце она и не знала, как прекрасно обнаженное человеческое тело. А каким огнем горели глаза этих простых девушек! Какой восторг пылал во взорах юношей! Как бедны были их убогие жилища, и как богаты души! Как мало было у них еды, но с каким вкусом они ели, как радостно делились последней лепешкой, как щедро любили, с каким жаром помогали друг другу!

– Ты чудо, Фархад! Как сладостен твой мир!

Все, с чем ни довелось столкнуться в эти дни Ширин, пленяло ее душу, вызывало восхищение.

Но мир Ширин объявил войну миру Фархада: раскрыли свои ненасытные пасти тюрьмы, начались пытки… Однако никакие истязания не могли заставить людей заговорить. Народ любил своих Солнечных возлюбленных. Он любил бы их даже если бы они не были так хороши. Ну а раз они были такими, какими были, раз красота их ломала на своем пути сотни преград и сквозь каждую трещину лилось благоухание весны, раз все это было так, то оставалось лишь одно – терпеть муки…

И все-таки на след беглецов напали. Возлюбленные были схвачены и доставлены в столицу.

Ширин бестрепетно глядела в глаза сестры. За радость, которую подарила ей любовь, смерть на плахе или вечное заточение представлялось не столь уж непо-

мерной платой. А для султанши видеть спокойное, веселое лицо сестры оказалось хуже самой страшной казни. Она заточила Ширин в новом дворце и повелела строго охранять его. Когда перед Махиман Бано предстал Фархад, она мановением руки удалила придворных. Теперь во взгляде Махиман Бано не было прежней суровости: она расплавилась в огне поражения…

– Фархад… – окликнула она юношу. – Фархад! Взгляни на меня! Глаза мои не скрыты покрывалом, почему ты не хочешь обратить ко мне свой взор?

– Я не в силах глядеть в твои глаза, госпожа…

– Лжешь! – гневно прервала его Махиман.- Ты просто не хочешь. Твои взгляды – только для Ширин. Запомни, Фархад: если ты не покоришься моей воле, я сделаю так, что ты будешь бояться даже воздуха, которым дышит Ширин! Подумай, Фархад, поразмысли хорошенько.

По мере того как султанша говорила, голос ее становился все мягче, последние слова она произнесла почти нежно.

– Если Ширин станет моей, я исполню любое повеление султанши, – сказал юноша, впервые поднимая взор на Махиман. – Тогда руки мои обретут такую силу, что я сведу воедино землю и небо!

Глаза султанши налились слезами.

– Фархад! Красавец Фархад! Сделай меня своей женой! – взмолилась она. – Тогда, клянусь небом, я сама отдам тебе Ширин!

Фархад нахмурился.

– Ты смеешься, госпожа. Смеешься над собой и над Ширин. Я художник, я живу сердцем, такие насмешки не по мне.

– Неправда! – в бешенстве воскликнула Махиман Бано.- Ты не художник! У тебя нет сердца! Ты камень! Камень!

С трудом поборов приступ ярости, она продолжала уже более спокойно:

– Я хочу убедиться, в самом ли деле есть в тебе божественная сила, которая может свести воедино землю и небо. Вот уже два года, как в наших местах не было дождей. Город гибнет без воды, поля пересохли, головы женщин разламываются от тяжелых кувшинов, в которых они таскают воду бог весть откуда. А совсем рядом, в получасе ходьбы, громадная гора, видно созданная из того же камня, что и ты, преграждает путь реке, которая могла бы вернуть людям жизнь. Ступай, пробей гору, приведи воду в город, и я отдам тебе Ширин. Достанет ли у тебя мужества на такой подвиг? Говори!

Фархад на мгновение задумался, потом смело взглянул в глаза Махиман Бано.

– Я говорю «да», моя госпожа. Отныне это твое повеление движет моим разумом, а надежда обрести Ширин укрепляет дух. Я полон сил и говорю «да»! Прикажи мне взять кирку.

Стон пронесся над столицей: люди проведали о немилости, постигшей Фархада. До сих пор они лишь в сказках слыхали о могущественных духах, которые вступали в единоборство с горами, чтобы добыть воду. Простому человеку разве сладить с горой? А Фархаду запрещено появляться в городе, пока он не пробьет гору и не пустит к городским стенам воду… Это ли не изгнание? Девушки плакали, не осушая глаз, юноши вызвались было идти вместе с Фархадом, однако воля султанши…

Итак, кувалду в руку, на плечо кирку, и Солнечный возлюбленный, в последний раз поклонившись дворцу Ширин, покинул город. Первые дни он бродил по скалистым берегам, примерял, как лучше проложить русло канала, потом взялся за кирку и кувалду. Город стал жить под упорный мерный стук. По утрам этот стук призывал людей на работу, по вечерам, когда он прекращался, горожане знали: пора зажигать лампы. Для Ширин он сделался гимном ее ограбленной жизни; под его мерный ритм она пела, размышляла и возносила молитвы всевышнему. Даже стражники прониклись сочувствием к этой великой любви и однажды тайком передали Фархаду письмо от Ширин. Вот что она писала:

Письмо это попало в руки Фархада, и стук железа о камень стал слышаться до самой полуночи. Однако гора и в самом деле оказалась из самого твердого камня: десять лет трудился Фархад над постройкой канала, а до окончания работ было еще далеко.

Ширин терпеливо сносила свое заточение, а Махи-ман Бано изнывала в муках: раскаяние, будто жучок древоточец, грызло ей душу. К чему привели султаншу все ее ухищрения? Да, она разлучила Ширин и Фархада, но этим и себя обрекла на разлуку. Не видеть прекрасного лица художника было выше ее сил, и время от времени она отправлялась к нему якобы для того, чтобы проверить, как продвигается строительство канала. Но как ни пыталась она вовлечь Фархада в разговор, тот лишь угрюмо молчал. После таких свиданий жажда Ма-химан Бано разгоралась еще больше. Смысл жизни был утерян. Да и десять лет – немалый срок: султанша понимала, что красота ее вянет, молодость уходит…

Наступил наконец день, когда Махиман Бано сдалась: она призвала к себе сестру и объявила, что прощает ее. Пусть только та уговорит Фархада оставить эту бесполезную работу, и султанша благословит его брак с Ширин.

Стража покинула свои посты, двери в мир распахнулись. Ликующая Ширин поспешила к возлюбленному.

Одежда Фархада превратилась в лохмотья, каменная пыль въелась в складки лица, взор светился угрюмым огнем одиночества, волосы сбились, руки потрескались, ноги покрылись язвами… Без устали, без отдыха бил и бил он твердый неподатливый камень.

– Фархад! Фархад! О мой Фархад!

Удары прекратились. В глазах, затененных пыльными ресницами, мелькнул огонь. Но руки не распахнулись для объятия.

– Зачем Ширин здесь? Моя работа еще не кончена.

– Ширин пришла, чтобы увести Фархада.

– До тех пор пока Фархад не пробьет гору и не пустит к городу воду, он не может уйти отсюда.

– Султанша простила нас! Она позволила нам пожениться!

Ширин ждала, что Фархад тут же бросит кувалду и протянет ей руки. Но она ошиблась.

– Нет, Ширин, – сказал художник.- Милостыня госпожи мне ни к чему. Не ради нее я пробивал гору: ведь вода нужна не султанше, а моему народу. Я служу народу, и это дает мне столь же высокую радость, как и твоя любовь. Видеть воду в канале мне так же необходимо, как слышать биение твоего сердца. Любимая моя, оба эти желания должны исполниться. Ширин теперь не дочь султана Салима, а дочь народа, и в награду за свой труд я попрошу ее руку у народа.

Как ни упрашивала его возлюбленная, сколько ни молила,- Фархад был тверд в своем решении. Так и пришлось Ширин уйти ни с чем: гора не отпускала художника.

Миновало еще два года. Теперь работа двигалась быстрее: за этот срок Фархад сделал больше, чем прежде за пять лет. Люди стали поговаривать, что земля и впрямь вот-вот соединится с небом. Если бы не султанша, сотни юношей ринулись бы на помощь художнику и в одно мгновение смели бы остатки горы.

Но султанша боялась. Днем и ночью грызло ее страшное видение: вода подошла к стенам города, народ носит Фархада на руках, Ширин уже не нуждается в милостях сестры. Она соединяется с возлюбленным, у них дети… Рано или поздно кто-то из них унаследует престол. Нет тебе счастья, Махиман Бано! Ничего-то ты не сумела – ни привлечь к себе Фархада, ни оторвать его от Ширин…

Снедаемая тоской, султанша заболела. Не помогли ей лекари и врачеватели недугов. И тут явилась во дворец некая женщина – славилась она глубокой верой и высоким целомудрием: ни разу в жизни не подняла она взора на мужчину. Многие обращались к ней за помощью, и немало тайных бед отвела она от своих сестер – женщин. Ей-то и поведала султанша свои тревоги.

– Кто мог поверить, что Фархад одолеет гору? Никто. Потому-то я и послала к нему Ширин: пусть уж получит ее из моих рук, раз я все равно не могу ничему помешать. Но Фархад горд, он не хочет от меня милости, ему надо, чтобы народ, в награду за служение, соединил его с Ширин. С чем же тогда останусь я? Как буду жить?

Женщина взяла руку султанши, долго разглядывала, водила гвоздиком но линиям ладони.

– Успокойся, госпожа моя,- сказала она под конец.- Правда, я не могу соединить тебя с Фархадом, но оторвать от него неблагодарную Ширин – в моих силах.- Потом женщина помолилась, сказала: – Да сбудется воля Аллаха,- и ушла.

А султанша поднялась с ложа: недуг отпустил ее.

Океан людских надежд бушевал все сильней. «Тот, кто вступил в единоборство с горой, победил! Не успеет смениться луна, как воды канала достигнут городских стен, прильнут к стопам иссохших, жаждущих деревьев. Те самые равнодушные воды, что веками текли мимо судеб людей… Фархад, истинный сын народа, посрамил тех, кому безразлично счастье многих!»

Согласно приказанию султанши, гору должен был пробить Фархад, а уж канал дозволялось строить всем, кто бы ни пожелал. Толпы людей принялись рыть землю, оттаскивать ее в стороны, выравнивать берега. В городе царили радость и веселье, как перед большим праздником. Все прибирали в домах, стирали одежду, возносили благодарственные моления.

Наконец наступил долгожданный день: последним ударом Фархад разрушил перемычку, преграждавшую путь воде, и она хлынула в канал. Художник поцеловал орудия своего многолетнего труда – кувалду и кирку – и склонился ниц, восславляя Аллаха.

Люди побежали к городским воротам, спеша передать в столицу счастливую весть.

Стряхнув с одежды каменную пыль, повязав голову тюрбаном, Фархад медленно шел берегом канала. По дну его с веселой песней бежала вода. Нет, не вода, а разлившаяся во всю ширь душа народа, душа, которую не засушили годы жестокого безводья. Живописцу хотелось, чтобы рядом были друзья, с которыми он мог бы разделить радость… Но горожане мчались вперед, ничего не видя вокруг, позабыв обо всем на свете, кроме одного:

– Вода! Вода!

И вдруг Фархад заметил женщину, которая быстро шла из города навстречу толпе. Увидев живописца, она горестно вскрикнула и со слезами кинулась к нему на шею.

– Чем я могу служить тебе, матушка? – спросил художник, огорченный ее горем.

– Ах, сынок! – еле переводя дыхание, запричитала женщина.- Дом, где готовилась свадьба, стал домом скорби… Да будет проклят этот забытый Аллахом город! Султанша…- и она зарыдала, вытирая рукавами платья обильные слезы.

– Да о чем ты, матушка? Что-нибудь случилось с султаншей? Я слышал, она хворала.

– Что проймет эту злодейку? Она… Она…

– Говори скорее, мать! Что – она?

Женщина стиснула Фархада в объятиях, прижала его лицо к висевшим на ее груди четкам.

– Негодница… убила… Ширин!…- как бы через силу проговорила она и, как подкошенная, повалилась к ногам художника.

– О-о… Ширин!…

Фархад ринулся к каналу. Удар кирки по виску… Всплеск волны… Алые струи воды…

Женщина мгновенно вскочила, словно бы не она только что рыдала и теряла память. Несколько мгновений она жадно вглядывалась в темные волны, потом злорадно прошептала:

– Готово!

И тут же вновь глаза ее налились слезами. Вопя и причитая, помчалась она к городу.

– Помогите! Помогите! – кричала она, мечась от человека к человеку.

Весть о странной кончине художника в мгновение ока облетела город и достигла покоев Ширин. Люди говорили, что при виде текущей воды Фархад обезумел, бросился в канал и утонул.

Не помня себя, помчалась Ширин к каналу. По дороге ей повстречалась женщина, которая с воплями сновала между людьми, вновь и вновь повторяя историю гибели художника. Ширин схватила женщину за руку и заставила ее пойти с ней на то место, где произошло несчастье.

Прослышала о смерти Фархада и Махиман Бано. Страшная весть повергла ее в трепет: султанша и в мыслях не держала подобного злодейства. Когда она пришла на берег канала, первое, что представилось ее глазам, была Ширин: смятенная, потерявшая голову, она тянулась руками к горлу женщины, которая вызвалась избавить султаншу от беды.

– Правду… Только правду…-хрипела Ширин.- Говори, отчего погиб мой Фархад?

– Оставь ее, Ширин,- собравшись с силами, приказала султанша.- Я сама расскажу все, что ты хочешь знать…

– Молчи, сестра! – прервала ее Ширин.- Твоя власть надо мной кончилась, дни мои сочтены. Я сама вырву истину из этих подлых уст.

Ярость Ширин сломила злобный дух женщины: она не выдержала и рассказала, как обманула Фархада и толкнула его на гибель. Ширин отшвырнула от себя злодейку, и ее тотчас схватила Махиман Бано.

– Проклятая! – грозно воскликнула она. – Разве этого я от тебя ждала?!

– Отпусти ее, сестра,- сказала Ширин.- К чему теперь оправдания? В моем сердце больше нет гнева – ни на тебя, ни на нее. Мне надо было только слышать, что светлый разум моего возлюбленного не помутился, что Фархад до конца остался таким, каким я его знала: Фархадом народа, моим Фархадом.

Ширин подошла к каналу, выхватила из складок одежды кинжал и вонзила его себе в грудь.

– Фархад! – воскликнула она в последний раз, и волны сомкнулись над ее головой.

Султанша распустила косы, обмотала их вокруг шеи, склонила голову перед толпой и скорбно проговорила:

– Если вам нужна моя голова,- вот она, рубите. Но, поверьте, тут не было моей воли. Правда, я не могла примириться с тем, что Фархад и Ширин наконец соединятся. Почтенный вид этой женщины ввел меня в заблуждение. Она пообещала разлучить Ширин и Фархада, а как – я не спросила. Я любила обоих, и потеря хотя бы одного из них для меня более невыносима, чем их соединение. Эта женщина со злобным сердцем разрушила мой заветный мир…

Главный везир напомнил людям о том времени, когда велись розыски Солнечных возлюбленных: ведь и тогда султанша повелела, чтобы ослушникам ее воли не чинили вреда, не оскорбляли их насмешками. Говорил он и о великой жертве султанши во время болезни сестры.

В тяжком раздумье стояли жители столицы перед своей повелительницей. Ширин и Фархад покинули этот мир. К чему же еще новые жертвы? И что будет с престолом? Не лучше ли, храня память о прежних несчастьях, не вызывать новых?

Они разыскали в воде тела своих Солнечных возлюбленных, пышно убрали их, украсили цветами. Позади роскошного дворца Ширин они построили усыпальницу Ширин и Фархада. Влюбленные всего мира приходят к ее стенам, чтобы почтить намять двух верных светлых душ.