Часть третья

Он привез миссис Уэрфем заказанные ею в супермаркете продукты на сумму в семнадцать долларов, и она пригласила его выпить чашку кофе. Мистер Уэрфем работал на разливочном заводе, принадлежавшем мистеру Крейлеру, и это обстоятельство, подумал Уэсли, вероятно, уничтожало в ее глазах пропасть, разделявшую зажиточную домохозяйку и шестнадцатилетнего парня, доставляющего продукты на дом. Он охотно согласился – доставка была последней, а в доме у Крейлеров кофе никогда не пили.

После кофе миссис Уэрфем, смущенно хихикая, заметила, что он очень красивый молодой человек, и пригласила его к себе в постель. В доме Крейлеров под запретом был не только кофе, а миссис Уэрфем была роскошно сложенной крашеной блондинкой. И это приглашение он тоже принял.

Кофе был хорошим, но секс еще лучше. Правда, ему пришлось торопиться, так как велосипед с ящиком для продуктов между передними колесами – собственность магазина – остался на улице, где было полно мальчишек, готовых стащить все, что ни подвернется под руку, в том числе и велосипед, на ящике которого огромными буквами значилось название магазина.

Это было ровно месяц назад. С тех пор он отвез миссис Уэрфем уже десять заказов. Доставка продуктов в дом Уэрфемов зависела от приливов и отливов жизненной энергии миссис Уэрфем.

На этот раз, когда он одевался, миссис Уэрфем уже сидела в халатике и улыбалась, словно только что съела огромное пирожное с кремом.

– Да, ты здорово сложен, – сказала она восхищенно. – Мог бы поднять моего мужа одной рукой.

– Благодарю вас, мэм, – ответил Уэсли, натягивая свитер. У него не было никакого желания поднимать одной рукой мистера Уэрфема.

– Я ведь никогда себе ничего такого не позволяю, – продолжала миссис Уэрфем, вероятно, забыв, что Уэсли умеет считать, – но… – Она вздохнула. – Это ведь вносит в жизнь какое-то разнообразие, правда?

– Да, мэм.

– В следующий раз, когда повезешь заказ, добавь к нему какой-нибудь небольшой подарочек себе – ветчину или еще что-нибудь. Между тремя и пятью я всегда дома.

– Да, мэм, – неопределенно проговорил Уэсли. Больше миссис Уэрфем его не заполучит. – Мне пора. У меня там на улице велосипед.

– Я знаю. Так не забудешь про ветчину?

– Нет, мэм.

Велосипед был в целости и сохранности. Налегая на педали, он покатил к почте. Он испытывал к себе отвращение. Ветчина. Она считает, что его можно купить за какой-то кусок ветчины. Это было унизительно. Он чувствовал, что наступил решительный момент, когда все должно пойти по-другому. Больше он не польстится на то, что ему предлагают. В Америке полно славных девушек. Хотя бы та приятная и застенчивая девушка из «Тайма», пусть она и не первой молодости. Хватит довольствоваться всякой дрянью. Где-то за пределами Индианаполиса должна же быть девушка, с которой можно поговорить, посмеяться, которой можно восхищаться, рассказать об отце и о себе, – девушка, которую можно любить, которой можно гордиться и которая не заставит его чувствовать себя свиньей, когда он встанет из ее постели. А пока он будет просто ждать.

На почте его ждало два письма: одно – от Кролика, другое – от дяди Рудольфа. Теперь, когда по совету дяди ему писали не домой, а до востребования и он сам стал ходить на почту, он регулярно получал письма от Кролика и Кейт. Их письма делали его жизнь в Индианаполисе почти сносной. Не читая, он запихнул письма в карман, потому что управляющий магазином мистер Сайтрон всегда подозрительно на него поглядывал, стоило ему задержаться хотя бы на пять минут, а миссис Уэрфем и так уже слегка выбила его из графика. «У мистера Сайтрона, – думал Уэсли, невинно улыбаясь управляющему, – наверное, в голове секундомер». «Нет ничего хуже, чем вкалывать на другого», – говорил ему отец.

В складском помещении за магазином он вынул письма из кармана. Первым он распечатал письмо Кролика. Твердый, четкий почерк создавал впечатление, что писал его человек, весивший не меньше двухсот фунтов.

Дорогой Уэсли!

Хочу сообщить, что «Клотильду» продали за сто десять тысяч долларов. Прибавится деньжат и тебе, и Кейт с малышом. Так что поздравляю. Теперь я наконец могу тебе сказать, что настоящим ее владельцем был не Джонни Хит, как записано в бумагах, а твой дядя Рудольф. Наверное, у него были свои причины это скрывать. А я уже боялся, что мы никогда ее не продадим. Я уговаривал твоего дядю поменять ее название, но он ничего и слышать не хотел. У него всё принципы – может, даже слишком много принципов. Купили ее немцы, очень приятные люди; они знают о том, что произошло, но это их как будто не беспокоит. Наверно, немцы – народ не суеверный. Новая хозяйка сказала, что она влюбилась в «Клотильду» с первого взгляда. Они хотели, чтобы я остался на ней капитаном, но я не согласился. На это есть много причин, и мне незачем их тебе перечислять.

В Сен-Тропезе я познакомился с одной американской семьей – муж, жена и двое мальчиков, одиннадцати и девяти лет. У них яхта длиной в 43 фута, и они предложили мне ею заняться. Вся команда – один я, но ребята обещают помогать в уборке, а их мать говорит, что согласна готовить еду. Отец вроде умеет читать карту и может стоять за штурвалом. Посмотрим. Так что я остаюсь на добром старом Средиземном море. Надеюсь, что все будет в порядке. Хорошо, когда на борту двое ребятишек.

Недавно получил весточку от Кейт. Она устроилась барменшей в кабачке недалеко от дома и все свободное время проводит с ребенком. Ты, наверно, знаешь, что она назвала его Томасом. Томас Джордах.

Жаль, что ты попал в такую передрягу в Индианаполисе. Но когда тебе стукнет восемнадцать, ты можешь от них уйти. До восемнадцати ждать осталось не так уж долго, а время бежит быстро, так что потерпи и не выкидывай никаких фокусов.

Мое новое судно называется «Долорес» – в честь хозяйки – и приписано к Сен-Тропезу, поэтому пиши, как и прежде, на имя начальника порта для передачи мне.

Вот какие у меня новости, дружок. Если вдруг окажешься в наших местах, загляни повидать меня.

Кролик.

Уэсли аккуратно сложил письмо и сунул его обратно в конверт. Он уже дважды спрашивал у Кролика, не слышал ли тот чего-нибудь о Дановиче, но Кролик ни разу и словом о нем не обмолвился. Он пишет, что время бежит быстро. Может, на Средиземном море оно и так, но не здесь. В Индианаполисе ему мало что нравилось. Разве что пропитанное запахом свежеиспеченного хлеба большое здание старого рынка с его высокими потолками и прилавками, заваленными фруктами и овощами. Оно напоминало портовый рынок в Антибе, и он ходил туда, как только выдавалась возможность.

Когда он вскрыл письмо от дяди, из конверта выпали две бумажки по двадцать долларов. Он поднял их и положил в карман. Он не просил денег – ни разу, но был благодарен, когда они приходили. У дяди была привычка в самое неожиданное время оказывать всем помощь. Хорошо, когда можешь это себе позволить. А дядя Рудольф, видимо, мог. Так что нечего переживать по этому поводу. Он развернул письмо и прочел:

Дорогой Уэсли!

Обрати внимание на адрес в верхней части страницы – я наконец-то расстался с Нью-Йорком. После того как на меня напали, город утратил для меня значительную часть своей привлекательности и я начал беспокоиться – наверное, чересчур – по поводу безопасности Инид. Здесь, в Бриджгемптоне, на Лонг-Айленде, я арендовал дом сроком пока на год. Это тихое, очаровательное место, за исключением летних месяцев, когда сюда приезжает множество народу, в основном писатели, художники и артисты. Мой дом недалеко от пляжа и минутах в пятнадцати езды от дома моей бывшей жены. Инид всю неделю живет у нее, а субботу и воскресенье проводит у меня, и при таком распорядке ей больше не нужна няня. Девочке нравится жить за городом, и ради нее стоило сюда переехать.

Я полностью оправился после двух пластических операций и хотя, когда бегаю по пляжу, из-за повреждений в носоглотке хриплю, как старая, заигранная пластинка, в основном чувствую себя прекрасно. Врачи предлагали сделать мне еще одну операцию «для красоты», но я решил, что от добра добра не ищут. Гретхен говорит, что с расплющенным носом я стал больше похож на твоего отца.

Гретхен, кстати, избрала себе новое поле деятельности. На следующей неделе она заканчивает монтаж картины Кинселлы и собирается сама заняться режиссурой: она приобрела один очень понравившийся ей сценарий. Я его прочитал, и мне он тоже понравился. Дело в том, что мне надо куда-то вложить свои деньги, и я решил финансировать картину Гретхен, а теперь деликатно даю ей советы по деловой стороне этого предприятия. Будь осмотрителен, когда в следующий раз ее увидишь. Она считает, что ты мог бы с успехом сыграть одну из главных ролей в ее картине. В нашей семье были люди почти всех профессий, за исключением кинозвезд, и я не уверен, что их появление хорошо скажется на репутации Джордахов.

К сожалению, из-за сумятицы, сопутствовавшей нападению на меня, я забыл выполнить свое обещание и послать тебе список людей, которые могут рассказать о твоем отце. Это, во-первых, конечно, Джонни Хит, который вместе с женой плавал на «Клотильде». Я не помню, был ли ты уже в то время на яхте. Потом Гудхарты, которые тоже фрахтовали яхту несколько сезонов подряд. Я прилагаю их адреса на отдельном листке. В те далекие времена, когда твоему отцу было столько лет, сколько тебе сейчас, в Порт-Филипе был юноша – теперь уже, естественно, взрослый человек, – которого звали Клод Тинкер. Он был соуча-стником некоторых приключений твоего отца. Семья Тинкер, я слышал, по-прежнему живет в Порт-Филипе. Потом есть еще человек по имени Теодор Бойлан – сейчас, должно быть, уже глубокий старик, – который был тесно связан с нашей семьей.

Как профессионального боксера я видел твоего отца всего один раз – он выступал против цветного парня по имени Вирджил Уолтерс, которому, вероятно, тоже есть о чем вспомнить. У твоего отца был менеджер по имени Шульц, и однажды, когда мне понадобилось связаться с твоим отцом, я разыскал этого Шульца через журнал «Ринг».

Если я вспомню еще какие-то фамилии, то сразу же тебе напишу. Очень жаль, что летом ты не смог навестить меня, но я надеюсь, что тебе это еще удастся сделать.

Прилагаю к письму маленький подарок в связи с наступлением нового учебного года. Если вдруг тебе понадобятся деньги, сразу же дай мне знать.

Обнимаю тебя, Рудольф.

Уэсли сложил письмо и сунул его обратно в конверт, точно так же, как сделал это с письмом Кролика. «Пишет, будто у него в заднице якорь, – подумал Уэсли. – Ведь на самом-то деле он совсем не такой, просто между тем, какой он есть, и каким кажется, лежит пропасть». Уэсли хотелось бы, чтобы дядя вызывал у него больше симпатии.

Оба письма Уэсли отдал Джимми, чернокожему пареньку, работавшему вместе с ним на доставке продуктов. У Джимми хранилась фотография его отца в боксерских трусах, которую дала ему та женщина из «Тайма», и все полученные им письма, так как мать, по крайней мере два раза в неделю, перерывала все его вещи в поисках следов греха и всего прочего, что могло ей попасться. Письма от дяди, от Кейт и от Кролика явились бы в этом случае уликами грандиозного заговора с целью отнять у нее привязанность сына, о которой она так любила распространяться. А ему трудно было выносить периодические вспышки ее материнской любви. Она принималась целовать и обнимать его, называла его «малышом», говорила, что если бы он подстригся, то стал бы очень красивым мальчиком, а уж если бы вошел в лоно церкви, то осчастливил бы ее по гроб жизни, и что нет ничего на свете, чего бы они с мистером Крейлером для него тогда не сделали. Мать не притворялась – Уэсли знал, что она на самом деле его любит и хочет, чтобы он был счастлив, только счастье они понимали по-разному. Ее бурные проявления любви вызывали у него неловкость и смущение, и он с тоской вспоминал Кейт.

Он никогда не рассказывал Джимми ни о своей матери, ни о мистере Крейлере, хотя Джимми в этом городе был его единственным другом.

Ему не хотелось идти домой обедать – во-первых, потому, что еда, он знал, будет отвратительной, а во-вторых, дом, и так достаточно мрачный, теперь, после того как мистер Крейлер получил извещение, что его сын Макс убит во Вьетнаме, стал вообще похож на могилу. Тело Макса должны были вот-вот привезти, и время, проходившее в ожидании этого момента, напоминало затянувшиеся похороны.

Уэсли пригласил Джимми пообедать вместе.

– Сегодня я могу кутнуть, – сообщил он Джимми. – Мой богатый дядюшка кое-что мне подкинул.

Они поели в маленьком ресторане недалеко от супермаркета, где за полтора доллара давали кусок жареного мяса и не спрашивали свидетельства о рождении, когда заказываешь пиво.

Джимми увлекался рок-музыкой, он иногда приглашал Уэсли в гости и играл для него на кларнете под аккомпанемент пианино, за которым сидела одна из его сестер, в то время как другая угощала их пивом. Тесный дом Джимми, где царила дружеская атмосфера, оживляемая присутствием двух хорошеньких смеющихся девушек, был еще одним местом в Индианаполисе, которое Уэсли любил. В Индианаполисе, с его заводами и толпами рабочих на улицах в утренние и вечерние часы, с его как две капли воды похожими друг на друга рядами одинаковых домов и грязными тротуарами, Антиб вспоминался как райское местечко.

Уэсли не рассказывал матери про Джимми. Она была вежлива с черными, но считала, что они должны соблюдать дистанцию, как она выражалась. Так, по-видимому, полагалось у мормонов.

После ужина Уэсли попросил Джимми с завтрашнего дня доставлять миссис Уэрфем ее покупки, но почему – не объяснил, а Джимми и не стал спрашивать. Еще одна черта, говорившая в пользу Джимми: он не задавал глупых вопросов.

Домой Уэсли шел медленно. В доме царило негласное правило: если он возвращается домой к девяти часам, то никто не устраивает никаких сцен, сопровождаемых истерическими воплями по поводу того, что он шляется по городу и позорит семью, как в свое время его отец. Обстановка в доме и так была гнетущей, а всякие сцены, особенно поздним вечером, настолько его изматывали, что он потом долго не мог заснуть. Он все чаще подумывал о побеге, но ему хотелось дать матери еще один шанс. Должно же в ней хоть что-то быть. Ведь когда-то отец любил ее.

Когда он добрался домой, мистер Крейлер рыдал в гостиной, держа в руках фотографию сына. На фотографии Макс Крейлер был снят в солдатской форме. У него было худое лицо и такие печальные глаза, словно он знал, что его убьют прежде, чем ему исполнится двадцать один год. Мать встретила Уэсли в коридоре. «Мистеру Крейлеру сообщили, – прошептала она, – что тело Макса привезут через два дня, и он всю вторую половину дня был занят приготовлениями к похоронам».

– Не обижай его, пожалуйста, – сказала она. – Он очень любил сына. Он хочет, чтобы ты завтра подстригся и сходил со мной в магазин – надо купить тебе темный костюм на похороны.

– Мои волосы и так в порядке, – возразил Уэсли. – И стричься я не собираюсь.

– В такой час, – шепотом продолжала мать, – ты мог бы проявить уважение хотя бы к умершему.

– Я могу проявить уважение к умершему и с длинными волосами.

– Неужели тебе трудно сделать такой пустяк, чтобы доставить удовольствие матери? – И она тоже начала плакать.

– Мне мои волосы и так нравятся. И никто, кроме тебя и его, – он сделал жест в направлении гостиной, – никогда ко мне по этому поводу не пристает.

– Ты просто упрямый и жестокий мальчишка, – сказала она, давая волю слезам. – Неужели ты никогда и ни в чем не можешь уступить?

– Могу, когда в этом есть какой-то смысл.

– Если ты не подстрижешься, мистер Крейлер не разрешит мне купить тебе новый костюм.

– Пойду в старом, Максу это безразлично.

– Так не шутят. – Она снова заплакала.

– Я и не думал ни над кем шутить.

– Этот старый костюм и волосы как у дикого индейца – мы же в церкви все сгорим от стыда.

– Пожалуйста, могу не ходить в церковь. И на кладбище не пойду. Я Макса сроду не видел. Какой во всем этом смысл?

– Мамочка, – позвал из гостиной мистер Крейлер, – поди сюда на минутку.

– Иду, дорогой, – откликнулась Тереза. Она бросила разгневанный взгляд на Уэсли и, размахнувшись, дала ему пощечину.

Уэсли ничего не сказал, он просто замер на месте. Мать вышла в гостиную, а он медленно поднялся к себе в комнату.

На этом дело и закончилось. Когда Макса Крейлера хоронили, Уэсли развозил по домам заказы.

Капрал Хили, который тоже служил во Вьетнаме, но сына мистера Крейлера не знал, сопровождал тело в Индианаполис. Мистер Крейлер, сам ветеран войны в Корее, предложил капралу, как товарищу по оружию, остановиться у него, и Уэсли пришлось спать с ним на одной кровати, потому что в комнате для гостей расположилась замужняя дочь мистера Крейлера, Дорис, которая приехала из Чикаго. Дорис, маленькая тихая молодая женщина, по мнению Уэсли, была очень похожа на мистера Крейлера.

Хили был невысокий, довольно приятный на вид парень лет двадцати трех; на рубашке у него висела медаль «Пурпурное сердце» с двумя ленточками, свидетельствовавшими о том, что он был награжден медалью дважды. Мистер Крейлер, который во время Корейской войны был всего лишь делопроизводителем квартирмейстерской службы в Токио, целый день рассказывал Хили о том, как он воевал. Хили вежливо слушал, однако дал понять Уэсли, что хотел бы куда-нибудь сбежать. Воспользовавшись одной из пауз мистера Крейлера, Хили сказал, что ему хотелось бы немного пройтись, и спросил, не будут ли они против, если Уэсли пойдет с ним, на тот случай, чтобы ему не заблудиться. Мистер Крейлер тоном бывалого солдата ответил: «Разумеется, нет, капрал», и Тереза тоже кивнула. После сцены в коридоре она не сказала Уэсли ни слова, и Уэсли был благодарен Хили за то, что тот дал ему возможность уйти из дому.

– Ну и ну! – сказал Хили, когда они шли по улице. – В этом доме служба не из легких. А что собой представляет эта сестрица, как ее, Дорис?

– Не знаю, – ответил Уэсли. – Я сам только вчера в первый раз ее увидел.

– Она все время мне подмигивает. Как ты думаешь, просто так или со смыслом?

– Откуда мне знать?

– Иногда эти простенькие на вид маленькие куколки, когда доходит до дела, оказываются очень привлекательными. Ты не будешь возражать, если я займусь ею, а?

– А чего мне возражать? Только будь осторожен. Мать охраняет дом, как хорошая сторожевая собака.

– Ладно, посмотрим, как сложится ситуация, – сказал Хили. Он был родом из Виргинии, говорил мягко и нараспев. – А ваш мистер Крейлер – это что-то! Послушать его, так подумаешь, что в Токио каждый день шли рукопашные бои. А как он развесил уши, когда я рассказывал о том, как меня ранило! Одно, во всяком случае, я знаю твердо: в члены Американского легиона я вступать не намерен. Я свое отвоевал и не желаю ничего слышать ни об этой, ни о какой другой войне. Где нам с тобой тут можно выпить пивка?

– Тут неподалеку есть одно местечко. Я так и думал, что тебе захочется выпить.

– Когда сопровождаешь тело, – жаловался Хили, – то обычно выставляют угощение, чтобы все хоть немного взбодрились. А тут, прости Господи, даже чашки кофе и той не дали.

– Они ведь мормоны.

– Скучная, видать, у них вера, – отозвался Хили. – Я тоже, если могу, каждое воскресенье хожу в церковь, но я ведь не плюю в лицо людям. В конце концов, Бог создал виски, пиво, вино. Даже кофе и чай и то он сотворил. Для чего, по-ихнему, все это создано?

– Спроси у мистера Крейлера.

– Да-а, – печально протянул Хили.

Они сидели за столиком в ресторане, где Уэсли обедал с Джимми, и пили пиво. Уэсли объяснил Хили, что это единственное место, где его не спрашивают, исполнилось ли ему восемнадцать лет.

– Рослый ты малый, – заметил Хили. – Приятно, наверное, быть таким рослым – никто к тебе особенно не привяжется. Не то что к человеку моего роста. Нам порядком достается.

– Привязываться можно по-разному, – отозвался Уэсли, – и от роста это не зависит.

– Это верно, – согласился Хили. – Я сразу заметил, что мистер Крейлер и твоя мать не пылают к тебе особой любовью и нежностью.

– А мне-то что? – пожал плечами Уэсли. – Я посмеиваюсь и терплю.

– Между прочим, сколько тебе лет?

– Шестнадцать.

– А по виду все двадцать один.

– Я этим и пользуюсь.

– Что же ты думаешь делать, когда тебе исполнится восемнадцать и тебя призовут?

– Еще не решил.

– Хочешь послушать совет человека, который там побывал и чуть не остался навсегда? – спросил Хили. – Делай что хочешь, но на призывной пункт не ходи. Война – не развлечение, Уэсли.

– А что же тогда делать?

– Все, что угодно. Только не дай им забрать тебя в армию. Ты и представить себе не можешь, сколько там потерявших надежду и веру людей. В них стреляют, они подрываются на минах, умирают от всевозможных болезней, заживо гниют в джунглях, и никто из них не знает, зачем он там находится… Хочешь – верь, хочешь – нет, Уэсли, а я пошел добровольцем. Черт побери, понимаешь – добровольцем!

– Отец когда-то говорил мне, – сказал Уэсли, – что ни на какие войны не надо идти добровольцем.

– Твой отец знал, что говорил. Армия умеет выбить из человека патриотизм, и я, парень, тоже его лишился не по милости противника. Последний аккорд во всей этой музыке прозвучал, когда мы с приятелем сошли с самолета в Сан-Франциско, начищенные, в парадной форме, при всех регалиях. Впереди нас шли две хорошенькие девочки, мы ускорили шаг, и, поравнявшись с ними, я спросил: «Девочки, что вы делаете сегодня вечером?» Они остановились и посмотрели на меня так, словно перед ними была змея. Они и слова не проронили, а та, что была поближе, взяла и преспокойно плюнула мне в морду. Ты только представь себе! Плюнула! Затем они повернулись и пошли дальше. – Хили покачал головой. – Всего десять минут назад мы прибыли домой с фронта, у обоих награды за ранение – «Пурпурное сердце», и чем же нас встретили! Победителям-героям ура! – Он горько усмехнулся. – Ради таких людей, Уэсли, садиться в огонь задницей не стоит. Переезжай с одного места на другое, делай что хочешь, но только чтобы они не смогли тебя заполучить. Ребята говорят, что легче всего затеряться в Европе. Париж – точка номер один. Даже если придется зарегистрироваться в посольстве, то оттуда не станут тебя выкуривать.

«Беседа у походного костра, – подумал Уэсли. – Старые битвы и полные любви воспоминания о доме».

– Я был в Европе, – сказал он. – И довольно хорошо говорю по-французски.

– Я бы на твоем месте слишком долго не медлил, Уэсли. Свой восемнадцатый день рождения, приятель, встречай в веселом Париже, – сказал Хили и заказал еще два пива. Гроб, который он сопровождал в Индианаполис, и в церкви и на кладбище был накрыт национальным флагом. Мистер Крейлер принял этот флаг и за обедом сказал, что повесит его в комнате Макса, в которой теперь жил Уэсли.

Когда они вернулись, дом был погружен в темноту – и за это спасибо. Если бы мать не легла, то, учуяв исходящий от сына запах пива, опять бы зарыдала и устроила скандал.

Они тихо поднялись наверх и только начали раздеваться, как сначала раздался тихий стук, а потом дверь отворилась и вошла Дорис. Она была босиком и в ночной сорочке, сквозь которую просвечивало тело. Осторожно закрывая за собой дверь, она улыбнулась и приложила палец к губам.

– Я слышала, мальчики, как вы поднялись, и подумала, что хорошо бы немного посидеть вместе, чтобы, так сказать, получше познакомиться, – сказала она. – Ни у кого из вас нет, случайно, сигаретки? – Говорила она жеманно и вместе с тем застенчиво, словно в школе привыкла сюсюкать и до сих пор не разучилась. Уэсли старался на нее не смотреть, но все же заметил, что у нее обвислые груди и толстый, низко посаженный зад. «Если бы я так выглядел, – подумал он, – я бы в таком одеянии нигде не ходил, разве что в кромешной темноте». Но Хили заулыбался, и в его глазах появился какой-то новый блеск. Он уже снял рубашку и теперь стоял обнаженный до пояса. «У него тоже сложение не ахти какое», – отметил про себя Уэсли.

– Пожалуйста, моя дорогая, – сказал Хили, изображая виргинского джентльмена. – У меня в кармане целая пачка. – Он прошел через комнату, где на спинке стула висела его рубашка, вынул сигареты и спички, затем начал снимать рубашку со стула.

– Для Дорис вам одеваться не надо, – сказала Дорис. Она передернула худыми плечиками и томно улыбнулась Хили. – Я замужем и знаю, как выглядят мужчины.

«Значит, она об этом думала, – решил Уэсли, – когда днем подмигнула Хили».

Хили галантно поднес Дорис спичку. Он предложил закурить и Уэсли. Уэсли сигареты не нравились, но он все же решил закурить – только потому, что находился в доме мистера Крейлера.

– Боже мой, – сказала Дорис, затягиваясь и выпуская дым кольцами. – Я снова в царстве живых. Бедный Макс. Он ничего особенного собой не представлял, и чтобы испытать свой единственный миг славы, ему надо было появиться здесь мертвым. Да-а, епископу пришлось потрудиться, чтобы изобразить Макса героем. – Она сочувственно покачала головой, а затем в упор посмотрела на Уэсли. – А ты на самом деле такой плохой, как они о тебе говорят?

– Чистый дьявол, – сказал Уэсли.

– Могу себе представить. С такой внешностью. Говорят, ты гроза замужних женщин.

– Что?

– Просто хочу тебе посоветовать, потому что ты, по-моему, славный парень: скажи-ка некой миссис У., чтобы она сама вынимала по утрам письма из почтового ящика, а не ждала, когда это сделает ее муж.

– О чем это ты? – спросил Уэсли, хотя догадаться было нетрудно. Местные сплетники, должно быть, давно уже заметили велосипед с ящиком для продуктов перед домом миссис Уэрфем и сообщили об этом его матери.

– Пока вы ходили гулять по городу, ты был предметом семейного обсуждения, – сказала Дорис. – Во-первых, говорили о том, насколько ты отличаешься от Макса, причем не в лучшую сторону, могу тебе доложить.

– Еще бы, – отозвался Уэсли.

– Что касается твоего отца, то у твоей матери для него тоже не нашлось добрых слов, – продолжала Дорис. – Он, очевидно, был настоящим чудовищем, если хотя бы половина того, что она говорила, правда. А ты идешь по его стопам, сказала она, и во Франции был даже арестован за то, что по пьяной лавочке чуть не убил человека.

– Ого! – сказал Хили. – Неплохо, приятель.

– Дальше, – продолжала Дорис, – что ты, как и твой папочка, самый настоящий сексуальный маньяк. Взять хотя бы эту отвратительную миссис Уэрфем, которая годится тебе в матери, и один Господь Бог знает, в скольких домах ты еще бываешь и скольких хозяек обеспечиваешь не только продуктами. – Она захихикала, и ее обвислые груди запрыгали под прозрачной ночной рубашкой.

– А знаете, меня осенила блестящая мысль, – сказал Уэсли. Он чувствовал, что задыхается в этой комнатенке, полной табачного дыма, в обществе кокетничающей полуголой злобной девки и ухмыляющегося солдата. – Вам двоим, наверно, есть о чем поговорить друг с другом…

– Молодец, Уэсли, – заметил Хили.

– Мне спать не хочется, – сказал Уэсли, – и я с удовольствием подышу воздухом, а где-нибудь через час вернусь. – Он их предупредил. Ему не хотелось застать их в постели, когда он вернется.

– А я выкурю еще одну сигарету, – сказала Дорис. – Мне что-то не хочется спать.

– Как и мне, – отозвался Хили.

Уэсли начал тушить свою сигарету, как вдруг дверь распахнулась. На пороге с каменным выражением лица стояла его мать. В наступившей тишине Тереза посмотрела сначала на него, потом на Хили, затем ее взгляд задержался на Дорис. Дорис хихикнула.

– Уэсли, – сказала мать, – я не отвечаю за поведение мистера Хили или дочери мистера Крейлера – она замужняя женщина. Однако за твое поведение я несу ответственность. – Она говорила свистящим шепотом. – Я не хочу будить мистера Крейлера, так что я очень вас прошу: говорите и ведите себя тихо. А тебя, Уэсли, я попрошу спуститься со мной вниз.

Такой официальный тон был еще хуже, чем истерика. Он пошел за ней по темной лестнице вниз, в гостиную. Флаг, накрывавший утром гроб, лежал на столе.

Она повернулась к нему, лицо ее исказилось.

– Позволь мне кое-что тебе сказать, Уэсли, – проговорила она все тем же свистящим шепотом. – Ничего более мерзкого я не видела за всю свою жизнь. Кто позвал туда эту проститутку – ты? Кто собирался спать с ней первый – ты или этот солдат? – От ярости она забыла все свои благочестивые эвфемизмы. – И это в ту самую ночь, когда сын ее отца и ее брат, отдавший жизнь за родину, только что предан земле… Расскажи я мистеру Крейлеру, что творится в его доме, он тебя выпорет.

– Я ничего не собираюсь объяснять, мама, – сказал Уэсли. – А мистеру Крейлеру можешь передать, что, если он посмеет до меня дотронуться, я его убью.

Она отпрянула, словно он ее ударил.

– Я не ослышалась? Ты сказал «убью», правильно?

– Правильно.

– У тебя всегда была душа убийцы. Мне надо было оставить тебя гнить во французской тюрьме. Там твое настоящее место.

– Не передергивай, – осадил ее Уэсли. – К тому, чтобы вытащить меня из тюрьмы, ты не имела никакого отношения. Это сделал мой дядя.

– Пусть твой дядя и берет на себя ответственность за все последствия. – Она подалась всем телом вперед, лицо ее было искажено. – Я сделала все, что от меня зависело, и потерпела неудачу. С этой секунды чтоб ноги твоей в этом доме не было. Никогда.

– Прекрасно. Как раз вовремя.

– И я предупреждаю тебя, что мой адвокат приложит все силы к тому, чтобы ты не получил ни единого цента из грязных денег твоего отца. При твоем прошлом совсем нетрудно будет убедить судью в том, что нет никакого смысла отдавать целое состояние в руки законченного убийцы. Прочь, убирайся отсюда, иди к своим проституткам и бандитам. Твой отец может тобой гордиться.

– Подавись ты этими деньгами!

– И это последнее слово, которое ты говоришь матери? – спросила она театрально.

– Да. Мое последнее слово.

Он вышел, а она продолжала стоять посреди гостиной, тяжело дыша, словно у нее вот-вот начнется сердечный приступ. Не постучав, он вошел в свою комнату. Дорис уже не было. Хили полулежал на высоко взбитых подушках. Он курил, по-прежнему без рубашки, но в брюках.

– Черт побери, – сказал он, – твоя мамаша ворвалась сюда в самый неподходящий момент.

– Да-а, – буркнул Уэсли, швыряя вещи в небольшую сумку.

Хили с любопытством наблюдал за ним.

– Куда это ты собрался, приятель?

– Куда глаза глядят. Прочь отсюда, – ответил Уэсли. Он заглянул в бумажник, чтобы убедиться, что список, к которому он постепенно добавлял все новые фамилии с тех пор, как вышел из тюрьмы, на месте. Он никогда не расставался с бумажником, чтобы мать не могла его обнаружить.

– Прямо ночью?

– Сию минуту.

– Да-а, я тебя понимаю. За завтраком здесь утром будет весело. – Он засмеялся. – В следующий раз, когда меня пошлют сопровождать гроб, я потребую полные биографические данные на всех членов семьи. Если будешь в Александрии, разыщи меня.

– Разыщу, – сказал Уэсли. Он огляделся, проверяя, не забыл ли что-нибудь важное. Вроде ничего не забыл. – Будь здоров, Хили.

– Будь здоров, приятель. – Хили стряхнул пепел сигареты на пол. – Не забудь, что я тебе говорил насчет Парижа.

– Не забуду. – Застегнув «молнию» на старой куртке, чтобы не замерзнуть на улице, он молча вышел из комнаты, спустился по темной лестнице и закрыл за собой дверь дома.

Подгоняемый ветром, он шел с сумкой через плечо по темной улице и вспоминал слова отца о том, что одним из лучших дней его жизни был тот день, когда он понял, что перестал ненавидеть мать. «Но это наступило не сразу», – сказал тогда отец.

«И у меня это наступит не сразу», – подумал Уэсли.

А через день он был уже в Чикаго. В ту ночь он сидел в закусочной на окраине Индианаполиса, когда там появился шофер грузовика, сказавший девушке за стойкой, что едет в Чикаго. «Можно начать и с Чикаго», – подумал Уэсли и спросил шофера, не возьмет ли он его с собой. Шофер ответил, что будет рад компании, и если не считать того, что Уэсли пришлось выслушать рассказ водителя о том, как он мучается со своей семнадцатилетней дочерью, оставшейся дома в Нью-Джерси, Уэсли получил от поездки удовольствие.

Водитель высадил его недалеко от Ригли-Филд, и, заглянув в свой список, Уэсли увидел адрес Уильяма Эббота. «Начну отсюда», – подумал он и направился по этому адресу. Был уже почти полдень, однако Эббот все еще разгуливал в пижаме и потрепанном купальном халате. Его жалкая однокомнатная квартирка была завалена бутылками, пластмассовыми стаканчиками из-под кофе; возле пишущей машинки валялись газеты и скомканные листы бумаги.

Уильям Эббот, делавший вид, что знает о Томасе Джордахе больше, чем знал на самом деле, не произвел на Уэсли благоприятного впечатления, и он постарался как можно скорее уйти.

Следующие два дня он пытался найти какую-нибудь работу в супермаркетах, но им никто не требовался, да к тому же его всюду просили предъявить профсоюзную карточку. Деньги у Уэсли были на исходе, и он решил, что Чикаго не для него. Он позвонил за счет абонента дяде в Бриджгемптон предупредить, что едет к нему, потому что больше ехать было некуда.

Рудольф говорил с ним по телефону как-то странно, натянуто, словно боялся, что их подслушивают.

– В чем дело? – спросил Уэсли. – Если вы не хотите, чтобы я приезжал, я не приеду.

– Не в этом суть. – Рудольф был явно обеспокоен. – Два дня назад сюда звонила твоя мать, интересовалась, нет ли тебя здесь. У нее ордер на твой арест.

– Что-о!

– На твой арест, – повторил Рудольф. – Она думает, что я тебя где-то прячу.

– На арест? За что?

– Она говорит, что, уходя из дома, ты украл полтораста долларов из кувшина, что стоит над плитой на кухне и где она держит деньги на хозяйство. Грозится тебя проучить. А ты действительно взял эти деньги?

– Уж лучше бы я их взял, – с горечью отозвался Уэсли. «Проклятый Хили, – подумал он. – Научился в армии пользоваться случаем. Или нет, наверно, эта дешевка Дорис».

– Я так или иначе все это улажу, – успокоительным тоном сказал Рудольф. – Но сейчас лучше тебе, пожалуй, не приезжать сюда. Тебе нужны деньги? Дай мне знать, где ты находишься, и я тебе переведу по почте.

– Да нет, ничего, – смутился Уэсли. – Если я буду в Нью-Йорке, я вам позвоню. – И не успел Рудольф что-либо сказать, как он повесил трубку.

«Вот этого кувшина в Индианаполисе мне только и не хватало», – подумал он.

И тогда он решил отправиться в Нью-Йорк. В Нью-Йорке, кроме Рудольфа, у него еще были знакомые. Он припомнил славную девушку из журнала «Тайм», которая сказала ему, что, если ему понадобится помощь, он может обратиться к ней. И никому не придет в голову искать его в журнале «Тайм».

На следующее утро он был уже в пути.