После телефонного звонка из Чикаго он не разговаривал с дядей около двух месяцев.

Приехав в Нью-Йорк, он сразу же направился в редакцию к Элис Ларкин. После дней, проведенных в дороге, выглядел он, наверное, ужасно, потому что, когда он вошел к ней в тот закуток, она ахнула, словно кто-то вылил на нее ведро холодной воды. Несколько дней он почти ничего не ел, спал в кабинах грузовиков, был небрит, воротник его рубашки обтрепался, а брюки были в масляных пятнах после того, как он помогал одному шоферу под Питсбургом менять колесо на огромном трейлере; в кармане у него оставалось сорок пять центов.

Оправившись от изумления, мисс Ларкин явно обрадовалась ему и сразу же потащила его в кафетерий, хотя он даже не успел сказать, зачем он к ней пришел.

Поев и почувствовав себя вновь человеком, он рассказал ей почти обо всем. Он старался делать вид, что все происшедшее с ним не имеет столь уж большого значения, шутил над своими злоключениями: ему не хотелось, чтобы эта милая девушка считала его великовозрастным младенцем. Разговаривать с ней было легко: глаза ее за стеклами очков смотрели внимательно.

Она не прерывала его, только время от времени вздыхала или качала головой в знак сочувствия или возмущения.

– И что ты намерен делать? – спросила она, когда он закончил свой рассказ.

– Я ведь говорил вам еще в прошлый раз, когда здесь был, – сказал он, – что мне уже давно хочется разыскать людей, которые знали моего отца, и понять, каким он им казался, ну, я имею в виду – разным людям в разные периоды его жизни. Я-то знал его меньше трех лет. – Он сейчас говорил очень серьезно, не стараясь казаться ни ироничным, ни взрослым. – И поэтому у меня в голове как бы пустота в том месте, которое он должен был бы занимать… вот я и хочу по мере возможности заполнить эту пустоту. Наверное, это все очень глупо звучит…

– Нет, – возразила она, – вовсе не глупо.

– Я говорил вам, что у меня есть список людей… – Он вынул из кармана бумажник и положил на стол мятый, протершийся на сгибах листок бумаги с фамилиями. – Журнал, наверное, может отыскать любого, кто им нужен, – сказал он, – вот я и подумал, что если это вас не слишком затруднит, то, может быть, в свободное время…

– Мы совсем не так всесильны, как тебе… – Она замолчала, заметив растерянность на его лице. – Я хочу сказать, не так все хорошо знаем, как ты думаешь, но разыскивать людей мы умеем. – Она заглянула в его список. – На это потребуется время, и не могу ручаться, что я их всех найду, однако… – Она посмотрела на него с любопытством. – А ты остаешься в Нью-Йорке?

– Собираюсь.

– Где?

Он заерзал на стуле.

– Я пока еще нигде не остановился. Я, как приехал, пришел прямо сюда.

– Уэсли, – спросила мисс Ларкин, – ты можешь мне честно сказать, сколько у тебя денег?

– А какая вам разница? – насторожился он.

– Ты похож на огородное пугало, – ответила она. – А ел ты так, словно целую неделю у тебя и крошки во рту не было. Так сколько у тебя денег?

– Сорок пять центов, – растерянно улыбнулся он. Наследник состояния Джордаха. – Конечно, – поспешно добавил он, – я всегда могу позвонить дяде, и он мне поможет, просто сейчас мне не хочется к нему обращаться.

– Ты не будешь против, если я возьму этот список? – спросила мисс Ларкин. – Тебе, разумеется, придется сказать мне, кто эти люди и где приблизительно их можно найти…

– Пожалуйста.

– На это может уйти не одна неделя.

– Я не тороплюсь.

– И все это время ты собираешься жить на сорок пять центов? – сердито спросила она, точно он был в чем-то виноват.

– Что-нибудь подвернется, – ответил он неопределенно. – Не одно, так другое.

– А ты не обидишься, если я скажу, что кое-что уже подвернулось? – Неизвестно почему она покраснела.

– Что именно?

– Я, – сказала она неожиданно громко. – Подвернулась я. А теперь слушай внимательно. У меня две комнаты с маленькой кухней. Есть вполне удобный диван, на котором ты можешь спать. Готовлю я не очень хорошо, но с голоду ты не умрешь…

– Я не могу на это пойти.

– Это почему же?

– Не могу – и все. – Он снова растерянно улыбнулся.

– У тебя есть какая-нибудь другая одежда?

– Есть чистая рубашка, пара носков и кое-какое белье. Я оставил их внизу у вахтера.

Она строго кивнула.

– Есть чистая рубашка, – повторила она. – Насколько я могу судить, эти люди в твоем списке разбросаны по всей стране…

– Правильно. Мой отец не сидел на месте.

– И ты намерен разъезжать по всем Соединенным Штатам, заходить в дома этих людей и задавать им самые интимные вопросы, имея за душой лишь одну чистую рубашку?

– Я об этом особенно не раздумывал, – сказал он, защищаясь.

– Считай себя счастливым, если тебе в таком виде удастся пройти хотя бы мимо собаки, – сказала она. – Не могу понять, как тебя сюда-то пропустили.

– Последние несколько дней я не смотрел на себя в зеркало, – признался он.

– Я тебе сейчас скажу, что я собираюсь с тобой делать, – заявила она с уверенностью, которой вовсе не испытывала. – Ты остановишься у меня, и я одолжу тебе денег, чтобы ты купил себе приличную одежду и…

– Я не могу вам это позволить.

– Безусловно, можешь, – сказала она твердо. – Ты слышал, я сказала «одолжу»?

– Одному Богу известно, когда я получу свои деньги и вообще получу ли.

– Я могу подождать.

Он глубоко вздохнул. Она видела, какое облегчение он почувствовал.

– Не понимаю, почему вы ко мне так относитесь. Вы ведь меня почти не знаете…

– Знаю достаточно, чтобы так к тебе относиться. – Она тоже вздохнула. – Я хочу быть честной с тобой и потому открою тебе один секрет. Я поступаю так вовсе не из соображений благотворительности. У меня есть на то особая причина. Чисто личная, эгоистическая причина поступать таким образом, и лучше, если ты о ней узнаешь сразу же. Я только надеюсь, что ты не обидишься.

– Как я могу обижаться на человека, который готов приютить меня и пристойно одеть?

– Я тебе все скажу. Когда ты ушел в прошлый раз… Нет, лучше я начну с самого начала. Как почти все, кто работает в нашем журнале, я тоже хочу писать. Я считаю, мой жанр – это роман. Когда я тебя встретила, у меня было написано шестьдесят страниц романа. А когда ты ушел, я отправилась домой и порвала их.

– Почему? И какое это имеет ко мне отношение?

– Самое непосредственное. После всех моих розысков и твоего рассказа я поняла, что пишу сплошную чепуху. Все это поверхностно и вторично. И я решила написать о молодом парне, у которого убили отца…

– Ничего себе, – проговорил Уэсли. Теперь он смотрел на нее уже настороженно.

– Этот молодой парень, – продолжала она, избегая его взгляда и опустив глаза, – хочет узнать, кто это сделал, почему, как прожил свою жизнь его отец… Он не знал отца, потому что его родители развелись, когда он был еще ребенком, и отец уехал. Можешь не беспокоиться: убийство происходит не в Европе, я о Европе ничего не знаю, ни разу там не была. Но, в общем, сюжет не очень отличается от того, что ты…

– Понятно.

– Так что теперь ты знаешь, в чем заключается моя особая причина.

– Ясно.

– Ты будешь рядом, я смогу тебя изучать, а также помогу тебе найти всех людей. Словом, это можно рассматривать как взаимную помощь. Это будет тебе неприятно?

– Не думаю, – пожал плечами Уэсли. – Хотя я не очень-то представляю себя героем какой-нибудь книги.

– А от тебя этого и не требуется, – сказала мисс Ларкин. – Я буду рассматривать тебя как литературный образ и брать только те черты, которые мне нужны и которые я смогу использовать.

– А что, если окажется, что я не стою всех ваших хлопот?

– Риск невелик.

– А чем закончится ваша книга? – с любопытством спросил Уэсли. – Он найдет убийцу?

– В конечном счете да.

– И что он тогда сделает?

– Он отомстит за отца.

– В книге получается все просто, правда? – грустно усмехнулся Уэсли.

– Нет, тоже непросто.

– А что дальше будет с этим парнем?

Она снова вздохнула:

– Его убивают.

Уэсли, не глядя на нее, с отсутствующим видом постукивал пальцами по столу.

– Звучит логично, – сказал он.

– Но это же вымысел.

– Ничего себе вымысел!

– Если ты имеешь дело с писателем, – сказала она серьезно, – или хотя бы с человеком, который считает себя писателем, надо быть готовым к тому, что у тебя попытаются украсть частицу твоей души.

– А я и не знал, что у меня есть душа, – отозвался Уэсли.

– Об этом позволь судить мне, – заявила Элис. – Слушай, если все это кажется тебе неприятным и глупым, ты не обязан соглашаться.

– Но вы же все равно будете писать эту книгу?

– Попытаюсь.

– Тогда какая разница. – Он улыбнулся. – Если у меня действительно есть душа, я могу пожертвовать какой-то ее частицей, чтоб хватило на несколько страничек книги.

– Вот и отлично, – сказала она деловым тоном, хотя руки ее дрожали. Она покопалась в сумочке. – Мне надо приниматься за работу. Вот тебе моя кредитная карточка в магазине «Блумингдейл». Он на углу Пятьдесят девятой улицы и Лексингтон-авеню. – Говоря это, она писала что-то на бланке «Тайма». – Предъявишь эту записку вместе с карточкой, чтоб они знали, что я дала тебе право ею пользоваться. Купи себе пару рубашек и фланелевые брюки. Покупки пусть доставят ко мне домой, чтобы было ясно, что это мой заказ. В таком виде ты не можешь ходить. К шести часам возвращайся, и я отвезу тебя к себе. Да, тебе ведь нужны деньги на автобус. – Она снова порылась в сумочке и дала ему пять долларов, долларовыми бумажками и мелочью.

– Спасибо. И не забудьте: все, что вы мне даете, – это только взаймы. Когда мне стукнет восемнадцать, я получу тысяч тридцать долларов.

– Не забуду.

– Нет, вы запишите. Пять долларов и число.

Она скорчила гримасу.

– Пожалуйста, если хочешь. – Она взяла ручку и записную книжку. Затем через стол толкнула книжку к нему. – Удовлетворен?

Он серьезно посмотрел на открытую страницу записной книжки.

– Порядок.

Она положила записную книжку обратно в сумочку.

– Теперь, когда я стал литературным образом, должен ли я как-то по-особому себя вести? Следить за тем, как я выражаюсь, или, может быть, спасать попавших в беду девиц, или что-нибудь еще делать?

– Можешь вести себя как хочешь, – сказала она. Поняв, что он шутит, она засмеялась. – Только не старайся казаться умнее, чем ты есть.

Сейчас он ехал в Порт-Филип. «Можно начать там, откуда все пошло», – сказал он Элис, когда она выяснила, что Теодор Бойлан еще жив и по-прежнему живет в Порт-Филипе. Отец говорил Уэсли, что Бойлан был связан с их семьей, а Порт-Филип находится всего лишь в двух часах езды поездом от Нью-Йорка.

Теперь Уэсли был хорошо одет: фланелевые брюки, спортивный пиджак и отличные коричневые ботинки из «Блумингдейла». Элис настояла на том, чтобы он подстригся – пусть не коротко, но подровнял волосы. Она, как видно, была довольна, что он крутится в ее маленькой квартирке в западной части города, неподалеку от Центрального парка. Она говорила, что ей уже стало тоскливо жить одной, а теперь после работы она спешит домой, зная, что он там. Когда за ней заходили молодые люди, чтобы вместе куда-нибудь пойти, она представляла его как приехавшего на несколько недель кузена со Среднего Запада.

В ожидании, пока Элис раздобудет для него нужные сведения, Уэсли с наслаждением бродил по городу. Он посмотрел много фильмов, побывал в «Радио-Сити» и в здании Организации Объединенных Наций, окунулся в пеструю, бьющую ключом жизнь Бродвея. Иногда Элис водила его в театр, который открыл для него новый мир: он никогда раньше не видел настоящего, живого представления.

Когда она в своей комнате стучала на машинке, он старался ей не мешать. Она никогда не предлагала ему прочитать то, что она написала, а он, в свою очередь, не задавал ей никаких вопросов. Порой, читая какой-нибудь журнал, прислушиваясь к стуку пишущей машинки, он испытывал странное чувство – ведь кто-то рядом писал о нем или по крайней мере придумывал человека, очень на него похожего. Иногда Элис выходила из комнаты и долго молча на него смотрела, словно изучала его, стараясь проникнуть в ход его мыслей, а затем возвращалась к себе и снова садилась за машинку.

Каждый раз, когда они ходили в театр или в кафе, он заставлял ее записывать истраченную на билеты или на ужин сумму.

Поезд с грохотом мчался вдоль Гудзона на север. Был ясный, солнечный день, река казалась прозрачной и чистой, и Уэсли думал о том, как хорошо было бы иметь маленькую яхту и плыть по этим просторам вверх, мимо зеленых отвесных скал, маленьких сонных городков, подходить ночью к причалу, высаживаться и смотреть, как там живут люди.

В Оссининге он увидел тяжелую, мрачную громаду тюрьмы Синг-Синг, и сердце его сжалось от ощущения близости с томящимися там людьми, которые смотрят в зарешеченные окна вниз, на великую свободную реку, и ведут счет годам. «Никогда, – подумал он, – никогда так не будет со мной. Что бы ни случилось».

Приехав в Порт-Филип, он взял на станции такси и сказал: «В особняк Бойлана». Водитель, включая зажигание, посмотрел с любопытством на него в зеркальце.

– Я туда уже лет десять никого не возил. Собираешься там работать?

– Нет, – ответил Уэсли. – Еду в гости.

Таксист издал какой-то неопределенный звук. Трудно было понять, то ли он кашлянул, то ли хмыкнул.

Когда они проезжали через город, Уэсли смотрел в окно. Городок был обветшалый, улицы грязные, словно, убедившись в безнадежности попыток хоть немного приукрасить город, жители давным-давно махнули на него рукой. Почему-то при виде города ему вспомнились бродяги, которые спят на скамейках в парке, а стоит их растормошить, говорят как люди, окончившие колледж.

Ворота во владения Бойлана были сломаны и сорваны с петель, дорога, ведущая по холму вверх к дому, вся в рытвинах, лужайки заросли высокой травой, живые изгороди не подстрижены. А сам дом показался Уэсли уменьшенной копией Синг-Синга.

– Подождите минуту, – попросил он водителя, выходя из такси и расплачиваясь с ним. – Еще не известно, впустят ли меня. – Он нажал кнопку звонка у парадной двери. В доме стояла мертвая тишина; он подождал, затем снова позвонил. Ожидая у двери, он огляделся. Сорняки на лужайке доходили почти до пояса, лозы дикого винограда оплели стены сада.

Прошло еще минуты две, и он уже собрался вернуться к такси, когда дверь открылась. С порога на него смотрел сгорбленный старик в полосатом жилете дворецкого.

– Что вам угодно?

– Мне хотелось бы поговорить с мистером Бойланом, – ответил Уэсли.

– Как прикажете доложить?

– Мистер Джордах.

Подавшись всем телом вперед, чтобы лучше его разглядеть, старик настороженно смотрел на него.

– Я узнаю, дома ли мистер Бойлан, – сказал он и закрыл дверь.

Таксист нетерпеливо посигналил.

– Подождите, пожалуйста, еще минуту! – крикнул Уэсли.

Вскоре дверь снова отворилась.

– Мистер Бойлан сейчас вас примет, – сказал старик.

Уэсли взмахом руки отпустил таксиста, и машина, рванувшись с места, промчалась по изрезанному рытвинами кругу перед домом и понеслась вниз с холма к городу.

Старик провел Уэсли по длинному темному холлу и открыл дверь.

– Прошу вас, сэр, – сказал он, пропуская его вперед.

Уэсли вошел в большую комнату, в которой тоже было темно, потому что окна были закрыты тяжелыми занавесями, хотя стоял прекрасный солнечный день. В глубоком кожаном кресле сидел человек и читал книгу. За столиком возле одного из выходивших на террасу окон, куда проникали слабые лучи солнечного света, друг против друга с картами в руках расположились две молодые женщины. Когда Уэсли вошел, они с любопытством на него посмотрели. Хотя время близилось к полудню, они были в ночных рубашках и наброшенных сверху пеньюарах со множеством рюшей.

Человек в кожаном кресле медленно встал и аккуратно положил книгу переплетом вверх на подлокотник.

– Мистер Джордах? – Голос у него был тонкий и сухой.

– Да, сэр.

– Джордах, – повторил мужчина. – Эта фамилия мне известна. – Он как-то неприятно хихикнул. – Я – Теодор Бойлан. Присаживайтесь. – Он указал на такое же кресло с подлокотниками, стоявшее напротив того, в котором он сидел. Руки он не протянул. У него были очень светлые волосы, которые он явно красил, морщинистое лицо, на котором дрожала каждая мышца, острый нос и мутные глаза.

Уэсли сел, испытывая неловкость под взглядами этих двух женщин и мысленно желая, чтобы их здесь не было.

– Чье же это ты отродье? – спросил Бойлан, снова усаживаясь. – Принца торговли или отпетого головореза?

– Мой отец – Томас Джордах.

– Ныне покойничек, – кивнул Бойлан, словно выражая одобрение такому ходу событий. – Недолго пожил в этом мире. Так ему на роду было написано. Убит, – он обращался теперь к женщинам у окна, – в прекраснейшей из стран. – Он злобно прищурился, глядя на Уэсли. – Что тебе здесь надо?

– Видите ли, – начал Уэсли, – мне сказали, что вы хорошо знали нашу семью…

– Очень хорошо знал, – ответил Бойлан. – Слишком хорошо. – И он снова обратился к женщинам у окна: – Тетка этого молодого человека, когда я ее встретил, была девственницей. А когда от меня ушла, то уже ею не была. И можете себе представить, был такой момент, когда я предлагал ей руку и сердце. Она мне отказала. – Он повернулся к Уэсли: – Она тебе об этом рассказывала?

– Нет.

– Они тебе о многом, наверное, не рассказывали. Твоя тетка и твой дядя, бывало, с большим удовольствием наведывались в этот дом. Тогда он был в лучшем состоянии. Да и я тоже. – Он снова хихикнул. – Я научил их многому, когда они были молоды и голодны. Свои первые уроки они получили вот в этом доме. И ни разу за многие годы не пришли навестить старика. Все же, как видите, молодой человек, у меня тут есть компания… – Он махнул рукой в сторону двух женщин, которые снова занялись картами. – Молодые красотки, – ухмыльнулся он, – вот оно, преимущество богатства: можно купить молодость. Приходят и через два-три месяца уходят, отбирает их для меня моя старинная приятельница – хозяйка одного из заведений в Нью-Йорке, которая не перестает удивляться их рассказам о неутолимом аппетите старика.

– Да брось ты, Тедди, – сказала одна из них, тасуя карты.

– Девочки, – сказал Бойлан, – я был бы вам очень признателен, если бы вы на некоторое время оставили мужчин.

– Пойдем, Элли, – сказала все та же, вставая, – его опять понесло.

Другая женщина тоже поднялась, и они обе направились к двери, покачивая бедрами и постукивая по паркету каблучками туфель без задников.

– В наемном труде есть одно огромное преимущество, – сказал Бойлан, когда женщины вышли, затворив за собой тяжелую дверь. – Те, кто на тебя работает, проявляют покорность. А когда становишься старым, то ценишь это качество выше всех остальных. Итак, молодой человек, вас интересуют корни вашей благородной семьи…

– По сути дела, – сказал Уэсли, – меня интересует главным образом мой отец…

– Он мне известен лишь своими поступками, – перебил его Бойлан, – но Гретхен и Рудольфа я знал, пожалуй, слишком хорошо. Твой дядя Рудольф с самого младенческого возраста страдал от широко распространенной в Америке болезни – его интересовали только деньги. Я пытался руководить им, я указал ему путь к достижению высокого положения, к пониманию прекрасного в жизни, но у него в крови бушевала страсть к всемогущему доллару. Я предупреждал его, что он губит себя, но болезнь его была неизлечимой… – Бойлан потер средним пальцем руки о большой. – Звон монет был в его ушах божественной музыкой. Не удовлетворившись состоянием, которое он нажил сам, он женился на больших деньгах, и в конце концов это его и прикончило. Его судьба была предрешена, я предостерегал его, но он слышал лишь звуки золотой арфы. – Он ликующе рассмеялся, а затем, немного успокоившись, продолжал более сдержанным тоном: – Он был человеком, у которого отсутствовало одно из основополагающих качеств – чувство благодарности. Ему пришлось заплатить за это дорогой ценой, но мне его не жаль.

– Послушайте, мистер Бойлан, – холодно сказал Уэсли, – я пришел сюда не…

– А что касается Гретхен, – продолжал Бойлан, словно не слыша его слов, – она была самой хорошенькой девушкой в городе. Расцвела, словно пион на навозной куче. Застенчивая была такая, глазки опущены, скромница. Вначале. А потом нет. Могла бы вести безбедную жизнь, пользоваться уважением, путешествовать; я готов был предложить ей все, что угодно. Однажды я купил ей ярко-красное платье. И когда она входила, отбрасывая вокруг красные блики, у всех, кто ее видел, дыхание перехватывало. – Он пожал плечами. – Мое предложение она отвергла с презрением. Ей нужны были легкие победы над молодыми людьми, красивые слова и постель, постель… Своей необузданной чувственностью она себя погубила. Если увидишь ее, пожалуйста, не забудь передать ей все, что я сказал, слово в слово.

«Маразм, – думал Уэсли, – полный маразм и потрясающее умение болтать языком». Он старался выкинуть из головы образ своей тетки Гретхен, входящей в комнату в красном платье, купленном этим сумасшедшим стариком.

– Я пришел сюда, – упрямо опять начал Уэсли, – чтобы узнать, что мой отец…

– Твой отец, – сказал Бойлан презрительно, – преступник и поджигатель, и место ему было за решеткой. Он приходил сюда шпионить за своей сестрой. Он установил на холме крест и поджег его, потому что в один из своих приходов он обнаружил, что сестра его находится наверху в моей постели, а я в этой самой комнате, голый, наливаю для нее виски. Горящий крест! Символ фанатизма и невежества! – Бойлан выплевывал слова, вновь переживая оскорбление, нанесенное ему у порога собственного дома. – Все это, конечно, выяснилось много лет спустя: мальчишка, который был его сообщником – его зовут Клод Тинкер, и он теперь уважаемый человек в городе, – сам признался мне в этом за превосходным обедом в моем же доме. Твой отец! – Бойлан сморщил длинный, тонкий, по-старчески багровый нос. – Счастливо избавился, я бы сказал. Я следил за его карьерой. Как и следовало ожидать, ему ничего не удалось, даже остаться живым.

Уэсли встал.

– Весьма благодарен вам, мистер Бойлан, – сказал он, чувствуя страшную ненависть к этому человеку. – С меня достаточно. Я ухожу.

– Как вам угодно, – безразличным тоном сказал Бойлан. – Вы знаете, где выход. Я полагал, что вы хотите услышать правду – в вашем возрасте правда часто является лучшим наставником. Я слишком стар, чтобы лгать или нянчиться с молодым забулдыгой только потому, что когда-то проявил участие к его родственникам. – Он взял книгу и снова принялся за чтение.

А Уэсли, выйдя из комнаты и направляясь быстрыми шагами к входной двери, думал: отцу не то что крест, а все это проклятое место поджечь следовало. Вместе с этим сукиным сыном.

Несколько миль до станции он прошел пешком и как раз успел к поезду.

Элис ждала его с ужином. Она видела, как стиснуты его губы, напряжен подбородок. Они поели молча. Она не спросила его, как прошла поездка в Порт-Филип.

Элис сообщила ему, что тот самый Доминик Джозеф Агостино, который в двадцатые – тридцатые годы выступал на ринге под именем Джо Агоса и имел кличку Бостонский Красавчик, а затем был тренером в спортивном клубе, когда там работал Томас Джордах, еще жив и трудится на прежнем месте. Том Джордах говорил Уэсли, что Доминик хорошо к нему относился, не уволил его с работы, когда его обвинили в воровстве в раздевалке клуба, и даже убедил выступать на любительских рингах. Поэтому он ничуть не жалел, рассказывал Томас сыну, что занялся боксом, несмотря даже на то, что в конце концов из-за этого превратился в бродягу. «Я получал удовольствие от бокса, – говорил Томас сыну. – Да к тому же за это еще и платили. Во всяком случае, первое время». По словам отца, у Доминика была одна замечательная черта. С членами клуба, с которыми он боксировал, он был вежлив, как горничная какой-нибудь леди. Он всегда говорил им комплименты, объяснял, как хорошо у них все получается и как растет их умение в том, что он величал Искусством. При этом он умудрялся ни на секунду не выдать своего сокровенного и давнишнего желания – взорвать этот клуб вместе со всеми его членами, роскошными помещениями и написанными маслом портретами старой бостонской аристократии.

«Вот кто умел себя вести, – говорил Томас восторженно, – и он многому научил меня».

Уэсли взял билет на рейс из аэропорта Ла-Гуардиа в Бостон и обратно – тридцать шесть долларов в оба конца, как он записал в заведенную им теперь книжечку, чтобы проверять, не обсчитывает ли себя Элис, одалживая ему деньги. Полет был бы весьма приятным, если бы не сидевший рядом с ним бывший парашютист, который, едва самолет вырулил на взлетную полосу, начал потеть и впивался ногтями себе в ладони, а когда они взлетели, без конца приставал к Уэсли:

– Прислушайся к звуку левого двигателя. Мне этот звук не нравится, мы непременно разобьемся, а они там, в кабине пилота, и в ус не дуют.

«Чем больше о чем-нибудь знаешь, – думал Уэсли, – тем меньше испытываешь от этого удовольствия».

Самолет не разбился, и как только они оказались на земле, бывший парашютист перестал потеть, а когда они выходили из самолета, уже ничем не отличался от остальных пассажиров.

В клубе «Ревир» сидевший у входа старик довольно странно посмотрел на Уэсли, когда тот спросил, не может ли он поговорить с мистером Агостино.

– Я и есть мистер Агостино, – представился старик. Он говорил сиплым шепотом, и сам он был маленький и костлявый, униформа швейцара висела на нем как мешок, и на жилистой шее вверх и вниз ходил большой кадык.

– Тот самый, что работал в спортивном зале?

– Тот самый. – Старик подозрительно его рассматривал. – Я уже лет пятнадцать там не работаю. Стар стал, черт подери. К тому же еще и артрит. Вот и сделали меня швейцаром. По сердечной доброте. А о чем ты хочешь поговорить с Агостино?

Уэсли назвал свою фамилию.

– Сын Томми Джордана? – сухо сказал Агостино. – Подумать только! Я его помню. Его вроде убили? Я где-то об этом читал. – В сиплом шепоте с сильным южно-бостонским акцентом не было никаких эмоций. Если эта фамилия и пробудила какие-то приятные воспоминания в лысой голове, украшенной несколькими тонкими седыми волосками, то он этого не выдал. – Ищешь работу? – спросил он осуждающе и взглядом профессионала окинул Уэсли. – Хорошо сложен. Хочешь пойти на ринг или еще чем заняться?

– Я не боксер, – ответил Уэсли.

– Ну и хорошо. В нашем клубе боксом больше не занимаются. Решили, что для джентльменов это не спорт, когда в нем появились черные и все прочие. Теперь, когда надо разрешить спор, судятся друг с другом. – Он засмеялся, выпуская со свистом воздух сквозь щербатые зубы.

– Мне просто хотелось поговорить с вами несколько минут об отце, – сказал Уэсли, – если у вас есть время.

– Твой отец… м-м-м… У него был хороший удар правой. А левую ему можно было привязать за спину – толку от нее не было. Один раз я видел, как он выступал на профессиональном ринге. Уложил противника нокаутом. Но после боя я ему сказал: «Первоклассным боксером ты не станешь, пока не научишься работать левой». Наверно, он так и не научился. Хотя сейчас мог бы изрядно подзаработать, потому что белый. Он был неплохой парень, твой отец. Была в нем, я подозревал, какая-то воровская жилка, не то чтобы я ставил это ему в укор – в этом заведении стены все равно что долларовыми бумажками оклеены. После того как он ушел, рассказывали тут всякие истории. Будто бы он шантажировал одного из членов клуба, адвоката, чтоб он сдох, и получил от него пять тысяч долларов. Папаша адвоката про это разнюхал и всем рассказывал, что его сынок болен, страдает клептоманией. В клубе то и дело пропадали деньги, и я думаю, твой отец однажды застукал этого адвоката и заставил заплатить за молчание. Отец твой когда-нибудь об этом рассказывал?

– Рассказывал, – ответил Уэсли. – Он говорил, что это был его счастливый день.

– Неплохие деньги, пять тысяч, а? Куда же он их дел?

– Купил акции, – сказал Уэсли. – Вернее, его брат купил. И в конце концов приобрел на них яхту.

– Об этом я тоже читал в журнале, – вспомнил Агостино. – Яхта! Подумать только! Недурно иметь такого брата. Подонок подонком, а оказался владельцем яхты! – Он покачал головой. – Я отлично с ним ладил, угощал его пивом! Я и не очень удивился, когда его убили. Да-а, я охотно с тобой поболтаю, если только, кроме этого, тебе от меня ничего не нужно… – В голосе его появились нотки подозрительности. – Но ни в какой фонд памяти Тома Джордана я жертвовать не собираюсь, если ты за этим сюда явился.

– Да нет, мне ничего не надо. Я хочу только немного поговорить.

– Пожалуйста, – кивнул Агостино. – У меня сейчас будет пятнадцатиминутный перерыв. Меня здесь подменит один официант из нашего ресторана. Тут рядом есть пивная. Вот там и встретимся. Ты угощаешь.

К столику подошел полный джентльмен в черном пиджаке с бархатным воротничком.

– Добрый день, Джо. Есть для меня какие-нибудь письма? – спросил он.

– Добрый день, мистер Сондерс, – ответил Агостино, слегка кланяясь. – Очень приятно видеть вас здесь снова. Вы уже теперь совсем выписались из больницы?

– Да, до следующего раза, – ответил полный джентльмен и засмеялся.

Агостино хрипло засмеялся вместе с ним.

– Возраст, Джо, возраст, – сказал джентльмен.

– Печально, но правда, – подтвердил Агостино. Он повернулся к стене с открытыми ячейками и протянул руку к отделению, помеченному буквой С, а Уэсли направился к выходу.

Они сидели за стойкой в глубине темного бара и пили пиво.

– Больше всего мне запомнился день, – рассказывал Агостино, – когда я разминался с одним из членов клуба – здоровый такой парень, молодой, лет двадцати пяти – двадцати шести, из старой, чтоб они, гады, провалились, бостонской семьи. – В голосе его, в его все еще горящих, черных как уголь глазах уроженца Сицилии была неподдельная ненависть. – Победитель какого-то чемпионата этих ихних колледжей. Красивый парень по фамилии Грининг. До сих пор помню эту фамилию. Так вот, этот Грининг считал, что сильнее его никого нет, был он в полутяжелом весе, а я в ту пору все еще весил сто тридцать шесть – сто тридцать восемь фунтов. И этот сукин сын – с лица у него никогда не сходило выражение превосходства, – этот сукин сын со всей силы апперкотом дает мне в подбородок. Я думал, челюсть всмятку. Я в тот день был сильно простужен, но работал в зале, соблюдая, как всегда, осторожность. Ведь если, черт побери, ударишь какого-нибудь члена клуба посильнее, чем гладишь кошку, не успеешь и глазом моргнуть, как вылетишь отсюда. А уж если из их благородных носов вытечет хоть капля крови!.. А этот сукин сын свалил меня с ног, чуть зубы все не выбил – во рту кровь, дышать не могу, а он потом будет смеяться в баре с другими такими же пижонами-кровососами, ублюдками проклятыми. – Агостино покачал головой – на лысине взлетели жалкие остатки волос – и провел рукой по костлявой челюсти, словно снова хотел убедиться, не сломана ли она; его скрипучий и возмущенный старческий голос на мгновение смолк.

Глядя теперь на него, Уэсли не мог представить себе, что этот человек был когда-то молодым, легко двигался по рингу, наносил удары. «Одно я знаю точно, – думал он, наблюдая, как Агостино с шумом втягивает в себя пиво, – ни за что на свете не хочу быть таким старым».

– Но после этого, – продолжал Агостино, – я получил истинное наслаждение. Грининг разозлился, что тренировка сорвалась, заявил, что зря только разделся, и спросил твоего отца, не хочет ли он провести с ним раунд-другой. Я подал твоему отцу знак, и он надел перчатки. Ну, парень, на это было любо смотреть. Правда, сначала твой отец получил пару крепких ударов в голову, прежде чем с ним справился. Этот засранец и его хотел разделать. Но потом Томми просто принялся молотить Грининга, они позабыли про раунды и схватились всерьез. И тут я почувствовал, что твой отец мстит за меня, за всю мою вшивую жизнь. И в конце концов он так ему врезал, что отпрыск старой бостонской семьи стал ходить по кругу с остекленевшими глазами, словно пьяный комик. Том уже готовился прикончить его, но тут я вмешался. Я не беспокоился за Тома, он знал, что делает, а мне приходилось думать о своей работе. И вот мистер Грининг, сэр, вернулся в царство живых, его паршивая гарвардская рожа была вся в крови. Он просто вышел и даже не сказал «спасибо». У твоего отца не было никаких сомнений. «Прощай моя работа в клубе», – сказал он. «Очень может быть, – сказал я ему. – Но такой бой стоит этого. По крайней мере для меня». – Агостино весело засмеялся при воспоминании об этих далеких счастливых минутах. – А через четыре дня мне велели его уволить. Помню, я сказал ему напоследок: «Никогда не доверяй богачам», так ему и сказал. – Он взглянул на часы над стойкой. – Мне пора. Приятно было с тобой познакомиться, сынок. Спасибо за пиво. – Он взял со стойки форменную фуражку и очень прямо надел ее. Она была ему велика, и его бледное худое лицо под ней походило на личико отощавшего от голода ребенка. Он уже было направился к двери, но тут же вернулся. – Я тебе вот что скажу, сынок: многих следовало бы убить, прежде чем очередь дошла бы до твоего отца.

Он потащился к выходу, шаркая ногами, – сгорбленный, страдающий артритом старый боксер, – чтобы занять свое место за конторкой в клубе, где он будет до конца дней своих раздавать почту и подобострастно улыбаться, а в своей сицилийской душе вынашивать мечты о мести и уничтожении.

Когда Уэсли вечером вернулся в Нью-Йорк, Элис сразу увидела, что он совсем в другом настроении, чем после визита к Бойлану в Порт-Филип.

– Этот Агостино, – рассказывал он ей, помогая на кухне готовить ужин, что заключалось главным образом в том, что он ставил на стол тарелки и раскладывал вилки и ножи, – удивительный, чудаковатый старик. Ради него стоило туда съездить. – А потом пересказал ей как можно точнее все, что узнал от старого боксера. Она несколько раз заставила его повторить отдельные фразы – «прямо слово в слово, если можно, Уэсли», – как будто пыталась их запомнить, услышать голос старика, ритм его речи и представить себе его.

– Дома, в Сицилии, – сказала она, – он, вероятно, сжигал бы поля и похищал principessas. Бедняга застрял в Бостоне, выдает почту. А я сегодня раздобыла для тебя еще кое-какие новости. Я послала в Элизиум, штат Огайо, письмо одному старому газетчику, который для нас пишет, когда в тех местах происходит что-нибудь интересное, и он разыскал Клотильду.

– Каким же образом он это сумел? – спросил Уэсли, хотя после того, как Элис обнаружила местопребывание Доминика Джозефа Агостино, он начал верить, что от журнала «Тайм» никому не укрыться.

– Дело в том, что несколько лет назад в Элизиуме был громкий бракоразводный процесс, – сказала Элис, – респектабельного бюргера Харольда Джордаха – фамилия, я полагаю, тебе знакомая?..

– Ну и что было дальше?

– Его жена потребовала развода, потому что она застала его в постели со служанкой. В Элизиуме это было крупное событие, и наш корреспондент – его фамилия Фаррелл, ты сможешь разыскать его там, если у тебя останется время, – писал об этом для местной газеты. Фаррелл сказал, что жена отхватила все: дом, половину дела, алименты, – а той женщине досталось лишь презрение общества этого маленького богобоязненного городишка. Во всяком случае, ты можешь догадаться, кто была эта женщина, застигнутая in flagrante delicto.

– Кто? – спросил Уэсли, хотя уже догадался, как зовут женщину и даже что значит in flagrante delicto.

– Клотильда, – победоносно произнесла Элис. – Клотильда Деверо. У нее прачечная как раз на той улице, где находится газета Фаррелла. Я записала адрес.

– Завтра я уезжаю в Огайо.

Он стоял на сонной улочке перед прачечной. С автобусной станции он позвонил в гараж Джордаха, предполагая повидаться с Харольдом Джордахом, своим дальним родственником, прежде чем начать разыскивать Клотильду Деверо. Тогда с неприятной частью его путешествия будет покончено. Когда Харольд Джордах наконец подошел к телефону и Уэсли сказал ему, кто он такой, Харольд закричал в трубку:

– И дела с тобой не желаю иметь. И вообще ни с кем из вашей семьи. – Он говорил как-то странно, следы немецкого акцента из-за высокого тембра голоса стали заметнее. – На всю жизнь хватит с меня неприятностей от этих проклятых Джордахов, даже если я до девяноста лет доживу. И близко не смей подходить к моему дому, не то натравлю на тебя полицию. И вообще я не хочу иметь ничего общего с сыном человека, который опозорил мой дом. Единственно, что я могу сказать хорошего о твоем отце, – это то, что он умер. Ты меня слышишь?

– Слышу, – сказал Уэсли и повесил трубку. Он вышел из телефонной будки, покачивая головой. Его поразила аккуратность и чистота городка – подстриженные газоны, беленькие домики в стиле Новой Англии, деревянные церкви с тонкими шпилями, и он подумал о том, как в таком приятном месте человек может так долго копить злобу. Направляясь к прачечной, адрес которой дала ему Элис, он не спеша размышлял над тем, смогли бы поладить между собой его мать и этот его родственник Харольд Джордах.

Прачечная ничем не отличалась от любой другой стандартной прачечной самообслуживания – огромное зеркальное окно, за ним ряды стиральных машин и складные стульчики, на которых сидели женщины, ожидая, когда их белье постирается.

Он стоял возле прачечной и не решался войти. В голосе отца, рассказывавшего о Клотильде, о ее красоте и мягком характере, звучали такие грустные нотки тоски и сожаления, что он не мог вот так просто пройти мимо жужжавших машин и сплетничавших женщин к прилавку, где стояла коренастая, небольшого роста, женщина, раскладывавшая чужое белье, и сказать: «Я сын своего отца. Он рассказывал мне, что много лет назад, когда был в моем возрасте, очень вас любил».

Но не затем же он проделал весь путь от Нью-Йорка до Огайо, чтобы глазеть в окно. Он выпрямился и вошел, не обращая внимания на любопытные взгляды.

Женщина стояла к нему спиной, укладывая на полки пакеты с чистым бельем. Ее смуглые руки были обнажены, и он заметил, какие они сильные и полные. Черные как смоль волосы, небрежно заколотые на макушке, открывали шею, и когда она брала и клала на полку очередной пакет с бельем, он видел, как напрягались крепкие мышцы. На ней было свободное пестрое платье, в котором ее спина и плечи казались шире, чем они, по-видимому, были на самом деле. Он ждал, когда она закончит раскладывать белье и обернется.

– Слушаю вас, – любезно сказала она. Лицо у нее было широкое, с высокими скулами и почти медного цвета, что вместе с глубоко сидящими черными глазами и угольно-черными волосами делало ее похожей на женщину из индейского племени. Уэсли вспомнил: отец говорил ему, что в ней, наверное, течет кровь какого-то индейского племени с просторов Канады. Она показалась ему очень старой.

– Я ищу миссис Деверо. Миссис Клотильду Деверо, – сказал он.

Она пристально смотрела на него, не улыбаясь, немного нахмурившись, как будто стараясь что-то вспомнить.

– Я знаю тебя, – сказала она. – Ты сын Тома Джордаха, верно?

– Да.

– Господи! – воскликнула она. – А я уж было подумала, что вижу привидение. – Она улыбнулась. – Привидение в прачечной. – Она засмеялась глубоким грудным смехом, и он вдруг почувствовал к ней симпатию, однако по-прежнему не видел в этой стареющей полной женщине даже следов той красоты, о которой говорил его отец. – Нагнись, пожалуйста, немного, – попросила она.

Он наклонился над прилавком, и она, взяв его лицо в свои гладкие и твердые ладони, какое-то мгновение пристально на него смотрела, а затем поцеловала в лоб. Он услышал, как позади одна из женщин хихикнула.

Она опустила руки, и он снова выпрямился, все еще ощущая прикосновение ее мягких губ. Клотильда улыбалась тихой, почти мечтательной, печальной улыбкой.

– Боже мой, сын Тома здесь, в этом городе! – Она принялась развязывать тесемки надетого поверх платья фартука. – Мы сейчас пойдем. Здесь и поговорить-то нельзя. Сара! – крикнула она кому-то позади стоек с бельем. – Подойди, пожалуйста, сюда.

К прилавку подошла молодая женщина со светлыми растрепанными волосами, и Клотильда сказала:

– Сара, я ухожу и сегодня уже не вернусь. Все равно до закрытия остался час, а у меня важная встреча. Закроешь тут как следует, хорошо?

– Хорошо, мэм, – ответила женщина.

Клотильда повесила фартук, сделала что-то со своими волосами, и они вдруг упали ей на плечи. Так она стала еще больше похожа на индианку. Она толкнула дверцу и вышла из-за прилавка. У нее были широкие бедра, большая грудь, плотные, без чулок, сильные ноги, и он внезапно почувствовал почти щемящую боль – так сильно она напомнила ему Кейт.

Она взяла его за руку, когда они проходили мимо сидевших женщин, которые сейчас откровенно глазели на них, гаденько ухмыляясь. Когда они вышли, Клотильда сказала:

– После той истории в суде все они смотрят на меня так, словно я блудница вавилонская. – Она по-прежнему держала его за руку, и они пошли по улице. – Боже мой, – глубоко вздохнув, сказала она, – хорошо выйти на свежий воздух после того, как весь день напролет нюхаешь грязное белье. – Она искоса на него посмотрела. – Ты слышал об этом скандале?

– Да, – ответил он. – Благодаря ему я и сумел вас найти.

– Дурная слава разносится далеко, – согласилась она. – Я знаю, что твоего отца нет в живых. – Она сказала это так просто, словно давно справилась с чувствами, вызванными этим известием. – В той же заметке я прочла, что он был дважды женат. Он был счастлив?

– Во втором браке – да.

Она покачала головой.

– Я боялась, что он никогда снова не найдет счастья. Они все продолжали его травить, как…

– У него была яхта, – сказал Уэсли. – На Средиземном море. Он очень любил море.

– Подумать только, – сказала она мечтательно. – Том на Средиземном море. Мне всегда хотелось путешествовать, но… – Она не договорила.

– Он назвал эту яхту «Клотильда».

– Боже мой, – воскликнула она, – «Клотильда»! – И тут он увидел, что она плачет. Слезы текли из ее темных глаз, поблескивая на густых черных ресницах.

– Когда его спрашивали, почему он выбрал для яхты такое название, он говорил, что так звали одну французскую королеву. Но мне он сказал правду.

– После всех этих лет, – не без удивления промолвила она, – после всего, что произошло. Он тебе об этом тоже рассказывал? – резко спросила она.

– Рассказывал, – ответил Уэсли. – Как его дядя узнал, что вы и отец… ну… были вместе, и пригрозил, что вас вышлют обратно в Канаду за растление малолетних…

– И про остальное рассказывал? – Голос ее стал совсем резким.

– Да. Про вас и его дядю – про то, что обнаружилось на суде и о чем писали газеты, – смущенно признался Уэсли.

– Мерзкий старик, – яростно прошептала Клотильда. – Я была служанкой в его доме. Вернуться в Канаду я не могла, мой муж убил бы меня. Я пыталась заставить Тома это понять. Но он не желал слушать. Он хотел, чтобы мы вместе убежали. Шестнадцатилетний мальчик… – Она засмеялась, смех ее звучал грустно на солнечной, обсаженной деревьями улице.

– В конце концов он понял, – сказал Уэсли. – Он говорил мне. И название яхты ведь это доказывает, правда?

– Наверно. – Она смахнула слезу тыльной стороной ладони и помолчала. – А он рассказывал тебе, как я однажды положила ему в сандвич записку, когда он пошел на работу?

– Что-то не помню.

– Я написала: «Я тебя люблю». Вот так все и началось. – Она внезапно засмеялась. – Боже мой, какой у него был аппетит! Я никогда не видела человека, который мог бы столько съесть. А какую еду я ему готовила! Ростбифы, свежие овощи, все самое лучшее, когда его дядя со своей гадкой семьей уехал в Саратогу и мы остались в доме одни. По вечерам я ждала его и пела, стоя у плиты. Эти две недели я буду помнить до последних дней своей жизни. – Она вдруг остановилась, как будто ее схватила чья-то невидимая рука, и повернулась к нему. – Зачем ты сюда приехал? Тебе что-нибудь от меня нужно?

– Мне ничего не надо. Я приехал только ради того, что вы сейчас делаете, – поговорить о нем.

Какое-то мгновение ее глаза словно что-то искали в его лице, а затем она снова поцеловала его в лоб.

– Ты так похож на него – даже жуть берет. Он был очень красивый. Я однажды сказала ему, что он похож на святого Себастьяна. Тогда он пошел в библиотеку посмотреть про него в энциклопедии. Там он узнал и откуда происходит мое имя. Трудно было даже представить себе, чтоб такой необузданный малый рылся в энциклопедии.

Ее лицо смягчилось, и Уэсли подумал, что у нее, наверное, было такое же выражение, когда его отец вернулся из библиотеки и рассказал ей, что он там узнал.

– Ты разочарован? – спросила она.

– Чем?

– После всего, что отец, наверно, рассказал тебе обо мне и назвал в мою честь яхту… Подумать только – королева Франции. – Она коротко рассмеялась. – А ты встречаешь старую толстую тетку, стоящую за прилавком в прачечной.

– Нет, я не разочарован. – Он не был вполне уверен, что говорит правду. «В молодости она, наверное, была совсем другой», – подумал он.

– Ты хороший мальчик, – сказала она, когда они снова двинулись по улице. – Надеюсь, что тебе живется легче, чем твоему отцу.

– Ничего живется.

– После того как мы… ну… можно сказать, расстались, хотя продолжали жить в одном доме и я видела его каждый день и подавала ему вместе со всеми еду, мы больше не сказали друг другу ни слова, за исключением «до свидания». Он словно озверел. Вечерами приходил домой весь в крови после драк, люди стали относиться к нему как к бездомной опасной собаке, он спал с каждой девкой в городе. Я, конечно, об этом слышала. Наверно, это было что-то вроде мести, но я его не винила, хотя и понимала, что в таком мерзком, лицемерном городишке добром это не закончится. Его посадили в тюрьму за изнасилование – подумать только, за изнасилование, когда все девки и бабы бегали за ним, как ребятишки за пожарной машиной. Про это он тебе рассказывал?

– Да.

– А про сестер-близняшек, в изнасиловании которых его обвинили? Их отец и подал на него в суд.

– Тоже рассказывал.

– Он, должно быть, очень тебя любил, если рассказывал такие вещи.

– Наверно, да. Он любил мне рассказывать. – Уэсли вспомнил ночи под звездным небом на палубе или во тьме штурвальной рубки.

– Конечно, они его и схватили – при такой репутации его можно было в чем хочешь обвинить, – сказала Клотильда с горечью в голосе. – Эти близняшки могли выбирать отца своим детям по крайней мере из полсотни людей! Включая и того полицейского, который Тома арестовал. Я видела их – этих близняшек, они по-прежнему живут здесь, теперь уже взрослые женщины. Вот их я не советую тебе разыскивать. Один из парней выглядит так, словно он твой брат. – Клотильда весело рассмеялась. – Наконец-то в этом городе хоть у кого-то в жилах течет частица порядочной крови. Иногда ночами, – тихо произнесла она, – я думаю: как все было бы, если бы я послушалась его безумных уговоров и убежала с ним – двадцатипятилетняя служанка и шестнадцатилетний мальчик, и оба без гроша в кармане… Разве имела я право совершить такую подлость по отношению к нему? – спросила она, словно стараясь найти себе оправдание.

– Наверное, нет, – ответил Уэсли.

– А я все говорю и говорю. Только о себе. О том, что было когда-то. А как ты? Как ты-то живешь?

– Неплохо.

– Ты доволен тем, как у тебя все получается?

– Этого я, пожалуй, не сказал бы.

– Тем не менее у тебя ухоженный вид – ты хорошо одет и выглядишь как молодой джентльмен.

– Мне просто некоторым образом повезло, – сказал Уэсли. – Кое-кто обо мне заботится.

– Ты расскажешь мне все за ужином. Ты ведь не торопишься уехать из города?

– Не особенно, – ответил Уэсли. – Я хотел уехать завтра.

– Я приготовлю тебе свинину под яблочным соусом с картошкой и красной капустой. Это было самое любимое блюдо твоего отца. – Она помолчала. – Только знаешь, Уэсли, – проговорила она неуверенно, – я ведь живу не одна. У меня есть друг, он хороший человек, мастер на мебельной фабрике. Но мы с ним не женаты. У него жена и двое ребят – они католики… Он тоже будет ужинать. Ты не против? – спросила она с тревогой.

– Это ни меня, ни отца не касается.

– Люди ведь бывают разные, никогда не знаешь, что они подумают. – Она вздохнула. – Женщина не может жить одна. По крайней мере я. Я живу двумя жизнями сразу: одна – каждодневная, когда мужчина приходит домой, садится вечером за свою газету, пьет пиво и ничего такого особенного тебе не говорит, а другая – воспоминания о чудесных днях молодости, проведенных с необузданным мальчишкой. Я должна сказать тебе, Уэсли, твой отец был самым нежным, самым ласковым мужчиной, о таком женщина может только мечтать в своих странствиях по этой земле. И у него была такая нежная кожа, словно шелк. Ничего, что я тебе все это рассказываю, а?

– Мне только это и нужно, – сказал Уэсли, чувствуя, как к глазам подступают слезы жалости – не к себе или к своему мертвому отцу, а к шедшей рядом с ним коренастой, смуглой, как индианка, стареющей женщине, на чью долю выпали лишь работа и тяжелые разочарования.

– Ты пьешь вино за ужином? – спросила Клотильда.

– С удовольствием бы выпил, – ответил Уэсли. – Я ведь долго жил во Франции.

– Мы сейчас зайдем в магазин, – оживленно сказала Клотильда, – и купим бутылку отличного красного вина, чтобы отпраздновать приезд к старой женщине красавца сына ее возлюбленного. Фрэнк – так зовут моего мастера с мебельной фабрики – может по такому случаю отказаться от своего пива.

Старик Шульц, бывший менеджер его отца, жил, как сообщила ему Элис, в доме для престарелых в Бронксе.

– Это вон тот толстый старик, который сидит в холле в котелке и в пальто, точно собрался гулять, – сказал Уэсли служитель. – Только он никуда не выходит. Сидит вот так каждый божий день и молчит. Не знаю, станет ли он с вами разговаривать.

Уэсли прошел по пустынному вестибюлю к тому месту, где на простом деревянном стуле, уставившись полузакрытыми глазами на противоположную стену и со свистом дыша, сидел невероятно толстый, буквально выпиравший из костюма и пальто человек в котелке.

– Вы мистер Шульц? – обратился к нему Уэсли. – Можно с вами поговорить?

Морщинистые веки старика слегка приподнялись, хотя голова в котелке не изменила своего положения.

– Какая вам разница, Шульц я или не Шульц? – пробормотал старик. Голос его исходил словно из подземелья, вставные челюсти клацали.

– Меня зовут Уэсли Джордах. Много лет назад вы были менеджером моего отца, Тома Джордана.

– Том Джордан, – повторил старик. – И слышать не желаю эту фамилию. Мне говорили, что он таки достукался – убили его. Только не надейтесь услышать, что старый Шульц о нем жалеет. Это у него в крови было – умчаться куда-нибудь и плюнуть на все. Провел две недели с английской шлюхой, ел, пил как свинья, а ведь я столько сил потратил, чтобы сделать из него боксера. И потом, когда он очутился на мели, нашел ему заработок в Лас-Вегасе. Он получал пятьдесят долларов в день, работал спарринг-партнером Фредди Куэйлса – этот парень был единственным шансом в моей менеджерской жизни заполучить чемпиона. И что, вы думаете, сотворил Том? Переспал с женой Куэйлса, а когда Куэйлс пошел к нему в номер выяснять отношения, так его разделал, что после этого Куэйлс не мог бы и мою мамочку побить… Если бы я над этим идиотом Томом не сжалился и не одолжил ему свою машину, чтобы он мог выбраться из Лас-Вегаса, его бы на кусочки изрезали. У твоего отца не было ничего, чем можно гордиться на ринге, парень, но зато уж в гостиничном номере он показывал класс. Только ведь, чтобы денежки иметь, надо выступать на ринге в двадцать четыре фута на двадцать четыре, да еще чтоб был там рефери. Вот если бы твоему отцу дали выступать в стенном шкафу, он бы до сих пор был чемпионом мира, сукин он сын. А мой единственный шанс, Фредди Куэйлс, двигался как танцор и пропал из-за бабы. Хочешь, чтобы я рассказал тебе о твоем отце? Так я тебе расскажу о нем: его тоже сгубили бабы.

– Но вы ведь знали его и до этого случая. Было же и что-то другое…

– Бабы его сгубили, – повторил старик, клацая вставными челюстями и уставившись в стену перед собой. – Я сказал свое слово. А теперь убирайся, мне некогда с тобой болтать.

Уэсли хотел сказать что-то еще, но понял, что это безнадежно. Он пожал плечами и вышел, предоставив старику в пальто и котелке смотреть на стену.

Не зная, плакать ему или смеяться, Уэсли рассказал Элис о визите к Шульцу.

– Может быть, мне и не стоит ни с кем встречаться, по крайней мере здесь, в Америке, – сказал он. – Может, есть такие вещи, которые сын и не должен слышать о своем отце. Зачем позволять, чтобы при мне его поливали грязью? В Америке он, наверно, был совсем другим, потому что между тем человеком, которого я знал, и тем, о котором мне здесь рассказывают, нет ничего общего. Если еще кто-нибудь скажет мне, каким он был мерзавцем и как они рады, что его убили, я вернусь в Индианаполис, и пусть мать ведет меня в парикмахерскую, а потом в церковь, и я навсегда о нем забуду… – Он замолчал, увидев на лице Элис неодобрение.

– Это значит плюнуть на все.

– Может быть, к тому и идет.

– Клотильда о твоем отце так не говорила, – сказала Элис; глаза ее за стеклами очков сердито поблескивали.

– Толстая тетка из прачечной, – злобно вставил Уэсли.

– Сейчас же возьми свои слова обратно, – словно наставляя ученика, сказала Элис.

– Беру, – равнодушно отозвался Уэсли. – Извините. Но у меня такое чувство, что я понапрасну трачу время и деньги. Мое время, – криво усмехнулся он, – и ваши деньги.

– О моих деньгах можешь не беспокоиться.

– Герой вашей книги, наверно, приятный и честный человек, он никогда не впадает в отчаяние и в конце концов выясняет, что его отец был одним из благороднейших людей на свете, который при жизни только и делал, что совершал добрые поступки, помогал бедным, был вежлив со старушками и никогда не спал с женами друзей…

– Заткнись, – перебила его Элис. – Хватит. И, пожалуйста, не говори мне о том, что я пишу. Когда книга выйдет, если ей суждено выйти, можешь ее купить, и тогда расскажешь мне, что собой представляют действующие лица. Но не раньше.

Они были в гостиной; Элис сидела в кресле, а он стоял у окна и смотрел на темную улицу. Элис уже оделась, чтобы идти в гости, и теперь ждала молодого человека, который должен был за ней зайти.

– Ненавижу этот проклятый город, – сказал Уэсли, глядя вниз на пустынную улицу. – Быть бы сейчас за тысячу миль отсюда, на море! – Он отошел от окна и плашмя бросился на диван. – Господи, если бы я только мог оказаться снова во Франции, хоть на одну ночь, с людьми, которых я люблю и которые, я знаю, любят меня…

– Убери ноги в ботинках с дивана, – резко сказала Элис, – ты не в конюшне.

– Простите. – Он опустил ноги на пол. – Меня не учили хорошим манерам. Все об этом только и твердят.

И тут он услышал, что она плачет. Он вскочил и бросился к ее креслу; она сидела, закрыв лицо руками, плечи ее вздрагивали. Он стал на колени и обнял ее. В своем нарядном черном платьице она казалась маленькой и очень хрупкой.

– Простите меня, – тихо сказал он. – Это я просто так сказал, честное слово. Разозлился сам на себя, вот и вырвалось. Я вам очень благодарен за все, что вы для меня делаете, я не хотел вас обидеть, так уж получилось…

Элис подняла голову, лицо ее покраснело от слез.

– Прости, что я заплакала, – сказала она. – Ненавижу женщин, которые плачут. У меня сегодня тоже был тяжелый день – все на меня кричали. Можешь лежать на диване в ботинках, сколько тебе вздумается. – Она засмеялась сквозь слезы.

– Я больше никогда не буду лежать на диване в ботинках, – сказал он, все еще обнимая ее, радуясь, что она засмеялась; ему так хотелось защитить ее от разочарований и от кричащих на нее весь день людей, защитить от всего города и своего нелегкого характера.

Они молча смотрели друг на друга; за стеклами очков ее ясные мокрые глаза казались еще больше; она робко ему улыбнулась. Он нежно притянул ее к себе и поцеловал. Она прильнула к нему. Губы у нее были удивительно мягкие – он и не представлял себе, что бывают такие губы. Наконец она его оттолкнула. Слезы ее высохли.

– Так вот, значит, что надо делать, чтобы тебя поцеловали, – засмеялась она.

Внизу у входной двери раздался звонок. Она вскочила.

– Это мой кавалер. Займи его, я приведу себя в порядок. Он археолог.

И она скрылась в ванной.

В дверь постучали, и Уэсли пошел открывать. Перед ним стоял высокий худощавый молодой человек с куполообразным лбом и в очках в стальной оправе.

– Здравствуйте, – сказал молодой человек. – Элис дома?

– Она будет готова через минуту, – ответил Уэсли, закрывая за ним дверь. – Я должен вас развлекать, пока она не соберется. Моя фамилия Джордах. Я – ее двоюродный брат.

– Робинсон, – представился молодой человек. Они пожали друг другу руки.

«Чем бы его развлечь?» – подумал Уэсли.

– Хотите послушать радио? – спросил он.

– Не особенно. Разрешите присесть?

– Конечно.

Робинсон сел, скрестив длинные ноги, и достал из кармана сигареты.

– Курите? – спросил он, протягивая Уэсли пачку.

– Нет, спасибо.

Робинсон закурил. О чем говорят с человеком, который занимается археологией?

– Я был во Франции и видел там кое-какие развалины, – начал Уэсли в надежде завязать разговор. – Амфитеатры в Ниме и Арле и тому подобное.

– Да? – сказал Робинсон, выдыхая дым. – Очень интересно.

Интересно! Интересно, останется ли он таким равнодушным, если ему сказать, что как раз перед его приходом Уэсли поцеловал Элис Ларкин – девушку, с которой у этого типа сегодня свидание, – на том самом месте, где он сейчас сидит, а перед тем довел ее до слез. С чувством снисходительного превосходства он поглядывал на долговязого парня в мешковатых брюках и пестром твидовом пиджаке с кожаными заплатами на локтях – хотя, может, именно так одеваются все археологи и, может, такая униформа обеспечивает уважение в их кругу.

– А где вы копали? – внезапно спросил он.

– Главным образом в Сирии. И немного в Турции.

– И что вы нашли?

– В основном черепки.

– Понятно.

– Вас интересует археология?

– Умеренно.

Наступило молчание; Уэсли показалось, что Робинсон скучает.

– А как выглядит Сирия?

– Мрачная страна. Мрачная и красивая. Вам следует там когда-нибудь побывать.

– Я тоже так считаю, – согласился Уэсли.

– А в какой колледж вы поступаете?

– Я пока еще не принял окончательного решения.

– Я бы на вашем месте поступил в Стэнфорд. Конечно, если удастся. Поразительные там люди.

– Я это учту.

Робинсон, близоруко сощурившись, взглянул на него сквозь очки.

– Значит, вы двоюродный брат Элис?

– Да.

– Не знал, что у нее есть двоюродный брат. Где вы живете?

– В Индианаполисе, – не раздумывая ответил Уэсли.

– Жуткий город. А что вы делаете в Нью-Йорке?

– Приехал навестить Элис.

– Понятно. И где же вы остановились?

– Здесь, – ответил Уэсли, чувствуя себя так, словно теперь он сам превратился в объект раскопок.

– Да? – Робинсон мрачно оглядел маленькую комнатку. – Немного тесновато.

– Нет, ничего.

– Хотя, конечно, удобно: рядом Линкольн-центр и все остальное. – Робинсон явно приуныл. – А где вы спите?

– На диване.

Робинсон потушил сигарету и закурил другую.

– Да-а, – протянул он подавленно. – Я полагаю… Двоюродные…

В комнату вошла Элис, свежая, как бутон. Она сменила очки на контактные линзы, чтобы, как она не раз говорила Уэсли, отправляясь на свидания, не выглядеть канцелярской крысой рядом со своими кавалерами.

– Ну, – спросила она весело, – вы тут приятно поболтали?

– Неплохо, – мрачно отозвался Робинсон, вставая. – Уже поздно. Нам пора.

«Элис, видно, не очень везет, – подумал Уэсли, – если лучше Робинсона ей ничего не удалось найти». Всю жизнь копается в черепках. Вот было бы ему сейчас двадцать семь лет! Хорошо, что он не услышит, как Элис будет объяснять археологу, какие они двоюродные брат и сестра.

– Уэсли, – сказала Элис, – в холодильнике два сандвича с мясом и пиво, если проголодаешься. Да, совсем забыла: через Национальный союз моряков я нашла адрес и телефон человека, которого ты ищешь, мистера Ренвея, он плавал с твоим отцом. Я звонила ему сегодня, и он сказал, что с удовольствием с тобой встретится. Когда он не уходит в море, он живет у брата, тут рядом, на Девяностых улицах. По телефону он был исключительно вежлив. Ты сходишь к нему? Он завтра целый день дома.

– Не знаю, какое у меня завтра будет настроение, – не очень любезно отозвался он, и Элис укоризненно на него взглянула.

Робинсон подал Элис пальто и уже в дверях сказал:

– Не забудьте про Стэнфорд.

– Не забуду, – ответил Уэсли, подозревая, что Робинсон так настаивает на Стэнфорде только из-за того, что этот университет за три тысячи миль от Элис Ларкин.

Накрывшись одеялом, он заснул на диване и проснулся от шепота за дверью, совершенно не понимая, который час. Затем послышался звук вставляемого в замок ключа, и Элис одна тихо вошла в комнату. Он почувствовал, что она на него смотрит, но не открыл глаз, притворяясь спящим. Она вздохнула и отошла. Дверь ее комнаты закрылась, а немного погодя раздался стук пишущей машинки.

«Интересно, что ей было от меня нужно?» – подумал он, снова засыпая.

Калвин Ренвей напоминал Кролика Дуайера: невысокого роста, сухой и узкий в кости, с резко обозначенными мышцами рук и кожей почти такого же кофейного цвета, как у Кролика, когда тот все лето работал на солнце.

– Сегодня у нас радостный день, – сказал он, здороваясь с Уэсли в дверях дома своего брата; чувствовалось, что мягкий голос его звучит всегда вот так же учтиво. – В гости пришел сын Тома Джордаха. Входи, мальчик, входи. Дама, которая говорила со мной по телефону, сказала, что ты обязательно придешь. – Он провел Уэсли в гостиную и придвинул ему самое большое кресло. – Устраивайся, мальчик, поудобнее. Принести тебе пива? Полдень уже прошел, самое время выпить пивка.

– Нет, спасибо, мистер Ренвей.

– Называй меня просто Калвин, – сказал Ренвей. – Ну и удивился же я, когда эта дама позвонила и сказала, что ты меня ищешь… Столько лет я твоего отца не видел… Плаваешь с человеком, который уже для тебя больше чем просто приятель, а потом каждый идет своим путем, как корабли в море, так сказать… и вдруг к тебе приходит молодой человек… ах ты, Господи, как время-то летит… Я никогда не был женат, и сына у меня, к сожалению, нет, жизнь моряка – это один порт за другим, ухаживать за женщинами некогда, а тех, которые и так готовы за тебя выскочить, – он весело засмеялся, сверкнув белыми зубами, – тебе не хотелось бы видеть матерью своих детей: будешь потом всю жизнь гадать, отец ты им или нет. Понятно, о чем я говорю? По поводу тебя-то никаких сомнений быть не может. Сразу видно – сын Тома Джордаха. Да, сэр. Держу пари, отец гордится тобой…

– Мистер Ренвей… Калвин, – неловко произнес Уэсли, – разве та дама не сказала вам по телефону…

– О чем? – удивился Ренвей. – Она только спросила: «Вы тот самый мистер Ренвей, который когда-то плавал на грузовом судне с Томом Джордахом?» И когда я ответил: «Да, мэм, тот самый», – она сказала, что сын Тома Джордаха сейчас в Нью-Йорке и хотел бы поговорить со мной. Вот и все. И еще она спросила, живу ли я по тому адресу, который ей дали в Союзе моряков.

– Калвин, – сказал Уэсли, – отца больше нет в живых. Его убили в Антибе.

– О Господи! – прошептал Ренвей и отвернулся к стене, чтобы скрыть боль. Длинные темные кисти его рук непроизвольно сжимались и разжимались. – Убили, – тихо повторил он, наконец снова повернувшись к Уэсли. – Да, самых хороших людей убивают в первую очередь. Не рассказывай мне об этом, мальчик. Как-нибудь в другой раз. Подробности подождут, мне не к спеху. Главное, ты пришел и сказал мне, что случилось… А то я бы жил и не знал, пил бы пиво в каком-нибудь баре в Марселе или в Новом Орлеане и рассказывал бы, как мы вместе ходили на «Эльге Андерсон» – наверно, самой мерзкой посудине, бороздившей Атлантику, – и как он, образно выражаясь, спас мне жизнь, а кто-нибудь бы равнодушно сказал: «А-а, Том Джордах, да он умер давным-давно». Уж лучше узнать так, как сейчас, и я тебе очень благодарен. Я понимаю, тебе хочется поговорить о нем, мальчик, ты за этим пришел…

– Если вы не против, – сказал Уэсли.

– Тогда были другие времена. Во всяком случае, на флоте. В ту пору со словом «мистер» никто к нам не обращался, мы были «ниггеры» и никогда об этом не забывали. Твой отец не был ни каким-то особым другом черных, ни проповедником, но, когда он проходил мимо меня утром, я всегда слышал: «Привет, приятель, как жизнь?» Обычное человеческое приветствие, но на этом мерзком судне, где почти все меня презирали, оно было как музыка. Отец называл тебе когда-нибудь такую фамилию – Фальконетти?

– Кое-что о нем рассказывал.

– Хуже его ни среди белых, ни среди черных я никого не встречал, – продолжал Ренвей. – Настоящий зверь в человечьем обличье, терроризировал всю команду, избивал людей только для своего скотского удовольствия и от низости души. И вот этот Фальконетти говорит, что не намерен сидеть в одном кубрике с ниггером, а я был единственным черным на борту, и, значит, как он войдет, мне надо было вставать и уходить, даже если я не съел и половины обеда. Тогда твой отец, единственный из всей команды в двадцать восемь человек, у кого достало мужества, устроил ему – не из-за меня, Фальконетти приставал и к Кролику Дуайеру – такую трепку, какой он в жизни не видал. Может, Том перегнул палку, как говорили в команде, а он позорил этого Фальконетти каждый день. Стоило им повстречаться, как твой отец говорил: «Подойди-ка сюда, скотина» – и бил его под дых, этот буйвол так и скрючивался, а все стояли и смотрели.

Однажды вечером в кубрик пришел Фальконетти, тихий, как ягненок, а там играет радио. Твой отец приводит меня туда и говорит: «Мы просто посидим как воспитанные джентльмены рядом с этим джентльменом и послушаем музыку». Я сел рядом с Фальконетти – сердце у меня стучало, клянусь тебе, я его все еще боялся, – но никто и бровью не повел. Так мы посидели немного, а потом твой отец говорит ему: «Теперь можешь идти, скотина». Фальконетти встал, вышел из кубрика, поднялся на палубу и прыгнул за борт.

Твоему отцу это среди команды популярности не принесло – они говорили: мол, одно дело – проучить человека, а другое – толкнуть его на смерть. Знаешь, Уэсли, я не мстительный, но я не был с ними согласен: я не мог забыть, как я сидел рядом с этим отвратительным человеком и играла музыка, а он молчал и не сказал мне ни слова и что я тогда чувствовал. Это был лучший день в моей жизни, и я до сих пор вспоминаю о нем с удовольствием. Им я обязан твоему отцу и об этом никогда не забуду.

Ренвей говорил нараспев, глаза его были полузакрыты, словно перед ним снова развертывалась вся эта история и был он сейчас не в аккуратной, чистенькой гостиной на одной из Девяностых улиц, а в притихшем кубрике среди замолкших матросов, еще раз переживая момент высшего наслаждения под надежной защитой человека, сын которого сидел сейчас перед ним.

– Я тебе вот что скажу, мальчик. – Он открыл глаза и задумчиво посмотрел на Уэсли. – Если ты станешь хоть наполовину таким, каким был твой отец, тебе надо будет каждый день благодарить Бога. Подожди-ка минутку. – Он встал и направился в дальний конец гостиной. Уэсли слышал, как он выдвинул ящик, потом снова задвинул. Вернулся Ренвей, держа в руках какой-то предмет, завернутый в папиросную бумагу. Он развернул ее, и Уэсли увидел маленькую, обтянутую кожей шкатулку с золотым тиснением.

– Я купил эту шкатулку в Италии, во Флоренции. Там они такими вещами славятся. Это – тебе. – Ренвей протянул Уэсли шкатулку. – Бери.

– Я не могу взять такую вещь. Она, наверное, стоит огромных денег, и зачем вам дарить мне ее, когда вы до вчерашнего дня даже не знали о моем существовании?

– А я тебе говорю, бери, – повысил голос Ренвей. – Пусть у сына человека, который сделал для меня то, что он сделал, будет дорогая для меня вещь. – И он осторожно вложил шкатулку в руку Уэсли.

– Какая красивая, – сказал Уэсли. – Спасибо.

– Пока не за что. А теперь я одеваюсь, мы идем на Сто двадцать пятую улицу, и я угощаю тебя самым лучшим обедом, какой можно заказать в Гарлеме.

Обед был сытный – жареные цыплята со сладким картофелем; они выпили пива, и Ренвей, забыв на время свою печаль, рассказывал Уэсли о Глазго, Рио-де-Жанейро, Пирее, Триесте и о своем брате, который все время уговаривает его оставить море, но стоит ему представить себе, что он будет жить на суше и никогда не увидит поднимающихся из воды новых городов, как ему становится ясно, что никогда он не сможет расстаться со странствиями – на хороших ли, на плохих ли судах – по океанским просторам.

На прощание Ренвей взял с Уэсли клятву, что как только Уэсли узнает о его появлении в городе, то навестит его и снова с ним пообедает.

Спускаясь в подземку, Уэсли решил выбросить свой список. «После таких слов об отце уже нет смысла встречаться еще с кем-то», – подумал он и почувствовал облегчение, словно с души у него свалился камень.