Рудольф сидел на террасе арендованного им дома и смотрел на открывавшуюся за высокими дюнами полосу белого песка и набегавшие на нее волны Атлантического океана. Было мягкое сентябрьское утро, солнце приятно припекало, отражаясь от сценария Гретхен, который он перечитывал. Рядом, вытянувшись на надувном матрасе, лежала в купальном костюме Элен Морисон. Дом ее находился немного поодаль, но она несколько дней в неделю проводила у Рудольфа. Она была разведена и однажды на вечеринке у соседей сама подошла к нему и представилась, сказав, что много слышала о нем. Она была приятельницей Гретхен. Познакомились они на собрании участниц Движения за освобождение женщин, организованном Идой Коэн. По словам Гретхен, ироническая деловитость, с какой Элен излагала факты и намечала программу деятельности, разительно контрастировала с неистовыми выпадами Иды, направленными против мужского коварства. У Элен, как успел заметить Рудольф, враждебности к мужскому полу не наблюдалось. «Совсем наоборот», – сказал он ей однажды, и она, засмеявшись, согласилась. Тот факт, что она жила на алименты от мистера Морисона и посылала, также за счет мистера Морисона, своего тринадцатилетнего сына в привилегированную епископальную школу для мальчиков, казалось, ее совершенно не беспокоил. Рудольф, знавший, как часто его собственные действия противоречат его же убеждениям, никогда не обсуждал с ней этой темы.

Она была высокой стройной женщиной, с лицом, которое даже во сне не теряло четкости очертаний. Она отлично обходилась без лифчика, а темные, красновато-каштановые волосы только вечером, когда он заходил за ней, чтобы идти с ней в ресторан ужинать, закалывала на макушке. Окруженная соседями-республиканцами, она активно занималась делами демократической партии и потеряла из-за этого много друзей. Она принадлежала к числу тех женщин, на которых в тяжелую минуту можно положиться больше, чем на мужчин.

Утром она уже успела поплавать, хотя воздух был прохладным и вода в океане с каждой ночью становилась все холоднее. Она не забывала о требованиях своего тела и не делала никакого секрета из своих отношений с Рудольфом.

Он к ней очень привязался. Возможно, даже больше чем привязался. Но он не принадлежал к тем людям, которые стремятся сразу же проявить свои чувства или делают опрометчивые заявления, – наступит время, можно будет дать волю и словам, и чувствам.

А сейчас его мысли занимал фильм, который намеревалась поставить Гретхен. При повторном чтении сценарий понравился ему еще больше. Он назывался «Комедия реставрации»; это была игра слов, ибо сюжет сводился к тому, что молодая героиня сначала с помощью просьб и уговоров, а затем путем запугивания и угроз пытается заставить вымирающий городок в Пенсильвании под вымышленным названием Лондстон заняться реставрацией прекрасных старинных особняков на пяти улицах, пришедших в полное запустение после того, как закрыли единственную в городке фабрику. В сценарии энергичная девушка, используя женское коварство, красоту, кокетство и безграничное чувство юмора, а иногда и обман, на который она смотрела с чисто женской прагматичностью, сумела объединить циничных банкиров, бесчестных политиканов, голодающих молодых архитекторов, одиноких секретарш, закоснелых бюрократов, разорившихся подрядчиков и заставила студентов колледжа стать чернорабочими во имя создания отвечающего эстетическим требованиям, экономически независимого пригорода, где благодаря новым дорогам могли бы поселиться работающие в Филадельфии и Кэмдене люди. И хотя все в сценарии от начала до конца было вымыслом и подобного места на самом деле не существовало, Рудольфу, расчетливому и трезвому бизнесмену, сама идея восстановления города показалась практически осуществимой.

Однако его смущали два обстоятельства: во-первых, само название, по его мнению, несколько отдавало курсом английской литературы, и, во-вторых, он не был уверен, что у Гретхен хватит способностей сделать картину. И все же он не из одной лишь братской снисходительности согласился взять на себя треть расходов и проводил бесчисленные совещания с Джонни Хитом, чтобы защитить интересы Гретхен при заключении контрактов. Ида Коэн и сама Гретхен нашли людей, предоставивших им недостающие средства, и, будь у них больше времени, могли бы вообще обойтись без его финансовой помощи.

Но он получал от этого удовольствие. Он охотно ездил два раза в неделю в Нью-Йорк и теперь уже не говорил друзьям, что они могут звонить ему в любое время, так как он целый день дома.

За несколько месяцев Рудольф хорошо познакомился с кинопромышленным бизнесом. Не все здесь ему понравилось, но ведь Гретхен обратилась к нему не как к ангелу-хранителю, а как к «человеку с идеями», потому что, когда они думали о том, где найти подходящую натуру, он полушутя предложил их родной городок Порт-Филип – там уже более двадцати лет в полном запустении находился целый квартал некогда прекрасных старых домов. Гретхен съездила туда с архитекторами и с художником, и все они утверждали, что место исключительно подходящее; Гретхен уже вступила в переговоры с мэром и муниципалитетом, чтобы заручиться их помощью во время съемок. Рудольф не был уверен, что найдет в себе силы посетить группу на натуре. О Порт-Филипе и прилегающем к нему Уитби у него сохранились не самые приятные воспоминания.

Он дочитал сценарий и довольно улыбнулся.

– Он тебе по-прежнему нравится? – спросила Элен.

– Даже больше, чем раньше.

По мнению Элен, в сценарии не хватало четкости позиции. Так же расценивала она и политические взгляды самого Рудольфа.

– Твой ум и сердце отравлены «холодной войной», – сказала она, – а затем к этому добавились коррупция в Вашингтоне, Вьетнам и общий атеросклероз. Когда ты последний раз принимал участие в выборах?

– Не помню, – ответил он, хотя прекрасно помнил: голосовал за Джонсона в 1964 году. После этого выборы стали казаться ему бессмысленными.

– Позор. – Элен принимала активное участие во всех выборах. Атеросклероза у нее, безусловно, не было. – Как ты считаешь, не нужен ли Гретхен консультант по политическим вопросам? Я могла бы поработать бесплатно.

– По-моему, не нужен. Даже бесплатный, – усмехнулся Рудольф.

– В конечном счете я заставлю тебя переменить взгляды.

– В какую же сторону?

– В сторону джефферсоновской демократии. Какова бы она ни была.

– Прошу тебя, избавь меня от джефферсоновской демократии, какова бы она ни была.

– Вот где надо говорить о политике, – засмеялась Элен. – На пляже, на солнышке и после хорошего заплыва. Тогда никаких войн не было бы.

Он наклонился и поцеловал ее. Почему после Жанны у него так долго не было женщины? Но теперь, когда Элен рядом, незачем пересекать океан.

– По-своему, – небрежно заметил он, – ты восхитительна.

– Ты хоть раз сказал женщине комплимент без такого вот добавления, которое сводит его на нет?

– Не помню. И вообще не помню никаких других женщин.

– Когда я завтра поеду в Нью-Йорк, надеть мне на грудь алую букву? – насмешливо спросила она.

– Не забудь захватить и монашеское покрывало.

– Как ты думаешь, если мы займемся любовью прямо здесь – я вся соленая и в песке, а ты весь в мыслях о деньгах и контрактах, – соседи будут шокированы?

– Они – нет, я буду.

– Ну, тебе еще многое надо преодолеть, – заметила она.

– Это точно. Только я ничего преодолевать не собираюсь.

– А после обеда? В моем приготовлении.

– А что на обед?

– Что-нибудь легкое, питательное и возбуждающее, – сказала она. – Например, суп из моллюсков. Посмотрим, как ты будешь себя чувствовать к двум часам дня. Телефон! – У нее был на удивление острый слух, и его всегда изумляло, как она в разгар оживленной беседы на одну из своих любимых тем слышит и может повторить слово в слово разговоры, которые в это время шепотом ведутся в другом конце комнаты и состоят главным образом из злобных замечаний в ее адрес. – Подойти? Я скажу, что это говорит дворецкий, а ты делаешь упражнения по системе йогов и тебя нельзя сейчас беспокоить.

– Я сам подойду, – сказал он. Ему становилось неловко, когда Элен брала трубку и довольно определенно давала понять, что она в его доме не посторонняя. – Только не уходи, я сейчас вернусь.

– Не уйду. От солнца меня клонит в сон.

Он встал и вошел в дом. Женщины, которая три раза в неделю наводила порядок в доме, сегодня не было. Миновав большие стеклянные двери гостиной, выходившие на океан, он, как всегда, с удовольствием окинул взглядом удобные, обтянутые вельветом диваны со спинками из светлого дерева и широкие старые доски до блеска натертого пола.

– Рудольф, – сказала Гретхен, – у меня неприятность. Ты сейчас не занят?

Он подавил вздох. У Гретхен по крайней мере раз в неделю случались неприятности, по поводу которых она ему звонила. «Будь она замужем, – подумал он, – ее телефонные счета были бы в два раза меньше». На прошлой неделе неприятности касались дяди Иды Коэн, бывшего голливудского продюсера, который после инсульта отошел от дел. Этот хитрый старик хорошо знал кинобизнес и, когда Ида показала ему сценарий, согласился с ними работать. Сидя в маленькой конторе в Нью-Йорке, он помогал в подборе исполнителей, занимался организацией проката будущего фильма, а также выполнял всю повседневную черную работу: сражался с агентами актеров, подписывал контракты с одними и вежливо отклонял предложения других. Но он уже в течение трех дней был болен, Гретхен боялась, что его хватил второй удар, и спрашивала, что ей теперь с ним делать. Рудольф посоветовал поговорить с врачом, и Гретхен выяснила, что у старика всего-навсего простуда.

Затем были неприятности с Билли Эбботом, которые ужасно взволновали Гретхен, и она разбудила Рудольфа среди ночи. Оказывается, из Чикаго ей позвонил отец Билли.

– На этот раз совершенно трезвый, – заметила Гретхен, подчеркивая серьезность ситуации. – Билли написал ему, что собирается остаться в армии еще на один срок. Вилли же против этого, как и я. Профессиональный солдат! Это как раз то, о чем мы мечтали для своего сына! Вилли хочет, чтобы мы вместе поехали в Брюссель и отговорили его, но ты же знаешь, я сейчас не могу ни на минуту уехать из Нью-Йорка. Тогда Вилли посоветовал взять Билли в мою картину – третьим помощником режиссера или что-нибудь в этом роде. Но Билли ведь и понятия не имеет, как делаются фильмы… наверное, и в кино-то был не больше трех раз… в наше время для молодого человека это просто ненормально… кроме того, он ленив, и на него нельзя положиться… а если он согласится работать, то это будет как раз типичный случай протекции, которая погубила старые голливудские студии. К тому же, если ему платить, пусть немного, это все равно будет означать, что мы крадем деньги у тех, кто нас финансирует, в том числе и у тебя. Я сказала Вилли, что не могу дать Билли работу и не могу поехать в Брюссель и почему бы ему самому не отправиться туда и не разобраться на месте. И знаешь, что он мне ответил? Что у него нет денег и не смогу ли я одолжить ему на дорогу! Одолжить! Ха! У меня все до последнего цента вложено в картину. Тогда он сказал – почему бы мне не взять денег у тебя, и я сказала, что запрещаю ему к тебе обращаться. – По мере приближения начала съемок Гретхен говорила все торопливее, а голос ее становился все выше и напряженнее. «Плохой признак, – подумал Рудольф, – не миновать ей нервного срыва».

– Ну а ты? – спросила тогда Гретхен, поколебавшись. – Тебе ни за чем не надо в Европу?

– Нет, не надо. На некоторое время я с ней покончил. Ну а что тут такого страшного, если твой сын останется в армии?

– Тебе не хуже моего известно, что рано или поздно начнется очередная война.

– Но вряд ли мы с тобой в состоянии ее предотвратить, – сказал Рудольф. – Не так ли?

– Тебе легко говорить, – возразила она. – У тебя дочь. – И повесила трубку.

Потом был звонок по поводу того, кому дать роль младшего брата героини – ту самую, на которую Гретхен хотела попробовать Уэсли. По сценарию это был красивый, печальный и циничный юноша, который то и дело охлаждал восторги своей сестры, а в конце каждой фразы любил повторять: «Тут уж ничего не попишешь»; не по летам развитой и разносторонне способный, он намеренно себя губил, презирая всех и каждого, работал грузчиком в местном аэропорту, играл по воскресеньям в полупрофессиональный футбол и водился с самыми отпетыми бездельниками и головорезами. Гретхен говорила, что Уэсли удивительно подходит для этой роли, даже по внешним данным, к тому же от него не требуется умения играть и что ни один из тех, кого она приглашала на пробы, ее не устраивает. Она много раз писала Уэсли, но все письма возвращаются с почтамта в Индианаполисе невостребованные, без указания нового адреса… так вот, не знает ли Рудольф, где сейчас Уэсли. Рудольф сказал, что после телефонного звонка из Чикаго он не имел от Уэсли никаких вестей. Он не стал говорить Гретхен о выданном в Индианаполисе ордере на арест Уэсли, так как был уверен, что Уэсли рано или поздно объявится сам, а Гретхен сейчас это сообщение ни к чему. Да и потом Рудольф не был уверен, что из Уэсли получится актер. Если он чем-то и отличался от других, так это сдержанностью в проявлении чувств, что отнюдь не предвещает блистательной карьеры кинозвезды. Вообще Рудольф по отношению к актерской братии был неисправимым снобом, хотя никак этого не проявлял. В глубине души он считал актеров самовлюбленными людьми, которые за очень большие деньги играют в детские игры.

Стоя возле телефона, он видел, как Элен поднялась с надувного матраса и медленно начала делать сложные упражнения, вытягиваясь и изгибаясь, словно балерина. В трубке звучал, терзая его слух, пронзительный голос Гретхен.

– Сейчас это в самом деле очень серьезно. – Каждый раз она говорила то же самое, но Рудольф не стал ей об этом напоминать. – Сегодня утром позвонил Эванс Кинселла, он вчера вечером прилетел из Калифорнии. Он передумал и теперь хочет сам ставить «Комедию реставрации». Он говорит, что у него есть два миллиона на постановку, преимущественные права на прокат и два знаменитых актера на главные роли. Он готов возместить нам все расходы, а тем, кто финансирует картину, выплатить еще десять процентов.

– Сукин сын, – сказал Рудольф. – И что ты ему ответила?

– Что мне надо подумать. Мы встречаемся у него в отеле через полчаса.

– Поговори с ним и перезвони мне. Если хочешь, можно сразу отказаться, но согласия не давай, не поговорив предварительно со мной. – Он повесил трубку. «Десять процентов прибыли всего через два месяца, – подумал он. – Совсем неплохо». Однако эта мысль его не обрадовала. Элен продолжала упражнения. После звонка Гретхен ему захотелось поскорее сесть за обед, который восстанавливает силы и возбуждает.

Гретхен тщательно подкрасилась, взбила волосы, выбрала свой самый красивый костюм и надушилась духами «Фам», которые, как когда-то сказал Эванс, ей очень подходят. «Ида Коэн наверняка осудила бы меня за эти старания, – подумала Гретхен, – ведь предстоящая встреча будет чисто деловой и к тому же довольно неприятной. В моем возрасте, – думала Гретхен, глядя на себя в большое зеркало, – все труднее и труднее быть привлекательной». Последнее время она плохо спала. Она теперь часто принимала снотворное, и это было заметно. «Пошел он к черту, этот Кинселла!» И она еще раз брызнула на себя духами.

Чисто выбритый Эванс ждал ее в своем номере в оте-ле «Ридженси» на Парк-авеню. Он был в пиджаке и галстуке, хотя обычно встречал ее просто в рубашке или в халате. На этот раз он, по-видимому, решил пустить в ход все свое обаяние. Он поцеловал Гретхен на парижский манер – сначала в одну щеку, затем в другую, и она почувствовала побежавшие по спине мурашки. Она сейчас ненавидела свое тело.

В вычурно обставленной гостиной вместе с ним сидел Ричард Сэнфорд, молодой автор «Комедии реставрации», как всегда, в шерстяной рубашке с расстегнутым воротом, в куртке, джинсах и высоких нечищеных сапогах. Он словно выставлял напоказ свою бедность и равнодушие к условностям. «Интересно, – подумала Гретхен, – как он будет одеваться в Голливуде после своей третьей картины?» Сэнфорд был приятный молодой человек с широкой улыбкой; в общении с Гретхен он неизменно проявлял дружелюбие и почтительность. Хотя они виделись почти каждый день, он ни разу и словом не обмолвился, что знает Эванса Кинселлу. «Заговор», – пронеслось у Гретхен в голове.

Но сегодня от дружелюбия Ричарда Сэнфорда не осталось и следа, это она почувствовала сразу. Да, он в Калифорнии далеко пойдет, этот Ричард Сэнфорд.

«Держись подальше от молодых мужчин», – думала Гретхен, глядя на них. Хотя Эванса Кинселлу, который в свои тридцать три года уже столькому научился, столько из чужих фильмов позаимствовал и просто украл, вряд ли можно назвать молодым человеком. Для равновесия надо было взять с собой Иду Коэн, но этот маленький вулкан тотчас начал бы извергаться. К тому же она не сказала Иде о звонке Кинселлы. Еще успеется.

– Хочешь выпить?

Кинселла указал на столик, где аккуратно были расставлены бутылки, стаканы и лед. В отелях такого класса, должно быть, есть специальный официант, эксперт в своей области, который, как только приходит телекс, извещающий о прибытии очередного магната из новой аристократии, бежит в номер расставлять бутылки, численность и качество которых строго соответствуют тому, какое место на этот момент занимает данное лицо в табели о рангах у администратора. Не без злорадства Гретхен мысленно отметила, что бар у Кинселлы самый средний. Его последняя картина провалилась, и администратор отеля в своем тайном «Almanach de Gotha» не преминул это зафиксировать.

– Мы с нашим молодым гением уже немножко выпили, – сказал Кинселла. – По-скромному. Чтобы к твоему приходу быть в праздничном настроении. Что даме угодно?

– Спасибо, ничего, – ответила Гретхен. – Для работающей женщины еще немного рано. – Она собиралась сохранять этот легкий и спокойный тон, пусть внутри у нее все кипит от возмущения. – Значит, молодой гений, – улыбнулась она Сэнфорду. – Эванс, как видно, изменил свое мнение о вас.

– Просто я перечитал сценарий, – торопливо сказал Кинселла. – В первый раз я, должно быть, читал его в очень неудачное время.

– Насколько я помню, – сказала Гретхен медовым голоском, – ты тогда назвал этот сценарий кучей дерьма. – Она с удовлетворением отметила, что Сэнфорд покраснел, поставил стакан и устремил взгляд на Кинселлу.

– Людям искусства свойственно ошибаться, Дик, – сказал Кинселла. «Ах, вот что, уже Дик», – подумала Гретхен. – Нас ведь буквально рвут на части. Извини меня. – Он повернулся к Гретхен и заставил себя улыбнуться. – Помимо всех прочих причин наше маленькое совещание объясняется еще и тем, что мы с Диком, обсудив сценарий, решили внести в него некоторые изменения, причем довольно существенные. Так ведь, Дик?

– Да, – сказал Сэнфорд. Лицо у него было по-прежнему красное.

– Два дня назад, – обратилась к нему Гретхен, – вы говорили мне, что можно начинать работу и что вы не собираетесь менять ни единого слова.

– Эванс указал мне на несколько моментов, которые я упустил, – пояснил Сэнфорд тоном мальчишки, понимающего, что его могут наказать за упрямство. Заговор возник, по-видимому, уже много недель назад, а может, и месяцев.

– Давай говорить прямо, Гретхен, – сказал Кинселла. – При двух миллионах на постановку Сэнфорд получит в три раза больше, чем ты ему предлагаешь. Он небогатый человек, как тебе известно. У него жена и ребенок…

– Маэстро, – перебила его Гретхен, – тут скрипке полагается играть tremolo.

Кинселла бросил на нее злой взгляд.

– Ты забыла, что значит быть бедным и выбиваться из сил, добывая деньги, чтобы каждый месяц платить за квартиру, моя дорогая? У тебя-то при богатом братце всегда подстелена соломка. Ну а у Дика такой подстилки нет.

– А тебе не мешало бы забыть, Эванс, что у меня есть брат. Богатый или бедный. Что же до вас, Ричард… – она сделала ударение на имени, – я просила бы не забывать, что у вас заключен со мной контракт.

– Об этом я и хотел поговорить, – сказал Кинселла. Он уже взял себя в руки. – Я никоим образом не намерен отстранять от участия в картине тебя или твою приятельницу Иду, эту еврейскую Жанну д’Арк. Я с самого начала собирался предложить тебе быть директором картины, со всеми вытекающими финансовыми последствиями, конечно. Иду же сделать режиссером по монтажу. Ну что может быть справедливее? – И лицо его расплылось в улыбке.

– Я полагаю, Ричард, – сказала Гретхен, – что вы полностью согласны с Эвансом? Мне бы хотелось, чтобы вы сами об этом сказали. Вам также, безусловно, приятно слышать, что Иду Коэн, которая день и ночь гнула спину, чтобы довести ваш сценарий до экрана, называют еврейской Жанной д’Арк?

– Нет, с этим я не согласен, – снова вспыхнул Сэнфорд. – Но с тем, что, имея два миллиона, картину можно сделать лучше, чем имея семьсот пятьдесят тысяч, – с этим я согласен. И пока вы не предложили мне с вами работать, скажу вам честно, мне никогда не приходило в голову, что эту картину может поставить женщина…

– А теперь?

– Ну-у… – Он был в растерянности. – Я знаю, вы умная женщина и у вас большой опыт… но ведь не режиссера-постановщика. Это моя первая картина, Гретхен, и мне будет спокойнее, если такой человек, как Эванс Кинселла, с его репутацией режиссера, поставившего удачные фильмы…

– От его репутации несет дерьмом, – обрезала его Гретхен. – Для тех, кто понимает. Как я, например. А если он сделает еще одну картину в том же духе, как его последняя, ему в Калифорнии даже камеры напрокат не дадут.

– Видишь, Дик, – вмешался Кинселла, – я говорил тебе, она будет вести себя как самая обычная мстительная баба. Она была замужем за режиссером, которого считала вторым Станиславским. Я видел его картины, но если бы не видел, тоже ничего бы не потерял. И поскольку он умер, она хочет получить свое с кем угодно, с каждым режиссером, и превратилась в самую большую шлюху двадцатого века. А старушка Ида, которая не может заставить ни одного мужика дотронуться до себя даже трехметровым шестом, вбивает ей в голову, что она призвана проложить женщинам-режиссерам путь к высшей награде Академии искусств.

– Мерзавец, интриган! – обрушилась на него Гретхен. – Ради одного того, чтобы посмотреть, как ты превратишь картину в ту самую кучу дерьма, с которой ты сравнивал сценарий, стоило бы отдать его тебе.

– Когда я ее нанял, – продолжал Кинселла, потеряв уже всякое самообладание, – один приятель сказал мне: никогда не нанимай богатых. Особенно богатую бабу. И ни в коем случае не спи с ней. Она тебе никогда не простит, если ты только взглянешь на другую. Убирайся отсюда, ты, сука! – завизжал он. – Я приду к тебе на премьеру и хорошо посмеюсь.

– Гретхен… – жалобно начал Сэнфорд. У него был испуганный вид, он, наверно, жалел, что вообще когда-то сел за пишущую машинку. – Пожалуйста…

– Ричард, – спокойно сказала Гретхен, чувствуя себя удивительно очистившейся и свободной до головокружения, – когда мы начнем съемки, можете поступать как вам захочется: хотите – приходите, не хотите – не надо. Всего хорошего, джентльмены. – И она с достоинством вышла из заполненной цветами, бутылками и злобой гостиной.

В лифте она улыбалась и плакала, не обращая внимания на стоявших рядом людей. «Подожди, пока я расскажу все это Иде!» – думала она.

А на улице она приняла твердое решение: никаких молодых людей. Отныне и впредь, если она выберет какого-нибудь мужчину, он будет старше ее, будет испытывать к ней благодарность, а не ожидать благодарности от нее. Она, правда, не знала, что скажет Ида Коэн, но ее это мало беспокоило.

Они сидели за столом и ели приготовленный Элен обед – суп-пюре из моллюсков и горячие сдобные булочки.

– Приятно готовить для человека, которому не надо следить за своим весом, – сказала Элен, и тут в дверь позвонили. Элен чертыхнулась.

Обед уже и так прерывался телефонным звонком Гретхен, которая в течение пятнадцати минут рассказывала Рудольфу об утренней встрече с Кинселлой. Она не сомневалась, что Рудольф одобрит ее действия. Однако вопреки ее ожиданиям он особого восторга не проявил.

А теперь звонок в дверь. Рудольф встал из-за стола и пошел открывать. Перед ним, залитый лучами сентябрьского солнца, отражавшегося в океане, стоял Уэсли, аккуратно одетый, в фланелевых брюках и спортивном пиджаке, подстриженный и причесанный, немного похудевший, с выпирающими скулами и, как всегда, утомленным и загадочным выражением глаз.

– Здравствуй, Уэсли, – сказал Рудольф. – Я знал, что ты рано или поздно появишься. Как раз к обеду. Проходи, пожалуйста.