Рудольф, Инид и няня стояли на залитом утренним солнцем тротуаре и ждали Джонни Хита и его жену; Хиты тоже ехали в Монток и должны были захватить Рудольфа и Инид на своем «Линкольн-Континентале». У ног няни стоял чемодан. Она на целую неделю уезжала к себе в Нью-Джерси. «И почему это, – от нечего делать подумал Рудольф, – ни одна няня не живет в том же штате, где работает?»

Накануне вечером, распрощавшись с Уэсли, Рудольф проводил Гретхен домой. Он предложил ей поехать с ним и с Хитами. Она сделала большие глаза, и он вспомнил, что у нее когда-то был роман с Хитом.

– А без свидетелей ты со своей бывшей женой уже встретиться не можешь? – спросила она.

Он не задумывался над этим прежде, но теперь, после ее слов, понял, что в них есть правда. Джин один раз приезжала к нему в сопровождении дородной массажистки, которую сделала своей компаньонкой еще в Рино. Встреча получилась неудачной, хотя Джин была совершенно трезвой, уравновешенной и тихой, даже когда играла с Инид. Она сказала, что купила себе домик в Монтоке и живет там скромно и незаметно. В Мексике она не задержалась. Климат там благоприятствует пьянству, это не для нее. Она теперь совсем не пьет и даже снова занялась фотографией. Правда, в журналы пока не обращалась. Снимает для себя. И руки у нее больше не дрожат. Если забыть о постоянном присутствии массажистки, Джин снова стала той женщиной, на которой он женился и которую так долго любил, – живой и юной, с блестящими волосами, нежным цветом лица, и Рудольф уже не знал, правильно ли поступил, согласившись на развод. Он жалел Джин, но ему было жаль и себя. Поэтому, когда несколько дней назад она попросила отпустить к ней Инид на неделю, он не стал отказывать.

Он боялся не за Инид, а за себя, боялся остаться наедине с Джин в уютном, по ее словам, домике, наполненном неуютным грохотом океана. Она сказала, что он может занять комнату для гостей, но он заказал себе номер в ближайшем мотеле. А подумав, решил пригласить и Хитов. Он боялся, что вечер, проведенный перед горящим камином в тишине, нарушаемой лишь рокотом волн, вызовет у него желание вернуться к семейному очагу. Нет, прошлое ворошить незачем. Отсюда и появление Хитов. Отсюда и вопрос Гретхен.

– Нет, свидетели мне не нужны, – ответил он. – Нам с Джонни есть о чем поговорить, а идти к нему в контору мне не хочется.

– Понятно, – не очень веря, отозвалась Гретхен и переменила тему разговора: – Как тебе Уэсли?

– Думающий парень, – сказал Рудольф. – Склонен к самоанализу, пожалуй, даже слишком… А что с ним будет дальше, целиком зависит от того, сумеет ли он выдержать мать и ее мужа до своего восемнадцатилетия.

– А ты заметил, какой он красивый? – спросила Гретхен.

– Как-то не обратил внимания.

– Такие лица любят снимать в кино, – заметила Гретхен. – Высокие скулы, приятная улыбка, ласковый взгляд, и в то же время производит впечатление человека большой моральной силы.

– Ты, по-видимому, более наблюдательна, чем я, – только и сказал Рудольф.

– Или более ранима, – улыбнулась она.

– Когда ты позвонила, мне показалось, что ты хочешь со мной о чем-то поговорить, – вспомнил он. – Что-нибудь случилось?

– Не больше, чем всегда. – Она снова улыбнулась. – Поговорим, когда ты вернешься.

Возле дома он поцеловал ее и подождал, пока она не вошла в охраняемый швейцаром ярко освещенный вестибюль – элегантная, эффектная, способная постоять за себя. «Но не всегда, – подумал он. – Не всегда».

Подъехал «Линкольн-Континенталь»; Джонни Хит сидел за рулем, его жена Илейн – рядом. Няня поцеловала Инид на прощание.

Илейн Хит вышла из машины, помогла усадить Инид на заднем сиденье и сама села рядом. Илейн была высокая, с красиво уложенными волосами, твердым и умным взглядом, как и подобает супруге владельца одной из наиболее преуспевающих контор на Уолл-стрит. Детей у Хитов не было.

Рудольф сел возле Джонни. Инид помахала рукой няне, оставшейся на тротуаре с чемоданом в руках, и они тронулись.

– Ну, вперед, к мысу Монток! – воскликнул Джонни. – Будем ловить омаров и устраивать оргии на берегу.

Лицо у него было круглое, с расплывшимися чертами, глаза – обманчиво кроткие, руки, лежавшие на руле, – белые, пухлые, а под спортивным пиджаком в крупную клетку уже намечался животик. Машину он вел умело и энергично. Другие водители вынуждены были уступать ему дорогу, подобно тому как другие адвокаты пасовали перед его напористостью на заседаниях совета директоров или в зале суда. Рудольф теперь редко виделся с Джонни. После женитьбы Хита они почему-то разошлись, и всякий раз, когда им доводилось встречаться – а между встречами проходило несколько месяцев, – Рудольф без всякого сожаления неизменно констатировал: вот и я выглядел бы, наверное, так же.

Позади радостно щебетала Инид. Илейн что-то прошептала ей на ухо, и Инид засмеялась в ответ. На первый взгляд казалось, что Илейн едва ли решится обнять ребенка, побоится, что девочка помнет или испачкает ее красивый твидовый костюм. Но, оглянувшись, Рудольф увидел, что Инид растрепала превосходно уложенные волосы Илейн, а та только радостно улыбается. «Внешность обманчива», – подумал Рудольф, глядя на дорогу. Они ехали по мосту Трайборо – вдоль реки тянулся в лучах по-весеннему яркого солнца Нью-Йорк: небоскребы, стекло, дымящиеся трубы. В такие вот минуты, видя этот огромный до неправдоподобия город во всем его суровом величии, Рудольф снова испытывал былое, как в молодости, волнение, снова с удовлетворением сознавал, что он тоже житель Нью-Йорка.

Внизу на воде отважно сражалась с течением небольшая яхта. «Может, и я, – подумал он, – этим летом пойду на «Клотильде» к берегам Италии. Хоть польза будет от нее». Они ведь и тогда шли в Портофино, но так до него и не добрались. Не надо вспоминать прошлое. «Уговорю Жанну на две недели удрать от мужа и детей, будем плыть со скоростью двенадцать узлов и пить местное вино из запотевшего на солнце графина где-нибудь в кафе на Лигурийском побережье. Нельзя раньше времени превращаться в старика. Fantasia Italiana».

– Джонни, – вернулся он в настоящее, – о чем ты хотел со мной поговорить?

– У меня есть один клиент, – сказал Джонни. – Сам он, по правде говоря, умер, но вопрос о его наследстве еще не улажен. – «Джонни, – мысленно усмехнулся Рудольф, – зарабатывает на покойниках гораздо больше, чем все похоронные бюро города, вместе взятые. Ох уж эти адвокаты!» – Наследники, как водится, перегрызлись, – добавил Джонни, – но этим-то тебя не удивишь.

– Я уже сделался профессионалом, – отозвался Рудольф.

– Чтобы избежать тяжбы, – продолжал Джонни, – решено продать часть имущества по весьма сходной цене. Огромное ранчо в Неваде. Налог там весьма умеренный, ты и сам знаешь.

– Да, знаю, – сказал Рудольф.

– В Нью-Йорке дел у тебя нет, – продолжал Джонни. – Вид у тебя скверный и отнюдь не счастливый. Не представляю себе, чем ты занят целыми днями, черт побери!

– Играю на пианино, – ответил Рудольф.

– Что-то я не видел твоей фамилии на афишах у Карнеги-холла.

– Еще увидишь, – отозвался Рудольф.

– Ты погибаешь прямо на глазах, – продолжал Джонни. – Никуда не ходишь. Ни на одной вечеринке тебя не увидишь.

– А как в Неваде с вечеринками?

– Там веселятся вовсю, это один из наиболее процветающих штатов, – принялся убеждать его Джонни. – Миллионеры растут как грибы. Чтобы ты поверил, что я не шучу, я готов войти с тобой в долю – устрою закладные, помогу найти людей, которые занялись бы хозяйством. Не думай, старик, мною движет не альтруизм, мне нужно место, куда я мог бы время от времени прятаться. И с налогами на золотом Западе мне тоже будет легче. Ранчо это я сам не видел, но документы держал в руках. Оно весьма жизнеспособно. А если туда еще кое-что вложить по-умному, то даже более чем жизнеспособно. На нем стоит большой дом – если его немного подремонтировать, будет не дом, а мечта. И для детей лучшего места не найдешь: воздух чистый, про наркотики никто и не слышал, до ближайшего города сто миль. Политикой там занимаются люди надежные, так что все будет шито-крыто, и ты будешь там себя чувствовать как рыба в воде. Про Уитби они ничего не знают. Да и вообще ту историю все давно забыли, несмотря на дурацкую заметку в «Тайме». Через десять лет станешь сенатором. Ты меня слушаешь, Руди?

– Конечно.

На самом деле последние несколько секунд он слушал вполуха. Когда Джонни сказал, что это превосходное место для детей, он заинтересовался. Он обязан заботиться об Инид, но есть еще и Уэсли, и Билли. Как-никак кровная родня. О них тоже надо подумать. Билли – парень неприкаянный, еще мальчиком, в школе, был циничным, лишенным честолюбия насмешником и отщепенцем. Уэсли, судя по всему, никакими талантами не блещет, а то образование, которое уготовано ему судьбой, вряд ли увеличит его шансы на почетное место в жизни. На современном же ранчо, где идет вечная борьба с засухой, наводнениями, с истощением почвы, где требуются умение и хватка, чтобы управлять машинами и работниками и иметь рынок сбыта, обоим найдется дело, а если они займутся делом, можно уже за них не беспокоиться. Рано или поздно у них самих появятся семьи. Да и он, между прочим, тоже может еще жениться – почему бы и нет? – и завести детей.

– Мечта патриарха, – произнес он вслух.

– Что? – недоуменно спросил Джонни.

– Ничего. Это я сам с собой. Вообразил себя окруженным детьми и внуками.

– Не думай, что ты будешь отрезан от цивилизации, – сказал Джонни, по ошибке приняв тон Рудольфа за иронический. – На ранчо есть взлетно-посадочная полоса. Захочешь, купишь себе самолет.

– Американская мечта, – заметил Рудольф. – Собственная взлетно-посадочная полоса.

– А что тут плохого? – рассердился Джонни. – Что плохого, если человек хочет быть мобильным? Сел в самолет – и через час ты уже в Рино или в Сан-Франциско. Тут масса преимуществ, причем это совсем не уход на покой. Это включение в активную деятельность, только в новую…

– Я подумаю, – ответил Рудольф.

– Знаешь что? Давай-ка мы с тобой слетаем туда на следующей неделе и посмотрим, – предложил Джонни. – Вреда от этого не будет, а у меня, кроме того, появится уважительная причина не показываться в эту проклятую контору. Даже если ранчо никуда не годится, мы по крайней мере проветримся. Можешь захватить с собой пианино.

«Очень остроумно», – подумал Рудольф. Он знал, что Джонни считает его уход от дел глупым капризом, ранним проявлением старческого маразма. Сам Джонни отправится на покой только ногами вперед. Они вместе выбрались наверх, вместе заработали кучу денег, ни разу не подвели друг друга, с полуслова друг друга понимали, и Рудольф знал, что Джонни считает своей обязанностью расшевелить его.

– Ладно, – согласился Рудольф. – Я всю жизнь мечтал скакать верхом по пустыне.

– Это не пустыня, – огрызнулся Джонни. – Это ранчо. Оно расположено у подножия гор. По его территории бежит ручей, где водится форель.

– Давай съездим на этой неделе, – сказал Рудольф. – Денька на два, пока Инид будет у Джин. Ты сможешь?

– Я беру билеты, – ответил Джонни.

Они ехали мимо нескончаемых кладбищ Лонг-Айленда, куда ньюйоркцы поколение за поколением укладывают на вечный покой своих ближних. Рудольф закрыл глаза и предался мечтам о холмах и горах серебряного штата Невада.

Обычно Гретхен любила работать в монтажной по субботам, когда в безлюдном молчаливом здании они были вдвоем – она и ее помощница Ида Коэн. Но сегодня Ида видела, что Гретхен явно не в своей тарелке. Она без конца прокручивала пленку, резко щелкала ножницами, насвистывая что-то мрачное или горько вздыхая. Ида знала, почему Гретхен с утра в плохом настроении. Эванс Кинселла, их режиссер, снова принялся за старое: снимал как Бог на душу положит, часто являлся на площадку с похмелья и позволял актерам валять дурака в надежде, что Гретхен чудом сумеет отыскать рациональное зерно в ворохе пленки, которую он ей швырнул. Да и в пятницу Ида была в монтажной, когда Кинселла позвонил и сказал, что не может пойти с Гретхен в ресторан, как обещал.

Ида, всей душой преданная подруге, презирала Кинселлу с такой страстью, какую у нее вызывало только Движение за освобождение женщин: она добросовестно посещала все собрания и выступала на них с пламенными, хотя и не совсем логичными речами.

Ида, некрасивая сорокапятилетняя женщина, у которой не было ни мужа, ни любовника, способных сделать ее жизнь невыносимой, считала, что красивая и талантливая Гретхен позволяет мужчинам эксплуатировать себя. Ида уговорила Гретхен пойти с нею на два собрания, но Гретхен быстро надоели истерические вопли ораторов, и она ушла, сказав: «Когда пойдете на баррикады, можете рассчитывать на меня. Не раньше».

«Но нам нужны такие женщины, как ты», – вымолвила Ида.

«Может быть, – отозвалась Гретхен. – Зато мне они не нужны».

И Ида, потеряв надежду, горестно вздохнула. «Это непростительное политическое равнодушие», – сказала тогда она Гретхен.

Гретхен в то утро беспокоило не только качество фильма, над которым она работала. Несколько дней назад Кинселла подбросил ей очередной сценарий, попросив прочитать и высказать свое мнение. Имя молодого автора ничего не говорило им обоим, но его литературный агент убедил Кинселлу познакомиться с текстом. Гретхен прочла сценарий и пришла в полный восторг, о чем и сказала Кинселле, когда он позвонил ей в пятницу. «В восторг? – переспросил он. – А по-моему, обычное дерьмо. Отдай его моей секретарше, пусть вернет». И повесил трубку. До двух ночи Гретхен перечитывала сценарий. Он был написан мужчиной, но рассказывалось в нем об энергичной женщине из рабочей среды, она жила в маленьком унылом городишке среди утративших всякую надежду людей, но единственная из всех своих сверстников сумела благодаря уму и смелости выбраться из этого окружения и стать такой, как ей хотелось.

Гретхен верила, что из этого сценария можно сделать фильм, который внесет живую струю в поток появившихся за последнее время фильмов; в противовес голливудским сказкам со счастливым концом, так долго державшимся на экране, это были фильмы о людях, живущих бесцельно и бездумно, иногда восстающих против своей участи, но затем вновь теряющих надежду и погружающихся в апатию; посмотрев такое, зритель и повеситься может. «Если старые голливудские фильмы с их надуманным слащавым оптимизмом были насквозь пропитаны фальшью, – размышляла Гретхен, – то не менее лживы и сегодняшние равнодушные панихиды». Герои возникают ежедневно. Если верно, что они не рождаются вместе со своим классом, то они и не гибнут вместе с ним.

Перечитав сценарий, она убедилась, что первое впечатление не обмануло ее; если Кинселла тряхнет стариной и будет работать как в прежнее время, он сделает превосходный фильм. Она позвонила ему прямо в половине третьего ночи, но никто не ответил. Все это, словно кольцо пленки на монтажном столе, многократно повторяясь, крутилось у нее в голове, пока она корпела над дрянным материалом, отснятым Кинселлой за последнюю неделю.

Внезапно она выключила аппарат.

– Ида, я хочу попросить тебя об одном одолжении.

– Слушаю. – Ида оторвалась от работы.

Сценарий лежал в большой сумке на длинном ремне, с которой Гретхен всегда ходила на студию. Она достала его и протянула Иде.

– Я отправлюсь на часок-другой в музей, – сказала она. – А ты брось всю эту муру и почитай. Когда я вернусь, мы пойдем с тобой обедать – вдвоем, больше никого, – и ты мне скажешь, как он тебе показался.

Ида нерешительно посмотрела на Гретхен, но сценарий взяла. Гретхен никогда не уходила в середине рабочего дня. Самое большее, что она себе позволяла, – это выпить чашку кофе.

– Ладно, – согласилась Ида и, поправив очки на носу, с такой опаской посмотрела на сценарий, будто он мог взорваться.

Гретхен надела пальто и, спустившись вниз, попала в людской водоворот, который бурлил на Седьмой авеню, где помещалась их студия. Она быстро добралась до центра и вошла в Музей современного искусства с единственным намерением, как она уверяла себя, успокоить нервы созерцанием произведений подлинного искусства. Но вышла из музея такая же взбудораженная. Теперь, после общения с Пикассо, Ренуаром и Генри Муром, она даже думать не могла о том, чтобы вернуться обратно к монтажному столу, а поэтому позвонила на студию и предложила Иде встретиться прямо в ресторане.

– Подкрасься и подтяни чулки, – безжалостно распорядилась она. – Это шикарный ресторан с французской кухней. Угощаю я, потому что у меня неприятности.

В ожидании Иды она выпила виски у стойки бара. Обычно днем она не пила, но, в конце концов, законом это не запрещено. И, кроме того, сегодня суббота.

Увидев Гретхен возле стойки, Ида насторожилась:

– Что ты пьешь?

– Виски.

– Значит, у тебя и вправду неприятности. – Ида считала, что находится на переднем крае современной мысли, но в повседневной жизни она оставалась сухой пуританкой.

– Два виски, пожалуйста, – сказала Гретхен бармену.

– Ты же знаешь, что я, если выпью, работать не могу, – запричитала Ида.

– На сегодня твоя работа закончена, – заявила Гретхен. – И моя тоже. Ты сама, по-моему, кричала, что женщин заставляют трудиться до седьмого пота. Особенно по субботам. Разве не ты утверждала, что в нашей стране необходима двадцатичасовая рабочая неделя?

– Теоретически да, – осторожно призналась Ида, с явным отвращением поглядывая на стакан, который поставил перед ней бармен. – Лично я предпочитаю работать больше.

– Но не сегодня, – твердо сказала Гретхен. Она подозвала метрдотеля. – Столик на двоих, пожалуйста. И пусть туда перенесут наши стаканы. – Величественным жестом она положила на стойку два доллара.

– Зачем ты ему столько дала за три виски? – прошептала Ида, когда они вслед за метрдотелем шли в глубь ресторана.

– Размер чаевых, – ответила Гретхен, – уравнивает нас с мужчинами.

Метрдотель усадил их за столик рядом с кухней.

– Видишь… – Ида обвела зал взглядом. – Ресторан почти пустой, а он сажает нас возле кухни. Только потому, что мы без мужчин.

– Пей лучше виски, – посоветовала Гретхен. – Мы отомстим им на том свете.

Ида сделала глоток и скривилась.

– Раз уж ты заказываешь, – сказала она, – то могла бы выбрать что-нибудь послаще.

– На баррикадах сладкого не подадут, – ответила Гретхен. – А теперь расскажи, как тебе понравился сценарий.

Ида просияла. Она искренне радовалась, увидев удачно снятую сцену в фильме, прочитав пришедшуюся по душе страницу в книге.

– Сценарий чудесный, – сказала она. – Знаешь, какую из него можно сделать картину!

– Беда только в том, что никто вроде не собирается ее снимать, – сказала Гретхен. – По-моему, этот сценарий уже многим показывали, и наш ненаглядный Эванс Кинселла был последней надеждой агента.

– Эванс его уже читал?

– Да, – ответила Гретхен. – И назвал дерьмом. Велел отдать сценарий секретарше, чтобы она его вернула.

– Выскочка! – взорвалась Ида. – А еще считается фигурой! Во сколько обойдется теперешняя картина?

– В три с половиной миллиона.

– Не только в кино, но и вообще в мире что-то неладно, – заметила Ида, – если такому идиоту дают три с половиной миллиона, с которыми он может поступать, как ему заблагорассудится.

– За последние три года он сделал две очень нашумевшие картины, – возразила Гретхен.

– Случайность, – отозвалась Ида. – Счастливая случайность.

– Ну, не только, – снова возразила Гретхен. – У него иногда бывают взлеты.

– Но они не стоят трех с половиной миллионов, – не сдавалась Ида. – И чего ты к нему липнешь, не понимаю. Черт знает как он с тобой обращается. И не только на работе.

– Да ладно! – воскликнула Гретхен с притворной беспечностью. – Мазохизм в небольших дозах еще никогда не приносил вреда женщине.

– Иногда с тобой можно спятить, честное слово, – поджала губы Ида.

Возле них появился официант, держа наготове блокнот и карандаш.

– Давай заказывать, – предложила Гретхен. Она пробежала глазами меню. – У них есть жареная утка с маслинами. Порции большие, одной хватит на двоих. Возьмем?

– Возьмем, – согласилась Ида. – Тем более что маслины я не люблю. Можешь их съесть все.

Гретхен заказала утку и бутылку «Пуйи фюме».

– Зачем нам целая бутылка? – запротестовала Ида. – Я больше полбокала не выпью.

– Бутылку, – повторила Гретхен официанту, не обращая внимания на Иду.

– Ты напьешься, – предупредила ее Ида.

– И хорошо, – ответила Гретхен. – Мне надо принять серьезные решения, а на трезвую голову это у меня может и не выйти.

– У тебя сегодня странные глаза, – заметила Ида.

– А ты как думаешь?! – Гретхен залпом проглотила вторую порцию виски.

– Что ты затеяла? – встревожилась Ида. – Опомнись. Ты разозлилась, а виски ты уже выпила столько…

– Правильно, разозлилась, – подтвердила Гретхен. – Но виски я выпила чуть-чуть, а вот вина, если ты мне не поможешь, выпью целую бутылку. А потом… – Она умолкла.

– Что потом?

– Что потом, не знаю, – ответила Гретхен и засмеялась. Смех ее звучал так странно, что Ида больше не сомневалась: Гретхен опьянела. – Потом я поговорю с Эвансом Кинселлой. Если разыщу его, в чем не совсем уверена.

– И что ты ему скажешь? – забеспокоилась Ида.

– Для начала несколько слов – невежливых, но зато чистой правды.

– Ты с ума сошла! – воскликнула Ида. – В каких бы отношениях вы ни были, помни: он твой босс.

– Ида, тебе никогда не говорили, что у тебя патологическое уважение к начальству?

– Вовсе не патологическое, – обиделась Ида.

– А какое? Непомерное, подхалимское, восторженное?

– Самое обычное, если тебе уж так хочется знать. И давай забудем на время обо мне. Что ты собираешься ему сказать?

– Что картина, над которой мы работаем, – дрянь. Но это будет только увертюра, – ответила Гретхен.

– Прошу тебя, Гретхен… – Ида протянула руки, словно пытаясь удержать ее от ложного шага.

– Пора кому-нибудь купить тебе кольца, – заметила Гретхен. – У тебя красивые руки, и кольца их только бы украсили. Если мы не найдем этого негодяя Кинселлу, тогда, может, потратим остаток дня на поиски колец.

Ида встревоженно огляделась. Ресторан был уже почти полон, и рядом с ними сидели двое мужчин.

– Тебя могут услышать.

– Пусть слушают, – пожала плечами Гретхен. – Умное слово всем на пользу.

У столика вновь появился официант и принялся ловко разделывать утку. Вино было в ведерке со льдом.

– Мне без маслин, – сказала Ида. – Положите их все этой даме.

Гретхен с восхищением смотрела, как умело официант делит утку на порции.

– Держу пари, что вот он не пьет во время работы, – заметила она. Все знали, что за Кинселлой водится подобная слабость.

– Тсс, – остановила ее Ида и улыбнулась официанту, словно прося извинения за свою эксцентричную приятельницу.

– Пьете? – спросила Гретхен у официанта.

– Нет, мэм, – ответил официант. – Но не отказался бы, если бы угостили, – усмехнулся он.

– Утром первым делом пошлю вам бутылку, – пообещала Гретхен.

– Гретхен, – сказала Ида, – я тебя никогда такой не видела. Что на тебя нашло?

– Бунт, – ответила Гретхен. – Я взбунтовалась. – Она попробовала утку, с удовольствием причмокнула и отпила большой глоток вина.

– На твоем месте, – заметила Ида, отщипывая маленькие кусочки, – я не стала бы этого делать в субботу или воскресенье.

– Бунт нельзя откладывать. Таков девиз нашей семьи, – сказала Гретхен. – Особенно в выходные дни. В понедельник утром нелегко бунтовать. К этому следует готовиться целую неделю.

– Кинселла никогда не простит тебе, – заметила Ида.

– А после увертюры, – продолжала Гретхен, не обращая внимания на слова Иды, – мы перейдем к самой опере. Я скажу ему, что согласилась работать над этой дрянью, которую он стряпает, только ради того, чтобы спать с ним.

– Гретхен, – с упреком воскликнула Ида, – ты же говорила мне, что любишь его! – Ей, старой деве, любовь представлялась чем-то необыкновенным.

– Когда-то любила, – согласилась Гретхен.

– Он жутко разозлится.

– Это мне и нужно, – сказала Гретхен. – А затем я объясню ему, что прочитала сценарий, который он велел вернуть агенту, и что, по-моему, это оригинальное, умное произведение, чересчур хорошее для таких, как он. Но поскольку он единственный режиссер, с которым я в данный момент нахожусь, можно считать, в сожительстве, и, несомненно, единственный из близко знакомых мне режиссеров, который может под одно свое имя получить деньги на постановку фильма, я скажу ему, что если у него еще сохранился разум, которым природа наградила его от рождения, то он завтра же купит этот сценарий – хотя бы просто потому, что об этом прошу я.

– Ты же знаешь, что он откажет, – сказала Ида.

– Возможно.

– И тогда как ты поступишь? Расплачешься и будешь просить прощения?

Гретхен посмотрела на нее с удивлением. Сарказмом Ида никогда не отличалась. Значит, разговор этот ее по-настоящему взволновал.

– Ида, милая, – ласково сказала Гретхен, – не нужно так нервничать. Ведь это мне, а не тебе придется воевать.

– Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, – ответила Ида.

– Бывает, что их не избежать. Сейчас как раз такой случай. Ты спросила меня, что я буду делать, если он откажется.

– Когда он откажется.

– Я скажу ему, что немедленно ухожу из его группы.

– Но у тебя же контракт! – воскликнула Ида.

– Пусть подает на меня в суд. Может заодно потребовать, чтобы меня заставили вернуться к нему в постель.

– Тебе известно, что, если ты уйдешь, я тоже уйду, – сказала Ида, и голос ее задрожал от сдержанной гордости.

– На войне, – сурово заметила Гретхен, – порой приходится жертвовать солдатами.

– Но это не война, – возразила Ида, – а всего лишь кинофильм, каких тысячи.

– Вот именно, – сказала Гретхен. – Я не хочу всю жизнь работать над фильмами, каких тысячи. – Она увидела, что ласковые темные глаза Иды наполняются слезами и она вот-вот зарыдает. – Ты вовсе не обязана расплачиваться за мои поступки, Ида, – сказала она, – тебе незачем уходить вместе со мной.

– Не будем больше об этом говорить, – сказала Ида.

– Ладно, – согласилась Гретхен. – Значит, вопрос закрыт. А теперь займись уткой. Ты ничего не съела. Тебе не нравится?

– Очень… нравится, – всхлипнула Ида.

Некоторое время они ели молча. Гретхен подлила себе вина. По тому, как исказилось пухлое и мягкое, точно у ребенка, лицо Иды, она поняла, что та с трудом сдерживает слезы, и на секунду пожалела, что заставила Иду прочитать сценарий и обременила ее своими проблемами. Но она знала абсолютную честность и взыскательный вкус Иды и должна была услышать от нее подтверждение своей оценки. Без этого Гретхен никогда бы не рискнула выступить против Кинселлы. «А Эвансу Кинселле суждено пережить нелегкие минуты, – угрюмо размышляла она. – Если он, конечно, дома».

Наконец Ида заговорила.

– Я считаю, – сказала она почти робко, – что можно поступить и по-другому. Ты ведь не обязана действовать в открытую, правда?

– Вероятно. Однако действовать скрытно я, к сожалению, не очень умею.

– Да уж, – усмехнулась Ида. – Но, может, на этот раз ты послушаешься меня. Мы обе знаем, что он ни за что не согласится. Особенно если ты начнешь с ним спорить.

– Откуда ты его так хорошо знаешь? – с шутливой подозрительностью спросила Гретхен. – Не завели ли вы роман у меня за спиной?

Ида громко рассмеялась.

– Как можно! – сказала она. – Ведь он другой веры.

Они обе засмеялись. Затем лицо Иды стало серьезным.

– Я предлагаю вот что: закончи монтаж картины.

– О Господи!

– Тихо! Сначала послушай. Я ведь тебя слушала, правда?

– Еще как, – согласилась Гретхен.

– Не заговаривай с ним о сценарии. Сделай вид, что ты об этом начисто забыла.

– Но я не забыла. Он мне уже снится. Я даже сейчас вижу кадр за кадром…

– Я сказала: «Сделай вид», – рассердилась Ида. – Найди кого-нибудь, кто согласился бы дать тебе денег, и купи сценарий сама.

– Допустим, я достану деньги, – сказала Гретхен, тотчас вспомнив про беднягу Руди. – А что потом?

– А потом, – с торжеством провозгласила Ида, – сама поставь его.

Гретхен откинулась на спинку кресла. От Иды она ждала чего угодно, только не этого.

– Боже мой! – сказала она. – Ну и придумала!

– А почему нет? – с жаром спросила Ида, совсем уже забыв про еду. – В старое время многие режиссеры выходили из монтажной.

– Это было давно, – возразила Гретхен. – И все они были мужчины.

– Ты же знаешь, что я не люблю таких разговоров, – укоризненно заметила Ида.

– Извини. Я забыла. Но просто ради шутки, Ида, назови мне двадцать пять режиссеров-женщин.

– В прежние дни даже в армии не было двадцати пяти женщин. – На собраниях Движения за освобождение женщин Ида научилась спорить аргументированно. – На наши собрания ты не ходишь, брошюры не читаешь, но ты своим фильмом принесла бы нам гораздо большую пользу, чем присутствием на всех собраниях. А если у тебя есть сомнения, то позволь сказать тебе, что ты разбираешься в режиссуре куда лучше, чем Эванс Кинселла когда-либо разбирался или будет разбираться.

– Да, это мысль, – задумчиво согласилась Гретхен, – теперь я уже успокоилась и могу сказать: это – мысль.

– Такая картина обойдется очень дешево, – быстро продолжала Ида. – Небольшой городок – в основном натура и простенький павильон, народу немного, больше молодежь. На такие роли ты не найдешь актеров с именем, даже если у тебя будут деньги. Я тоже знаю людей, которые вкладывают деньги в кино, и могу к ним обратиться. А ты попросишь своего брата…

«Бедняга Руди», – снова подумала Гретхен.

– Во сколько обошлась первая картина Эванса Кинселлы?

– В сто двадцать пять тысяч, – не задумываясь, ответила Гретхен. Кинселла часто хвастался тем, что его первая картина, имевшая огромный коммерческий успех, стоила студии сущие гроши, и никогда не забывал сказать, сколько именно.

– В сто двадцать пять тысяч, – повторила Ида. – А теперь ему дают три с половиной миллиона.

– Кино есть кино, – заметила Гретхен.

– Времена меняются, и за сто двадцать пять тысяч сегодня картину не сделаешь. Но за семьсот пятьдесят, я уверена, можно сделать. Многие актеры согласились бы работать за почасовую оплату, а исполнители главных ролей могли бы вообще согласиться на процент от проката. Тогда почти все деньги пошли бы на съемки, и никуда больше.

– Дорогая Ида, – сказала Гретхен, – ты уже стала рассуждать как киномагнат.

– Только ты должна дать мне одно обещание, – потребовала Ида.

– Какое? – насторожилась Гретхен.

– Что ты не будешь звонить Кинселле ни сегодня, ни завтра. Обдумай все как следует, по крайней мере до понедельника.

– Ладно, – помолчав, согласилась Гретхен. – А я уже приготовилась к захватывающему сражению.

– Лучше представь себе, какой будет у Кинселлы вид, когда на экраны выйдет наш фильм. У тебя к тому времени уже пропадет охота сказать ему, какое он ничтожество.

– Ладно, обещаю, – сказала Гретхен. – А теперь давай закажем на десерт что-нибудь сладкое-пресладкое. И весь остаток дня будем предаваться удовольствиям. Ты сколько раз смотрела «Земляничную поляну»?

– Четыре раза.

– И я четыре, – сказала Гретхен. – Давай сегодня прогуляем работу и для ровного счета посмотрим «Поляну» еще раз.

По забитой машинами, как всегда к вечеру в воскресенье, дороге Хиты и Рудольф возвращались домой; Джонни сидел за рулем, Илейн – рядом с мужем, а Рудольф на заднем сиденье размышлял о том, как они провели время в Монтоке. «В общем, удачно», – решил он. Домик Джин оказался уютным, как она и говорила, с чудесным видом на океан. Массажистка выглядела вполне благопристойно, а к тому же выяснилось, что она превосходно готовит. Голыми по берегу они не скакали, несмотря на предсказания Джонни, но зато все вместе подолгу гуляли вдоль кромки воды по утрамбованному отливом песку, и Инид держала мать за руку. Они обе искренне радовались друг другу, и Рудольф подумал, что, может, Инид лучше жить у матери и ходить в маленькую загородную школу, чем подвергаться опасностям на улицах Нью-Йорка. Он может видеться с ней в выходные дни и в школьные каникулы. Но если отнестись всерьез к дикой невадской затее Джонни, то ездить к ней ему будет трудновато. Правда, будет это не завтра и не на следующей неделе, а может, и не в следующем году.

У Джин был здоровый и бодрый вид. Вместе с массажисткой она каждое утро проделывала уйму всяких гимнастических упражнений, а потом часами бродила по берегу в поисках объектов для фотографирования. Она казалась довольной, чуть сонной, говорила мало и походила на ребенка, который проснулся после приятного сна. Она приветливо встретила Хитов и, судя по всему, была рада провести два дня в их обществе. Ни она, ни массажистка, которую звали Лорейн, ни разу не пытались поговорить с ним наедине. Если Джин и завела себе друзей по соседству, то никто из них не появился ни в субботу, ни в воскресенье. Когда Рудольф попросил ее показать последние работы, она ответила: «Я еще не готова. Может, через месяц».

Удобно расположившись на заднем сиденье роскошной машины, мчавшейся к городу, он с некоторой грустью констатировал, что в течение этих двух дней Джин выглядела более радостной, чем, пожалуй, за всю их совместную жизнь.

К столу подавали вино, но крепких напитков не было. Джин не тянулась к бутылке, и Рудольф не заметил, чтобы Лорейн предостерегающе поглядывала на нее.

«Она, по-видимому, несколько успокоилась», – решил Рудольф. О себе он этого сказать не мог.

Они въезжали в город по тому же мосту; на западе на фоне живописного заката зубчатой стеной вздымались небоскребы. В окнах уже горел свет, и мигающие остроконечные огоньки были похожи на свечи в амбразурах цитадели. Он любил такой Нью-Йорк и это время суток – улицы, по которым они ехали, были пустынными, чистыми и приветливыми. Будь всегда воскресенье, никто не стал бы уезжать из Нью-Йорка.

Когда машина остановилась перед его домом, он предложил Хитам подняться к нему, но Джонни сказал, что они и так уже опаздывают в гости. Руди поблагодарил Джонни за поездку и, наклонившись, поцеловал Илейн в щеку. После двух дней, проведенных вместе, он чувствовал к ней гораздо большее расположение, чем прежде.

– Ты весь вечер будешь один? – спросила Илейн.

– Да.

– Тогда садись обратно в машину, – предложила она. – Поедешь с нами на коктейль, а потом поужинаем в «Джино».

Ему хотелось поехать с ними, но предстояло над многим поразмыслить, а для этого лучше побыть одному. Он не мог признаться, что там, в Монтоке, его раздражало то, что вокруг были люди. Это, конечно, скоро пройдет…

– Спасибо, – поблагодарил он, – но мне нужно ответить на кучу писем. Давайте лучше пообедаем вместе как-нибудь на неделе. Мы втроем – и никого больше.

– Я позвоню тебе завтра, – предупредил Джонни, – как только закажу билеты в Неваду.

– Я весь день буду дома, – пообещал Рудольф.

Машина тронулась; он смотрел им вслед и ругал себя за эти слова. Теперь, наверное, кто-нибудь из Хитов говорит: «Он будет весь день дома, потому что не знает, чем себя занять».

С чемоданом в руках он поднялся по ступенькам к входной двери. Она опять оказалась незапертой. Из-за нижних соседей. Придется с ними поговорить. Он вошел в полутемный вестибюль и услышал мужской голос:

– Стоять на месте, и чтоб ни звука. Ты у меня под прицелом.

Входная дверь захлопнулась у него за спиной.

– В какой квартире ты живешь? – спросил тот же голос.

Он ответил не сразу. Будь Инид дома, он вообще бы не ответил. Слава Богу, она у матери, более чем в ста милях отсюда. И няня в Нью-Джерси. Дома никого нет. Его чем-то тронули под ребро, должно быть, пистолетом.

– Тебе задали вопрос, – сказал тот же голос. Рудольф почувствовал, что рядом стоит второй человек.

– На третьем этаже, – ответил он.

– Поднимайся! – приказал голос.

Рудольф начал подниматься по лестнице. Света из-под квартиры на втором этаже не было видно. Никого нет дома. «Воскресный вечер», – подумал он, машинально шагая по ступенькам и слыша сзади тяжелые шаги двух пар ног.

Дрожащими руками он достал ключ и отпер дверь.

– Зажги свет, – приказал тот же голос.

Рудольф не сразу нашел выключатель. Загорелась лампа в передней, и он повернулся – перед ним было двое мужчин, которые подстерегли его в вестибюле. Оба – черные, молодые, один высокий, другой среднего роста, оба хорошо одеты. На их худых, напряженных лицах читалась ненависть. «Наркоманы», – подумал он. Высокий держал в руках нацеленный на него пистолет, иссиня-черный, тускло мерцавший в свете лампы.

– В гостиную, – приказал высокий. Они прошли вслед за ним в гостиную, где второй человек включил свет. Загорелись сразу все лампы. В комнате было уютно и чисто, занавеси на окнах задернуты. Няня перед отъездом навела порядок. На камине громко тикали часы. Они показывали половину шестого.

– Давай бумажник, – сказал высокий, – и чтоб без фокусов.

Рудольф вынул из кармана пиджака бумажник. Человек с пистолетом выхватил бумажник у него из руки, кинул его напарнику.

– Посмотри, что там есть, – сказал он.

Второй заглянул в бумажник.

– Тридцать долларов, – ответил он, держа в руке деньги.

Человек с пистолетом выругался.

– А в штанах есть что-нибудь?

Рудольф вынул несколько долларов и две монеты по двадцать пять центов. Теперь второй, протянув руку, выхватил у него деньги.

– И здесь не лучше, – сказал он. – Всего восемь долларов. – Монеты он бросил на пол.

– Какой хитрый, а? Разъезжает в «Линкольне», а при себе всего-навсего тридцать восемь долларов! – заметил человек с пистолетом. – Боишься, что тебя ограбят, мистер Рокфеллер?

– Извините, – ответил Рудольф, – но больше у меня ничего нет. Только кредитные карточки. – Кредитные карточки разлетелись по полу.

– Наше заведение не принимает кредитных карточек, верно, Элрой? – заметил высокий.

– К сожалению, нет, – ответил Элрой, и оба хрипло расхохотались.

Рудольфу казалось, будто все это происходит не с ним, а с каким-то крошечным, оцепеневшим от страха человечком где-то далеко-далеко.

– Где у тебя деньги? – спросил высокий с пистолетом. – Открывай сейф!

– Я не держу в доме денег, – ответил Рудольф. – И сейфа у меня нет.

– Смотри, какой хитрый! – повторил высокий и свободной рукой с силой ударил Рудольфа по глазам. Рудольф, отшатнувшись, мгновенно ослеп от слез. – Это чтобы научить тебя говорить правду, мистер, – добавил он.

– Ищите сами, – упорствовал Рудольф.

– Последний раз говорю тебе – покажи, где деньги, – пригрозил человек.

– Извините, ничем помочь вам не могу.

Человек с пистолетом дышал тяжело и нервно, глаза его метались из стороны в сторону, отражая свет многочисленных ламп.

– Что скажешь, Элрой? – спросил он.

– Дай ему как следует, – ответил Элрой.

Человек с пистолетом, мгновенно переместив оружие на ладонь, ударил Рудольфа в висок. Рудольф рухнул на пол, но ему показалось, что он медленно летит в пространстве. Ковер принял его в свои объятия, как чудесная мягкая постель. Прошло еще несколько секунд, и откуда-то издалека тот же голос произнес:

– Хватит, Элрой! Ты что, хочешь прикончить эту сволочь, что ли?

Ему снился сон. Но даже во сне он понимал, что это ему лишь снится. Он был на берегу и искал Инид. Ревели волны. Почему-то прямо на пляже стояли автобусы, из них вылезали люди, которых он не знал и не узнавал, которые не обращали на него внимания, которые то возникали у него на пути, то куда-то исчезали, пока он проталкивался среди них, взывая: «Инид! Инид!» Он знал, что это сон, но мучился по-настоящему, понимая, что не найдет ее. Чувство утраты было невыносимым.

Потом он очнулся. По-прежнему горели лампы. Яркий свет колол ему глаза. Он лежал на полу, все у него болело, ломило голову, саднило в паху. Он не мог повернуться. Лицо у него было мокрым. Он вытер его рукой и увидел на руке кровь.

В комнате царил полный разгром. Обивка на креслах и диване изрезана в клочья, ковер засыпан снежными хлопьями поролона. Возле камина – разбитые вдребезги часы. Из письменного стола, шкафа и буфета выдернуты все ящики, и их содержимое разбросано по комнате. Вместо зеркала над камином торчат одни зазубренные осколки. Деревянные стулья, журнальный столик и маленькая тумбочка разбиты вдребезги каминной кочергой, а сама кочерга изогнута каким-то фантастическим образом. Бутылки из буфета били об стену, поэтому в комнате стоял запах виски и повсюду валялись осколки. Передняя стенка от пианино лежала возле дивана, а порванные струны торчали и висели над клавиатурой, словно выпущенные кишки. Он попробовал посмотреть на часы, чтобы определить, сколько времени он пролежал без сознания, но часы оказались срезанными с его руки – вместо них на кисти был глубокий порез, из которого сочилась кровь.

Он заставил себя подползти к телефону. Поднял трубку с рычага, прислушался. Работает. Слава Богу. Он не сразу вспомнил номер Гретхен. С трудом набрал. Раздались длинные гудки. Он лежал на полу, прислонив трубку к щеке. Наконец на другом конце провода сняли трубку, и он услышал голос Гретхен:

– Алло!

– Гретхен, – сказал он.

– Где ты был? – спросила она сердито. – Я звонила тебе в пять. Ты сказал, что вернешься к…

– Гретхен, – хрипло повторил он, – приезжай. Немедленно. Если дверь заперта, вызови полицию взломать дверь. Я… – Он почувствовал, что снова теряет сознание. Он больше не мог говорить. Он лежал на полу и слышал, как Гретхен кричит: «Руди! Руди! Ты меня слышишь, Руди?..» Потом наступила тишина.

Он позволил себе расслабиться и снова потерял сознание.

Он провел в больнице две недели и так и не съездил в Неваду с Джонни Хитом.