Книга: Нищий, вор
Назад: 2
Дальше: 4

3

Когда в дверь позвонили, Рудольф сидел за пианино и пытался подобрать песенку «В погожий день». Миссис Бэртон, уже в пальто и шляпе, пошла открывать. Она обычно проводила у них день, а к вечеру отправлялась домой в Гарлем кормить собственную семью. Из кухни доносился смех Инид – она ужинала там с няней. Рудольф никого не ждал, а потому продолжал подбирать мелодию. Хорошо, что в доме есть пианино. Ему пришло в голову купить инструмент, когда он услышал, как новая няня тихо напевает, убаюкивая Инид. Она сказала, что немного играет на фортепьяно, и Рудольф решил, что Инид пойдет только на пользу, если у них в доме зазвучит живая музыка. Может, у девочки есть способности, тогда тем более хорошо, если рядом окажется человек, который умеет играть, а не проигрыватель, делающий Баха и Бетховена обыденными и привычными, как электричество. Но через несколько дней он сам уселся за пианино и принялся подбирать мелодии. Он радовался любой возможности отвлечься и уже почти решил брать уроки музыки.
Он услышал шаги миссис Бэртон.
– Мистер Джордах, пришел молодой человек, который говорит, что он ваш племянник. Впустить его?
С тех пор как Рудольф переехал на новую квартиру, занимавшую два верхних этажа небольшого особняка без швейцара, миссис Бэртон в страхе перед ворами и грабителями постоянно держала дверь на цепочке.
Рудольф встал.
– Пойду взгляну, – сказал он. В письме, пришедшем из Брюсселя неделю назад, Билли ничего не писал о приезде в Америку. Судя по письмам, племянник, по-видимому, стал приятным и неглупым молодым человеком; и в приливе родственных чувств Рудольф послал ему тысячу долларов, которую тот попросил. Может, у Билли случилась какая-нибудь неприятность по службе и он дезертировал? Тогда понятно, зачем ему понадобились деньги. Что же касается Уэсли, то после отъезда из Ниццы – почти девять месяцев назад – он как в воду канул.
Миссис Бэртон вышла вслед за ним в холл. За приоткрытой дверью на тускло освещенной площадке стоял Уэсли.
– Все в порядке, миссис Бэртон, – сказал Рудольф и открыл дверь. – Входи, Уэсли. – Он протянул ему руку, и Уэсли, чуть помедлив, пожал ее.
– Я вам сегодня больше не нужна? – спросила миссис Бэртон.
– Спасибо, нет.
– Тогда я ухожу. Всего хорошего, мистер Джордах.
– Всего хорошего, миссис Бэртон.
Она ушла, и Рудольф закрыл за ней дверь. Уэсли стоял молча – копия своего отца в отрочестве: такое же худое, бледное и безучастное лицо, настороженный и колючий взгляд. Он был в том самом костюме, в котором вышел из грасской тюрьмы, и костюм этот стал ему сейчас еще теснее, чем тогда. С тех пор Уэсли вроде даже вырос и раздался в плечах. «И подстригся», – с удовольствием отметил Рудольф.
– Рад тебя видеть, – сказал Рудольф, когда они прошли в гостиную. – Выпить хочешь?
– Пива, если можно, – ответил Уэсли.
– Располагайся поудобнее. – Рудольф пошел на кухню, где вместе с няней ужинала Инид. Няня, крупная и полная женщина лет сорока, удивительно мягко управлялась с девочкой.
– Инид, к нам приехал твой кузен Уэсли, – сказал Рудольф, вынимая из холодильника бутылку пива. Он хотел было после ужина позвать девочку в гостиную поздороваться с Уэсли, но потом решил, что не стоит. Не известно еще, зачем Уэсли приехал. Может, у него какие-нибудь душевные переживания или разочарования, как бывает в этом возрасте; тогда появление Инид только усложнит обстановку. Он поцеловал девочку в макушку, взял бутылку и стакан и вернулся в гостиную. Уэсли неловко топтался на том же месте, где Рудольф оставил его. Рудольф налил ему пива.
– Спасибо, – поблагодарил Уэсли. – А вы сами ничего не будете пить?
– Я выпью вина за ужином. Да ты садись.
Уэсли подождал, пока сел Рудольф, после этого уселся на стул лицом к нему и стал жадно пить.
– Ну, как поживаешь? – спросил Рудольф. – Каким ветром тебя занесло в Нью-Йорк?
– Я искал вас по старому адресу, – сказал Уэсли, оставив его вопрос без ответа. – Швейцар не хотел говорить мне, куда вы переехали. Не верил, что я ваш племянник. Пришлось показать ему мой библиотечный билет. – У него был обиженный тон, словно Рудольф переехал на четыре квартала к северу специально, чтобы Уэсли не мог его найти.
– Разве ты не получил моего письма? – спросил Рудольф. – Я сообщил тебе новый адрес, как только снял эту квартиру.
– Никаких писем не получал, – покачал головой Уэсли. – Нет, сэр, ни одного письма.
– В том числе и того, где я писал, что вопрос о наследстве почти улажен и что тебе причитается…
– Ничего не получил. – Уэсли отпил еще пива.
– Что же происходит с твоей почтой? – Рудольф старался говорить спокойно.
– Вероятно, мать считает, что мне незачем получать письма. Так я думаю.
– Ты уже поужинал?
– Нет.
– За ужином я расскажу тебе, о чем писал в письме.
– Я не ради разговоров о деньгах добирался на попутках из Индианаполиса в Нью-Йорк, дядя Руди, – тихо сказал Уэсли. – Я приехал… Считайте, что я приехал просто в гости.
– Мать знает, что ты в Нью-Йорке?
Уэсли покачал головой:
– Мы с матерью не часто разговариваем.
– Ты, случайно, не сбежал из дому?
– Нет. Сейчас пасхальные каникулы. Я оставил записку, что приеду к началу занятий.
– Слава Богу, – сухо сказал Рудольф. – Ты хорошо учишься?
– Ничего. По французскому лучше всех. – Он усмехнулся. – Уже научил ребят ругаться.
– Это им когда-нибудь пригодится, – улыбнулся Рудольф. И более серьезным тоном спросил: – А почему тебе пришлось добираться на попутных машинах?
– Из-за отсутствия денег, – ответил Уэсли.
– Твоя мать каждый месяц получает на твое содержание довольно приличную сумму, – сказал Рудольф. – Во всяком случае, на один автобусный билет до Нью-Йорка раз в год этих денег вполне хватит.
– Она мне не дает ни цента, – сказал Уэсли. – Но я не жалуюсь. Я после школы работаю. Мне хватает.
– Да? – усомнился Рудольф. – Это у тебя единственный костюм?
– Костюм? Да. Но у меня есть несколько свитеров и джинсов и еще одежда для школы и для работы. А зимой мне дают старый плащ сына мистера Крейлера – он солдат и сейчас во Вьетнаме, – так что я не мерзну.
– Придется, пожалуй, написать твоей матери, – заметил Рудольф. – Она не имеет права тратить твои деньги на себя.
– Не стоит поднимать шум, дядя Руди, – отозвался Уэсли и осторожно поставил стакан на пол. – И без того у нас хватает разговоров. Мать говорит, что отдаст мне все до последнего цента, если я буду ходить с ней и мистером Крейлером в церковь, как и подобает истинному христианину.
– Понятно, – заметил Рудольф. – Вот теперь картина начинает проясняться.
– Еще та картинка, а? – Уэсли снова усмехнулся. – Настоящая испанская инквизиция в Индианаполисе!
– Я, пожалуй, выпью, – сказал Рудольф. Он встал, подошел к бару, приготовил себе мартини. – Еще пива, Уэсли?
– Спасибо. – Уэсли поднял стакан с пола, встал, протянул его Рудольфу.
– Хочешь повидаться с Инид? Она на кухне. – Он заметил замешательство Уэсли. – Ее матери здесь нет. Я ведь писал тебе, что мы развелись. – Он раздраженно тряхнул головой. – Или ты и этого письма не получил?
– Нет.
– Черт побери! Теперь я буду писать тебе до востребования. Неужели тебя не удивляло, что тебе никто не пишет?
– Я как-то не задумывался.
– А ты сам писал Кролику или Кейт?
– Писал раза два, – ответил Уэсли. – Но ответа не получил и бросил писать. Вам что-нибудь про них известно?
– Конечно, – ответил Рудольф.
Каждый месяц Дуайер присылал ему отчет по расходам на «Клотильду»; он, разумеется, знал, что ее купил Рудольф. Согласно распоряжению судебных властей яхта была оценена – стоимость ее определили в сто тысяч долларов. Значит, Дуайер не ошибся. Но ни один покупатель не предложил ничего хотя бы приближавшегося к этой сумме. Дуайер отвел яхту на зиму в Сен-Тропез и поставил у причала.
– У них все в порядке. Кейт родила тебе брата. Точнее говоря, единокровного брата.
– Бедный парень! – вздохнул Уэсли, но все же несколько повеселел.
«Род продолжается», – подумал Рудольф.
– Будете писать Кейт, – сказал Уэсли, – напишите, что я как-нибудь смотаюсь в Англию и навещу ее. Получается, что только у моего отца из всей нашей семьи больше одного ребенка. А он мне говорил, что хотел бы иметь пятерых. Знаете, он здорово умел управляться с детьми. – Уэсли смущенно повертел в руках стакан. – Не люблю хвастаться, дядя Руди, но вы посмотрите, что отец сделал из меня. Я, конечно, и сейчас ничего собой не представляю, но, пока он не вытащил меня из военной школы, я же был полным психом.
– Да, сейчас тебя психом не назовешь.
– Самое главное, – сказал Уэсли, – что я сам себя не чувствую психом. А это уже хорошо.
– Еще бы.
– Раз мы уже заговорили о детях – можно мне взглянуть на Инид?
– Конечно, – обрадовался Рудольф.
– Она по-прежнему много болтает?
– Да, – ответил Рудольф и повел его на кухню. – Даже больше, чем прежде.
Но на этот раз Инид застенчиво молчала, поэтому Уэсли сказал:
– Здравствуй, Инид! Я твой кузен Уэсли. Узнала меня?
Инид равнодушно посмотрела на него и отвернулась.
– Уже поздно, – принялась оправдываться няня. – В это время она начинает капризничать.
– Я как-нибудь зайду к вам утром, – сказал Уэсли. В маленькой кухне его по-взрослому низкий голос звучал громко и резко, и Инид закрыла уши руками.
– Мисс, ведите себя как следует, – сделала ей замечание няня.
– Это я, наверное, слишком громко говорю, – виновато заметил Уэсли, идя вслед за Рудольфом в гостиную. – На судне привыкаешь – приходится перекрикивать и ветер, и море.
В гостиной Рудольф налил себе еще мартини, выжал в него ломтик лимона и вдруг почувствовал, как он рад, что Уэсли пришел к нему в гости и захотел повидаться с Инид. «Может быть, когда-нибудь в далеком будущем мы снова станем единой семьей. У меня почти нет личной жизни», – с грустью подумал он, и ему стало жаль себя. Надо держаться своей семьи. Он одинок, не связан брачными узами – эпизод с Жанной ушел в прошлое и почти забылся, дочь – под надежным присмотром, к тому же она еще в таком возрасте, когда он видит в ней всего лишь прелестную игрушку, так что, едва он начнет общаться со своими племянниками, они станут ему нужнее, чем он им. И все-таки пусть это случится поскорее.
– Какая бы причина ни привела тебя в Нью-Йорк, – сказал он взволнованно и приподнял стакан в знак приветствия, – я страшно рад тебя видеть.
– Спасибо. – Уэсли, немного смущенный, тоже поднял свой стакан.
– Надеюсь, больше в барах не дерешься, – улыбнулся Рудольф.
– Не беспокойтесь, – сдержанно отозвался Уэсли. – Я с этим покончил. Хотя, бывает, кулаки так и чешутся. В нашей школе много черных, и они часто дерутся с белыми, а белые – с ними. Меня, наверное, считают трусом. Ну и плевать – переживу. Я получил хороший урок. И потом, когда отец забирал меня из военной школы, я дал ему обещание не драться. И нарушил это обещание только раз. Причем при особых обстоятельствах. – Уэсли мрачно смотрел в стакан, сейчас он казался старше своих лет. – Всего раз. Говорят, каждая собака имеет право один раз кого-нибудь укусить. В память об отце я должен держать свое обещание. Это самое малое, что я… – Он замолк, стиснул зубы. Рудольф испугался, что парнишка вот-вот расплачется.
– Конечно, должен, – поспешно сказал он. – А где ты остановился?
– В общежитии Христианской ассоциации молодых людей. Там совсем неплохо.
– Послушай, – сказал Рудольф, – завтра утром я увожу Инид в Монток к ее матери, а вернусь в воскресенье один. Хочешь прокатиться со мной, подышать морским воздухом?.. – Он замолчал, заметив встревоженный взгляд Уэсли.
– Спасибо, – поблагодарил его Уэсли. – С удовольствием, но в другой раз. Мне пора обратно в Индианаполис.
– Тебе не придется голосовать. Я дам тебе денег на самолет. – «Когда наконец я перестану предлагать людям деньги вместо того, что им на самом деле нужно?» – с отчаянием подумал он.
– Не стоит, – отказался Уэсли. – По правде говоря, мне даже нравится голосовать. Каких только людей не встретишь!
– Нет так нет, – обиженно сказал Рудольф, но осуждать мальчика за нежелание встретиться с Джин и заново пережить в памяти все события он не мог. – Но если хочешь переночевать, – добавил он, – я могу устроить тебя здесь на диване. Комнаты для гостей у нас нет, но мешать тебе никто не будет. – Гостеприимство по-родственному, а не доллары.
– Спасибо, – отозвался Уэсли, стараясь не обидеть дядю, – я неплохо устроился в общежитии.
– В следующий раз, когда соберешься в Нью-Йорк, предупреди заранее. Тут рядом есть очень приличные отели, и тебе будет там удобно. Сходим в театр или еще куда-нибудь… – Он не договорил. Чего доброго, парень решит, что он подлизывается…
– Обязательно, – неуверенно согласился Уэсли. – В следующий раз. А в этот раз, дядя Руди, я хочу поговорить с вами об отце. – Он испытующе вгляделся в Рудольфа. – Мне не довелось близко знать отца. Я встретился с ним мальчишкой, может, я и сейчас мальчишка, но мне хочется узнать, что он был за человек… Понимаете, о чем я говорю?
– Пожалуй.
– Я составил список людей, знавших отца в разные периоды его жизни, и вы с тетей Гретхен стоите первыми в этом списке. А как же иначе?
– Да, конечно. Как же иначе. – Рудольф боялся вопросов, которые ему могут задать, боялся ответов, которые вынужден будет дать этому высокому серьезному юноше.
– Когда мы с ним познакомились, – продолжал Уэсли, – я сразу стал смотреть на него как на героя, чуть ли не святого, потому что он так относился ко мне, к Кейт и Дуайеру и от каждого умел добиться всего, что нужно, ни разу не повысив голоса, и, что бы ни случилось, оставался хозяином положения. Но он ведь не всегда был такой. Я смотрел на него глазами ребенка. Я хочу понять его по-настоящему. Для своего же блага. Это поможет мне понять себя. Каким я хочу стать, что делать в жизни… Извините меня, я совсем запутался… – Он раздраженно передернул широкими плечами.
– Не так уж ты далек от истины, – ласково ответил Рудольф. – Я все тебе расскажу… все, что помню. Но сначала нам следует, по-моему, пойти поужинать. – Первая заповедь цивилизации: прошлое подождет.
– Против хорошего ужина я не возражаю, – поднимаясь, согласился Уэсли. – В пути я ел что попало, а дома меня кормят… – Он скорчил гримасу. – Мать помешана на растительной пище. Но я же не белка. Дядя Руди, – улыбнулся он, – я только и слышу о том, какой вы богатый. Может, вы угостите меня бифштексом?
– На это, пожалуй, моего богатства хватит, – засмеялся Рудольф. – Во всяком случае, несколько раз в году я могу позволить себе такую роскошь. Подожди, я только попрощаюсь с Инид и надену пиджак.
Когда он вытаскивал пиджак из стенного шкафа, раздался телефонный звонок. Он поднял трубку.
– Алло!
– Руди… – услышал он голос Гретхен. – Ты где ужинаешь? – От смущения она всегда становилась довольно резкой и прямолинейной. Они давно не разговаривали, и он меньше всего ожидал ее звонка в пятницу вечером.
– Видишь ли… – Он был в нерешительности. – У меня неожиданный гость. Уэсли. Он приехал из Индианаполиса на попутных машинах. Я веду его ужинать. Пойдешь с нами?
– Ему нужно о чем-то с тобой поговорить? – разочарованно спросила Гретхен.
– Да нет. Во всяком случае, никакого секретного разговора, насколько я знаю, не предвидится.
– Мне не хотелось бы мешать вам…
– Не говори глупостей, Гретхен. Может, тебе самой нужно о чем-то со мной поговорить? – В прошлый раз, когда они вместе ужинали, Гретхен была расстроена и дала ему понять, что это из-за голливудского режиссера, у которого она работает и с которым то сходится, то расходится. Как его зовут? Кинселла. Эванс Кинселла. Надменный голливудский сукин сын. Только один раз Гретхен повезло с мужчиной, и надо же ему было врезаться на машине в дерево. Она, наверное, и звонит-то из-за этого Кинселлы, но если ей уж так приспичило излить душу, то это можно сделать и после того, как они проводят Уэсли до общежития.
– Я позвонила, – сказала Гретхен, – потому что мне сегодня вечером нечего делать. Мой приятель меня обманул. Для разнообразия. – Она невесело рассмеялась. – Вот я и вспомнила, что у меня есть родственники. Хорошо повидаться с родственниками, когда нет других занятий. А как Уэсли?
– Ничего, – ответил Рудольф. – Вырос. И такой же серьезный. Даже еще более серьезный.
– Что-нибудь случилось? – спросила она.
– Не страшнее, чем у нас с тобой, – весело ответил он.
– А как он отнесется к моему появлению?
– Прекрасно. Он сказал, что мы с тобой первые в списке тех, кого он хочет видеть.
– Что это значит? – встревожилась она.
– После ужина я тебе все объясню. Парень просит бифштекс. – Он назвал ей ресторан, положил трубку и, надев пиджак, спустился вниз. Уэсли стоял посреди гостиной и осматривался по сторонам.
– Знаете, – усмехнулся он, – вот таким, по-моему, и должен быть дом истинного христианина.

 

По дороге к ресторану Рудольф заметил, что Уэсли ходит точь-в-точь как отец: так же горбится, так же угрожающе поводит плечами. В детстве Рудольф думал, что Том нарочно так ходит: пусть все знают, что перед ними вырвавшийся на свободу опасный хищник, и держатся подальше. Повзрослев, Рудольф увидел в этой походке способ самозащиты. Так брат давал понять, чтобы его оставили в покое.
Узнав, что Гретхен тоже придет в ресторан, Уэсли обрадовался:
– Здорово! Она – блеск, настоящая леди. Не то что эти дамочки, которых мы катали. Деньги у них прямо из ушей сыпались… – Он смешно затряс головой. – Они день и ночь разгуливали полуголые и на всех… плевать хотели. – После двух стаканов пива у него слегка развязался язык. – Знаете, я иногда не могу понять: вот некоторые женщины за всю свою жизнь пальцем не пошевелили, а держатся так, будто им принадлежит весь мир.
– Они репетируют перед зеркалом, – сказал Рудольф.
– Репетируют перед зеркалом! – расхохотался Уэсли. – Надо запомнить. А тетя Гретхен работает, правда?
– Еще как, – ответил Рудольф.
– В этом, по-моему, все и дело. Кто не работает, тот дерьмо. Извините за выражение, – спохватился он.
– Ничего.
– Отец и покрепче выражался, – сказал Уэсли. – Вот некоторые говорят так, будто у них в заднице якорь сидит. Он таких не любил. Он говорил, что крепкие словечки – это одно дело, а похабщина – совсем другое.
– Правильно он говорил. – «Интересно, – подумал Рудольф, который так и не преодолел детской неприязни к ругательствам и всегда тщательно следил за своей речью, – а я тоже вхожу в эту категорию людей с якорем в заднице?»
– Знаете, – продолжал Уэсли, – Кролик очень высокого мнения о вашей сестре. Он сказал мне, что вам следовало бы жениться на ней.
– Тут возникли бы определенные затруднения, – возразил Рудольф, – поскольку мы брат и сестра, а я не египетский фараон.
– Как это? – не понял Уэсли.
– В Древнем Египте у фараонов было принято жениться на сестрах.
– Понятно, – отозвался Уэсли. – Я, знаете, не очень-то силен в науках.
– Ты еще молодой.
– Ага-а, – протянул Уэсли, задумавшись над своей молодостью.
«Нет, в мальчишке определенно есть хорошие задатки, а теперь Крейлеры получили законное право искоренять и губить их. Это же настоящее преступление! Завтра нужно будет еще раз спросить у Джонни Хита – он и его жена едут с нами в Монток, – нет ли какой-нибудь возможности вырвать мальчишку из рук матери».
– Кстати, об образовании, – сказал Рудольф, – ты собираешься в колледж?
– Мать говорит, это пустая трата денег, – пожал плечами Уэсли. – Я много читаю, но не то, что велят в школе. Я тут заинтересовался мормонами. Наверное, хотел узнать, почему мать и мистер Крейлер такие – потому, что они мормоны, или сами по себе. – Он усмехнулся. – Я думаю, они мерзкие по природе, а от религии вся дрянь из них так и полезла. Но, – добавил он серьезнее, – религия эта необычная. Мормоны определенно были людьми храбрыми, они пошли наперекор всем Соединенным Штатам, пересекли в своих фургонах половину страны, поселились в пустыне, и пустыня, говорят, зацвела. Но эти их женщины! Смотрю я на свою мать и, клянусь вам, не понимаю, зачем люди женятся! Послушаешь ее десять минут – и всю жизнь просидишь холостяком. И вообще брак… – Он нахмурился. – Наша семья, например. Вы развелись. Тетя Гретхен развелась, мой отец тоже… В чем тут дело, а?
– Не ты первый об этом спрашиваешь, – сказал Рудольф. – Может быть, просто такое сейчас время. Мы меняемся, стараемся приспособиться друг к другу, притереться, и ничего не получается. Наверное, мы к этому не совсем готовы.
– У нас в школе есть одна девчонка, – снова нахмурился Уэсли, – хорошенькая, постарше меня. Мы… Ну, мы с ней дурачились в машине на заднем сиденье и у нее дома, когда родителей не было… Раза два… И она уже начала поговаривать о свадьбе. Вижу, ее на этом прямо заклинило. Ну, тогда я перестал с ней встречаться. А вы женитесь еще раз? – И он подозрительно уставился на Рудольфа, словно ожидая, что вот-вот услышит звон свадебных колоколов.
– Трудно сказать, – ответил Рудольф. – Пока не собираюсь.
– Смешная вещь – религия, – вдруг ни с того ни с сего сказал Уэсли; должно быть, разговор о браке смутил его, и он решил поскорее переменить тему. – Я хочу верить в Бога, – серьезно продолжал он. – Кто-то же ведь все это создал, правда? Откуда мы здесь взялись, чем заняты, как все происходит – например, откуда берется воздух, которым мы дышим, вода, которую пьем, пища, которую едим? За последние месяцы я прочитал всю Библию от корки до корки. Ответов там нет – по крайней мере я их не нашел.
«Милый мой племянник, – хотелось сказать Рудольфу, – когда твоему дяде было шестнадцать лет, он тоже читал Библию в поисках ответов. И тоже не нашел их».
– Во что же верить? – спросил Уэсли. – Вот мормоны говорят, будто бы Джозеф Смит нашел эти медные пластинки и никому не показал. Вы верите? Неужели люди способны верить в такую чушь?
– Еще говорят, будто бы Моисей спустился с горы Синай и принес с собой десять заповедей, высеченных Богом на камне, – сказал Рудольф, обрадованный тем, что Уэсли не спросил его прямо, верит ли он в Бога. – И в течение тысячелетий многие люди верили в эту легенду.
– А вы верите?
– Нет.
– И в школе нас тоже учат таким вещам, от которых просто смех берет. Часами, например, талдычат, что между черными и белыми нет никакой разницы, но стоит только выйти за дверь и пройти один квартал – и оказывается, все совсем не так. Во Франции было по-другому. А может, я сам был другим во Франции. Во Франции мне жилось весело, хотя с языком приходилось нелегко, а в Индианаполисе… – Он пожал плечами. – Большинство учителей, на мой взгляд, законченное дерьмо. Ребята на уроках орут, стреляют шариками из жеваной бумаги, бывает, и ножиками пыряются, а учителя только и делают, что их утихомиривают. Если в колледже то же самое, тогда ну его… – Он вопросительно посмотрел на Рудольфа. – А вы что думаете про колледж? Идти мне туда?
– Смотря чем ты хочешь потом заниматься, – осторожно ответил Рудольф, тронутый наивной словоохотливостью Уэсли и верой в то, что дядя не предаст его миру взрослых.
– Откуда я знаю? – сказал Уэсли. – То есть я знаю, чего хочу, но я пока не могу об этом никому рассказать. – Тон его вдруг стал холодным.
– Например, – продолжал Рудольф, не обращая внимания на эту перемену, – ты кое-что знаешь о море. Тебе оно нравится, правда?
– Нравилось, – невесело ответил Уэсли.
– Ты можешь пойти в торговый флот.
– Кролик говорит, собачья жизнь.
– Не обязательно. Неужели работа на «Клотильде» была для Кролика собачьей жизнью?
– Нет.
– И совсем это не собачья жизнь, если служишь офицером на приличном судне, если станешь капитаном…
– Пожалуй.
– Здесь, в Нью-Йорке, есть училище торгового флота. По окончании его сразу получаешь офицерское звание.
– Понятно, – задумчиво отозвался Уэсли. – Может, стоит об этом поразмыслить.
– А я тем временем наведу справки, – сказал Рудольф, – и напишу тебе, о чем узнаю. Только не забудь: теперь я буду писать до востребования.

 

В ожидании Гретхен Рудольф выпил мартини и решил, что теперь самое время поговорить с Уэсли о наследстве.
– После уплаты всех налогов и гонорара адвокатам, – сказал Рудольф, – должно остаться немногим более ста тысяч долларов, которые подлежат дележу. – Уэсли и Кейт незачем знать, что это те деньги, которые он заплатил за «Клотильду». – Одна треть причитается самой Кейт, вторая треть – ей же как опекунше собственного ребенка… – Он умолчал о том, сколько времени спорили между собой адвокаты, прежде чем удалось достичь компромисса.
Крейлеры упорно боролись за то, чтобы Тереза как мать Уэсли была назначена администратором наследства. Их притязания имели некоторую юридическую силу, поскольку Кейт – британская подданная, постоянно проживающая в Англии. Пришлось напомнить Терезе, что она дважды была осуждена за проституцию и на этом основании Хит может возбудить против нее дело и не позволит ей – из соображений морали – стать опекуншей Уэсли, пусть даже она его родная мать. Конечно, Рудольф никогда не допустил бы ничего подобного, чтобы не травмировать Уэсли, но все же угроза подействовала. Крейлеры сдались и согласились, чтобы администратором наследства назначили Рудольфа; теперь ему ежемесячно предстояло отвечать на длинный перечень язвительных вопросов о каждом истраченном центе. Кроме того, Крейлеры то и дело грозили подать на него в суд за неумышленно или умышленно допущенные нарушения закона при защите интересов Уэсли. Какой черт дернул Тома сделать предложение этой бабе?!
– Остается примерно одна треть… – Он умолк. – Уэсли, ты меня слушаешь?
– Конечно, – отозвался Уэсли. Прошел официант с блюдом, на котором еще шипел огромный кусок жареного мяса, и Уэсли проводил его голодным взглядом. «Что бы про него ни говорили, – подумал Рудольф, – избалованным его не назовешь».
– Я сказал, – продолжал Рудольф, – что тебе остается приблизительно тридцать три тысячи долларов, которые следует положить в банк. Проценты с этой суммы составят около тысячи девятисот долларов в год, которые твоя мать должна тратить на твое содержание. Когда тебе исполнится восемнадцать лет, ты вступишь во владение основным капиталом и сможешь им распорядиться по своему усмотрению. Я советую тебе его не трогать. Проценты будут по-прежнему небольшими, но они помогут тебе заплатить за обучение в колледже, если ты захочешь учиться дальше. Это понятно?
Мальчишка опять не слушал его. Он с нескрываемым восхищением смотрел на яркую блондинку в норковом манто, появившуюся в сопровождении двух пузатых седых мужчин во фраках. Рудольф знал, что это любимый ресторан наиболее преуспевающих мафиози, а их спутницы вполне могут составить конкуренцию ресторанной кухне.
– Уэсли, – в отчаянии воскликнул Рудольф, – я веду разговор о деньгах!
– Знаю, – виновато отозвался Уэсли. – Но ведь тут есть на что посмотреть, а?
– Для этого и нужны деньги, Уэсли, – сказал Рудольф. Племянник должен уяснить истинную ценность денег. – Тысяча девятьсот долларов в год для тебя, возможно, не такая уж значительная сумма, но мне в твоем возрасте… – Он понял, что если закончит фразу, то напыщенно-назидательного тона не избежать. – Ладно, черт с ними, я напишу тебе обо всем в письме.
В эту минуту в зал вошла Гретхен. Он помахал ей, и когда она подошла к их столику, оба встали. Рудольфа она клюнула в щеку, а Уэсли обняла и крепко поцеловала.
– Очень рада тебя видеть, – сказала она, и голос ее, к удивлению Рудольфа, дрогнул. Когда он увидел ее рядом с мальчиком и заметил, как она всматривается в его лицо, борясь с непонятным волнением, ему вдруг стало ее жаль. Наверное, вспоминает собственного сына, потерянного ею, отвергающего ее и под всякими предлогами не позволяющего навестить его в Брюсселе. – Ты чудно выглядишь, – добавила Гретхен, не выпуская мальчика из объятий. – Хотя новый костюмчик тебе не помешал бы.
И оба засмеялись.
– Если ты пробудешь в Нью-Йорке до понедельника, – продолжала Гретхен, разжав наконец объятия и усаживаясь, – мы сходим с тобой в «Сакс», посмотрим, нет ли там чего-нибудь подходящего.
– К сожалению, я завтра уезжаю, – ответил Уэсли.
– Неужели ты приехал всего на один день? – не поверила Гретхен.
– У него дела, – вмешался Рудольф. Ему не хотелось выслушивать гневные тирады Гретхен, которыми она, несомненно, разразится, если узнает о том, какое условие выдвинули Крейлеры относительно денег, принадлежащих Уэсли. – Ну, давайте заказывать, я ужасно проголодался.

 

За едой Уэсли приступил к расспросам об отце.
– Я сказал дяде Руди, – начал он, управившись с огромным куском мяса, – почему я хочу знать… должен знать, каким на самом деле был мой отец. Он сам много рассказал мне, а Кролик добавил… Но общего представления у меня пока нет. Отец рассказывал, как его боялись и ненавидели, когда он был еще подростком, а потом постарше, в какие переделки он попадал… Как его ненавидели и как он ненавидел других. И вас с дядей Руди в том числе… – Он угрюмо посмотрел сначала на Гретхен, а потом на Рудольфа. – Но когда вы приехали к нам, у него ненависти уже не было. Он… я должен вам это сказать, он вас любил. Он мне говорил, что почти всю жизнь был несчастлив, а потом – он сам это сказал – он научился забывать врагов… быть счастливым. Вот и я тоже хочу научиться быть счастливым. – Мальчишка плакал, не стыдясь слез, и в то же время поглощал один за другим громадные куски бифштекса с таким зверским аппетитом, будто несколько недель голодал.
– Все дело в Руди, – медленно сказала Гретхен, кладя на стол вилку и нож. – Ты уж извини, если я выскажусь, Руди.
– Пожалуйста. Говори что хочешь. Если я найду, что ты не права, я тебя поправлю. – Как-нибудь в другой раз он расскажет мальчишке, каким образом и когда его отец научился быть счастливым. Расскажет о том дне, когда Том узнал, что Рудольф втайне от него вложил в дело пять тысяч долларов, которые Том получил, шантажируя адвоката-клептомана в Бостоне. Том вернул «проклятые деньги», которые пришлось заплатить их отцу, чтобы вытащить Тома из тюрьмы, куда его засадили по обвинению в изнасиловании. Он швырнул стодолларовые купюры на кровать в отеле и сказал Рудольфу: «Я хочу вернуть долг моим поганым родственникам… вот и все. Спусти их в сортир. Просади на баб. Пожертвуй на благотворительность. Я их обратно не возьму». Эти пять тысяч благодаря умелому обращению превратились в шестьдесят – хотя в те годы Рудольф понятия не имел, где Том, жив он или умер, – и в конце концов помогли Тому купить яхту, которую он назвал «Клотильдой». «Твоего отца, – скажет Рудольф когда-нибудь, – сделали счастливым преступления, случай и деньги, и у него хватило ума всем этим воспользоваться». Конечно, это едва ли поможет Уэсли. К преступлению у парня нет ни малейшей склонности, случай пока обходит его стороной, а к деньгам он равнодушен.
– В нашей семье, – тем временем говорила Гретхен, – любимчиком был Руди. Поэтому вся любовь, на какую были способны наши родители, принадлежала ему. Я не говорю, что он ее не заслуживал: именно он помогал в лавке, он получал самые высокие оценки в школе, он был лучшим в спортивной команде, он должен был пойти в университет, никто в этом не сомневался. Но только он получал подарки, его поздравляли с днем рождения, ему подавали свежевыглаженную рубашку, когда он собирался куда-нибудь пойти, ему купили дорогую трубу, чтобы он играл в оркестре. Он один был надеждой нашей семьи. Что же касается нас с Томом… – Она пожала плечами. – Мы были париями. Мне в университет? Как бы не так! Сразу после школы меня послали работать, и почти все жалованье я должна была отдавать семье. Когда Рудольф отправлялся на свидание, мать давала ему карманные деньги. А когда у меня появился мужчина, она назвала меня шлюхой. Ну а Том… Родители всегда утверждали, что он закончит тюрьмой. Разговаривая с ним – а делали они это как можно реже, – они не говорили, а рычали. Вот он, наверно, и сказал себе: «Раз так, я и буду таким». По правде говоря, я его даже боялась. Меня пугала его неуравновешенность. Я его избегала. Если шла по улице с кем-нибудь из приятелей, я делала вид, что не замечаю его. И когда он исчез из города, я обрадовалась. Много лет даже не вспоминала о нем. Теперь-то я понимаю, что была не права. Мы вдвоем должны были образовать коалицию, выступить единым фронтом против остальных. Но в ту пору я по молодости этого не понимала и боялась, что он потащит меня за собой. Снобизма во мне было хоть отбавляй – правда, меньше, чем в Руди, и я считала Тома хулиганом и невеждой. Я приехала в Нью-Йорк, какое-то время играла на сцене, потом писала для журналов и вечно тряслась при мысли, что он может разыскать меня и я потеряю всех своих друзей. И когда Руди однажды повел меня на его матч, я пришла в ужас от него и от твоей матери. Они казались мне пришельцами из другого мира. Из мира ужасов. Мне было стыдно, что они мои родственники. Может, тебе все это неприятно слышать, Уэсли…
– Да, неприятно, – кивнул Уэсли, – но я сам попросил вас. Мне не нужны сказки…
– Надеюсь, я не слишком обидела тебя, Руди, рассказом о нашем счастливом детстве? – повернулась к нему Гретхен.
– Нет, – ответил Рудольф. – «Правда всегда прекрасна…» – дальше ты сама помнишь. Я был тупым и самодовольным, – продолжал он, растравляя старые раны, – ты, Уэсли, по-моему, об этом уже догадался. Во всяком случае, если ты так считаешь, я на тебя не обижаюсь. Твой отец, конечно, вряд ли сказал бы так. Все, что я делал, заявил бы он, поразмыслив как следует, было сплошное притворство, ибо делал я это не для себя, а чтобы произвести впечатление на других, в основном на людей солидных и влиятельных. Сейчас, оглядываясь назад, я называю себя тупым и самодовольным, но тогда я вел себя подобным образом, чтобы вырваться из того мира, в котором, как в силках, бились наши отец и мать. – Он печально улыбнулся. – И самое смешное, что мне действительно удалось вырваться.
– Вы слишком суровы к себе, дядя Руди, – тихо сказал Уэсли. – Почему бы вам хоть раз в жизни не похвалить себя за что-нибудь? Отец сказал, что вы спасли ему жизнь.
– Серьезно? – удивился Рудольф. – Мне он этого ни разу не говорил.
– Он считал, что людей нельзя хвалить в лицо, – ответил Уэсли. – Меня он тоже, честно говоря, редко хвалил… – Он улыбнулся, обнажив ровные белые зубы. Улыбка совершенно преобразила его худое задумчивое лицо – оно стало ребячливым и открытым. «Ему полезно улыбаться», – подумал Рудольф. – И Кролика, и даже Кейт тоже не очень-то нахваливал… Ну, Кейт он, конечно, хвалил за стряпню, да и то не столько хвалил, сколько подшучивал, потому что она ведь англичанка. Иногда я замечал, даже в первое время, когда еще только начал его узнавать, как он стоит один и думает, что никто его не видит, и такой грустный, будто у него в жизни было много плохого, о чем он не в силах забыть. Но что вы спасли ему жизнь, он правда сказал.
– Я только отдал ему его же собственные деньги, – ответил Рудольф. – Надеюсь, ты понял, что Гретхен пыталась объяснить тебе, как и почему твой отец был таким в молодости. Таким его сделала семья.
– Понял, – ответил Уэсли.
– Все это верно, – продолжал Рудольф, – и в то же время не совсем. Я хочу сказать несколько слов в свое оправдание. Я не виноват в том, что оказался старшим сыном в семье, что мой отец был невежественным, неуправляемым человеком, да еще со страшным прошлым, в котором он тоже не был виноват. Не моя вина, что наша мать была истеричкой, помешанной на своем «благородном» происхождении. Не я виноват и в том, что Гретхен оказалась сентиментальной и эгоистичной дурочкой… Прости меня, – обратился он к Гретхен. – Все это я говорю не ради нас с тобой, а ради Уэсли.
– Я понимаю, – ответила Гретхен, склонившись над тарелкой так, что лица ее почти не было видно.
– В конце концов, – продолжал Рудольф, – мы все трое унаследовали одинаковые гены и воспитывались одинаково. Только что Гретхен призналась, что боялась твоего отца. А в действительности ее пугал не он, а то, что она видела в нем, ибо то же самое она видела и в себе. И старалась от этого уйти. А я видел в нем нашего отца, человека жестокого, прикованного к ненавистному занятию, патологически боявшегося умереть в нищете – настолько, что он предпочел покончить жизнь самоубийством, лишь бы не оказаться лицом к лицу с такой возможностью. Я тоже старался уйти. Только навстречу деньгам, респектабельности.
Уэсли понимающе кивнул:
– Может, и хорошо, что сын Крейлера сейчас во Вьетнаме. Не то нам с ним каждый вечер пришлось бы ужинать вместе, и тогда…
– И до твоего отца были младшие сыновья в семьях еще хуже нашей, – продолжал Рудольф. – Однако они не старались погубить все, к чему прикасались. Не хотелось бы говорить этого, Уэсли, но до похорон нашей матери я твердо верил, что твой отец по природе своей разрушитель. И его главная радость в жизни – уничтожать, разрушать, губить все, в том числе и самого себя.
– В конце концов так оно и вышло, – горько заметил Уэсли.
– Его поступок той ночью в Канне, – сказал Рудольф, – достоин восхищения. С его точки зрения. И, честно говоря, с моей тоже. Не забывай этого.
– Я постараюсь не забыть, – ответил Уэсли. – Постараюсь. Только, по-моему, все, что он тогда сделал, было зря. Никому не нужно.
– Ну, кажется, – вздохнул Рудольф, – мы рассказали тебе все, что могли, и старались не кривить душой. Забавные случаи отложим до другого раза. Ты, наверное, устал. Я пришлю тебе список людей, с которыми стоит поговорить, они могут оказать тебе большую помощь, чем мы. А теперь доедай, и я отвезу тебя в общежитие.
– Не нужно, – довольно резко отказался Уэсли. – Я пройду через парк.
– Теперь вечером в Нью-Йорке никто через парк в одиночку не ходит, – возразила Гретхен.
– А я хожу. – Уэсли холодно посмотрел на нее.
«О Боже, – подумал Рудольф, глядя, как мальчишка управляется с последним куском бифштекса, – до чего же он похож на своего отца! И внешне, и говорит так же. Помоги ему, Господи!»
Назад: 2
Дальше: 4