7
Томас был в гараже один. Механик Койн болел, а второй подручный уехал на вызов. Было два часа дня. Харольд Джордах еще сидел дома за обедом. Sauerbraten mil spetzli, три бутылки светлого пива, а потом полчасика всхрапнуть на широкой кровати рядом с толстухой женой — главное, не перерабатывать, а то получишь раньше времени инфаркт.
Ежедневно горничная давала Тому с собой бутерброды и фрукты, и Том был вполне доволен таким обедом и тем, что ел в гараже, лишь бы поменьше видеть своего дядю и его семью. Достаточно того, что ему приходилось жить с ними в одном доме, в крохотной каморке на чердаке, где он всю ночь обливался потом: за день крыша накалялась от солнца и жара была невыносимая. Получал он пятнадцать долларов в неделю. Дядя Харольд сумел извлечь выгоду из пожара в Порт-Филипе.
Томас сменил масло в «форде», и пока ему было нечего делать. Конечно, будь дядя в гараже, он тут же нашел бы работу племяннику. Например, заставил бы вымыть туалеты или навести блеск на хромированные бамперы старых машин, стоявших в углу двора под вывеской «Продается». Том лениво подумал: может, очистить кассу и смыться? Он выдвинул ящичек кассы — там оказалось всего десять долларов и тридцать центов. Дядя Харольд, уходя обедать, забирал утреннюю выручку с собой и оставлял в кассе только мелочь на случай, если понадобится дать сдачу кому-нибудь из клиентов. Он не стал бы владельцем гаража, заправочной станции, стоянки подержанных автомашин и городского автомобильного агентства, если бы относился к деньгам легкомысленно.
Взяв сверток с бутербродами, Томас вышел на улицу, приставил расшатанный деревянный стул к стене гаража и, усевшись в тени, стал глядеть на проезжавшие мимо машины.
В общем-то ему неплохо жилось в этом городке. Элизиум в штате Огайо был не меньше Порт-Филипа, и гораздо богаче. Здесь не было трущоб и других признаков упадка, которые дома Томас принимал как нечто само собой разумеющееся. Неподалеку находилось небольшое озеро. На берегу стояли две летние гостиницы и коттеджи, куда летом приезжали их владельцы, зимой живущие в Кливленде. Элизиум походил на небольшой курорт: здесь были хорошие магазины, рестораны, устраивались конные аукционы и парусные регаты. А главное, казалось, что в Элизиуме у всех есть деньги, — этим-то городок и отличался от Порт-Филипа в первую очередь.
Томас вытащил из пакета бутерброд, аккуратно завернутый в вощеную бумагу. На тонком кусочке свежего ржаного хлеба лежали бекон, листочки салата и ломтики помидора, обильно сдобренные майонезом. С недавних пор горничная Джордахов-Клотильда начала готовить ему каждый раз новые, затейливые бутерброды. Она была милая, эта Клотильда. Француженка из Канады, тихая женщина лет двадцати пяти. В доме Джордахов она работала ежедневно с семи утра до девяти вечера, выходной ей давали раз в две недели по воскресеньям, да и то только со второй половины дня. У нее были печальные темные глаза и черные волосы.
Вечером, возвращаясь поздно из города — дядя Харольд и тетя Эльза, как и родители Томаса, не могли удержать его дома, — он всегда находил на столе в кухне оставленный ею для него кусок пирога.
Чтобы избежать ненужных расспросов о Порт-Филипе, он не заводил друзей, со всеми старался быть вежливым и за все время пребывания в Элизиуме пока не подрался ни разу — еще жива была память о недавних неприятностях. Он не чувствовал себя несчастным. Он радовался избавлению от гнета родителей, радовался, что ему больше не приходится жить в одном доме и спать в одной кровати с братом. А то, что можно не ходить в школу, вообще было здорово. Работа в гараже ему не претила, хотя дядя Харольд был порядочным занудой, вечно суетился и о чем-нибудь тревожился. Тетя Эльза кудахтала над Томом, как наседка, и поила апельсиновым соком, считая, что его мускулистая худоба — следствие недоедания. В общем-то и дядя и его жена, хоть и гады, желали ему добра. Две двоюродные сестры Тома, еще Девочки, не докучали ему.
Никто в этой семье не знал, почему его выгнали из дому. Дядя Харольд пытался расспрашивать Тома, но тот уклончиво ответил, что просто у него плохо шли дела в школе — кстати, это вполне соответствовало истине — и отец решил, что для него же будет лучше, если он уедет из дому и сам начнет зарабатывать себе на жизнь. Дядя Харольд был не из тех, кто недооценивает влияние самостоятельной жизни на формирование моральных устоев, но тем не менее его удивляло, почему за все время Томас не получил из дому ни одного письма и после звонка Акселя, сообщившего о приезде Тома, всякая связь с Порт-Филипом прекратилась. Сам Харольд Джордах был примерным семьянином, обожал своих дочерей и не скупился на подарки жене, чей капитал, что ни говори, помог ему зажить в Элизиуме припеваючи.
Во всем отличаясь от брата, Харольд Джордах тем не менее в одном соглашался с ним целиком: немцы по натуре своей дети и ничего не стоит подбить их на войну. «Только начнет играть оркестр, они уже маршируют, — говорил он. — А что хорошего в этой войне? Сержант кричит, а ты топаешь под дождем, спишь в грязи, а не в чистой, теплой постели рядом с женой, подставляешь себя под пули совершенно незнакомых людей, а затем, если тебе повезло и ты выжил, остаешься в старой солдатской форме, не имея даже собственного ночного горшка! Война выгодна для крупных промышленников вроде Круппа, поставляющих армии пушки и военные корабли, а для простого человека… — Он пожимал плечами. — Сталинград! Кому это надо?» Несмотря на это, Харольд Джордах был немцем до мозга костей, он не принимал никакого участия в общественных движениях американских немцев. Ему нравилось жить там, где он жил, быть тем, что он есть, и ни под каким видом он не стал бы вступать в какую-нибудь организацию, которая могла бы его скомпрометировать. «Я ни с кем не враждую, — таков был один из основополагающих принципов его жизни. — Поляк, француз, англичанин, еврей, кто угодно… Да хоть даже русский! Любой может купить у меня машину или десять галлонов бензина, и если заплатит настоящими американскими долларами — он мой друг».
Томасу жилось в доме дяди довольно спокойно, но он знал: пристанище это временное, рано или поздно он уйдет отсюда. Пока же торопиться некуда.
Он только собрался достать из пакета второй бутерброд, как к гаражу подъехал «шевроле» выпуска тридцать восьмого года, принадлежавший двум сестрам-близнецам. Том увидел, что в машине сидит только одна из них. Он не знал которая — Этель или Эдна. Как и большинство городских парней, он уже переспал и с той и с другой, но по-прежнему не различал их.
— Привет, двойняшка, — сказал он, чтобы не попасть впросак.
— Привет, Том.
Шестнадцатилетние, загорелые, с прямыми каштановыми волосами, близнецы были миловидными девушками, и, если не знать, что они переспали со всем мужским населением города, любому было бы приятно показаться с ними на людях.
— А ну скажи, как меня зовут, — потребовала девушка.
— Отстань.
— Если не скажешь, я заправлюсь у кого-нибудь другого.
— Валяй. Деньги идут не мне, а дяде.
— Я собиралась пригласить тебя на пикник, — сказала она. — На озеро. Вечером. Жареные сосиски, целых три ящика пива. Но я тебя не приглашу, если не скажешь, как меня зовут.
Том с улыбкой глядел на нее, стараясь выиграть время. На сиденье рядом с ней он увидел белый купальник.
— Мне просто хотелось тебя подразнить, Этель, — сказал он. У Этель был белый купальник, а у Эдны синий. — Я тебя сразу узнал.
— Налей мне три галлона за то, что правильно угадал.
— Я не угадал, а знал с самого начала. Ты мне запомнилась.
— Еще бы. — Этель огляделась вокруг и сморщила носик: — Как можно работать в этом жутком месте? Такой парень, как ты, мог бы найти что-нибудь получше. Например, где-нибудь в конторе.
Когда они познакомились, Томас сказал, что ему уже девятнадцать и он окончил среднюю школу.
— Мне здесь нравится. Я люблю работу на воздухе. А сейчас уезжай поскорее, пока не пришел дядя и не потребовал от меня твой талон на бензин.
— Где мы сегодня встретимся? — спросила Этель, включая мотор.
— У библиотеки в восемь тридцать. Тебя устраивает?
— Ладно, в восемь тридцать, красавчик. Я весь день буду загорать, думать о тебе и вздыхать. — И, помахав ему рукой, она уехала.
Томас снова уселся в тени на расшатанный стул и достал второй бутерброд. На нем лежал листок бумаги, сложенный вдвое. Он развернул его. По-детски аккуратными буквами карандашом было выведено: «Я тебя люблю». Том прищурился. Он сразу же узнал почерк — в кухне на полке всегда лежал блокнот, где Клотильда ежедневно записывала, что надо купить.
Том тихонько присвистнул и вслух прочел: «Я тебя люблю». Ему только что исполнилось шестнадцать, но голос у него был еще по-мальчишески высоким. Двадцатипятилетняя женщина, с которой он разве что перекинулся парой слов!
Ни на какой пикник он не поедет, это точно!
Рудольф окрестил свою джаз-группу «Пятеро с реки», так как все они жили в Порт-Филипе, на Гудзоне. К тому же ему казалось, что название звучит вполне артистично и намекает на профессионализм.
С ними заключили трехнедельный контракт, и каждый вечер, за исключением воскресенья, они играли в придорожном дансинге «Джек и Джилл» на окраине города. Огромный дощатый барак сотрясался от топота танцующих. Вдоль стены тянулась длинная стойка бара, половина зала была заставлена маленькими столиками, за которыми посетители пили пиво. Парни приходили в теннисках, многие девушки — в брюках. Приходили и девушки без кавалеров. Они стояли у стены, ожидая, когда кто-нибудь пригласит их танцевать, или танцевали одна с другой. Одним словом, заведение было не из шикарных, но джазу Рудольфа платили неплохо.
Играя, Рудольф с удовлетворением заметил, как Джули отказала пригласившему ее парню в пиджаке и галстуке — явно студенту-первокурснику.
Родители Джули разрешали ей проводить субботние вечера с Рудольфом и приходить домой поздно — они доверяли Рудольфу. Он всегда нравился родителям девушек. И не без оснований.
Проиграв три такта музыкального автографа оркестра и тем самым объявив пятнадцатиминутный перерыв. Рудольф подал Джули знак выйти подышать свежим воздухом: несмотря на открытые окна, в бараке было жарко и сыро, как в долине Конго.
Когда они оказались под деревьями, где стояли машины, Джули взяла его за руку. Ладонь ее была сухой, теплой, мягкой и такой родной. Удивительно, какие сложные чувства может испытывать человек, просто держа девушку за руку. Они прошли в конец автостоянки, подальше от выхода из дансинга, где на крыльце стояли танцоры, вышедшие подышать свежим воздухом, открыли дверцу какой-то машины, забрались в нее и начали целоваться в темноте. Они целовались везде, где могли; но больше ничего себе не позволяли. Она запрокинула голову, и он поцеловал ее в шею.
— Я люблю тебя, — прошептал он, потрясенный охватившей его необыкновенной радостью, которую подарили ему эти впервые произнесенные слова. Она прижала его к себе. От ее гладких сильных рук пахло летом, абрикосами.
Вдруг дверца открылась, и мужской голос спросил:
— Какого дьявола вы тут делаете?
Рудольф выпрямился и жестом защитника положил руку на плечо Джули.
— Обсуждаем взрыв атомной бомбы, — хладнокровно ответил он. — Зачем еще, по-вашему, мы бы сюда залезли? — Он скорее умер бы, чем обнаружил перед Джули свою растерянность.
Неожиданно мужчина рассмеялся.
— Задай глупый вопрос и получишь глупый ответ, — заметил он, отступая в сторону. В слабом свете фонаря, висевшего на дереве, Рудольф узнал его — гладко зачесанные желтоватые волосы, кустистые светлые брови.
— Извини, Джордах, — сказал Бойлан. В его голосе звучало смешливое удивление.
Он меня знает, подумал Рудольф. Но откуда?
— Так уж получилось, что это моя машина, — продолжал Бойлан, — но, пожалуйста, чувствуйте себя как дома. Не буду мешать артисту во время его короткого отдыха. Все равно я еще не собирался уезжать. Пойду чего-нибудь выпью. Вы с дамой окажете мне честь, если после вечера присоединитесь ко мне и выпьете по стаканчику на сон грядущий. — С легким поклоном он осторожно закрыл дверцу и удалился.
Джули сидела неподвижно, сгорая от стыда.
— Он знает нас, — прошептала она.
— Меня, — поправил ее Рудольф.
— Кто это?
— Человек по фамилии Бойлан. Из всем известного святого семейства.
Они молча вышли из машины и вернулись в дансинг. Рудольф усадил Джули за ее столик, заказал ей еще бутылку лимонада, а сам вернулся на эстраду.
Когда в два часа ночи ребята сыграли «Спокойной ночи, дамы» и начали собирать свои инструменты, Бойлан все еще сидел за стойкой бара. Самоуверенный человек среднего роста, в серых брюках из тонкой шерсти и шуршащем полотняном пиджаке, он резко выделялся из толпы парней в теннисках, рыжевато-коричневой солдатской форме и в дешевых синих выходных костюмах. Заметив, что Рудольф с Джули собираются уходить, он неторопливо подошел к ним и спросил:
— Вам, детки, есть на чем доехать домой?
— В общем-то да, — ответил Рудольф. — Что еще за «детки», — с неприязнью подумал он. — У одного из наших ребят есть машина, и мы обычно все в нее набиваемся.
— В моей машине будет удобнее, — сказал Бойлан, взял Джули под руку и направился к выходу.
Рудольф почувствовал облегчение, когда Бойлан спросил адрес Джули, чтобы вначале завезти ее, — не придется потом устраивать сцену ревности. Джули, подавленная и необычно молчаливая, сидела между ними на переднем сиденье, глядя прямо перед собой.
Бойлан вел машину быстро и уверенно. Стремительными рывками, как гонщик-профессионал, он обгонял идущие впереди машины.
Рудольф не мог не восхищаться тем, как Бойлан держится за рулем, и ему стало не по себе — он не имел права восхищаться Бойланом: это было бы предательством.
— Ваш джаз хорошо держит ритм, — заметил Бойлан. — Я даже пожалел, что уже слишком стар для танцев.
Рудольф мысленно одобрил это признание. Ему казалось нелепым и даже неприличным, когда люди старше тридцати танцевали. И снова почувствовал себя виноватыми опять ему что-то понравилось в Бойлане. Хорошо, что Бойлан по крайней мере не танцевал с Гретхен, не превратил себя и ее в посмешище. Когда старики танцуют с молоденькими, это уж совсем отвратительно.
— Вы очень милы, Джули, — сказал Бойлан, посмотрев на девушку. — Глядя на вас, я радуюсь, что хотя бы еще не слишком стар, чтобы целоваться.
Старый грязный бабник, подумал Рудольф, нервно сжимая футляр с трубой. Ему хотелось попросить Бойлана остановить машину, но пешком они с Джули доберутся до города не раньше четырех часов утра. Он с горечью отметил про себя, что практичен даже тогда, когда дело касается его чести.
— Э-э… Рудольф… Тебя ведь зовут Рудольфом, — повернулся к нему Бойлан.
— Да. — У его сестрицы вода во рту не удержится!
— Ты собираешься стать профессиональным трубачом? — Бойлан задал этот вопрос тоном доброжелательного пожилого наставника.
— Нет. Я для этого не настолько хорошо играю.
— Что ж, разумно, — согласился Бойлан. — У музыкантов собачья жизнь. К тому же приходится якшаться со всякими подонками.
— Ну, в этом я не уверен, — возразил Рудольф. Он не мог допустить, чтобы Бойлану все сходило с рук. — Не думаю, что такие люди, как Бенни Гудмен, Пол Уайтмен и Луи Армстронг, — подонки.
— Кто знает.
— Они артисты, — сухо сказала Джули.
— Одно другому не мешает, детка, — тихо рассмеялся Бойлан и снова обратился к Рудольфу: — Какие же у тебя планы на будущее?
— Пока не знаю. Вначале надо поступить в колледж.
— Вон как? Ты собираешься в колледж? — В голосе Бойлана послышалось удивление. Снисходительное удивление.
— А почему он не может поступить в колледж? — запальчиво спросила Джули. — Он круглый отличник, и недавно его приняли в Аристу.
— Правда? Прошу простить мое невежество, но что такое Ариста?
— Это почетное школьное научное общество, — быстро ответил Рудольф, пытаясь вызволить Джули из неловкой ситуации: ему не хотелось, чтобы его защищали так по-детски. — В общем-то ничего особенного. Практически всякий, кто умеет читать и писать…
— Ты великолепно знаешь, что это не так, — возмутилась Джули. — Члены Аристы — самые способные ученики школы. Если бы меня приняли в Аристу, я бы не стала так прибедняться.
— Конечно, это большая честь. Он просто скромничает. Обычное мужское кокетство, — примирительно сказал Бойлан. — И в какой же колледж ты собираешься поступать, Рудольф?
— Я еще не решил.
— Да, это очень серьезный вопрос. Люди, с которыми ты там познакомишься, могут повлиять на всю твою дальнейшую жизнь. Хочешь, я замолвлю за тебя словечко в моей alma mater? Сейчас, когда все наши герои возвращаются с войны домой, ребятам твоего возраста нелегко будет поступить в колледж.
— Спасибо, — поблагодарил Рудольф. Только этого ему недоставало! — У меня еще достаточно времени впереди.
Они подъехали к дому Джули.
— Ну вот мы и на месте, детка, — сказал Бойлан. Рудольф открыл дверцу и вышел из машины.
— Спасибо, что подвезли, — сухо поблагодарила Джули, вылезла из машины и прошла мимо Рудольфа к крыльцу. Рудольф последовал за ней. Пока она, наклонив голову, рылась в сумочке, ища ключ, он попытался взять ее за подбородок, чтобы поцеловать на прощанье, но она сердито отстранилась.
— Подхалим. — И зло передразнила: — «Ничего особенного. Практически всякий, кто умеет читать и писать…»
— Джули!
— Валяй, подлизывайся к богачам! — (Рудольф никогда не видел ее такой бледной и отчужденной.) — Гадкий старик. Он красит волосы. И даже брови! Подумать только, что некоторые готовы на все, лишь бы их покатали на машине.
— Джули, ты несправедлива. — Если бы она знала о Бойлане всю правду, Рудольф еще мог бы понять ее гнев. Но только потому, что он старался быть просто вежливым… — Я зайду к тебе завтра часа в четыре…
— Всю жизнь мечтала! — оборвала его Джули. — Подожди, пока я заведу себе «бьюик», тогда и приходи. — Она наконец нашла ключ и вошла в дом, захлопнув за собой дверь.
Рудольф медленно двинулся обратно. Если это называется любовь, то на черта она нужна? Он сел в машину.
— Очаровательная девушка эта Джули, — сказал Бойлан. — Вы с ней только целуетесь и ничего больше?
— Это мое личное дело, сэр, — ответил Рудольф. Даже сквозь гнев на этого человека он восхищался собой, тем, как холодно и отточенно звучат его слова. Рудольф Джордах никому не позволит обращаться с собой как с плебеем.
— Конечно, — вздохнув, согласился Бойлан. — Но искушение, должно быть, велико. В твоем возрасте… — Он замолчал, словно вспоминая череду девушек, прошедших через его постель. — Кстати, — продолжал он равнодушным, вежливым тоном, — ты получаешь письма от своей сестры?
— Иногда, — настороженно ответил Рудольф.
Гретхен жила в. Нью-Йорке в общежитии Христианской ассоциации молодых женщин и обивала пороги театров, пытаясь устроиться в какую-нибудь труппу. Однако продюсеры не горели желанием нанимать девушек, игравших на школьной сцене роль Розалинды, поэтому работы она до сих пор не нашла, зато уже успела влюбиться в Нью-Йорк. В первом письме она извинялась перед Рудольфом за то, что нехорошо вела себя с ним в день отъезда из Порт-Филипа — она была тогда слишком взвинчена и сама не понимала, что говорит. Но она по-прежнему считала, что ему вредно надолго задерживаться в Порт-Филипе. Семья Джордахов — это трясина, писала она, и тут ничто не может ее разубедить.
— По-видимому, тебе известно, что мы с ней знакомы, — вяло сказал Бойлан.
— Да.
— Она тебе говорила обо мне?
— Не припомню.
— Ах-ха. — Что хотел Бойлан сказать этим междометием, было неясно. — У тебя есть ее адрес? Иногда я бываю в Нью-Йорке и мог бы как-нибудь угостить девочку хорошим ужином.
— К сожалению, адреса у меня нет, — соврал Рудольф. — Она все время переезжает с места на место.
— Понимаю. — Бойлан, конечно, видел его насквозь, но не настаивал. — Когда узнаешь, сообщи, пожалуйста. У меня осталась одна ее вещь, и, может быть, она хочет получить ее обратно.
— Хорошо.
Бойлан свернул на Вандерхоф-стрит и затормозил перед булочной.
— Вот мы и приехали, — сказал он. — Дом честного труженика. — Издевка была очевидна. — Что ж, спокойной ночи, молодой человек. Благодарю за приятный вечер.
— Спокойной ночи. — Рудольф вышел из машины. — Спасибо.
— Да, вот еще что. Твоя сестра говорила мне, что ты заядлый рыболов. У меня в имении отличный ручей, там полно форели. Если хочешь, приходи в любое время.
— Спасибо. — Его подкупают. Но он знал, что поддастся. — Как-нибудь зайду.
— Да, я намерена торговать своим телом. И заявляю об этом во всеуслышание! — сказала Мэри-Джейн Хэккет, приехавшая из штата Кентукки. — На талант спроса уже нет. Им подавай просто тело. Молодое и аппетитное.
Гретхен и Мэри-Джейн Хэккет сидели в узкой, обклеенной старыми афишами приемной Николса, дожидаясь вместе с другими девушками и молодыми людьми приема: прошел слух, будто Байард Николс собирается ставить новую пьесу и ему требуются артисты — четверо мужчин и две женщины.
Мэри-Джейн, высокая стройная девушка с плоской грудью, зарабатывала себе на хлеб, служа манекенщицей. Она сыграла на Бродвее в двух провалившихся пьесах и проработала половину сезона в захудалой труппе, сколоченной на одно лето, — все это давало ей основание держаться с достоинством ветерана сцены. Оглядев кучку актеров, грациозно прислонившихся к афишам некогда поставленных Байардом Николсом пьес, она громко заметила:
— Только посмотри на этих молодых людей. Они едва доходят мне до плеча. Пока не начнут писать пьесы, где героини все три акта стоят на коленях, мне нечего рассчитывать на роль. Боже мой, что стало с американским театром?! Мужчины — лилипуты, а если попадется кто выше пяти футов — непременно гомик.
— Фи, фи, Мэри-Джейн, — сказал высокий молодой человек.
— А когда, интересно, ты в последний раз целовал девушку? — требовательно спросила она.
— В двадцать восьмом году, в честь избрания президентом Герберта Гувера, — не задумываясь, ответил он.
Все в приемной добродушно рассмеялись.
Гретхен нравилась атмосфера этого нового мира, в который она окунулась. Здесь все говорили друг с другом просто, обращались по имени и старались помочь друг другу. Если какая-нибудь девушка слышала, что где-то ищут исполнительницу на оставшуюся незанятой роль, она немедленно сообщала об этом всем своим подругам и даже могла одолжить подходящее для просмотра платье. Гретхен ощущала себя членом большого гостеприимного клуба, право на вход в который давали не происхождение и не деньги, а молодость, честолюбие и вера в талант друг друга.
Теперь она спала до десяти утра, не испытывая угрызений совести. Она ходила в квартиры к молодым неженатым мужчинам и просиживала там до рассвета, репетируя, — ее нисколько не волновало, кто что может подумать. Три раза в неделю посещала балетный класс, чтобы научиться грациозно двигаться на сцене. Ловя на себе взгляды прохожих, Гретхен чувствовала: они уверены, что она и родилась в Нью-Йорке. Ей казалось, что она уже полностью избавилась от былой застенчивости. Она часто ужинала с молодыми актерами и будущими режиссерами и платила за себя сама. Но любовников у нее не было: не все сразу, прежде надо найти работу.
Дверь кабинета открылась, и вышел Байард Николс, а с ним невысокий худощавый человек в бежевой форме капитана авиации.
— Если что-нибудь подвернется, Вилли, — говорил на ходу Николс, — я дам тебе знать. — Голос у него был отрешенный, печальный. Николс помнил только о своих неудачах. Он скользнул пустым взглядом по людям, собравшимся в его приемной.
— Я загляну на следующей неделе и выставлю тебя на обед, — сказал капитан. У него был низкий голос, почти баритон, что никак не вязалось с его хрупкостью и малым ростом. Держался он очень прямо, словно до сих пор оставался курсантом. Но лицо его не было лицом военного. Каштановые волосы слишком длинны и взлохмачены, лоб высокий, массивный, придававший капитану отдаленное сходство с Бетховеном, глаза ярко-голубые.
— Мистер Николс… — вперед шагнул молодой человек, недавно болтавший с Мэри-Джейн.
— На следующей неделе, Берни, — отмахнулся Николс и снова без всякого выражения обвел глазами приемную.
— Мисс Саундерс, — обратился он к секретарше, — зайдите ко мне на минутку. — Слабый, скорбный взмах руки, и Николс скрылся за дверью своего кабинета.
— Леди и джентльмены, — торжественно объявил капитан, — все мы занимаемся не тем делом. Я предлагаю открыть комиссионный магазин армейского имущества. Спрос на бывшие в употреблении базуки огромный! — И, взглянув на возвышавшуюся над ним как башня Мэри-Джейн, добавил: — Привет, малютка.
— Рада видеть тебя живым после той вечеринки, Вилли, — сказала Мэри-Джейн, целуя его в щеку, для чего ей пришлось нагнуться.
— Признаться, все слегка перебрали, — согласился капитан. — Мы смывали с наших душ мрачные воспоминания о боевых днях.
— Вернее, заливали их, — заметила Мэри-Джейн.
— Не жури нас за наши маленькие радости. Не забывай, вы рекламировали пояса для чулок, а мы в это время под зенитным огнем летали в зловещем поднебесье над Берлином.
— Ты что, действительно летал над Берлином? — удивилась Мэри-Джейн.
— Конечно, нет. — Он улыбнулся Гретхен, развенчивая миф о своем героизме, и снова поглядел на Мэри-Джейн: — Я терпеливо жду, малютка.
— Ах, да, — сказала она. — Познакомьтесь. Гретхен Джордах — Вилли Эббот.
— Я просто счастлив, что судьба завела меня сегодня в приемную Николса, — сказал Эббот.
— Здравствуйте. — Гретхен привстала со стула. Все-таки он капитан.
— Вы, наверное, тоже актриса.
— Пытаюсь ею стать.
— Ужасная профессия, — заметил Эббот. — Играть Шекспира за кусок хлеба!
— Не кокетничай, Вилли, — сказала Мэри-Джейн.
— Из вас получится великолепная жена и отличная мать, мисс Джордах. Попомните мои слова. Но почему я раньше нигде вас не встречал?
— Она в Нью-Йорке недавно, — ответила за нее Мэри-Джейн. Это прозвучало предупреждением: не лезь, куда не просят. Ревность?
— О, эти девушки, недавно приехавшие в Нью-Йорк! — воскликнул Эббот. — Можно я посижу у вас на коленях?
— Вилли! — возмутилась Мэри-Джейн.
Гретхен рассмеялась, а за ней и Эббот. У него были очень белые, ровные мелкие зубы.
— Я в детстве мало видел материнской ласки.
Из кабинета вышла секретарша Николса и объявила:
— Мисс Джордах, мистер Николс просит вас зайти. Остальные могут расходиться.
Гретхен встала, нервно разглаживая складки на юбке.
Кабинет Николса был ненамного больше приемной. Голые стены, письменный стол завален рукописями пьес в папках из искусственной кожи, возле стола — деревянные кресла. Окна покрыты пылью. И вообще вся комната производила унылое впечатление: казалось, у ее владельца дела идут из рук вон плохо и первого числа каждого месяца он с трудом наскребает денег, чтобы заплатить за аренду помещения.
Когда Гретхен вошла, Николс встал, жестом пригласил ее сесть, затем сел сам и долго молча изучал ее с кислым выражением лица, точно ему предложили картину, в подлинности которой можно усомниться. Гретхен так нервничала, что ей казалось, у нее дрожали колени.
— Вероятно, вы хотите знать, есть ли у меня опыт работы в театре, — начала она. — Мне особенно нечем похвастаться, но…
— Нет, — прервал он ее. — В данном случае это не важно. Мисс Джордах, роль, на которую я хочу вас попробовать, честно говоря, абсурдна. — Он печально покачал головой, словно ему было прискорбно сознавать, на какие нелепые поступки толкает его выбранная им профессия. — Вы согласились бы играть в купальнике? Вернее, в трех купальниках.
— Ну, видите ли… — она неопределенно улыбнулась. — Это зависит от ряда причин. — Идиотка! От чего это зависит?! От размера купальника? От размера роли? От размера ее бюста? Она подумала о своей матери. Та ни разу не была в театре. Счастливица!
— К сожалению, эта роль без слов. Девушка просто проходит по сцене три раза, по разу в каждом акте, и каждый раз в другом купальнике.
— Понимаю, — сказала Гретхен. Она злилась на Николса. Из-за него Вилли Эббот ушел с Мэри-Джейн. Попробуй найди его теперь. Капитан, капитан… В городе шесть миллионов жителей! Человек закрывает за собой дверь лифта, и он уже потерялся навсегда. А тут — пройтись по сцене! К тому же почти голой.
— В пьесе эта девушка — символ. Так по крайней мере утверждает драматург. Она символизирует молодость, красоту и чувственность, — продолжал Николс заупокойным голосом. — Извечная женская тайна. Я цитирую автора. Каждый мужчина в зале должен почувствовать все это, когда она проходит по сцене, и подумать: «Боже, зачем я женился?». Я опять цитирую. У вас есть купальник?
— Да… кажется.
— Вы можете прийти в театр «Беласко» в пять часов с купальником? Там будут режиссер и ар.
— Хорошо, в пять, — кивнула Гретхен. Прощай, Станиславский! Она почувствовала, что краснеет. Ханжа. Работа есть работа.
Выйдя из подъезда, она сразу увидела Эббота и Мэри-Джейн. Гретхен улыбнулась. Пусть в городе живет шесть миллионов, но эти двое все-таки ждали ее!
— Как насчет того, чтобы пообедать вместе? — спросил Вилли.
— Я просто умираю с голоду, — ответила Гретхен.
Она стояла в театральной уборной в черном купальнике, критически разглядывая себя в зеркало. В дверь постучали, и раздался голос помощника режиссера:
— Мисс Джордах, если вы готовы, мы вас ждем.
Зардевшись, она открыла дверь. К счастью, света на сцене было мало, и никто не заметил, что она покраснела.
— Просто пройдитесь туда и обратно несколько раз, — сказал помощник режиссера.
В неосвещенном зале примерно в десятом ряду темнели чьи-то фигуры.
Пол на сцене был не подметен, голые кирпичи задней стены навевали мысли о римских развалинах.
— Мисс Гретхен Джордах, — выкрикнул помощник режиссера в темную бездну зала, словно бросил бутылку с запиской в полночные волны моря. Вот я и поплыла. Ей захотелось убежать.
Гретхен прошла через всю сцену. Ей показалось, будто она взбирается на гору. Привидение в купальнике.
В зале стояла тишина. Гретхен прошла обратно. Ни звука. Она прошла туда и обратно еще два раза, боясь, что занозит босые ноги.
— Благодарю вас, мисс Джордах, — послышался унылый голос Николса. — Прекрасно. Завтра зайдете ко мне, и мы заключим контракт.
Оказывается, все так просто. Она сразу же перестала краснеть.
Вилли сидел один за стойкой в маленьком полутемном баре «Алгонквин» и пил виски. Он сразу заметил ее и повернулся на крутящемся табурете.
— Наша красавица похожа на красавицу, только что получившую в театре «Беласко» роль, раскрывающую извечную женскую тайну. Я цитирую. — За обедом он и Мэри-Джейн долго хохотали, когда Гретхен пересказала им свой разговор с Николсом.
Она села рядом на табурет.
— Ты угадал. Перед тобой будущая Сара Бер.
— Она бы никогда не справилась с такой ролью. У нее была деревянная нога. Будем пить шампанское?
— А где Мэри-Джейн?
— Ушла. У нее свидание.
— В таком случае пьем шампанское. — И они оба рассмеялись.
— У нас сегодня большой выбор, — сказал Вилли. — Мы можем остаться здесь и пить всю ночь. Можем где-нибудь поужинать. Можем заняться любовью. Можем пойти в компанию. Ты любишь вечеринки?
— Не знаю. Мне редко приходилось на них бывать, — ответила Гретхен, пропуская мимо ушей предложение заняться любовью. Вилли все обращал в шутку, и трудно было сказать, когда он говорит серьезно. Наверное, даже во время войны он умудрялся находить что-то смешное в рвущихся снарядах и самолетах, падающих вниз с горящими крыльями.
— В таком случае решено. Идем в компанию, — заявил Вилли. — Но торопиться некуда. Там будут гулять всю ночь, поэтому, прежде чем ринемся в безумный водоворот удовольствий, я бы хотел кое-что о тебе узнать. — Он налил себе еще шампанского. Рука у него слегка дрожала, и бутылка, стукаясь о край бокала, выбивала мелодичную дробь.
— Что именно ты хочешь узнать?
— Начнем с самого начала. Место жительства?
— Общежитие Христианской ассоциации молодых женщин.
— Боже мой, — простонал он. — Как ты думаешь, если я надену женское платье, у меня есть шанс сойти за юную христианку и снять комнату рядом с твоей? Я ведь маленький и к тому же блондин — когда небрит, щетина почти незаметна. А мой отец всегда мечтал о дочери.
— Боюсь, ничего не выйдет. Старуха, которая выдает нам ключи, может за милю отличить парня от девушки.
— Так. Пойдем дальше. Как у тебя с мужчинами?
— В настоящий момент я одна, — после некоторого колебания ответила Гретхен. — А ты?
— По Женевской конвенции военнопленный обязан сообщить только свою фамилию, ранг и личный номер. — Он улыбнулся и положил свою руку на ее. — Но я скажу тебе все. Я обнажу свою душу. Я расскажу тебе о том, как еще в колыбели хотел убить своего отца; как до трех лет меня не отнимали от материнской груди; расскажу, что мы с мальчишками вытворяли за амбаром с дочкой соседа. — Неожиданно лицо его посерьезнело. Он откинул волосы с высокого выпуклого лба. — И кстати, уж лучше тебе об этом узнать сейчас, чем потом. Я женат.
Шампанское обожгло ей горло.
— Пока ты шутил, ты мне больше нравился.
— И самому себе тоже, — серьезно сказал он. — Но все не так безнадежно. Я сейчас пытаюсь с ней развестись. Мамочка нашла себе другие развлечения, пока папочка играл в солдаты.
— А где она… твоя жена? — Ей было трудно произнести это. — Как нелепо, — подумала она. — Я знакома с ним всего несколько часов.
— В Калифорнии, в Голливуде. Похоже, я неравнодушен, к актрисам.
— И давно ты женат?
— Пятый год.
— Кстати, а сколько тебе лет?
— А ты обещаешь, что не бросишь меня, если я скажу тебе правду?
— Какие глупости. Ну сколько?
— Целых двадцать девять. О господи!
— При дневном свете я дала бы тебе года двадцать три, — удивленно покачала головой Гретхен. — А чем ты занимался до войны? Откуда ты знаешь Николса?
— Помогал ему в двух постановках. Я — зенитная артиллерия. Занимаюсь рекламой. Самое противное занятие в мире. Хочешь, чтобы твой портрет попал в газету, девочка? — Отвращение в его голосе было неподдельным. — Уходя в армию, я надеялся наконец-то отделаться от этой работы, но начальство ознакомилось с моим личным делом и определило меня в службу информации. Меня следует арестовать за то, что я ношу офицерское звание. Хочешь еще шампанского? — Вилли налил им обоим. Горлышко бутылки жалобно зазвенело льдинкой о бокалы. Пожелтевшие от никотина пальцы дрожали.
— Но ты же был за границей… Ты же летал, — настаивала Гретхен. За обедом он рассказывал о своих полетах в Англию.
— Всего несколько вылетов, достаточных для того, чтобы получить медаль, благодаря которой я не чувствовал себя в Лондоне раздетым. Я летал пассажиром и восхищался тем, как воюют другие.
— Но как бы там ни было, тебя тоже могли убить. — Гретхен хотелось вывести его из этого мрачного состояния. — Когда ты собираешься увольняться из армии?
— А я и так уже в бессрочном отпуске. Форму ношу просто потому, что в ней бесплатно пускают на спектакли. Кроме того, мне надо два раза в неделю ездить в госпиталь лечить спину, а без формы никто не поверит, что я капитан.
— Лечить спину? Ты был ранен?
— Не совсем. Мы слишком энергично приземлились, и нас тряхнуло. Пришлось потом перенести небольшую операцию. Лет через двадцать я буду всем рассказывать, что этот шрам у меня от шрапнели.
Вилли расплатился, и они вышли из бара.
Стоявшая весь день невыносимая жара спала. Дул слабый ветерок. Над небоскребами высоко в угасающем небе плыл бледный фарфоровый месяц. Они шли по улицам, держась за руки.
Остановились перед книжным магазином. На витрине были выставлены новые пьесы. Одетс, Хеллман, Шервуд, Кауфман и Гарт.
— Литературная жизнь, — вздохнул Вилли. — Должен признаться в одном грехе. Я пишу пьесу. Как и все остальные зенитчики-рекламщики.
— И когда-нибудь твоя пьеса будет лежать на витрине, — сказала она.
— Дай-то бог! А ты хорошая актриса?
— Я актриса одной роли… Извечная женская тайна.
— Цитирую, — подхватил он, и оба рассмеялись.
Вечеринка устраивалась на Пятьдесят пятой улице между Лексингтон— и Парк-авеню. Когда они проходили через Парк-авеню, из-за угла выскочило такси. Из него вышла Мэри-Джейн и бегом устремилась к стоящему неподалеку пятиэтажному дому.
— Мэри-Джейн, — сказал Вилли. — Ты видела?
— Ага.
Они замедлили шаг. Вилли внимательно посмотрел на Гретхен.
— Знаешь, у меня идея. Давай не пойдем ни в какую компанию, а устроим свою собственную вечеринку.
— Я ждала, когда ты это предложишь, — призналась Гретхен.
— Рота, кру-у-гом! — скомандовал он, ловко повернулся и щелкнул каблуками. Они зашагали обратно, в сторону Пятой авеню.
В баре «Дубовый зал» они выпили мятного джулепа из холодных оловянных кружек. Потом вышли на улицу и сели в двухэтажный автобус, идущий в цр. Они устроились на верхнем этаже. Вилли снял пилотку. Ветер тут же растрепал ему волосы, и он стал выглядеть еще моложе. Гретхен хотелось притянуть его, положить его голову себе на грудь и поцеловать в макушку, но вокруг было слишком много людей.
Сойдя на Восьмой улице, зашли в ресторан «Бревурт» и уселись за столик на открытой веранде. Вилли заказал мартини. «Для аппетита», — пояснил он, потом они ели дыню, жареного цыпленка и пили калифорнийское красное вино. Почти всю бутылку он выпил сам. Он много выпил за этот день, но казалось, выпитое никак на него не действует. Глаза у него оставались такими же ясными, язык не заплетался.
Они молчали и глядели друг на друга. Если я его срочно не поцелую, думала Гретхен, меня увезут в сумасшедший дом.
После кофе Вилли заказал по рюмке коньяку. Сколько же он истратил за сегодняшний день? Гретхен прикинула в уме — никак не меньше пятидесяти долларов!
— Ты богатый? — спросила она, когда он расплачивался.
— Духовно. — Вилли перевернул бумажник дном вверх. На стол выпали шесть бумажек — две по сто долларов и четыре по пять. — Все состояние Вилли Эббота, — сказал он. — Хочешь, чтобы я не забыл о тебе в своем завещании?
Двести двадцать долларов! Гретхен была потрясена, Даже у нее самой на счету в банке лежало больше — то, что осталось от бойлановских восьмисот долларов, — и тем не менее она никогда не позволяла себе пообедать больше чем на девяносто пять центов. Неужто она вся в отца? От этой мысли ей стало не по себе. Вилли собрал деньги и небрежно сунул их в карман.
— Война показала мне, чего они стоят.
— А родители у тебя богаты? — снова спросила Гретхен.
— Отец служил таможенником на канадской границе, — ответил Вилли. — К тому же он был честным. Нас было шестеро детей. Мы жили как короли. Мясо три раза в неделю!
— А меня деньги волнуют, — призналась Гретхен. — Я видела, во что бедность превратила мою мать.
— Пей спокойно. Ты не пойдешь по ее стопам, — успокоил ее Вилли. — Скоро я снова начну строчить на своей золотоносной пишущей машинке…
Они допили коньяк. У Гретхен слегка кружилась голова, но пьяной она себя не чувствовала. Нет, нет, она ничуть не пьяна.
Они спустились с веранды. Вилли остановил такси и открыл ей дверцу.
— Отель «Стэнли», Седьмая авеню, — сказал он шоферу, усаживаясь в машину.
Они поцеловались. Шампанское, виски из Шотландии, мята джулепа из Кентукки, красное вино из долины Напа в испанской Калифорнии, коньяк — дар Франции… Гретхен прижала его голову к своей груди и уткнулась лицом в густые шелковистые волосы.
— Мне весь день хотелось это сделать, — шепнула она.
Фасад отеля «Стэнли» производил внушительное впечатление. Архитектор, по-видимому, бывал в Италии или видел Дворец дожей на фотографиях.
Вилли пошел за ключом, а Гретхен осталась ждать в вестибюле. Пальмы в кадках. Темные деревянные стулья в псевдоитальянском стиле. Снующие мимо женщины с лицами сержантов полиции и с крашеными светлыми кудряшками, как у дешевых кукол. По углам кучки мужчин, обсуждающих, на какую лошадь поставить на следующих скачках. Приехавшие по делам военные. Две длинноногие девицы — статистки с наклеенными ресницами, какая-то старуха в мужских рабочих ботинках, коммивояжеры, недовольные неудачным днем, детективы, бдительно глядящие в оба, чтобы вовремя разоблачить порок…
Гретхен с независимым видом подошла к лифту и даже не взглянула на Вилли, когда он появился с ключом в руке.
— Седьмой, — сказал Вилли лифтеру.
На седьмом этаже в интерьерах уже не чувствовалось и намека на любовь архитектора к Италии. Вдохновение зодчего, вероятно, иссякло шестью этажами ниже. Узкие коридоры, металлические двери — темно-коричневая краска на них облупилась, некогда белые кафельные полы без ковров. Простите, ребята, мы больше не можем вас дурачить. Лучше уж вам знать правду: вы в Америке.
Вилли открыл дверь, и они вошли в нр.
— Я не буду зажигать свет — так тебе будет здесь уютнее, — сказал он. — Комната жуткая, но это единственное, что мне удалось найти. Да и то разрешили остановиться всего на пять дней. Гостиницы в городе переполнены.
Но сквозь облезлые жалюзи сияющий электричеством Нью-Йорк достаточно освещал номер, чтобы Гретхен поняла, где она оказалась. Крохотная комнатушка, узкая односпальная кровать, жесткий деревянный стул, раковина, ванной нет, на бюро темнеет груда офицерских рубашек.
Он начал неторопливо раздевать ее. Сначала развязал красный пояс, потом расстегнул верхнюю пуговку на платье, потом вторую, третью… Она считала их, следя за движениями его пальцев. Он стоял на коленях. Седьмая, восьмая… одиннадцатая!
— Здесь работы на целый день, — сказал Вилли. Он снял с нее платье и аккуратно повесил на спинку стула. Сбросив туфли, Гретхен подошла к кровати и откинула покрывало вместе с одеялом и верхней простыней. Белье было далеко не первой свежести. Она легла, наблюдая, как он развязывает галстук и расстегивает пуговицы. Когда Вилли снял рубашку, она увидела, что на нем высокий медицинский корсет, с крючками и шнурками. Так вот почему так прямо держится этот молодой капитан! Мы слишком энергично приземлились, и нас тряхнуло, вспомнила она его слова.
— Это временно. Еще пару месяцев, и все. По крайней мере так уверяет мой врач, — смущенно сказал Вилли, возясь со шнурками.
— Включить свет?
— Ни в коем случае.
На тумбочке у кровати зазвенел телефон. Они замерли. Снова зазвонил. Вилли снял трубку.
— Алло!
— Капитан Эббот? — спросил удрученный мужской голос. Вилли держал трубку далеко от уха, и Гретхен было все слышно. — Насколько нам известно, в вашей комнате находится молодая дама, а у вас номер на одного человека.
— Хорошо, дайте мне двойной нр.
— К сожалению, все номера заняты. Свободных не будет до ноября.
— Тогда давайте сделаем вид, будто он двойной. Впишите это в мой счет.
— К сожалению, я не могу этого сделать, — ответил голос. — Боюсь, что даме придется покинуть отель.
— Дама здесь не живет. Она просто пришла ко мне в гости, — сказал Вилли. — К тому же она моя жена.
— У вас есть брачное свидетельство, капитан?
— Дорогая, — громко сказал Вилли, держа трубку над головой Гретхен, — ты захватила с собой брачное свидетельство?
— Нет, оно дома, — почти в трубку ответила Гретхен.
— Я же тебя предупреждал, чтоб ты никуда без него не ездила! — сказал Вилли тоном раздраженного супруга.
— Прости, дорогой, — кротко ответила Гретхен.
— Она оставила его дома, — сказал он в трубку. — Завтра мы его вам предъявим. Я попрошу срочно его прислать.
— Капитан, в нашем отеле не разрешаются визиты женщин к мужчинам, — заявил голос.
— С каких это пор? — разозлился Вилли. — Эта дыра известна до самого Бангкока именно как притон сутенеров, букмекеров, карманников, торговцев наркотиками и скупщиков краденого. Один честный полицейский мог бы заполнить вашими постояльцами всю нью-йоркскую тюрьму.
— У нас сменилась администрация, — настаивал голос. — Теперь мы входим в число респектабельных отелей и хотим создать нашей гостинице другою репутацию. Так что, капитан, если через пять минут дама не покинет ваш номер, мне придется к вам подняться.
— Иди ты к черту, — огрызнулся Вилли, бросил трубку и начал свирепо зашнуровывать корсет. — Вот так, воюй за этих гадов! И ведь в этом проклятом городе сейчас ни за какие деньги не найдешь ни одного свободного номера.
Гретхен рассмеялась. Вилли уставился на нее, затем тоже расхохотался.
— В следующий раз, ради бога, не забудь захватить брачное свидетельство.
