8
Клотильда мыла ему голову. Окутанный паром, он сидел в большой ванне дяди Харольда и тети Эльзы, глаза его были закрыты, и он дремал, словно разомлевшая на солнце ящерица. Дядя Харольд, тетя Эльза и обе их дочери уехали отдыхать в Саратогу, где они обычно каждый год проводили две недели, и Том с Клотильдой, остались одни в целом доме. Было воскресенье, и гараж был закрыт.
— Теперь руки.
Клотильда опустилась на колени рядом с ванной и начала щеткой отчищать черную въевшуюся в кожу грязь на ладонях и под ногтями. Волосы Клотильды были распущены и свободно падали вниз, закрывая ее полную крепкую грудь. Даже стоя на коленях, Клотильда не походила на служанку.
— Встань.
Он поднялся на ноги, и она начала намыливать ему плечи.
Смуглая, со слегка приплюснутым носом, высокими скулами и длинными прямыми черными волосами, она напоминала ему картинку из школьного учебника, на которой индейские девушки приветствовали в лесу первых белых поселенцев. На правой руке у нее белел шрам — полумесяц с рваными краями. Это еще давно, в Канаде, муж ударил ее горящим поленом. Она не любила говорить о муже. Когда Томас смотрел на нее, в горле у него что-то сжималось и он сам не понимал, хочется ли ему смеяться или плакать.
— Теперь ноги, — сказала Клотильда.
Кончив мыть ему ноги, она оценивающе посмотрела на его порозовевшее, блестевшее от пара тело и серьезно заметила — она никогда не шутила:
— Ты похож на святого Себастьяна, только без стрел.
Для него было новостью, что его тело может представлять собой какую-то ценность, помимо его прямого предназначения. Он был сильным, ловким, хорошо играл во все игры и дрался, но ему и в голову никогда не приходило, что кому-нибудь приятно просто смотреть на него.
Клотильда принялась мыть ванну, а Томас прошел в спальню Джордахов и лег на чистые накрахмаленные простыни. За один такой день он сжег бы тысячу крестов.
Она вошла, шлепая босыми пятками по полу. На ее лице застыло то мягкое, отстраненное и сосредоточенное выражение, которое он так любил и ждал. Она легла рядом с ним.
Он овладел ею нежно, ласково. Между оконными стеклами с жужжанием возились пчелы. Он думал, что ради нее готов на что угодно. Он сделает все, что она попросит.
— Полежи пока, — сказала она, целуя его в шею. — Я позову, когда все будет готово, — и ушла на кухню.
Том лежал и глядел на потолок. Он испытывал чувство огромной благодарности, но ему было невыносимо горько. Он ненавидел себя за то, что ему всего шестнадцать лет и он ничего не в силах для нее сделать. Она щедро дарила ему себя, по ночам он незаметно проскальзывал в ее комнатушку, но не мог даже пойти с ней погулять в парк или подарить хотя бы косынку, потому что тут же начались бы сплетни, а острый глаз тети Эльзы сразу заметил бы яркую обновку в ящике старого комода в каморке за кухней. Не мог увезти ее из этого ужасного дома, где она жила в рабстве. Было бы ему двадцать лет…
На кухонном столе между двумя приборами стояли цветы. Флоксы. Темно-голубые. В этом доме она работала и за садовника. Она знала, как ухаживать за цветами.
«Наша Клотильда — чистое золото, — говорила тетя Эльза. — В этом году розы у нас в два раза крупнее, чем в прошлом».
— Тебе бы иметь свой сад, — сказал Том, садясь за стол. Пусть он сделает ей подарок хоть в мечтах. Линолеум приятно холодил его босые ступни. Темно поблескивали еще влажные, тщательно зачесанные тугие кудри. Клотильда любила, чтобы все вокруг было чистым, аккуратным и начищенным до блеска, будь то кастрюли, сковородки, стол, прихожая или парни. Хотя бы в этом он мог доставить ей радость.
Она поставила перед ним большую тарелку густой рыбной похлебки, а сама села напротив.
За рыбой последовала нежная баранья ножка с молодым жареным картофелем, посыпанным свежей петрушкой, миска молодого горошка в масле, хрустящий салат со свежими помидорами. Сбоку на столе стояло блюдо с только что испеченными горячими булочками и большим куском сливочного масла, а рядом — кувшин холодного молока.
Клотильда сосредоточенно наблюдала за ним и улыбалась, когда он протягивал тарелку для добавки. Пока Джордахи всей семьей отдыхали в Саратоге, она каждое утро ездила на автобусе за продуктами в соседний город. Продавцы в Элизиуме наверняка немедленно доложили бы миссис Джордах, что в ее отсутствие служанка покупала лучшие куски мяса и отборные фрукты.
— Клотильда, почему ты здесь работаешь? — спросил Том.
— А где же мне работать? — удивилась она.
— Да где угодно. В магазине или на фабрике. Но не прислугой.
— Мне нравится домашняя работа. Нравится готовить, — ответила она. — Твоя тетя хорошо со мной обращается. Она меня ценит. И спасибо ей, что она взяла меня к себе, когда я приехала сюда два года назад. Я ведь тогда никого в городе не знала, и у меня за душой не было ни цента. Что мне делать в магазине или на фабрике? Считаю я медленно, а станков просто боюсь. Мне нравится работать по дому.
— Но это чужой дом. — Том приходил в бешенство от мысли, что две эти жирные свиньи помыкают ею как хотят.
— На эту неделю — это наш дом, — сказала Клотильда, ласково касаясь его руки.
Следующим вечером, проезжая после работы мимо библиотеки, он неожиданно для себя остановился, прислонил велосипед к решетке и вошел в здание. Он почти никогда ничего не читал, даже спортивные новости в газетах. Возможно, это было своего рода протестом — его брат и сестра вечно сидели уткнувшись носом в книгу, и головы у них забиты смехотворными возвышенными идеями.
Тишина в читальном зале и негостеприимный изучающий взгляд, которым библиотекарша окинула его грязную, засаленную одежду, смутили Тома. Оробев, он неуверенно бродил между полками, заставленными тысячами книг, и не знал, какая из них содержит нужные ему сведения. В конце концов все же пришлось обратиться к библиотекарше.
— Извините, мэм, мне хотелось бы найти что-нибудь о святом Себастьяне.
— А что вас о нем интересует?
— Да так, вообще, — сказал он, жалея, что пришел сюда.
— Посмотрите в Британской энциклопедии в справочном зале.
— Большое спасибо, мэм.
Он решил, что с завтрашнего дня после работы будет переодеваться в чистое прямо в гараже и постарается отмывать хотя бы верхний слой грязи, въедающийся в кожу. Сейчас к тебе относятся как к собаке, а ведь можно этого избежать. Да и Клотильде будет приятно.
Ему потребовалось целых десять минут, чтобы разыскать нужный том энциклопедии. Он положил его перед собой на стол и начал листать. Вот оно. Себастьян, св. — христианский мученик. Всего один абзац. Значит, он не такая уж важная птица.
«Когда лучники оставили его умирать, — читал Том, — набожная женщина Ирина пришла ночью и забрала его тело, чтобы похоронить, но увидев, что он еще жив, принесла к себе домой и стала врачевать его раны. Еще не успев выздороветь, Себастьян поспешил вновь предстать перед императором. Тот велел тут же схватить его и запороть насмерть. — (Дважды! О господи! — подумал Том. — Эти католики — ненормальные.) — Молодой красивый воин, святой Себастьян — излюбленный образ религиозной живописи. Как правило, его изображают нагим и пронзенным стрелами. Он истекает кровью от тяжелых, но не смертельных ран».
Том задумчиво закрыл книгу. Молодой красивый воин… его изображают нагим… Теперь все ясно. Клотильда. Удивительная женщина. Она не умела говорить о своей любви словами, но ее любовь находила выражение в образах ее религии, в том, как она для него стряпала, в том, как ласкала его.
Он поставил книгу на место и собрался уже уходить, как вдруг ему пришло в голову, что имя Клотильды тоже принадлежит какой-то из святых. Имея уже некоторый опыт, он быстро нашел нужный том энциклопедии. «Клотильда, св. — дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков».
Том вспомнил, как Клотильда, обливаясь потом, стоит у духовки в кухне или стирает грязное белье дяди Харольда, и помрачнел. Дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков… Родители определенно не думают о будущем, давая ребенку имя.
Проходя мимо стола библиотекарши, он остановился.
— Спасибо, мэм, — а затем неожиданно спросил: — Скажите, пожалуйста, я могу записаться в эту библиотеку?
Она удивленно взглянула на него, но все же достала карточку и вписала в нее фамилию, возраст и адрес Тома.
Они ужинали на кухне, изредка перебрасываясь словом. Когда Клотильда начала убирать со стола, он подошел к ней, обнял и сказал:
— Клотильда — дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков.
— Что, что? — спросила она, взглянув на него расширившимися от удивления глазами.
— Мне захотелось узнать, откуда произошло твое имя, — сказал он. — Я зашел в библиотеку и посмотрел в энциклопедии. Ты королевская дочь и жена короля.
Клотильда долго смотрела на него, потом поцеловала в лоб. Словно благодарила за подарок.
В соломенной корзинке уже пестрели на мокром папоротнике две рыбины. Как и говорил Бойлан, форель в ручье действительно водилась в изобилии.
Рудольф был в старых вельветовых брюках и резиновых сапогах, какие носят пожарные. Сапоги он купил уже поношенные, к тому же они были ему здорово велики.
Накануне всю ночь лил дождь, и даже сейчас, в конце дня, серый воздух был по-прежнему насыщен влагой. В мутной воде форель клевала плохо, но уже одно то, что вокруг ни души и ни звука — только плеск воды о камни, — доставляло ему наслаждение.
Он стоял у одного из двух декоративных мостиков, перекинутых через ручей. Послышались чьи-то шаги. Намотав леску на катушку спиннинга, он замер в ожидании. На мостике появился Бойлан без шляпы, в замшевой куртке, с пестрым шарфом и в брюках для верховой езды.
— Добрый день, мистер Бойлан, — поздоровался Рудольф, чувствуя себя немного неловко и волнуясь, что вдруг тот уже забыл о своем приглашении или сказал это тогда просто из вежливости.
— Ну, как успехи?
— Да вот, пока только две.
— Не так уж плохо для такого денька, как сегодня, — заметил Бойлан, вглядываясь в мутную воду. — Не буду тебе мешать. Я просто вышел прогуляться. Обратно пойду этой же дорогой и, если ты будешь еще здесь, надеюсь, не откажешься выпить рюмочку в моем доме.
И, помахав ему рукой, пошел дальше.
Рудольф сменил блесну. Ему пришлось забрасывать удочку трижды, прежде чем рыба клюнула. Он осторожно подтягивал леску, стараясь обойти камни и водоросли. Дважды рыба чуть не сорвалась. Наконец, когда она устала, Рудольф взял сачок и вошел в ручей. Ледяная вода тут же хлынула ему за голенища. Только когда рыба была уже в сачке, он заметил, что Бойлан вернулся и снова стоит на мостике, внимательно за ним наблюдая.
— Браво, — сказал он, когда, хлюпая сапогами, Рудольф вышел на берег. — Чистая работа.
Рудольф прикончил форель и положил ее в корзинку.
— Я никогда не мог бы это сделать, — заметил Бойлан. — Убить собственными руками… — Он был в перчатках.
Рудольф с удовольствием снял бы сапоги и вылил из них воду, но носки у него были заштопаны, и ему совсем не хотелось демонстрировать Бойлану грубые толстые стежки — материнское рукоделие.
Словно читая его мысли, Бойлан сказал:
— Мне кажется, тебе следует разуться и вылить воду из сапог. Вода, должно быть, холодная.
— Это точно, — согласился Рудольф, стягивая сапоги. Бойлан, казалось, ничего не заметил. Он оглядывал густой лес, который стал собственностью его семьи сразу после окончания гражданской войны.
— Раньше отсюда просматривался дом. Этих зарослей тогда не было. Круглый год здесь работало десять садовников, а сейчас не нанять ни одного… Впрочем, в этом нет и смысла… Да, кстати, у меня, кажется, где-те валяются болотные сапоги. Не помню уж, когда я их купил. Если они тебе как раз, можешь взять. Зайдем в дом, ты их померишь.
Рудольф хотел прямо с ручья вернуться домой. До автобусной остановки было далеко, и нужно было спешить, родители Джули пригласили его на ужин, а потом они с Джули собирались пойти в кино. Но болотные сапоги… Новые они стоят не меньше двадцати долларов.
— Спасибо, сэр, — сказал он.
— Не называй меня «сэр». Я и без того чувствую себя достаточно старым. Давай я понесу корзинку.
— Она не тяжелая.
— Позволь. Может, хоть тогда мне будет казаться, что я сегодня сделал что-то полезное.
А ведь он несчастный, удивленно подумал Рудольф. Такой же несчастный, как моя мать. Он отдал Бойлану корзинку, и тот повесил ее себе на плечо.
Огромный дом на холме весь зарос плющом — бесполезная крепость из нетесаного камня, призванная защищать ее обитателей от рыцарей в доспехах и колебаний на бирже.
— Смехотворно, не правда ли? — пробормотал Бойлан.
— Да.
— А ты словоохотливый собеседник, — рассмеялся Бойлан, открывая массивную дубовую дверь. — Входи.
В эту дверь проходила моя сестра, подумал Рудольф; мне следует повернуться и уйти.
Но он не ушел.
Они оказались в большом темном холле с мраморным полом и широкой винтовой лестницей, ведущей наверх. Тотчас появился пожилой слуга в сером шерстяном пиджаке и галстуке «бабочкой».
— Добрый вечер, Перкинс, — сказал Бойлан. — Это мистер Джордах, наш молодой друг.
Перкинс едва заметно поклонился. Он чем-то походил на англичанина. У него было лицо преданного королю и отчизне вассала. Он взял у Рудольфа его потрепанную фетровую шляпу и возложил ее на длинный стол у стены, как венок на королевскую могилу.
— Перкинс, вы не будете так любезны сходить в оружейную и поискать там мои старые болотные сапоги? Мистер Джордах — рыбак. Вот, полюбуйтесь, — и он открыл корзинку. — Отнесите поварихе. Может, она из них что-нибудь приготовит на ужин. Ты ведь останешься поужинать, Рудольф, не так ли?
Рудольф заколебался. Ему придется пропустить свидание с Джули. Но ведь он ловил рыбу в ручье Бойлана да еще получит сапоги.
— А можно мне от вас позвонить? — спросил он.
— Конечно. — И Бойлан снова повернулся к Перкинсу: — Принесите, пожалуйста, мистеру Джордаху пару приличных теплых носков и полотенце. Он промочил ноги. Сейчас он молод и не обращает на это внимания, но, когда лет через сорок будет, как мы с вами, страдать от ревматизма и с трудом добираться до камина, он еще вспомнит этот день.
— Слушаюсь, сэр, — ответил Перкинс и вышел. То ли в кухню, то ли в эту таинственную оружейную.
— Тебе, пожалуй, лучше снять сапоги здесь. Ты будешь чувствовать себя удобнее, — заметил Бойлан, вежливо намекая этим, что будет не в восторге, если Рудольф наследит по всему дому. Рудольф стянул сапоги; штопаные носки — немой укор самолюбию.
Из холла они прошли в гостиную. Рудольфу никогда в жизни не приходилось бывать в такой огромной комнате. Высокие окна наглухо закрыты бордовыми бархатными занавесями. На стенах ряды полок с книгами. Много картин: нарумяненные дамы в нарядах девятнадцатого столетия, внушительного вида бородатые пожилые мужчины, большие, писанные маслом пейзажи в паутине трещин. На рояле разбросаны переплетенные в альбомы ноты, у соседней стены — бар. Просторный мягкий диван, несколько кожаных кресел, столик с кипой журналов. Неимоверных размеров светлый персидский ковер, очевидно, сотканный сотни лет назад, неискушенному глазу Рудольфа показался просто выцветшим и потертым. К их приходу Перкинс разжег огонь в большом камине. Поленья на толстой железной решетке уютно потрескивали, лампы — их в гостиной было шесть или семь — струили мягкий вечерний свет. Рудольф немедленно решил, что когда-нибудь и он будет жить в такой вот комнате.
— Замечательная комната, — искренне восхитился он вслух.
— Слишком велика для одного человека, — сказал Бойлан. — Я налью нам обоим виски.
— Спасибо. — Его сестра в баре на вокзале заказывала тоже виски. Сейчас она в Нью-Йорке из-за этого человека. Может, это и к лучшему? Она написала, что наконец-то нашла работу. Играет в театре. Ей платят шестьдесят долларов в неделю.
— Ты хотел позвонить, — напомнил Бойлан, наливая виски. — Телефон на столе у окна.
Рудольф снял трубку.
Он надеялся, что Джули не будет дома, но она сама подошла к телефону.
— Руди! — радостно воскликнула она. Рудольф почувствовал угрызения совести.
— Джули… я насчет сегодняшнего вечера… Кое-что изменилось.
— Что изменилось? — спросила Джули ледяным тоном. Удивительно, как такая симпатичная девушка, умеющая петь, словно жаворонок, в то же время могла говорить таким металлическим, скрипучим голосом.
— Я не могу сейчас тебе объяснить, но…
— Почему же ты не можешь сейчас объяснить?
— Не могу, и все. — Рудольф взглянул на Бойлана, но тот стоял к нему спиной. — В общем, давай отложим на завтра. В кино будет та же картина, и…
— А ну тебя к черту! — И она бросила трубку.
С минуту Рудольф стоял молча, потрясенный. Как девушка могла быть такой… такой решительной?
— Вот и хорошо, Джули, — сказал он в немую трубку, — значит, до завтра. Пока. — Сыграно неплохо. Он повесил трубку.
— Вот твое виски, — подал голос Бойлан с другого конца комнаты, никак не отреагировав на телефонный разгр.
Рудольф подошел к нему и взял стакан.
— Твое здоровье! — сказал Бойлан, поднося виски к губам.
Рудольф не мог заставить себя сказать за ним «ваше здоровье», но от выпитого ему сразу стало тепло, и виски не показалось ему таким уж противным.
— Спасибо, что остался. Не люблю пить один, а сейчас мне было просто необходимо выпить. У меня сегодня был ужасно скучный день. Да ты садись, — он указал на большое кресло возле камина. Рудольф сел, а он встал напротив, облокотившись на каминную доску. — Приходили страховые агенты по поводу этого нелепого пожара в день победы. Ты видел, как горел крест?
— Я слышал об этом.
— Странно, почему выбрали именно мое поместье?. Я не католик, не негр и не еврей. Куклуксклановцев явно ввели в заблуждение. Страховые агенты интересовались, нет ли у меня врагов. Наверняка есть, только они себя не афишируют. Им следовало бы поставить крест ближе к дому, чтобы этот мавзолей тоже сгорел, — я был бы счастлив. Мой дед строил его на века, и я теперь вынужден здесь жить. — Бойлан рассмеялся. — Извини, я слишком разговорчив. Но так редко выпадает возможность поговорить с кем-нибудь, кто бы хоть чуть-чуть понимал, о чем ты говоришь.
— Тогда почему вы здесь живете? — с юношеской логикой спросил Рудольф.
— Я обречен, — ответил Бойлан мелодраматичным тоном. — Я прикован к этой скале, и орел клюет мою печень. Ты знаешь, откуда этот образ?
— Прометей.
— Скажите пожалуйста! Вы что, проходили это в школе?
— Да. — Ему хотелось добавить: «Я еще и не то знаю, мистер».
— Бойтесь семейного могущества! — воскликнул Бойлан. Он уже допил свое виски и подошел к бару налить себе еще. — На тебя давит бремя обязательств перед семьей, Рудольф? У тебя есть предки, чаяния которых ты не смеешь не оправдать?
— У меня нет предков.
— Настоящий американец, — заметил Бойлан. — А вот и сапоги.
В комнату вошел Перкинс, неся высокие болотные сапоги, полотенце и пару светло-голубых шерстяных носков. Он поставил сапоги возле Рудольфа, полотенце повесил на ручку кресла, а носки положил рядом на край стола.
Рудольф снял свои мокрые заштопанные носки и хотел сунуть их в карман, но Перкинс тут же забрал их у него. Вытерев ноги полотенцем, пахнувшим лавандой, Рудольф надел принесенные ему носки. Мягкая шерсть. Он встал и натянул сапоги. На одном колене зияла треугольная дырка.
— Точно по мне. — Пятьдесят долларов, подумал он. Не меньше. В этих сапогах он чувствовал себя почти д'Артаньяном.
— Я купил их, кажется, еще до войны, — сказал Бойлан. — Когда от меня ушла жена. Я думал, что начну рыбачить… Для компании завел собаку, огромного ирландского волкодава. Отличный пес. Он у меня пять лет был. Мы друг к другу необыкновенно привязались. А потом кто-то его отравил. Да, у меня, должно быть, есть враги. А может, он просто гонялся за чьими-нибудь курами.
Рудольф снял сапоги и держал их, словно не зная, что с ними делать.
— Боже, да они, кажется, порваны, — заметил Бойлан.
— Ничего, я отдам их в починку, — поспешно сказал Рудольф.
— Нет, я попрошу Перкинса, и он сам приведет их в порядок. — Бойлан подошел к столу и добавил себе виски. — Хочешь посмотреть дом?
— Да, — ответил Рудольф. Ему было любопытно, что Бойлан называет оружейной.
— Идем. Это поможет тебе, когда ты сам станешь предком. Будешь знать, как досадить своим потомкам.
В холле стояла большая бронзовая скульптура: тигрица, вцепившаяся когтями в спину буйвола.
— Искусство, — задумчиво сказал Бойлан. — Будь я патриотом, мне следовало бы отдать ее переплавить на пушку. — Он распахнул створки огромной двери, украшенной резными купидонами и гирляндами. — Бальный зал.
— И он включил там свет.
Комната была, пожалуй, не меньше гимнастического зала в их школе. С высокого потолка свисала закутанная в простыню огромная хрустальная люстра. Вдоль отделанных темными деревянными панелями стен стояли ряды стульев, накрытых чехлами.
— Отец мне рассказывал, что мать однажды пригласила сюда на бал семьсот человек. Оркестр играл вальсы. Двадцать пять вальсов подряд. Ничего себе, правда? — Он погасил свет, и они прошли в глубь дома. Бойлан приоткрыл дверь в громадную комнату с множеством книг. Здесь пахло кожей и пылью. — Библиотека, Вольтер и так далее. Киплинг… А вот оружейная. — Бойлан распахнул следующую дверь и включил свет.
В застекленных витринах красного дерева стояли дробовики и охотничьи ружья. Стены увешаны трофеями — оленьи рога, чучела фазанов с длинными яркими хвостами. Ружья поблескивали свежей смазкой. Чистота необыкновенная, нигде ни пылинки.
— Ты умеешь стрелять? — спросил Бойлан, усаживаясь верхом на кожаный стул в форме седла.
— Нет. — У Рудольфа чесались руки от желания потрогать эти изумительные ружья.
— Если хочешь, я тебя научу. У меня где-то валяется старый учебный стенд для стрельбы по тарелкам. Сейчас, правда, здесь уже не на что охотиться. Разве на кроликов, да иногда попадется олень. — Он обвел комнату взглядом. — Подходящее место для самоубийства. Да, когда-то в этих владениях устраивали отличную охоту. Перепела, куропатки, олени. Но это было так давно! Я уж и не помню, когда последний раз выстрелил из ружья. Может, если буду учить тебя, и сам вспомню молодость. Это мужской спорт. Мужчина по природе своей — охотник. Может быть, когда-нибудь в будущем тебе поможет репутация хорошего стрелка. В колледже я учился с парнем, который женился на одной из самых богатых наследниц в Северной Каролине, и только потому, что у него был меткий глаз и твердая рука. Его звали Ривз. Из бедной семьи, но с прекрасными манерами. Это и помогло. А тебе хотелось бы быть богатым?
— Да.
— Чем ты намерен заняться после колледжа?
— Пока не знаю. Там видно будет.
— Я бы посоветовал тебе стать юристом, — сказал Бойлан. — Америка — страна юристов. И год от года потребность в них растет. По-моему, твоя сестра говорила мне, что ты капитан команды в школьном дискуссионном клубе. Это так?
— Так. — Упоминание о сестре насторожило его.
— Мы с тобой могли бы как-нибудь съездить в Нью-Йорк и навестить твою сестру. — Они вышли из оружейной. — Я прикажу Перкинсу отыскать на этой неделе учебный стенд и купить несколько голубей. Когда все будет готово, я тебе позвоню.
— У нас нет телефона.
— Ах да! Помню, я как-то раз пытался найти его в телефонной книге и не нашел. В таком случае напишу. Кажется, я помню твой адрес. — Он задумчиво скользнул взглядом по ступенькам мраморной лестницы. — Там, наверху, ничего интересного. Гостиная моей матери и спальни. Большинство комнат закрыто… Если ты не возражаешь, я на минуту поднимусь переодеться к ужину. Чувствуй себя как дома. — И он стал подниматься на второй этаж, который не мог представлять никакого интереса для его молодого гостя, разве что тому было любопытно увидеть кровать, на которой его сестра потеряла невинность.
Рудольф вернулся в гостиную и наблюдал, как Перкинс накрывает к ужину стол у камина.
— Я позвонил насчет сапог, сэр, — сказал Перкинс. — Их починят к среде.
— Спасибо, мистер Перкинс.
— Рад быть вам полезным, сэр.
Сэр! И два раза подряд!
Рудольф потягивал виски, чувствуя, что алкоголь уже действует на него. Может быть, в один прекрасный день он вернется сюда и купит этот дом вместе с Перкинсом и всем остальным. В конце концов, он живет в Америке!
Вошел Бойлан. Он всего лишь сменил замшевую куртку на вельветовый пиджак.
— Я уж не стал принимать ванну, чтобы не заставлять тебя ждать. Надеюсь, ты меня извинишь, — сказал он, подходя к бару. От Бойлана пахло каким-то одеколоном. — В столовой было бы холодно, — заметил он, глядя на стол перед камином. — Когда-то там ужинал президент Тафт. Стол был накрыт на шестьдесят персон — все высокопоставленные лица. — Он подошел к роялю, сел на табурет, поставил стакан рядом с собой и взял несколько аккордов. — Ты случайно не играешь на скрипке?
— Нет.
— Ни на чем, кроме трубы?
— В общем-то нет. Могу, конечно, что-нибудь подобрать на рояле.
— Обидно. Мы могли бы разучить с тобой какие-нибудь дуэты. К сожалению, я ни разу не слышал о дуэтах для фортепьяно и трубы.
Бойлан начал играть. Рудольфу пришлось признать, что играет он хорошо.
— Узнаешь, что это такое?
— Нет.
— Шопен. Ноктюрн ре-бемоль мажор.
В комнату вошел Перкинс.
— Ужин подан, сэр.
Рудольф пожалел, что остался. У него было ощущение, что Бойлан пытается заманить его в ловушку.
Сложный он, этот Бойлан. И тебе Шопен, и болотные сапоги, и виски, и философия, и оружейная, и сожженный крест, и отравленная собака… Рудольф чувствовал, что не подготовлен ко всему этому и с Бойланом ему не справиться. Теперь он понимал, почему Гретхен решила, что ей необходимо бежать от этого человека.
Бойлан перестал играть, встал, вежливо взял Рудольфа за локоть и повел к столу. Перкинс наполнял бокалы белым вином. В центре стола в глубоком медном блюде лежала отварная форель в каком-то соусе. Рудольф был разочарован — он предпочитал форель жареную.
Они сели друг против друга. Перед каждым три разных бокала и целый набор ножей и вилок. Перкинс переложил форель на серебряное блюдо с отварным молодым картофелем и, подойдя к Рудольфу, остановился сбоку. Рудольф осторожно взял с блюда кусок форели и пару картофелин. Он растерялся от обилия столового серебра, но старался не выказывать своего замешательства. Некоторое время они ели молча. Рудольф внимательно следил, как Бойлан действует ножом и вилкой. Меткий стрелок, прекрасные манеры…
— Она уже нашла работу? — спросил Бойлан, словно они не прерывали начатый разгр. — Она говорила мне, что хочет стать актрисой.
— Не знаю. Я давно не получал от нее писем, — соврал Рудольф, не желая делиться с Бойланом своими сведениями.
— Ты считаешь, она может иметь успех? — продолжал Бойлан. — По-твоему, у нее талант?
— Думаю, да. Что-то в ней есть. Когда в школе она выходила на сцену, все сразу прекращали кашлять. — Бойлан рассмеялся, и Рудольф сообразил, что сказал это по-детски. — Я хочу сказать, чувствовалось, что зрители начинали смотреть только на нее, следить за ней — не так, как за другими актерами. Наверное, это и есть талант.
— Согласен. — Бойлан утвердительно кивнул. — Она необыкновенно красивая девушка. Но ты, как брат, вероятно, не сознавал этого.
— Почему же, сознавал.
— Правда? — безразличным тоном сказал Бойлан. Казалось, он уже утратил интерес к разговору. Махнув Перкинсу, чтобы тот убрал грязные тарелки, он встал, подошел к большой радиоле и поставил Второй фортепьянный концерт Брамса. Музыка звучала так громко, что десерт они ели в полном молчании.
Ужин кончился. Бойлан налил себе рюмку коньяку и поставил пластинку с какой-то симфонией. Рудольф устал после целого дня рыбалки. От двух бокалов вина в глазах у него зарябило, и он чувствовал, что его клонит ко сну. Бойлан держался вежливо, но отчужденно. Рудольф догадывался, что он разочаровал Бойлана, ничего не рассказав про Гретхен.
Погрузившись в кресло, прикрыв глаза и потягивая коньяк, Бойлан весь ушел в музыку. С таким же успехом он мог бы сидеть один или со своим ирландским волкодавом. Может, он собирается предложить мне должность своей собаки, обиженно подумал Рудольф.
На пластинке была царапина, и, когда послышалось щелканье, Бойлан раздраженно поморщился, встал и выключил радиолу.
— Ты хочешь, чтобы я отвез тебя домой сейчас?
— Да, пожалуйста, — вставая, с облегчением сказал Рудольф.
Бойлан взглянул на его ноги.
— Но ты же не можешь так идти. А сапоги у тебя наверняка еще сырые. Подожди, я что-нибудь тебе найду. — Он вышел из гостиной и поднялся по лестнице. Вскоре он вернулся, неся в руках небольшую дорожную сумку и пару темно-бордовых мокасин. — Примерь, — предложил он.
Мокасины были старые, но идеально вычищенные. С кожаной бахромой, подошва толстая. Рудольфу они пришлись точно по ноге.
— Дня через два я завезу их, — пообещал он.
— Можешь не беспокоиться, — ответил Бойлан. — Им сто лет. Я их давно не ношу.
Удочка, корзинка и сачок уже лежали на заднем сиденье «бьюика», а на полу стояли мокрые сапоги Рудольфа. Бойлан небрежно бросил сумку рядом с рыболовным снаряжением, сел в машину и включил радио. Полились звуки джаза. Всю дорогу до Вандерхоф-стрит они молчали.
— Ну, вот мы и приехали, — сказал Бойлан, остановив машину перед булочной.
— Большое спасибо за все, — поблагодарил Рудольф.
— Это тебе спасибо, — ответил Бойлан. — Я получил истинное удовольствие.
Когда Рудольф взялся за ручку дверцы, собираясь выйти, Бойлан дотронулся до его локтя.
— Извини, я могу попросить тебя об одном одолжении?
— Конечно.
— В этой сумке… — Бойлан кивнул через плечо на заднее сиденье, — кое-что для твоей сестры. Мне бы очень хотелось, чтобы она это получила. Не мог бы ты как-нибудь передать ей сумку?
— Откровенно говоря, я не знаю, когда ее увижу, но при первой же возможности обязательно выполню вашу просьбу, — пообещал Рудольф.
— Очень любезно с твоей стороны. — Бойлан взглянул на часы. — Еще не так поздно. Может, мы зайдем куда-нибудь выпьем? Ужасно не хочется возвращаться в мой мрачный дом.
— К сожалению, завтра мне очень рано вставать, — сказал Рудольф. Ему хотелось побыть одному, разобраться в своих впечатлениях и определить, к чему может привести знакомство с этим человеком.
— Рано — это во сколько? — спросил Бойлан.
— В пять утра.
— В пять утра? Невероятно! Интересно, что может делать человек в такую рань.
— Я развожу на велосипеде булочки отцовским покупателям, — ответил Рудольф.
— Понимаю, — кивнул Бойлан. — Действительно, кто-то должен доставлять булочки. — Он рассмеялся. — Просто ты совсем не похож на доставщика булочек.
— Это не основное мое предназначение, — заметил Рудольф.
— А какое основное? — Бойлан рассеянно включил фары. В подвале булочной свет не горел — отец еще не приступил к ночной выпечке. Интересно, если бы задать этот вопрос ему, что бы он ответил? Что его основное предназначение — печь булочки?
— Пока не знаю, — сказал Рудольф и в свою очередь агрессивно спросил: — А ваше?
— Тоже не знаю. Пока. А как тебе кажется?
— Трудно сказать, — неуверенно ответил Рудольф. Этот человек — беспорядочно рассыпанная мозаика. Будь Рудольф постарше, возможно, он сумел бы сложить из разрозненных квадратиков целостную картину.
— Жаль. А я думал, острый глаз юности разглядит во мне нечто такое, чего сам я увидеть не способен.
— Между прочим, а сколько вам лет? — спросил Рудольф. Бойлан так много говорил о прошлом, точно жил еще во времена индейцев и президента Тафта, и Рудольфу только сейчас пришло в голову, что он не столько стар, сколько старомоден.
— Попробуй угадать, — весело предложил тот.
— Не знаю… — Рудольф заколебался. Все мужчины старше тридцати пяти лет казались ему одного возраста, за исключением, конечно, явно дряхлых седобородых старцев, которые ковыляли, опираясь на палки. И он никогда не испытывал удивления, натыкаясь в газетах на сообщения о смерти тридцатипятилетних.
— Пятьдесят?
— Твоя сестра была добрее, — рассмеялся Бойлан. — Гораздо добрее. Мне недавно исполнилось сорок. У меня еще вся жизнь впереди. — И иронически добавил: — Увы.
Нужно быть чертовски самонадеянным, подумал Рудольф, чтобы позволить себе это «увы».
— А каким ты будешь в сорок? Таким, как я?
— Нет, — твердо ответил Рудольф.
— Очень мудро. Насколько я понял, ты не хочешь походить на меня. Интересно, почему?
— Мне хочется жить в такой же комнате, как у вас. Иметь столько же денег, книг и такую же машину. Так же хорошо говорить, как вы, столько же знать, ездить в Европу…
— Но…
— Но вы одинокий. И несчастный.
— Значит, по-твоему, когда тебе исполнится сорок, ты не будешь чувствовать себя одиноким и разочарованным? У тебя будет красивая любящая жена, симпатичные умные дети, которые тоже будут любить тебя и которых ты проводишь на следующую войну… — Бойлан говорил таким тоном, словно рассказывал сказку малышам.
— Я не собираюсь жениться, — прервал его Рудольф.
— Вот как? Ты успел прийти к каким-то собственным выводам о браке? Я в твоем возрасте был другим. Знал, что женюсь. Мечтал, что мой пустынный замок наполнится детским смехом… Но, как ты, вероятно, заметил, я не женат, и в моем доме почти никогда не слышно смеха. Впрочем, еще не все потеряно. — Он достал из золотого портсигара сигарету и щелкнул зажигалкой. В свете пламени волосы его казались совсем седыми, а тени легли на лицо глубокими складками. — Я делал твоей сестре предложение. Она тебе говорила об этом?
— Да.
— А она объяснила, почему мне отказала?
— Нет.
— Она сказала тебе, что была моей любовницей?
— Да, сказала.
— Ты меня осуждаешь?
— Да.
— Почему?
— Вы для нее слишком старый.
— Отказав мне, она ничего не потеряла. А я — потерял… Когда увидишь ее, скажи, что мое предложение остается в силе. Скажешь?
— Нет.
Бойлан, казалось, пропустил его «нет» мимо ушей.
— Открою тебе секрет. В тот вечер я не случайно оказался в «Джек и Джилл». Сам понимаешь, такие места не для меня. Но я решил, что непременно узнаю, где ты играешь. Когда вы с Джули вышли из дансинга, я специально пошел следом. Возможно, подсознательно я надеялся найти в брате что-нибудь от его сестры…
— Ну, мне пора спать, — жестко сказал Рудольф и вышел из машины.
— Не забудь сумку, — напомнил Бойлан.
Рудольф взял свою удочку, корзинку и сумку. Она была совсем легкая, как будто пустая.
— Еще раз спасибо за прекрасный вечер, — сказал Бойлан. — Боюсь, я один получил от него удовольствие. И всего лишь за пару рваных сапог, которые мне все равно не нужны. Я дам тебе знать, когда стенд для стрельбы будет установлен. А теперь иди, молодой неженатый доставщик булочек. Я буду думать о тебе в пять часов утра.
Он включил мотор, и машина рванула с места.
Клотильда лежала, укрывшись одеялом, волосы ее разметались по подушке, лицо светилось нежной улыбкой. Томас поцеловал ее, пожелал спокойной ночи и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.
По узкой лестнице он неслышно поднялся на чердак, открыл дверь в свою комнату и зажег свет. На его кровати сидел в полосатой пижаме дядя Харольд.
Щурясь от яркого света, дядя Харольд улыбался беззубым ртом — у него были вставные зубы, и на ночь он их вынимал.
— Добрый вечер, Томми, — прошепелявил он. — Уже довольно поздно. Почти час ночи. Интересно, какие развлечения задержали тебя?
— Я просто бродил по городу, — ответил Томас.
— Томми, тебе ведь хорошо у нас живется, верно? — брызгая слюной, спросил дядя Харольд.
— Конечно.
— И кормим мы тебя хорошо, как своего, да?
— Конечно. — Томас старался говорить тихо, чтобы не разбудить тетю Эльзу. Не хватало еще, чтобы она присутствовала при этом разговоре.
— Ты живешь в чистоте, в порядочном доме. Мы относимся к тебе как к члену семьи, — не унимался дядя Харольд. — У тебя есть свой велосипед.
— Я ни на что не жалуюсь.
— У тебя хорошая работа, и ты получаешь столько же, сколько взрослые. Когда позвонил твой отец и попросил меня взять тебя к себе, я сделал это без всяких разговоров. Ведь в Порт-Филипе у тебя были какие-то неприятности, да? Но дядя Харольд никогда не задавал тебе вопросов, мы с тетей Эльзой просто взяли тебя к себе. — Его пижамная куртка расстегнулась, обнажив толстые розовые складки выпирающего живота. — Разве я требую за все это чего-то невозможного? Благодарности? Нет. Совсем немногого: молодой человек должен хорошо себя вести и вовремя ложиться спать. В свою собственную постель, Томми.
Вот оно что, подумал Томас. Этот гад все знает!
— Мы порядочные люди, Томми. Нашу семью уважают. Твою тетю принимают в лучших домах. Ты бы удивился, если б я сказал тебе, какой мне предоставлен в банке кредит. Мне даже предлагали баллотироваться от республиканской партии в Законодательную ассамблею штата Огайо, хотя я родился не в Америке. Мои дочери одеваются… Лучше их, пожалуй, ни одна девушка не одевается. Они примерные ученицы. Каждую неделю я сам отвожу их на машине в воскресную церковную школу. И эти два чистых, невинных ангела спят сейчас в этом самом доме прямо под твоей комнатой.
— Все ясно, — сказал Томас. Пусть старый дурак выговорится.
— Ты не бродил по городу до часу ночи, Томми, — скорбно продолжал дядя Харольд. — Я знаю, где ты был. Мне захотелось пить, я пошел на кухню взять из холодильника бутылку пива и услышал шум. Мне даже стыдно об этом говорить, Томми. В твои-то годы, в доме, где живут мои дочери…
— Ну и что? — угрюмо буркнул Томас. Он представил себе, как дядя Харольд подслушивал за дверью, и его затошнило от этой мысли.
— Ну и что! — повторил за ним дядя Харольд. — И это все, что ты можешь мне сказать? «Ну и что?»
— А что я должен вам сказать? — Ему хотелось крикнуть: «Я люблю Клотильду! Это самое замечательное, что произошло за всю мою поганую жизнь. Клотильда тоже меня любит. Будь я постарше, я забрал бы ее из этого проклятого порядочного дома, из этой уважаемой семьи». Но, конечно, он не мог этого сказать. Он вообще не мог ничего сказать. Он задыхался от бессилия.
— Я хочу, чтобы ты сказал, что тебе стыдно за грязную связь, в которую ты позволил себя втянуть этой невежественной хитрой крестьянке, — прошипел дядя Харольд. — Ты должен обещать мне никогда больше не дотрагиваться до нее. Ни в этом доме, ни где-нибудь еще.
— Я ничего не обещаю.
— Хорошо. Ты ничего не обещаешь, — подхватил дядя Харольд. — И не надо. Когда я уйду от тебя, я спущусь к ней, уж она-то пообещает многое, уверяю тебя.
— Это вы так думаете, — возразил Том, но даже ему самому слова эти показались пустыми, детскими.
— Я не думаю, я знаю, Томми, — шепотом сказал дядя Харольд. — Она пообещает все, чего я захочу. Ей некуда деваться. Если я ее уволю, куда она пойдет? Вернется в Канаду к своему пьянице мужу, который уже два года ее разыскивает, чтобы избить до смерти?
— Она найдет себе другую работу. Ей совсем не обязательно возвращаться в Канаду.
— Это ты так считаешь. Ишь какой специалист по международному праву! Тебе кажется, все так просто? Ты думаешь, я не обращусь в полицию?
— А при чем тут полиция?
— Ты еще ребенок, Томми. Она развратила малолетнего. Тебе всего шестнадцать. Это преступление, Томми. Серьезное преступление. Америка — цивилизованная страна, и дети здесь оберегаются законом. Если ее и не посадят в тюрьму, то, конечно, вышлют как иностранку, которая в чужой стране развращает малолетних. У нее нет гражданства, и ей придется вернуться в Канаду. Об этом напечатают в газетах, и муж будет поджидать ее. О да, она пообещает все, — повторил дядя Харольд вставая. — Мне жаль тебя, Томми. Ты не виноват. Это у тебя в крови. Твой отец всегда шлялся по проституткам. Мне было стыдно здороваться с ним на улице. А твоя мать, если ты этого еще не знаешь, незаконнорожденная. Ее воспитали монахини в сиротском приюте. Спроси как-нибудь, знает ли она, кто ее родители. А теперь ложись спать. — Он похлопал Томаса по плечу. — Ты неплохой парень, я был бы рад сделать из тебя человека, которым гордилась бы семья. Я хочу тебе добра. Ладно, спи. — И дядя Харольд, пивная бочка в бесформенной полосатой пижаме, сознавая свою власть, вышел из комнаты, неслышно ступая босыми ногами.
Томас погасил свет, лег на кровать и изо всей силы ткнул кулаком в подушку.
На следующее утро он встал пораньше, чтобы до завтрака успеть поговорить с Клотильдой, но, когда спустился вниз, дядя Харольд уже сидел за обеденным столом и читал газету.
— Доброе утро, Томми, — поздоровался он, шумно прихлебывая кофе.
В комнату вошла Клотильда со стаканом апельсинового сока для Томаса. Она даже не взглянула на него. Лицо ее было хмурым и замкнутым.
После завтрака Том, как всегда, ушел на работу, решив вернуться днем, когда дома никого, кроме Клотильды, не будет.
Ему удалось уйти из гаража только в четыре часа. Тетя Эльза в этот день ездила с дочерьми к зубному врачу. Обе девочки носили шины. Дядя Харольд — Том знал это наверняка — сейчас находился в демонстрационном зале. Клотильда должна быть дома одна.
Когда он подъехал на велосипеде к дому, Клотильда поливала из шланга лужайку под окнами. На Клотильде был белоснежный халат. Тете Эльзе нравилось, чтобы ее прислуга походила на медсестер. Это было своего рода рекламой идеальной чистоты. Мол, в моем доме можно хоть с пола есть.
— Клотильда, зайдем в дом, надо поговорить, — сказал Томас.
— Мне некогда. — Она направила струю на клумбу с петуньями.
— Он вчера ночью приходил к тебе?.. Дядя?
— Ну, заходил.
— Ты его впустила?
— Он в доме хозяин, — мрачно ответила Клотильда.
— Ты обещала ему что-нибудь? — Он почти кричал, но ничего не мог с собой поделать.
— Я обещала никогда больше не оставаться с тобой наедине, — отрезала она.
— Но это, конечно, несерьезно? — взмолился Томас.
— Нет, серьезно. — Она вертела в руках наконечник шланга. На пальце поблескивало обручальное кольцо. — Между нами все кончено.
— Нет! — Томасу хотелось схватить ее и встряхнуть. — К черту этот дом! Найди другую работу. Я тоже уйду и…
— Не говори глупости, — резко оборвала его Клотильда. — Ты же знаешь о моем преступлении, — передразнила она дядю Харольда. — Он добьется, чтобы меня выслали из страны. — И грустно добавила: — Мы не Ромео и Джульетта. Ты школьник, а я кухарка. Возвращайся в гараж.
— Неужели ты ничего не могла ему сказать? — Томас был в отчаянии. Он боялся, что разрыдается прямо здесь, на глазах у Клотильды.
— А чего говорить? Он дикий человек. Он ревнует, а когда мужчина ревнует, говорить с ним — все равно что со стеной или с деревом.
— Ревнует?.. — не понял Томас.
— Он уже два года меня домогается, — спокойно сказала Клотильда. — Каждую ночь, как только его жена заснет, приходит и скребется у меня под дверью, словно кот.
— Жирная сволочь! В следующий раз я его подкараулю.
— Нет, ты не сделаешь этого, — возразила Клотильда. — В следующий раз я впущу его. Уж лучше тебе знать об этом.
— Впустишь его? Его?!
— Я служанка, — сказала она. — И живу, как положено служанке. Я не хочу потерять работу, оказаться в тюрьме или вернуться в Канаду. Забудь обо всем. Alles Kaput! Это были славные две недели. Ты славный мальчик. Извини, что я втянула тебя в неприятности…
— Хватит! Хватит! — закричал он. — Теперь я больше не дотронусь ни до одной женщины, пока не…
У него сдавило горло, и, не договорив, он вскочил на велосипед и поехал, не разбирая дороги. Он ни разу не обернулся и поэтому не видел отчаяния и слез на смуглом лице Клотильды.