6
«Немецкая еда, — подумала Мэри Джордах, глядя, как Аксель выносит из кухни блюдо с жареным гусем, красной капустой и клецками. — Иммигрант!»
Она не помнила, когда еще видела мужа в таком хорошем настроении. Падение третьего рейха сделало его веселым и щедрым. Он жадно проглядывал газеты и фыркал от смеха над фотографиями немецких генералов, подписывавших в Реймсе документы о капитуляции. Сегодня было воскресенье и день рождения Рудольфа — ему исполнилось семнадцать лет. Джордах объявил, что они будут праздновать это событие. Ничьи дни рождения в семье никогда не отмечались. Он подарил Рудольфу прекрасный спиннинг. Бог знает сколько эта штука стоит! И Гретхен разрешил впредь оставлять себе половину жалованья, а не четверть, как раньше. Даже Томасу дал денег на новый свитер взамен старого, который, по его словам, Томас потерял. Если бы Германия терпела поражение каждую неделю, жизнь в доме Акселя Джордаха могла бы быть вполне сносной.
И вот они собрались за столом. Рудольф, смущенный виновник торжества, сидел очень прямо, на нем была белая рубашка с галстуком. Гретхен, в белой английской кружевной блузке с длинными рукавами, выглядела воплощением целомудрия. Блудница! Томас, со своей обычной плутовской ухмылкой, по случаю такого события был тщательно умыт и причесан. Со дня победы он поразительно изменился: приходил домой сразу после школы, все вечера сидел в своей комнате за уроками и даже, чего раньше никогда не бывало, помогал в булочной. У матери впервые появилась робкая надежда, что, возможно, замолкшие в Европе орудия каким-то чудом превратят Джордахов в нормальную семью.
Аксель с удовлетворением поставил на стол блюдо с гусем. Он готовил обед все утро, не разрешая жене появляться на кухне, но обходился без обычных в таких случаях оскорбительных замечаний о ее кулинарных способностях. Гуся он разделал довольно грубо, но со знанием дела и положил всем по здоровенному куску. Первую тарелку он поставил перед женой, чем весьма ее удивил. Вытащив две бутылки калифорнийского рислинга, он торжественно наполнил бокалы.
— За моего сына Рудольфа, за его день рождения, — хрипло провозгласил он. — Пусть он оправдает наши надежды, поднимется на вершину и не забудет нас.
Все выпили с серьезными лицами, хотя мать заметила, как Томас поморщился. Возможно, просто вино показалось ему слишком кислым.
Джордах не стал уточнять, на какую вершину должен подняться его сын. В этом не было необходимости. Вершина — это место для избранных. Когда человек достигает вершины, он сразу это понимает — его славят те, чьи «кадиллаки» подкатили туда раньше.
Рудольф ел мало. На его вкус гусь был жирноват, а он знал, что от жирной пищи у него появляются прыщи. Капусту он тоже ел умеренно — сегодня сразу после обеда ему предстояло свидание с той девушкой, которая в день победы поцеловала его перед домом мисс Лено, и ему не хотелось, чтобы от него пахло капустой. И вино он лишь пригубил. Он давно решил, что никогда в жизни не позволит себе напиться. Он был намерен всегда держать себя в руках — и тело и разум. А еще он решил, что никогда не женится: пример его родителей был веским доводом в пользу такого решения.
На следующий день после победы он пошел на ту улицу, где жила поцеловавшая его девушка с русой косичкой, и стал прохаживаться перед ее домом. Как он и ожидал, через десять минут она вышла в синих джинсах и свитере и помахала ему рукой. Она была приблизительно его возраста, с ясными голубыми глазами и открытой дружелюбной улыбкой человека, с которым никогда не случалось ничего плохого. Они прошлись немного, и через полчаса Рудольфу уже казалось, будто они знакомы всю жизнь. Она переехала в Порт-Филип из Коннектикута. Ее звали Джули. Отец ее имел какое-То отношение к электрокомпании, а старший брат служил в армии во Франции. Поэтому-то она и поцеловала Рудольфа в тот день — от радости, что война кончилась и брат остался жив. Ей нравились серьезные мальчики, а Рудольф, вне всякого сомнения, относился именно к таковым.
Рудольфу хотелось разделить родительскую уверенность в том, что он достигнет вершины. Он был умен, достаточно умен, чтобы понимать: ум сам по себе еще ничего не гарантирует. Для такого успеха, какого ждут от него отец и мать, нужно еще что-то — удача, происхождение, талант… Он пока не знал, удачлив ли он. Естественно, рассчитывать, что ему поможет происхождение, не приходилось. И он не знал, есть ли у него какой-нибудь талант.
Многое давалось ему легко. Например, он неплохо играл на трубе, но не обольщался, признавая, что двое ребят из их оркестра играют лучше. Он лучше всех в школе бегал на короткую дистанцию с препятствиями, но, пожалуй, учись он в хорошем колледже в большом городе, его могли бы не принять в команду. Сочинения он писал лучше Сэнди Хоупервуда, редактора их школьной газеты. И все же стоило прочитать хоть одну статью Сэнди, как сразу становилось ясно — рано или поздно он обязательно станет настоящим писателем.
У Рудольфа был единственный талант — всем нравиться. Он знал это и знал, что именно поэтому его три года подряд выбирали старостой класса. Он чувствовал, что это не настоящий талант. Он сознательно старался нравиться, ему приходилось прилагать много усилий, чтобы ладить с людьми, делать вид, будто они его интересуют. Нет, умение нравиться — это не настоящий талант, думал он, потому что у него нет близких друзей и вообще, если честно признаться, он не очень-то любит людей. Даже его обычай утром и вечером целовать мать, а по воскресеньям ходить с ней на прогулки тоже был продуман: он делал это, чтобы вызывать у нее чувство благодарности и поддерживать впечатление о себе как о заботливом, любящем сыне. На самом же деле воскресные прогулки тяготили его, и он с трудом переносил, когда мать в ответ на его поцелуй гладила его, — хотя, конечно, он не подавал виду. В нем жило два человека: о существовании одного знал только он, а другого видели все.
Ему было известно, что мать, сестра и даже некоторые учителя считают его красивым, но сам он не был в этом уверен. Ему казалось, кожа у него чересчур смуглая, нос слишком длинный, скулы плоские, глаза недостаточно большие и излишне светлые для оливкового цвета кожи, а волосы, черные, как у простолюдина. Он регулярно проглядывал фотографии в газетах и журналах, чтобы знать, как одеваются ребята из хороших школ, а также студенты колледжей, таких, как Гарвард и Принстон. Пытался им подражать, конечно, насколько позволял его бюджет, но понимал: пригласи его на вечеринку студенты-первокурсники, сразу станет ясно, что он просто провинциал, корчащий из себя бог знает что.
С девушками он был застенчив и еще ни разу не влюблялся, если, конечно, не считать глупой истории с мисс Лено. Он делал вид, будто девушки его не интересуют: у него, мол, есть дело поважнее, чем вся эта детская ерунда вроде свиданий, флирта и поцелуев. В действительности же он просто боялся, вдруг какая-нибудь из них догадается, что, несмотря на все его высокомерие и светские манеры, он просто неопытный и смешной мальчик.
В какой-то степени он завидовал своему брату. Томас жил, как ему хотелось, не считаясь ни с чьим мнением. У него был настоящий талант — жестокость. Одни его боялись, другие ненавидели, и, уж конечно, никто не любил, но зато его не мучили сомнения, какой надеть галстук или как отвечать на уроке английского языка. Он был цельной натурой и если уж что-либо делал, то предварительно не занимался скрупулезным самокопанием, взвешивая каждый шаг.
— Гусь замечательный, пап, — сказал Рудольф, зная, что отец ждет от него комплимента. — Удался на славу. — И хотя он съел уже больше, чем хотел, все же протянул тарелку за добавкой.
Гретхен ела молча. «Когда сказать им, как выбрать самый подходящий момент», — думала она.
В пятницу ее вызвал к себе начальник отдела мистер Хатченс и после небольшой вступительной речи о том, какой она хороший и добросовестный работник, сообщил, что получил приказ уволить ее и еще одну девушку. Он сказал, что ходил к управляющему и протестовал, но, к сожалению, это ничего не дало. Управляющий сказал, что в связи с окончанием войны в Европе в производстве ожидается спад, и они вынуждены экономить, сокращая штаты. Гретхен и та, другая девушка были приняты на работу последними и, естественно, первыми подлежали увольнению. Мистер Хатченс очень волновался, говоря ей все это. Даже достал платок и трубно высморкался, как бы доказывая, что он тут ни при чем.
Гретхен пришлось утешить мистера Хатченса. Она сказала ему, что и не собиралась всю жизнь работать на «Кирпич и черепицу Бойлана» и понимает, почему ее увольняют в первую очередь. Но она не сказала мистеру Хатченсу об истинной причине увольнения и чувствовала себя виноватой перед другой девушкой, которую принесли в жертву, чтобы замаскировать этот акт мести Тедди Бойлана.
Ко дню рождения сына Джордах испек торт. На сахарной глазури горело восемнадцать свечей — семнадцать и еще одна, чтобы Рудольф продолжал расти. Когда Аксель внес торт в комнату и все уже начали петь «С днем рождения», в дверь позвонили. Пение прервалось на полуслове. Звонок в доме Джордахов почти никогда не звенел. Никто не приходил к ним в гости, а почтальон опускал почту в прорезь в дверях.
— Что за черт! — недовольно проворчал Джордах. Он враждебно реагировал на любые неожиданности, словно за ними обязательно крылись неприятности.
— Пойду посмотрю, — сказала Гретхен, уверенная, что это Бойлан: от него всего можно ожидать.
Открыв дверь, она увидела двух мужчин. Она знала обоих. Мистер Тинкер работал на заводе Бойлана, а его брата, священника, краснолицего толстяка, похожего на портового грузчика, по ошибке выбравшего не ту профессию, знал весь город.
— Добрый день, мисс Джордах, — сказал Тинкер, приподнимая шляпу.
— Здравствуйте, мистер Тир. Здравствуйте, святой отец, — поздоровалась Гретхен.
— Надеюсь, мы вам не помешаем? — Голос Тинкера звучал торжественно и солидно, солиднее, чем голос его посвященного в духовный сан брата. — Нам необходимо поговорить с вашим отцом по очень важному делу. Он дома?
— Да, проходите, я сейчас его позову, — сказала Гретхен. Мужчины вошли в темный коридор и быстро закрыли за собой дверь, словно боялись, что их увидят с улицы. Гретхен зажгла свет и поднялась в гостиную.
Рудольф разрезал торт. Все вопросительно взглянули на Гретхен.
— Это мистер Тинкер и его брат, священник. Они хотят с тобой поговорить, папа.
Томас причмокнул языком, словно у него между зубами застрял кусочек пищи.
— Только священника нам и не хватало, — раздраженно сказал Джордах, отодвигаясь от стола. — Эти сволочи даже в воскресенье не могут оставить человека в покое. — Но все же он встал и вышел из комнаты. Они слышали, как он, прихрамывая, тяжелыми шагами спускается с лестницы. — Ну, джентльмены, — не здороваясь, обратился он к мужчинам, стоявшим в коридоре, тускло освещенном сорокасвечовой лампочкой, — какое это у вас такое срочное дело, что вам обязательно надо оторвать рабочего человека от воскресного обеда?
— Мистер Джордах, — сказал Тинкер, — могли бы мы поговорить с глазу на глаз?
— А чем здесь плохо? — ответил Джордах, стоя на ступеньке и продолжая жевать торт. В коридоре пахло жареным гусем.
Тинкер взглянул наверх:
— Мне бы не хотелось, чтобы нас слышали.
— Насколько мне известно, у нас с вами нет никаких секретов — пусть слушает хоть весь этот чертов город. Я вам денег не должен, вы мне — тоже.
— Тем не менее он открыл дверь на улицу и провел мистера Тинкера и его брата за собой в булочную.
Мэри Джордах ждала, когда закипит кофе. Рудольф то и дело поглядывал на часы, боясь опоздать на свидание. Томас, откинувшись на спинку стула, мурлыкал себе под нос что-то невразумительное и отбивал навязчивый ритм вилкой по стакану.
— Перестань, пожалуйста, — попросила мать. — У меня от твоего стука голова разболелась.
— Извини, — ответил Томас, — к следующему своему концерту я научусь играть на трубе.
«Хоть бы раз ответил вежливо», — подумала Мэри, а вслух раздраженно сказала:
— Что они там внизу застряли? В кои-то веки у нас нормальный семейный обед… — Она укоризненно поглядела на Гретхен. — Ты ведь работаешь вместе с мистером Тинкером. Что-нибудь натворила?
— Вероятно, они обнаружили, что я украла кирпич, — сказала Гретхен.
— В этом доме даже один день не могут вести себя вежливо, — проговорила мать и с видом мученицы удалилась на кухню.
В комнату вошел Джордах. Лицо его ничего не выражало.
— Том, спустись вниз, — сказал он.
— Добрый день, мистер Тир. Добрый день, святой отец, — с открытой мальчишеской улыбкой поздоровался Томас, входя в булочную.
— Скажите ему то, что вы сказали мне, — потребовал Джордах.
— Сын мой, — повернулся к Тому священник, — нам все известно. Клод во всем признался своему дяде, и он поступил совершенно правильно. Признание ведет к раскаянию, а раскаяние — к прощению…
— Оставьте всю эту ерунду, для воскресной школы, — оборвал его Джордах. Он стоял, прислонясь спиной к двери, точно боялся, как бы кто из них не убежал.
Том слушал молча. На губах его играла улыбка, как перед дракой.
— Говори, это ты сделал? — обратился к нему Аксель.
— Я, — ответил Том. «Ну попадись мне только эта трусливая сволочь Клод», — подумал он.
— Ты представляешь себе, сын мой, — продолжал священник, — что будет с твоей семьей и семьей Клода, если станет известно, кто поджег крест в такой день?
— Вас выдворят из города, вот что будет! — возбужденно вмешался мистер Тир. — Твой отец не сможет даже бесплатно сбыть ни буханки хлеба. В городе помнят, что вы иностранцы. Немцы!
— Ну, началось, — сказал Джордах. — Звездно-полосатый флаг — самый лучший!..
— Факты есть факты, — заметил мистер Тинкер, — и от них никуда не денешься. Больше того, если Бойлан узнает, кто поджег его оранжерею, он нас всех засудит. Наймет ловкого адвоката, и тот докажет, что эта старая оранжерея была ценнейшей недвижимой собственностью. — Он потряс кулаком. — Вам с Клодом что, вы несовершеннолетние. Это мы с твоим отцом будем расплачиваться за все! Сбережения всей нашей жизни…
Томас видел, как отец судорожно сжимает кулаки, точно хочет схватить его за горло и задушить.
— Успокойся, Джон, — сказал священник Тинкеру. — Зачем расстраивать мальчика еще больше? Будем надеяться, что его здравый смысл спасет нас всех. — И, повернувшись к Тому, добавил: — Я не стану тебя спрашивать, какой нечистый тебя попутал подбить нашего Клода на это богомерзкое дело…
— Он сказал, что это я придумал? — удивился Том.
— Такому мальчику, как Клод, — ответил священник, — воспитанному в христианской семье, каждое воскресенье ходившему в церковь, никогда бы и в голову не пришла столь отвратительная затея.
— Ладно, — буркнул Томас. Черт возьми, он еще доберется до Клода.
— К счастью, — продолжал священник, — когда в тот ужасный вечер он пришел с покалеченной рукой к своему дяде, доктору Роберту Тинкеру, в доме больше никого не было. Доктор Тинкер оказал мальчику необходимую медицинскую помощь и заставил рассказать, как все случилось, а потом отвез его домой на своей машине. Слава всевышнему, их никто не видел. Но у Клода очень сильные ожоги, и ему придется ходить с повязкой по крайней мере недели три. Дома ему на это время оставаться, естественно, нельзя: горничная может что-нибудь заподозрить или зайдет навестить кто-нибудь из его сердобольных школьных товарищей…
— О господи, Энтони, перестань читать проповедь, — прервал брата мистер Тир. Его побледневшее лицо дергалось, а глаза налились кровью. Он шагнул к Томасу. — Вчера вечером мы отвезли этого мерзавца в Нью-Йорк, а сегодня утром посадили на калифорнийский самолет. В Сан-Франциско живет его тетя. Он побудет у нее, пока не поправится, а потом уедет учиться в военное училище и, по мне, пускай хоть до самой смерти не появляется в Порт-Филипе. Твоему отцу, если у него есть голова на плечах, тоже следует немедленно отправить тебя из города, и как можно дальше, где никто тебя не знает и не будет задавать никаких вопросов.
— Пусть это вас не беспокоит, — сказал Джордах. — Сегодня к вечеру его здесь уже не будет. А теперь проваливайте отсюда. Вы мне оба порядком надоели.
Он захлопнул за ними дверь и обернулся к Томасу:
— Что, достукался, подлец? Ну, я научу тебя уму-разуму, чтобы это дошло до твоего сознания. — Прихрамывая, он подошел к нему и замахнулся кулаком. Удар пришелся Томасу по макушке. Он пошатнулся, но тут же инстинктивно сделал выпад и правой рукой молниеносно нанес отцу сильнейший удар в висок. Аксель покачнулся, выставил вперед руку, но не упал. Он с изумлением смотрел на сына, голубые глаза которого горели лютой ненавистью.
— Ну давай, бей, — презрительно сказал Томас. — Сыночек больше не ударит своего храброго папочку.
Джордах размахнулся и ударил его еще раз. Левая щека у Томаса тут же вздулась и побагровела, но он продолжал улыбаться.
Аксель уронил руки. Этот удар был символическим, и только. «Бессмысленно, — подумал он как в тумане. — Ох, сыновья…»
— Ладно, — сказал он. — Кончено. Рудольф проводит тебя до вокзала и посадит в первый поезд до Олбани. Там ты пересядешь и поедешь в Огайо к моему брату. Я позвоню ему, и он будет тебя ждать. Поедешь без вещей. Я не хочу, чтобы тебя видели с чемоданом.
Они вышли из булочной. Томас заморгал, ослепленный солнцем.
— Подожди здесь. Я скажу Рудольфу, чтобы он спустился. У меня нет ни малейшего желания устраивать тебе прощание с матерью. — Джордах запер дверь булочной и проковылял в дом.
Через десять минут Аксель вернулся вместе с Рудольфом, который нес зеленоватый в полоску пиджак от единственного костюма Томаса, купленного два года назад. Костюм был ему уже мал. Томас не мог в нем свободно двигаться, а руки торчали из узких рукавов.
Рудольф расширенными от удивления глазами взглянул на вздувшуюся щеку брата. У отца был больной вид, смуглое лицо приобрело тускло-зеленый оттенок, веки припухли. И это всего лишь после одного удара, подумал Томас.
— Рудольф знает, что надо делать, — сказал Аксель. — Я дал ему денег. Вот адрес твоего дяди. — Он протянул Томасу клочок бумаги. — А теперь уходи, и чтобы я больше о тебе никогда не слышал.
— Что произошло, черт возьми? — спросил Рудольф, как только они завернули за угол.
— Ничего.
— Он тебя ударил. Ты бы видел, на кого ты сейчас похож.
— Да, это был потрясающий удар, — с издевкой заметил Том. — Он у нас первый претендент на титул чемпиона.
— Когда он поднялся наверх, у него был совсем больной вид.
— Я разочек ему врезал. — Томас ухмыльнулся, вспоминая недавний эпизод.
— Ты ударил его?
— А почему бы и нет? Для чего тогда вообще существуют отцы?
— Господи! И после этого ты еще жив?
— Как видишь.
— Теперь понятно, почему он хочет от тебя отделаться, — покачал головой Рудольф. Он был зол на брата: из-за него приходилось пропустить свидание с Джули. — Видимо, ты действительно наделал дел, если уж отец раскошелился на пятьдесят долларов тебе на дорогу.
— Я попался на шпионаже в пользу японцев, — безмятежно ответил Томас.
— Ну, ты даешь!
До автобусной остановки они дошли молча. Когда приехали на вокзал, Рудольф пошел за билетом. Отец предупредил, что никто не должен знать, куда отправляется Томас, поэтому билет надо брать только до Олбани, а там Том купит себе билет сам.
Когда Рудольф получал в кассе сдачу, у него мелькнула мысль взять билет и себе, но в противоположную сторону, до Нью-Йорка. Почему Томас должен первым уехать из дому? Но, конечно, никакого билета в Нью-Йорк Рудольф не купил.
Томас сидел на скамейке под деревом, вытянув перед собой широко расставленные ноги. Выглядел он совершенно спокойным, словно ничего особенного с ним не произошло. Рудольф огляделся вокруг и, убедившись, что на них никто не смотрит, протянул брату билет. Тот лениво взглянул на него.
— Спрячь, спрячь его, — быстро сказал Рудольф. — Вот тебе сдача — сорок два доллара пятьдесят центов. Насколько я понимаю, у тебя еще порядком останется после того, как ты купишь билет в Олбани.
Томас, не считая, сунул деньги в карман.
— У старика, наверное, кровь почернела, когда он доставал их из своего тайника. Ты случаем не видел, где он их прячет?
— Нет.
— Жаль. А то я мог бы как-нибудь темной ночкой вернуться и грабануть. Впрочем, если бы ты и знал, все равно бы не сказал. Не такой человек мой братец Рудольф!
Неподалеку от них остановилась маленькая двухместная машина. Из нее вышли девушка в голубом платье и высокий загорелый лейтенант военно-воздушных сил. Они поднялись на платформу, остановились и поцеловались.
— Поцелуй меня, дорогая, я бомбил Токио! — воскликнул Том.
— Чего ради ты паясничаешь?
— Послушай, ты уже с кем-нибудь переспал? — поинтересовался Томас. В словах брата Рудольф услышал эхо вопроса, заданного отцом в тот день, когда он ударил мисс Лено, и это возмутило его.
— А тебе какое дело?
— Никакого, — пожал плечами брат. — Просто я подумал, что, раз уж уезжаю надолго, может, нам не мешает поговорить по душам.
— Ну, если это тебя так интересует — нет, — натянуто ответил Рудольф.
— Я так и знал, — сказал Том. — На Маккинли-стрит есть одно заведение. Называется «У Алисы». Там можно взять за пять долларов приличную девчонку. Скажешь, тебя брат послал.
— Я о себе как-нибудь сам позабочусь, — ответил Рудольф. Он был на год старше Томаса, но тот вел себя так, что Рудольф чувствовал себя рядом с ним просто ребенком.
— А вот наша любимая сестрица занимается этим регулярно, — сказал Томас. — Ты это знаешь?
— Ее дело. — Но Рудольф был потрясен: «Гретхен… такая чистая, аккуратная, вежливая…».
— И догадайся — с кем? — продолжал Томас. — С Теодором Бойланом.
— Откуда ты знаешь? — Рудольф был уверен, что Том лжет.
— Я стоял у его дома и видел в окно, как он вошел в гостиную совсем голый, налил виски в два стакана и крикнул наверх, в спальню: «Гретхен, ты спустишься вниз или тебе принести виски наверх?» — Томас жеманно улыбался, подражая манере Бойлана.
— Но ты же не видел ее, — встал на защиту сестры Рудольф. — Может, это была не она.
— Сколько Гретхен ты знаешь в Порт-Филипе? — спросил Томас. — Кроме того, Клод Тинкер видел, как они ехали вдвоем на «бьюике» к Бойлану домой. Она встречается с ним у магазина Бернстайна в те часы, когда ей полагается ухаживать за ранеными в госпитале. Правда, может, Бойлана тоже ранило. Во время испано-американской войны.
— Боже мой, — прошептал Рудольф. — С таким страшилищем.
— Наверно, она что-то в этом находит? Это ей выгодно? — беззаботно сказал Томас. — Попробуй спроси ее.
— Ты говорил ей, что знаешь?
— Очень надо! Пусть себе получает удовольствие! Я подсматривал только ради смеха. Она для меня пустое место. — И он запел: — Тра-ля-ля, тра-ля-ля… Откуда берутся дети, мамочка?
Рудольф с недоумением смотрел на брата: откуда в нем так рано эта зрелая ненависть?
— Ну, мне пора. — Том встал. Они прошли на платформу, и, как только поезд остановился, Том вскочил на подножку.
— Послушай, — сказал Рудольф, — если тебе надо будет что-нибудь из дому, напиши. Я найду способ переслать.
— Мне отсюда ничего не надо, — отрезал Томас. Его бунт был окончательным и бескомпромиссным. По-детски круглое лицо сияло радостью, точно он ехал в цирк.
— Ну что ж, в таком случае желаю удачи, — неловко сказал Рудольф. Как бы там ни было, он все же его брат, и бог знает когда они теперь увидятся.
— Кстати, я тебя поздравляю — теперь вся кровать в полном твоем распоряжении. Тебе больше не придется мириться с тем, что от меня несет как от лесной зверюги. Смотри не забывай надевать на ночь пижамку. — Он повернулся и, не оглядываясь, прошел в вагон. Поезд тронулся.
Гретхен упаковывала чемодан. Старый потрепанный фибровый чемодан, в котором еще ее мать, приехав невестой в Порт-Филип, привезла свое приданое.
Напряженная атмосфера, воцарившаяся в доме и предвещавшая скандал, странное выражение в глазах отца, когда он вошел в гостиную и приказал Рудольфу идти с ним, — все это в конце концов подтолкнуло ее. Другого такого воскресенья, может, и не будет. Если уж уезжать, то лучше всего сегодня.
Она торопилась уйти до возвращения отца, хотя была готова к встрече с ним и знала, что сумеет сказать ему о том, что ее уволили и она едет в Нью-Йорк искать другую работу. Впрочем, сегодня его, пожалуй, можно не опасаться: когда он уходил с Рудольфом, у него был такой покорный, растерянный вид.
Ей пришлось перелистать почти все книги, прежде чем она нашла конверт с деньгами. Что за ненормальную игру затеяла с ней мать?! Когда-нибудь уж точно загремит в сумасшедший дом. Гретхен надеялась, что постепенно приучит себя жалеть мать.
Она вынесла чемодан в корр. Ей было отсюда видно, как мать сидит за столом и курит. На столе стояла грязная посуда с остатками обеда, а мать сидела, уставившись в стену, и курила.
— Мам, я собрала вещи и уезжаю, — сказала Гретхен, входя в комнату. Мэри медленно повернула голову, взглянула на нее мутными глазами и глухо спросила:
— К своему греховоднику уходишь? — Ее словарь оскорблений был довольно архаичен. Она выпила все оставшееся вино и была пьяна.
— Ни к кому я не ухожу. Меня уволили, и я еду в Нью-Йорк искать другую работу. Когда устроюсь, напишу.
— Блудница, — сказала мать.
Гретхен поморщилась — кто в тысяча девятьсот сорок пятом году еще помнит такие слова, как «блудница»? Но потом сделала над собой усилие и поцеловала мать в щеку. Кожа у матери была грубая, шершавая.
— Фальшивые поцелуи, — сказала мать, тупо глядя прямо перед собой. — Кинжал в букете.
Боже, какие книги она читала в молодости, подумала Гретхен, и вдруг ей пришло в голову, что мать родилась уже усталой и измученной и потому многое надо прощать ей. Она чуть помедлила, пытаясь отыскать в себе хоть каплю симпатии к этой пьяной женщине, сидевшей в клубах табачного дыма за неубранным столом.
— Гусь! — презрительно сказала мать. — Кто нынче ест гусей?
Гретхен беспомощно покачала головой, вышла в коридор, взяла чемодан и стала спускаться по лестнице.
На улице она увидела спешившего домой Рудольфа. Заметив сестру, он подбежал к ней:
— А ты куда?
— В Нью-Йорк, — беспечно ответила Гретхен.
Через два квартала от своего дома они поймали такси и поехали на вокзал. Гретхен пошла за билетом, а Рудольф уселся на ее старомодный чемодан и задумался. Ему было обидно видеть радость в глазах сестры — ведь как ни говори, а она покидала не только дом, но и его.
— Поезд придет только через полчаса, — сказала Гретхен, дотрагиваясь до его рукава. — Я бы чего-нибудь выпила. Давай отпразднуем это событие. Чемодан сдай пока в камеру хранения.
— Я понесу его с собой. За хранение нужно заплатить десять центов.
— Раз в жизни можно и пошиковать, — рассмеялась Гретхен. — Давай промотаем наше наследство. Пусть деньги летят направо и налево!
В баре, кроме двух солдат, угрюмо пивших за стойкой пиво, никого не было. Гретхен уверенно заказала виски, точно всю свою жизнь только и делала, что пила в барах.
— Ну, чего ты так насупился? — Она шутливо ткнула брата пальцем в щеку.
— Ведь сегодня твой день рождения.
— Да-а, — протянул Рудольф.
— Ты не знаешь, почему папа отослал Томаса?
— Не знаю. Ни тот ни другой ничего мне не сказали. Это как-то связано с Тиккерами. Томми ударил отца — вот это я знаю.
— Ну и ну-у, — изумилась Гретхен. — Можно сказать, великий день.
— Уж это точно, — согласился Рудольф и, вспоминая, что ему рассказал Том про сестру, подумал, что день этот гораздо значительней, чем ей кажется.
Бармен принес виски. Гретхен подняла свой стакан:
— За семью Джордахов — украшение общества Порт-Филипа, — и отпила несколько глотков сразу, словно ее мучила жажда, словно она хотела скорее допить первую порцию, чтобы осталось время повторить. — Ничего себе семейка, — продолжала она, качая головой. — Поехали со мной. Будем жить в Нью-Йорке.
— Ты хорошо знаешь, я не могу этого сделать.
— Я тоже так думала, а вот ведь делаю.
— Почему ты уезжаешь? Что случилось?
— Много чего, — уклончиво ответила Гретхен и снова сделала большой глоток виски. — В основном я уезжаю из-за одного мужчины. — Она посмотрела на брата вызывающе. — Он хочет на мне жениться.
— Кто? Бойлан?
— А ты откуда знаешь? — Зрачки ее расширились и потемнели.
— Мне Томми сказал.
— А ему откуда известно?
Почему бы и не сказать, подумал он. Сама напрашивается. От стыда и ревности ему хотелось сделать ей больно.
— Он был возле дома Бойлана и заглянул в окно.
— И что же он увидел? — холодно спросила Гретхен.
— Бойлана. Голого.
— Бедный Томми, — рассмеялась Гретхен. В ее смехе звенел металл. — Голый Тедди Бойлан не такое уж привлекательное зрелище. Он и меня видел голой?
— Нет.
— Жаль. А то по крайней мере не зря перся бы в такую даль. — Она сказала это безжалостно, словно намеренно мучила себя. Раньше Рудольф ничего подобного за ней не замечал. — А почему он решил, что там была именно я?
— Бойлан громко спросил, спустишься ли ты или тебе принести виски наверх.
— О, так это было как раз в ту ночь. Незабываемая ночь. Как-нибудь я расскажу тебе подробно. — Гретхен внимательно поглядела на него. — Не смотри на меня так грозно. Сестры имеют обыкновение становиться взрослыми и гулять с мужчинами.
— Да, но Бойлан… — горько сказал он. — Этот хилый старик.
— Между прочим, он не такой уж старый и не такой уж хилый.
— Тогда почему ты сбегаешь?
— Понимаешь, если я останусь, рано или поздно я выйду за него замуж, а Тедди Бойлан не годится в мужья твоей чистой, красивой сестренке. Сложно, не правда ли? — Она жестом подозвала бармена: — Еще виски, пожалуйста. — И продолжала: — Кстати, когда я уходила, мама была совершенно пьяна. Она допила все вино, купленное в честь твоего дня рождения. Пьяная сумасшедшая старуха. Обозвала меня блудницей. — Гретхен хихикнула. — Последнее ласковое напутствие девочке, уезжающей в большой город… Беги отсюда, — хрипло сказала она. — Уезжай, пока они окончательно тебя не искалечили. Беги из этого дома, где ни у кого нет друзей и где никогда не звенит дверной звонок.
— Никто меня не калечит, — сказал Рудольф.
— Ты неискренний, братик. — Теперь ее враждебность была ничем не прикрыта. — Меня не обманешь. Тебя все обожают, но самому тебе абсолютно наплевать на всех и вся. Если, по-твоему, такой человек не калека, можешь хоть сейчас посадить меня в инвалидную коляску.
— Какого черта! — Рудольф поднялся из-за стола. — Если ты обо мне такого мнения, чего я тут торчу с тобой? Я тебе вовсе не нужен.
— Верно, не нужен, — согласилась она.
— Вот твоя квитанция на чемодан. — Он протянул ей клочок бумаги.
— Спасибо, — невозмутимо сказала она. — Сегодня каждый из нас сделал положенное ему доброе дело.
Рудольф вышел из бара. Гретхен осталась сидеть, допивая вторую порцию виски. Ее миловидное лицо разрумянилось, глаза сияли. Мысленно она уже была за тысячу миль от замызганной квартиры над булочной, от отца и матери, от братьев и от любовника, на пути в большой город, пожиравший каждый год миллион девушек.
Рудольф медленно брел домой. В глазах его стояли слезы. Ему было жаль самого себя. Сестра и брат правы. Они раскусили его сущность. Ему надо измениться. Но как? Что должен изменить в себе человек, чтобы стать другим? Гены? Хромосомы? Знак зодиака?
Он чувствовал себя опустошенным и разбитым наголову. «Я запомню этот день рождения», — думал он.