Утром он помочился кровью, но больно не было. Когда электричка шла через тоннель, он взглянул на свое отражение в окне. Повязка под глазом придавала ему несколько зловещий вид, но в общем-то, подумалось ему, он ничем не отличается от любого другого человека, направляющегося в банк.

Тереза устроила ему скандал за то, что он ничего не сказал ей про поставленные в тотализаторе деньги и про своих, как она выразилась, спесивых родственников.

«Эта твоя сестра смотрела на меня как на какую-нибудь мразь, а твой воображала братец открыл окно, точно от меня воняло, как от лошади. И еще забился в угол — можно подумать, если бы он до меня дотронулся, то немедленно подхватил бы триппер. Не видели родного брата десять лет и даже не пожелали выпить с ним чашку кофе! А ты, великий боксер, не мог сказать им ни слова, будто так и полагается!»

Ее слова всю ночь звенели у него в ушах, и он плохо спал. Но самое ужасное, что она права. Ведь он уже совсем взрослый человек, но стоило появиться брату и сестре, и в их присутствии он опять почувствовал себя как в детстве — противным, глупым, никчемным и дрянным мальчишкой.

На секунду ему в голову пришла сумасбродная мысль. Может, не сходить с электрички до Олбани, а там пересесть на другой поезд и поехать в Элизиум к той единственной в мире, которая прикасалась к нему с любовью, к той, с кем он чувствовал себя настоящим мужчиной, хотя ему было тогда всего шестнадцать лет, — к Клотильде, горничной дяди.

Но когда поезд остановился в Порт-Филипе, Томас вышел и, как собирался, направился в банк.

Колин Берк жил на Пятьдесят шестой улице, между Мэдисон и Парк-авеню.

Она вошла в знакомый белый вестибюль и нажала кнопку звонка. Сколько раз она уже приходила сюда? Сколько раз нажимала в полдень эту кнопку? Двадцать? Тридцать? Шестьдесят? Когда-нибудь она сосчитает.

Автоматический замок щелкнул, она толкнула дверь, прошла к лифту и поднялась на четвертый этаж.

Он стоял в дверях — босиком, поверх пижамы наброшен халат. Они коротко поцеловались — не надо, не надо торопиться.

В большой захламленной гостиной на столике, заваленном папками с пьесами, стояла тарелка с остатками завтрака и недопитая чашка кофе. Берк был театральным режиссером и жил по театральному расписанию — он редко ложился спать раньше пяти утра.

Их познакомил на каком-то обеде редактор журнала, в котором она иногда печаталась. Предполагалось, что она напишет о Берке статью, так как похвально отозвалась о поставленной им пьесе. Тогда, на обеде, он ей не понравился, показался заносчивым, догматиком и слишком самоуверенным. Статью она так и не написала, но спустя три месяца, после нескольких случайных встреч, отдалась ему — то ли потому, что ей этого хотелось, то ли чтобы отомстить Вилли, то ли от скуки, то ли на нервной почве, а может, потому, что просто случайно ей было все равно… Она давно уже бросила анализировать причины.

Берк, стоя, медленно пил кофе и глядел на нее ласковыми темно-серыми глазами ив-под густых черных бровей. Ему было тридцать пять лет. Он был невысоким, ниже ее, но его всегда напряженное, умное, волевое и открытое лицо — сейчас заросшее черной щетиной — заставляло собеседников забывать о его малом росте. Профессия режиссера приучила его командовать сложными и тонкими людьми, и властность чувствовалась во всем его облике. Настроение у него быстро менялось, и иногда даже с ней он говорил резко. Берк мучительно переживал как собственное несовершенство, так и несовершенство людей вообще, легко обижался и порой пропадал на несколько недель, не сказав никому ни слова. Он развелся с женой и слыл бабником. Вначале Гретхен чувствовала, что нужна ему лишь для удовлетворения простейшей и вполне понятной потребности, но сейчас, глядя на этого худого, невысокого мужчину в мягком синем халате, она знала наверняка, что любит его и никого другого ей не надо — она готова пойти на любые жертвы, лишь бы всю свою жизнь быть рядом с ним.

— Прекрасная Гретхен, восхитительная Гретхен, — сказал он, отнимая чашку от губ. — О, если б ты каждое утро входила ко мне, неся на подносе завтрак!..

— Подумать только! У себя сегодня хорошее настроение.

— Не совсем. — Колин Берк поставил чашку на стол, подошел к Гретхен, и они обнялись. — У меня впереди кошмарный день. Час назад позвонил мой театральный агент — в два тридцать я должен быть в компании «Коламбиа». Мне предлагают поехать на Запад и снять фильм.

— Вот как! — Она рассеянно закурила сигарету. — Я думала, в этом году ты собираешься ставить пьесу.

— Брось сигарету, — сказал Берк. — Когда плохой режиссер хочет показать зрителю, что отношения персонажей становятся напряженными, он непременно заставляет актеров закуривать.

Она засмеялась и потушила сигарету.

— Пьеса еще не готова и, судя по тому, в каком темпе автор ее переписывает, не будет готова раньше чем через год. А все другое, что мне пока предложили, — ерунда… Ну, не смотри же на меня так грустно.

— Нет, ничего. Просто мне хотелось лечь с тобой в постель, и вот я разочарована.

Теперь засмеялся он.

— Ну и лексикон у нашей Гретхен. Все в лоб, без обиняков… Я вел переговоры с «Коламбиа пикчерс» больше месяца. Они дают мне полную свободу: сценарий, какой я захочу, автор диалогов — по моему усмотрению, никакого контроля, все съемки на натуре, право на окончательный вариант монтажа — в общем, все, с условием, что я не превышу смету, а смета вполне приличная. Если фильм получится у меня хуже, чем постановки на Бродвее, то в этом буду виноват только я сам. Приезжай на премьеру. Мне будет нужна твоя поддержка.

Она улыбнулась, но улыбка получилась вымученной.

— Ты не говорил мне, что все это так серьезно. А сам вел переговоры больше месяца.

— Я не люблю трепаться, — сказал он. — И я не хотел тебе говорить, пока ничего не было известно наверняка.

Она закурила сигарету, чтобы чем-то отвлечь себя. Наплевать на режиссерские штампы с напряженной ситуацией.

— А как же я? Буду сидеть здесь и ждать? — выпуская дым, спросила она, хотя знала, что не нужно было задавать этот вопрос.

— Как ты? — переспросил он, задумчиво глядя на нее. — Самолеты летают каждый день…

— Если я прилечу туда с Билли, мы сможем жить у тебя? — осторожно спросила она.

Он подошел к ней, обхватил ее голову обеими руками и поцеловал в лоб. Ей пришлось слегка нагнуться.

— Ну, мне пора бриться и одеваться. Я уже опаздываю.

Она ждала, пока он брился, принимал душ и одевался, потом они поехали на такси на Пятую авеню, где находилась дирекция кинокомпании. Он так и не ответил на ее вопрос, но попросил позвонить ему вечером — он расскажет ей, чем кончился разговор в «Коламбиа пикчерс».

К концу дня он очень устал. Все утро он провел с юристами, а они, как выяснилось, самые нудные и утомительные люди на свете. После них пришли архитекторы и тоже отняли у него немало сил. Он работал над проектом торгового Центра, и его номер был завален чертежами. По совету Джонни Хита он заключил контракт с фирмой молодых архитекторов, которые уже получили несколько почетных премий за свои работы, но еще горели энтузиазмом. Они, бесспорно, были талантливыми и увлеченными, но работали в основном в больших городах и привыкли облекать свои идеи в стекло и сталь или пористый цемент. Рудольф знал, что они считают его безнадежным консерватором, но настаивал на более традиционных формах и материалах. Сам он тоже предпочитал более современные варианты, но понимал, что традиционная архитектура будет больше импонировать вкусам людей, которые станут покупателями в новом центре, ну и, конечно, только традиционный стиль мог заслужить одобрение Колдервуда.

Зазвонил телефон. Рудольф взглянул на часы — почти пять. Том обещал прийти в это время. Он снял трубку. Но это был Хит.

— Я выяснил то, о чем ты просил. У тебя есть под рукой карандаш? Записывай. — Он продиктовал адрес и название частного детективного агентства. — По моим сведениям, они заслуживают доверия. — Он не поинтересовался, зачем Рудольфу понадобился частный детектив. По-видимому, догадывался.

Повесив трубку, Рудольф почувствовал себя еще более усталым и решил отложить звонок детективам на завтра. Никогда раньше он так не уставал к пяти часам. Может быть, возраст? Он рассмеялся. Ему недавно исполнилось двадцать семь. Взглянул на себя в зеркало. В гладко зачесанных черных волосах ни намека на седину. Никаких мешков под глазами. Чистая смугловатая кожа, не испорченная никакими излишествами или скрытыми болезнями. Если он и перенапрягается, это никак не сказывается на его молодом, гладком, сдержанном лице.

Снова зазвонил телефон. На этот раз швейцар.

— К вам пришел ваш брат, мистер Джордах.

— Попросите его подняться. — Рудольф торопливо запихнул в шкаф все эскизы архитекторов. Ему не хотелось производить на брата впечатление важного человека, ворочающего большими делами.

Раздался стук в дверь, и он открыл. Что ж, по крайней мере надел галстук, ехидно подумал Рудольф, небось решил не ударить лицом в грязь перед портье и швейцаром. Он пожал брату руку.

— Проходи, садись. Выпить хочешь? У меня здесь есть бутылка виски, но, если хочешь что-нибудь другое, могу позвонить и попросить принести.

— Не надо. Меня вполне устраивает виски, — ответил Том. Он сидел напряженно, свесив между коленями руки. Пальцы у него были уже деформированные, шишковатые. Пиджак туго обтягивал мощные плечи.

— В утренней газете были хорошие отзывы о вчерашнем бое, — заметил Рудольф.

— Угу. Я читал… Знаешь, давай не будем терять времени, Руди. — Он вынул из кармана толстый конверт, встал, подошел к кровати и, открыв конверт, перевернул его. Посыпались стодолларовые купюры. — Здесь пять тысяч. Они твои.

— Не понимаю, о чем ты. Ты ничего мне не должен.

— Это за обучение в колледже, которого я лишил тебя, когда пришлось заплатить тем подлецам в Огайо. Мне хотелось отдать деньги отцу, но он умер. Теперь они твои.

— Тебе они слишком дорого достаются, чтобы так ими швыряться, — сказал Рудольф, вспоминая вчерашнюю кровавую драку.

— Эти деньги я не заработал, — ответил Томас. — Мне они достались легко. Я их отнял, как когда-то их отняли у отца. Шантажом. Это было давно. Несколько лет они пролежали в сейфе. Не беспокойся, я за это не сидел.

— Это же дурацкий жест.

— А я дурак и веду себя по-дурацки. Возьми их. Теперь я с тобой в расчете. — Он отвернулся от кровати и залпом допил виски. — Ладно, я пошел.

— Подожди минутку. Сядь. — Рудольф слегка толкнул его в плечо и даже при этом мимолетном прикосновении почувствовал силу железных мышц. — Мне они не нужны. Я хорошо зарабатываю. Я только что заключил одну крупную сделку и скоро стану богатым… Я…

— Рад за тебя, — прервал его Томас, — но это к делу не относится. Я хочу вернуть долг моим поганым родственникам, вот и все.

— Я не возьму их. Том. Положи их в банк, хотя бы на имя своего сына.

— О нем я как-нибудь позабочусь, не волнуйся. — В его голосе прозвучала злоба.

— Но это не мои деньги, — беспомощно сказал Рудольф. — Что мне с ними делать, черт побери?

— Спусти их в сор. Просади на баб. Пожертвуй на благотворительность. Я их обратно не возьму.

— Да сядь же ты наконец. Нам надо поговорить. — Рудольф снова подтолкнул брата к креслу, на этот раз более уверенно. Наполнил стаканы и сел напротив. — Послушай, Том, — начал он, — мы уже не те дети, которые спали в одной кровати и действовали друг другу на нервы. Мы взрослые люди, и мы братья.

— Где же ты был все эти десять лет, брат? Ты и принцесса Гретхен? Вы даже открытки мне ни разу не прислали.

— Прости меня, — сказал Рудольф. — Если ты будешь говорить с Гретхен, она тоже попросит у тебя прощения. Вчера вечером, глядя на тебя на ринге, мы вдруг поняли, что мы — одна семья и наш долг — думать друг о друге.

— Мой долг — пять тысяч долларов. Вот они, на кровати. А больше никто никому ничего не должен. — Томас сидел, опустив голову, почти касаясь подбородком груди.

— Что бы ты ни говорил, что бы ни думал о том, как я вел себя все эти годы, сейчас я хочу тебе помочь.

— Мне не нужна ничья помощь.

— Нет, нужна, — упрямо сказал Рудольф. — Послушай, Том, я, конечно, не специалист, но видел достаточно матчей, чтобы разбираться в возможностях того или иного боксера. Когда-нибудь тебя побьют, здорово побьют. Ты — любитель. Одно дело — быть чемпионом среди любителей, и совсем другое — драться с профессионалами, тренированными, способными, честолюбивыми боксерами. Придет день, и тебя превратят в котлету. Я уж не говорю о травмах: сотрясениях мозга, увечьях, отбитых почках…

— Я плохо слышу на одно ухо, — прервав его, неожиданно признался Том. Профессиональный разговор расположил его к откровенности. — Вот уже больше года. Ну и черт с ним, я не музыкант.

— Дело не только в травмах, — продолжал Рудольф, — рано или поздно ты начнешь больше проигрывать, чем побеждать, или неожиданно почувствуешь, что выдохся навсегда, и тут-то тебя побьет какой-нибудь юнец. Тебе это известно лучше, чем мне. И что тогда? Как ты будешь зарабатывать себе на жизнь? В тридцать — тридцать пять лет начнешь все сначала?

— Не каркай.

— Я просто трезво смотрю на вещи. — Рудольф встал и снова наполнил стакан Томаса, чтобы подольше задержать брата.

— Ты все тот же, прежний Руди. Всегда счастлив дать дельный практический совет младшему брату, — усмехнулся Том.

— Сейчас я стою во главе большой корпорации, — сказал Рудольф. — Я буду набирать работников. Вакансий много, и я мог бы подыскать для тебя какую-нибудь постоянную работу…

— Какую? Водить грузовик за пятьдесят долларов в неделю?

— Нет, получше. Ты не дурак и мог бы в конце концов стать заведующим сектором или отделом, — сказал Рудольф, сам не зная, лжет он или верит в то, что говорит. — Все, что для этого требуется, — немного здравого смысла и желание научиться.

— У меня нет здравого смысла и нет желания ничему учиться. Разве ты не знаешь? — отрезал Том, вставая. — Ну ладно, хватит. Мне пора идти. Меня семья ждет.

— Что ж, поступай как знаешь. Может, наступит время и ты передумаешь…

— Я не передумаю.

— Послушай, может, я сегодня вечером заеду к вам посмотреть на твоего сынишку, а потом приглашу тебя с женой куда-нибудь поужинать? Что ты на это скажешь?

— Я на это скажу — шиш! — открывая дверь, ответил Томас. — Приходи как-нибудь снова посмотреть меня на ринге. Прихвати с собой Гретхен. Болельщики мне не помешают. Но не затрудняйте себя и не заходите ко мне в раздевалку.

— И все же подумай о моем предложении. Ты знаешь, где меня найти, — устало сказал Рудольф. — Кстати, ты мог бы приехать в Уитби и навестить мать. Она спрашивала о тебе.

— А что она спрашивала? Не повесили ли меня еще? — криво усмехнулся Томас.

— Она говорила, что хочет хотя бы раз увидеть тебя перед смертью.

— Маэстро, пусть вступают скрипки! — саркастически сказал Томас.

Рудольф написал на листке бумаги свой адрес в Уитби и номер телефона.

— На случай, если ты передумаешь, вот наш адрес.

Томас секунду колебался, потом небрежно сунул листок в карман.

— Увидимся через десять лет, братик… может быть… — Он вышел и захлопнул за собой дверь.

Рудольф уставился на закрытую дверь. Сколько живет ненависть? В семье, наверное, вечно. Он подошел к кровати, собрал деньги в конверт и заклеил его. Завтра он вложит эти деньги в акции «Д.К. Энтерпрайсиз» на имя своего брата. Придет время, в Томасу они понадобятся, но тогда их будет уже не пять тысяч, а гораздо больше.