11
Он увидел ее спящей на потолке, себя парящим рядом на ее кровати, словно на ковре-самолете. От восхищения он пролил слезу в небо, а когда она вдруг открыла свои чудесные кукольные глаза, произнес только ей:
– Я люблю тебя! Будь моей женой!
Она хлопнула своими божественными ресницами, будто ночная бабочка крыльями, и разглядела давешнего мальчика сидящим на ее кровати. Это он избил днем Ромку Психа.
«Что он тут делает, в девичьей палате?» – задалась вопросом Машенька.
А Леонид, продолжая трястись всем телом, ждал от своей возлюбленной ответа.
– Тебя поймают и накажут! – зашептала Машенька. – Уходи скорее!..
В ответ он сунул свою руку под девичье одеяло, ощутив всеми пальцами нагретое пространство и совсем рядом с ладонью теплую живую плоть.
– Что ты делаешь?
Машенькины глаза сделались совсем круглыми, она ничего такого не ожидала, просто удивлена была.
Леонид отыскал ее чуть влажную ладошку и повторил:
– Я люблю тебя! Будь моей женой!
Она постаралась осторожно высвободить свои пальчики из его руки, но его пальцы были, как силки – чем настойчивее из них выбираешься, тем сильнее они держат! Вместе с тем Машенька, прослушав такое неожиданное признание, ожидаемое подсознательно еще с пятилетнего возраста, вдруг потеплела разом всем телом, губки ее приоткрылись, а сердечко заколотилось вольной птичкой в клетке… Она молчала, совершенно не зная, что отвечать нужно или что предпринять…
А он, еще не привыкший к тому, что все перевернулось с ног на голову, глядящий в темноте на очертания ее тела страстным взором, требовал всем существом своим ответа на откровение.
– Любишь? – вопросил он.
Машенька вдруг почувствовала крепость его руки, затем доселе не знакомое ощущение в девичьих местечках, учащенно задышала и сказала глупое:
– Ты ведь еще маленький!
От этих обидных слов он сделался, будто раненый, сжал ее пальцы до хруста, а потом, взявши себя с усилием в руки, страстно зашептал:
– Я – не маленький!.. Я – большой!.. А ты – дура!
Машенька хотела было обидеться на оскорбление, но властность в голосе этого новенького задела какие-то новые струны девичьей души, до сей поры не звучавшие в ее организме. Она прислушалась к тем звукам и посчитала их не такими ужасными на самом деле… Столько неизведанного и нового произошло с ее ощущениями и чувствами вместе с ночным приходом этого мальчишки… Она вдруг сказала:
– Я, наверное, смогу тебя полюбить!
Он тотчас отпустил из тисков своей руки ее хрупкие пальчики, потянулся к небу, на фоне которого бледнело ее личико, потянулся жадно, жарко дыша, и поцеловал Машеньку в губы истово. Она инстинктивно засопротивлялась, сжимая рот накрепко, защищая свой первый поцелуй, а его язык, крепкий и жесткий, все давил на губки агрессором, пока наконец не сломил оборону и не проник за сахарные зубки, в сладкую девичью жизнь.
Они целовались, пока утро не засуетилось за оконными шторами.
– Иди! – шепотом прогоняла Машенька. – Тебя поймают!
– Ты выйдешь за меня замуж? – не отступал он.
– Сумасшедший!
– Выйдешь?
– Нас никто не поженит!
– Моя забота!
Ах, как ей нравились его натиск и уверенность в себе. Ей, конечно, хотелось, чтобы интернатская жизнь оказалась тотчас позади, чтобы этот Серый Волк, явившийся из мечтаний, унес ее на своей спине в другую, сказочную жизнь, а потому она была готова душой на его невероятное предложение и вслух сказала:
– Я согласна… – и сама ужаснулась этому ответу.
Он не слишком радовался ее словам, словно уже заранее был уверен в согласии, лишь поцеловал ее по-взрослому – в нежный висок, а затем проинструктировал:
– Никому ни о чем не рассказывай!.. Я сам все сделаю, как надо. Завтра на большой перемене жди меня возле черной лестницы. Ты поняла?
Она кивнула, он в этот миг поднялся и нетвердым шагом отправился из девичьей спальни вон. Леонид не совсем еще освоился с миром вверх тормашками, а потому совсем не торопился, дабы не расшибить свою умную голову…
Два часа до подъема Леонид спал безмятежно и почти счастливо.
А Машенька, наоборот, не сомкнула своих прекрасных глаз до самого пионерского горна. Она все думала и размышляла о новой жизни, которая последует после большой перемены. Ей представлялись всякие подушечки с кружевными наволочками, почему-то большой плюшевый мишка, две самоходящие куклы и купюра в десять рублей…
Она долго не могла понять, почему все девочки с таким любопытством смотрят на нее в умывальной. А когда посмотрела в зеркало на свое отражение, то обнаружила на нем раздувшиеся губы… Пошевелила ими, они действительно отчаянно болели и краснели, будто помадой крашенные, после ночных поцелуев.
Одна с ехидцей сказала:
– Видела, видела! Все скажу Вере Викторовне!
– Подумаешь, – ответила Машенька. Она ничего не боялась, так как до новой жизни осталось всего несколько часов. – Какая ты, Катерина, нехорошая!
Большинство девочек могли бы позавидовать Машеньке, но уж больно малявкой был этот новенький. Первоклашка! С таким целоваться позорно! Вот если бы десятиклассник, ну, на худой конец, кто-то из своих одноклассников!..
Исходя из этих соображений, Катерину никто не остановил в ее пакостном намерении настучать. Остались девочки к подлости равнодушными.
Марина Петкина, самая близкая из девочек для Машеньки, сидя с ней за партой на уроке рисования, все шептала без устали:
– Ты когда-нибудь видела первоклашку голым?
Машенька на такой вопрос немного смутилась и попыталась припомнить какой-нибудь факт из жизни маленьких… Это удалось ей без труда, так как малыши совсем не стеснялись своих нагих животов по причине малолетства, а голые мальчишки были похожи своим отличием на крашеные белые фаянсовые заварные чайники с малюсенькими носиками.
– Видела, – прошептала в ответ Машенька, рисуя акварелью на листе ватмана свое сердечко.
– И что ты с ним будешь делать?
– А что надо?
Марина Петкина сама толком не знала, какие действия предпринимают мальчики с девочками, но догадывалась, что для неизведанного все-таки нужно, чтобы мальчик был старше и опытнее девочки.
– Моя мама была намного старше папы, а потому рано умерла! – сообщила Марина о своей драме как довод. – А папа не смог со мною жить без мамы… У вас родится ребенок и… – Дальше девочка запнулась, так как логическая цепочка вела к такой же драме.
– Я тоже умру?
– Наверное…
Машенька только год назад поняла, что когда-нибудь умрет. По-настоящему поняла. Раньше смерть она воспринимала, как что-то опять из сказки, совершенно не имеющее к ней отношения. «Любили они друг друга и умерли в один день!..» Но как-то ночью она вдруг проснулась от пришедшей во сне мысли, что она – конечна, что ее тоже когда-нибудь не станет, как и ее семьи, погибшей в полном составе в автокатастрофе… Тогда она испытала ни с чем не сравнимый ужас, плакала навзрыд от предстоящей смерти, и не было родного плеча в этот самый страшный момент детства, плеча, к которому можно приткнуться, чтобы спрятаться от невероятного ужаса!.. Вот и сейчас от слов Марины она вспомнила то пережитое и задрожала крохотным сердечком. Она совсем не хотела умирать!.. В принципе за год она свыклась с той мыслью, что когда-нибудь это сделать придется, но сейчас… Это никак невозможно!..
Слезка соскочила с Машенькиной реснички и упала в акварельную краску на ее рисунке. Нарисованное красным сердечко чуть-чуть разъехалось, и Егор Афанасьевич, учитель рисования, похвалил девочку за правильное пользование акварелью.
– Вода делает акварель живой! – провозгласил он для всех.
– Не плачь, – прошептала в ухо Марина Петкина. – Скажи ему, что сначала надо вырасти.
– Да, – согласилась Машенька.
– Мы тебе найдем постарше! Я тебе дам свои голубые тени, и кто-нибудь сразу клюнет на танцах.
– Хорошо, – покорно согласилась Машенька. Главное – отсрочить смерть!..
Леонид уселся на заднюю парту соседом к Рыжему, чью физиономию украшали яркие следы вчерашних побоев. Ромка от такой наглости зашипел одичалым котом, но новичок тотчас сделал ему предложение, от которого избитый хулиган не смог отказаться.
– Ты – классный парень! – признал Леонид, смотря твердым взглядом в самые глаза пацана. – Ты держался молодцом! – Он протянул руку, продолжая воздавать хвалу. – Я тебя признал, ты из тех, кто никогда не сдается! Мне нужны именно такие, как ты! Вдвоем мы – сила, которую никто не сможет победить!
– А как же Верка?! – ошеломленным голосом спросил Ромка. – Ты же с ней теперь кореш! А меня она ненавидит. Грозит колонией.
– Ты про Веру Викторовну? – хмыкнул Леонид. – Мужчина всегда с любой женщиной справится! Главное – подход! Положись на меня! Ты со мною, друг?
Рыжий Ромка колебался, глядя на протянутую для пожатия руку, вспоминал вчерашнее, ощущая боль в паху. Но если сильный предлагает тебе дружбу, стоит ли ее отвергать? Мальчишка отбросил все свои сомнения и, как свойственно только в детстве, признал в Леониде друга на всю жизнь. Он крепко пожал поданную ладонь, а затем, как друг на всю жизнь, положил свою руку на плечо Леонида, показывая свою искренность и преданность.
Северцеву пришлось пережидать такое неожиданное продолжение отношений, хотя телу были неприятны тактильные контакты с особями своего пола. Но для дела приходилось терпеть. Он заставил себя улыбнуться новому другу, а потом раскрыл ему секрет:
– Я собираюсь жениться!
– На ком? – обалдел Ромка. Его новый лучший друг потрясал своими выходками все больше и больше. Что ни слово, то будто по голове молотком.
– На Маше.
– Это на какой такой Маше? – оглядывал Рыжий свой класс. – У нас Маш никогда не было…
– Из пятого.
– Это что же? – припоминал Ромка. – Махаонова, что ли? С глазами, как у неваляшки?
– Она.
Здесь в класс вкатилась на кривых ногах математичка Вера Викторовна, сразу углядев новенького Северцева, сидящего на задней парте в обнимку с самым отпетым школьным хулиганом. Учительница изменилась в лице. Не скрывая злости, она приблизилась к друзьям.
– Я думала, ты, Северцев, умный мальчик! – проговорила тихо. – А ты…
Леонид опередил ее заключение в слове и доложил почти по-пионерски:
– Я, Вера Викторовна, взял шефство над Романом! Надеюсь, он больше не будет вас расстраивать!
От невысказанного Леониду ругательного слова «дурак» Вера Викторовна чуть было не поперхнулась. Смотрела то на новенького, то на Ромку, стараясь определить, не измена ли, не выставляют ли ее саму дурой?
– Ведь правда, Роман? – продолжил Северцев. – Ты ведь не будешь больше хулиганить?
Теперь на заднюю парту глядел весь класс, ожидая от Ромки, которого математичка обещала по достижении девяти лет отправить в колонию строгого режима, решительного ответа. Все надеялись, что Рыжий Псих продемонстрирует знание редких терминов из матерного лексикона, ведь недаром его папаша проживает в тюрьме за причинение тяжких телесных. Но здесь произошло чудо. Ромка Псих сначала позеленел лицом, затем покраснел, а по достижении необыкновенной бледности ответил неожиданное:
– Да, Вера Викторовна, я больше не буду хулиганом! – И прошептал в сторону неслышно: – Бляха-муха…
Его слова были похожи на нежное блеяние овечки, отчего математичка совсем потеряла равновесие духа и даже осмелилась кончиками пальцев погладить рыжие Ромкины патлы. Сморщилась в улыбке.
Класс разочарованно выдохнул, на смену ожидания чрезвычайного пришла обыденность – начался урок.
– Как же ты меня так? – прошептал, сохраняя бледность лица, Ромка. – Авторитет теряю! Ниже плинтуса падаю!..
– Приобретаешь! – ободрил Леонид. – Хитростью добиться можно гораздо большего, чем когда прешь напролом. Мы эту… тетеньку… Мы с ней обязательно разберемся! Поверь мне, она долго будет жалеть о том, что связалась с нашей дружбой!
– Обещаешь? – заметно ободрился Ромка, чувствуя в своем друге, в его словах необыкновенную уверенность и силу.
– Обещаю…
– По голове кирпичом! – предложил Псих.
– Муравья в ухо…
Это предложение заставило Ромку глубоко задуматься над сутью вещей. Он понял, что в лице Леонида нашел незыблемого вождя. Муравей в ухе – это серьезно! Это не зубным порошком морды посыпать!
После того как Леонид удивил Веру Викторовну знанием таблицы умножения, рассказав ее всю в минуту, он ответил и на вопрос Ромки: «А когда женишься?»
– Сегодня, – сообщил шепотом.
– А зачем? – вырвалось у Рыжего, но он тотчас показал всем своим видом, что на спрошенную глупость ответа не ждет.
– Хочу! – все же ответил Леонид честно.
– А разве в семь лет жениться можно?
– А кому здесь семь лет?
– Мне, – признался Ромка. – А тебе что, уже восемь?
– Мне – пятнадцать.
Леонид произнес это так буднично, будто впроброс, так что Ромка почти поверил. Небольшое сомнение осталось, но в основном – глупая вера. Все-таки он ждал пояснений.
– Я – человек небольшого роста. Я медленно расту.
– Понял… А чего ты в первом классе?
– Я знал, что найду здесь друга.
Ромка густо покраснел от удовольствия. Пятнадцатилетний друг – это ништяк!
– Так ты, наверное, карлик?
– Я – не карлик!.. Я – лилипут. Лилипуты – маленький, но гордый народ!
Дальше Леонид сообщил Ромке, что когда женится на Машеньке Махаоновой, то сразу уйдет из интерната жить самостоятельно. Еще Северцев сказал, чтобы Ромка ждал его, что он, Леонид, друзей не бросает!
– Жди, сколько бы времени ни прошло!
– Ага, – пролепетал Рыжий Ромка со слезой в голосе. Только что он приобрел друга, а уже расстается с ним на долгие времена. – Ты правда вернешься за мною?..
Прозвенел звонок на большую перемену, и Леонид уже твердым шагом направлялся к черной лестнице. Он шел навстречу своему маленькому Космосу, чтобы вылететь в него на крохотной ракете, взорвать его, превращая Вселенную в Черную дыру!
Она все-таки пришла, несмотря на уговоры подруги и ужасающий страх смерти. Машенька хотела сказать маленькому мальчику, что люди часто делают по ночам глупости и говорят не то, что следует. Она придумала предложить новенькому свою сердечную дружбу и на том успокоенно ожидала приход первоклассника.
Он появился, ростом почти ей по плечо. Она даже внутренне заулыбалась той мысли, что могла захотеть выйти за него замуж.
– Здравствуй, Ленечка! – приветствовала она чуть снисходительно. – Я…
Машенька хотела было сразу выложить все то, о чем надумала в тяготах, но встретила жесткий взгляд этого странного мальчика. Ее словно бы ударили по щеке. Заготовленные слова застряли в горле, она стояла, будто безмозглая кукла, с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом.
– Что? – высокомерно поинтересовался мальчик. – Что, передумала?
– Я…
– А ты знаешь, что лилипуты не прощают предательства?
– А ты что?.. – Глаза Машеньки распахнулись еще шире. – Ты – лилипут?
– А ты думала, что мне семь лет и я собираюсь в таком возрасте на тебе жениться? Да, я – лилипут. Но я расту, только медленно! Мне пятнадцать лет!
– А как же ты в первом классе?
– Я пришел за тобой? Лилипуты умеют любить!
Все в Машенькиной головке, все логические построения о смерти, связанные с мужем, который годами младше, сомнения о невозможности прихода сказки в жизнь – все мгновенно рассеялось. Она теперь опять находилась перед Леонидом, как Красная Шапочка перед Серым Волком, который обязательно должен был за ней прийти!
– Я тебя не предам! – прошептала Машенька, прижав руки к груди, лишь бы он поверил ей. – Я согласна!
– Тогда – сегодня!
– Да-да, конечно, – закивала она, а после только спросила: – А что – сегодня?
– Я на тебе женюсь… – Он приблизился к своей невесте вплотную, дотянулся до ее головы, будто хотел погладить волосы, но лишь выдернул из них длинную заколку. – Вечером, в конце прогулки, жди меня возле дыры в заборе! Поняла?
Она опустила голову и покорно молвила:
– Да.
После уроков Леонид проник в учительскую, пустующую по причине общего собрания у директора, собрал по сумкам все имеющиеся деньги, а из одной прихватил и ключи, затем отправился в комнату завхоза, где стоял большой несгораемый шкаф. С помощью Машенькиной заколки мальчик ловко вскрыл металл и добыл из него уже значительные материальные средства, сложенные в толстую пачку, перетянутую резинкой…
В интернатском дворе он ни с кем не играл во время прогулки, сохранял деньги на кармане, а когда к нему хотел приблизиться друг Ромка, сделал лицом такую заговорщицкую фигуру, что Рыжий тотчас изменил свои планы, развернулся на сто восемьдесят градусов и побежал играть в футбол.
Все в природе готовилось к вечеру. Пионерский горн протрубил к ужину, и сиротский народ потянулся к столовой. Лишь двое из двухсот человек решили остаться сегодня голодными, дабы обменять пищу на счастье.
Они бежали через пролесок, взявшись за руки. В голове Машеньки все мысли словно заморозились. Она ни о чем не думала, просто подчинялась этому лилипуту, матерым хищником, грозным карлом ворвавшимся в ее жизнь… Перед тем как выбраться из леса на дорогу, Леонид достал из кармана тупой ножичек и, отрезав с Машенькиной головы прядку волос с ленточкой, оставил отсеченное под старой сосной…
А потом они ехали в автобусе в сторону Москвы. Впрочем, из-за любопытных взглядов вышли за две остановки до кольцевой дороги и долго ловили попутную машину.
Некоторые водители улыбались голосующим детям и даже не притормаживали, другие кричали в окно, что так поздно гулять нельзя, а один, остановившийся на четыреста первом «москвиче», спросил:
– Вам чего?
– Нам, товарищ, в центр.
– Трешка.
– Согласен.
Они ехали молча. Леонид крепко держал Машеньку за ледяную руку, а водитель посматривал в зеркальце заднего обзора.
– Из дома никак сбежали? – поинтересовался он.
– Приходите в воскресенье в цирк! – неожиданно предложил Леонид леваку. – Мы из труппы лилипутов. На Цветном бульваре цирк знаете?
– Что?
– У нас номер в программе. Эквилибр, знаете ли…
Водитель внезапно обрадовался. Что-то смутное, знакомое всплыло в его мозгу. Конечно, лилипуты! Цирк!.. Он в детстве видел маленьких человечков в шапито летом. Ну, совсем как детки!..
– А товарищ Никулин работает? – заулыбался левак.
– Юра?.. Вместе с Шуйдиным. Неплохие репризы. Номер с бревном хорош!
– А контрамарочку можно?
– Отчего же нет?.. Сделаем, Машенька?
Девочка сумела лишь произнести сдавленное «ага».
«Все-таки как эти лилипуты похожи на детей», – улыбался водитель.
– В воскресенье можно? – спросил.
– Со служебного входа войдете, позовите меня, я выйду!
– А вас как, простите?..
– Северцев… Леонид Павлович!
– А меня – Жижкин. Можно просто Валера.
– Приятно.
Леонид форсил с удивительной простотой. Врал упоенно, будто правду говорил. А может быть, то и была правда из какой-то другой части его жизни. Машенька все больше успокаивалась, глядя на своего жениха восторженными глазами. Как он запросто со взрослыми! Ее ледяная ладошка постепенно оттаяла в его руке и даже немножко вспотела от радостных волнений.
– Ваша супруга? – поинтересовался левак.
Леонид кивнул.
– Мария.
«Москвич» кружил вокруг памятника Дзержинскому. Машенька смотрела в окошко на освещенный «Детский мир» и хотела немедленно в этот большой магазин. Но она одернула себя, стараясь разбудить в голове серьезные мысли о предстоящей семейной жизни. Какие теперь игрушки!..
– К цирку поедем?
– Нет, – сориентировал Леонид. – К церкви, пожалуйста, за Союзом композиторов!
– Понял…
«Москвич» скрипнул тормозами, и в руку Валеры перешла синяя пятирублевая купюра.
– А у меня сдачи…
– Не надо, спасибо.
Леонид вышел из автомобиля и подал руку Машеньке.
Отъезжая от тротуара, все оборачиваясь через плечо, водитель продолжал думать о чудесах природы!
Ну прям как дети! Пацан и девка, в самом деле!
В церкви народу практически не было. Почти ночное время, только две старушки с усердием дули сжатыми в трубочку губами, гася трещащие свечи.
– Вам что, дети? – спросила одна – совсем благообразная, с чистым лицом, голова в белом платочке.
– Мы – не дети, – ответил Леонид.
– Мы – лилипуты, – добавила Машенька, чем обрадовала до глубины души своего будущего мужа.
Леонид улыбнулся краешком рта, сознавая, что сделал правильный выбор.
Старушка перекрестилась.
– Прости, Господи!
– Батюшку позовите!
– Так домой он собирается! И матушка ждет его во дворе!
– Позовите! Очень требуется!
– Пожалуйста, – захлопала глазами Машенька.
Старушка попятилась, размышляя, кто же это такие лилипуты? Про карликов слышала, даже видела одного – короткорукого и кривоногого, с маленьким тельцем, но преогромной головой. Торговал уродец на рынке воблой… А лилипуты…
Батюшка был образован в меру, но про лилипутов знал. Потому вышел с благостной улыбкой, стараясь не выказывать своего любопытства.
Он, как и водитель Валера, подумал о вошедших, что лилипуты – совсем как дети.
– Здравствуйте, – батюшка ощущал себя Гулливером. – Иван Самойлович.
– Очень приятно, батюшка, – ответствовал Леонид. – Леонид Павлович. А это – Мария.
– Здрасьте…
– Что привело вас в столь поздний час?
– Любовь, батюшка, – тихо произнес Леонид.
– Отрадно слышать, отрадно… Мало кто сейчас с любовью в церковь приходит! Мало…
– Обвенчайте нас!
Леонид попросил об этом тоном почти приказным, будто выстрелил просьбой, так что батюшка Иван Самойлович вздрогнул от неожиданности и спросил в ответ глупое:
– А вы православные?
– А что, если лилипуты, то, значит, магометане? – В голове Леонида немного плыло от мерцающих серебром образов, перевернутых ликами икон к полу, от крестов, смотрящих в недра земные, и капающих в небо свечей! Он ощущал себя и Машеньку стоящими меж облаков, потому добавил: – Мы близки к небу, отец!
«При смерти, что ли», – подумал батюшка. Черт этих лилипутов разберет!.. Он так расстроился просьбой о венчании, что даже ослабел ногами.
– Вечером не венчают! – принялся спасать себя служитель культа.
– Почему? – удивился Леонид.
– Не положено.
– Кем? Господом?
– Уставом.
– Чьим? – продолжал выспрашивать Леонид.
– И что вам сподобилось ночью венчаться? – проныл батюшка. – Все чистое должно утром зачинаться!
– Измышления это ваши, Иван Самойлович! Нигде о том не читал, нигде не слышал! Ни в Священном Писании, ни в новых источниках!
На этом месте Ивану Самойловичу пришла спасительная мысль:
– А в загсе вы записались?
– А нам загс не для чего. В загсе хорошо записываться, когда рождаешься и когда умираешь! И то для статистики занимаемых квартир.
Иван Самойлович облегченно вздохнул и развел руками.
– Рад бы был, но закон не позволяет! Церковь отъединена от государства, а потому подчиняется законам юридическим. Сначала необходимо оформить отношения в государственном учреждении, а потом уж и я вас, со всей своей радостью, обвенчаю!
Поп повернулся к ночным посетителям спиной и хотел было пожарным образом скрыться в алтаре.
На глазках Машеньки, на ее длинных, загнутых к куполам ресничках повисли слезинки.
– Куда же вы, батюшка! – окликнул Леонид дезертира. – А как же Закон Божий? Вы что же его ставите ниже государственного?
– А законы эти, как параллельные линии – нигде не пересекаются!
Дверь алтаря почти уже закрылась за Иваном Самойловичем, когда Леонид привел самый весомый аргумент:
– Тысячу рублей, батюшка, за обряд!
Ускользающий поповский зад, обтянутый рясой, так и застыл в дверном проеме!
– И еще двести за срочность! – добавил для верности Леонид.
В следующую секунду взорам Леонида и Машеньки представилось благостно улыбающееся лицо батюшки. Оно источало вселенское добро, а душа Ивана Самойловича открывалась нараспашку перед влюбленными чадами всеми своими пастырскими нежностями.
– Что есть день, что есть ночь! – почти пропел он. – Лишь череда сменяющихся времен! Нет разницы в орле и решке на монете!
– Да вы поэт, батюшка!
– И государство Богу не указ!
– Всем бы такими быть, как вы!
Венчание начали сейчас же. Презрели неточности обряда и вместо служек использовали старух.
– Венчается раб Божи-и-ий Леонид рабе Божье-ей Марии… – явил сочетающимся приятный тенор батюшка.
– Аллилуйя-я-я! – подпевали тонкими голосами старушки.
– Согласен ли ты в горе и радости!..
– Согласен! – твердо произнес Леонид.
– Согласна ли ты-ы-ы… Мария-я-я?..
– Согласна-а-а! – неожиданно пропела Машенька под венцом.
– …провозглашаю вас мужем и жено-о-ой!..
Далее старушки присоединились к поздравлениям, вторя батюшке, который размашисто, с вензелем, подписал венчальный лист.
– Ну-с, молодые люди, теперь вы под оком Всевышнего!
Леонид вытащил из кармана брюк краденую денежную пачку и отсчитал обещанное.
Надо было торговаться, глядя на гонорар, подумал Иван Самойлович, но здесь молодожен-лилипут, вставши на цыпочки, потянулся к уху батюшки и что-то долго говорил ему шепотом, потом добавил слышно:
– Сами понимаете, не в цирке же нам!
Из рук Леонида в батюшкин подрясник перешла еще сотенная.
– Какие проблемы!.. – вошел в положение слуга Божий. – Серафима Ильинична!
– Да, батюшка! – отозвалась старушка в белом платочке.
– У вас же две комнатки?
– Две, – согласилась бабушка. – И кухонька просторная…
– Приютите молодых людей!.. Вам это зачтется!
– Милости прошу, – согласилась старушка. – Я здесь недалеко, на Герцена, живу, Никитской бывшей.
В чистенькой квартирке Серафимы Ильиничны пахло старостью и кошкой.
Старушка оказалась добрейшей душой и скоро, под наступающее утро, накрыла свадебный стол – с колбасой, сыром, банкой шпрот и половиной бутылки сливовой наливки.
Про напиток бабушка поведала, что точно такой же стоял и на ее свадебном столе.
– Вот только супруг мой, Иван Иваныч, более водочку уважал. От нее и скончался, сердечный!.. Горько! – слабеньким голосом возвестила Серафима Ильинична и умиленно глядела, как целуются лилипуты, так похожие на маленьких деток.
А потом старушка задремала здесь же, за столом. Ее иссушенная долгой жизнью голова опустилась подбородком на грудь…
Леонид взял Машеньку за руку и повел свою жену в соседнюю комнату, к брачному ложу – большой металлической кровати с шишечками, со старинной периной на железной сетке и множеством подушек со всякими рюшечками и кружавчиками.
И здесь, в самый важный момент, венчающий брачную церемонию, так сказать, сладкий плод в награду за соблюдения высшего закона, которым бы должны воспользоваться молодые, оказался вовсе не сладким… Срок созревания плода не пришел, еще даже завязь не сорганизовалась. Торопи природу, не торопи – все в срок придет!..
Все было совсем не так, как в девичьей палате в интернате. Не было прикосновения рук и тайных поцелуев.
Леонид целовал ее явно, так же открыто крепко сжимал ладошку, но Машенька не чувствовала каких-то важных вещей, пытаясь осознать их головой.
Он попросил ее раздеться.
– Зачем? – вспорхнула она ресницами-бабочками.
– Ты – моя жена, – прошептал Леонид.
Машенька, конечно, слышала о первой брачной ночи, но совсем не представляла ее себе в раздетом виде. Ей казалось, что она должна быть в длинном, до пят ночном одеянии, расшитом бисером, а дальше… Дальше она никогда не воображала… А быть раздетой…
– Ну же! – поторапливал муж.
И здесь на Машеньку словно прозрение сошло.
«Мамочка моя дорогая, – заговорила в ней испуганная душа. – Где же это я? Как же так могло случиться!.. Как мне страшно, мамочка!..»
И хитрый поп, и мальчик-лилипут, ставший ее мужем, – все ужасало Машеньку почти до обморока! Ей вдруг так захотелось очутиться в своей интернатской кровати и забыть обо всем, как о неудачном сновидении!..
Девочка заплакала, а он, Леонид, Серый Волк ее сердца, психолог девичьих сомнений, вдруг стал необыкновенно нежен… Он перестал жадно вгрызаться в ее губы нарочито страстными поцелуями, отпустил ладошку и сказал почти растерянно:
– Я люблю тебя!
Вероятно, будь рядом Станиславский, он вскричал бы: «Верю!» – и принял непременно Леонида Северцева в труппу МХАТа сразу Народным СССР.
Что же говорить о Машеньке! Лишенная до двенадцати лет всякого искуса, она, которую уже давно никто не любил, а если когда-то и ласкали словом ее существо, то только давно мертвые родители. И сейчас, после таких волшебных слов, вдруг ставших ключиком к ее вере, она отворилась вся для желающего войти мужа, забыв только что сковывающий ее ужас, и переспросила:
– Нужно раздеться?
– Ага, – подтвердил он.
Она принялась медленно раздеваться, аккуратно снимая вещь за вещью, развешивая одежку на венский стульчик, пока не осталась переминаться с ноги на ногу на холодном полу совершенно голой, освещенной одновременно лунным и нарождающимся солнечным светом.
Машенька дрожала всем телом, сомкнув ноги в худых коленках, и смотрела на своего мужа.
Он тоже оглядывал ее и удивлялся Машенькиным острым плечикам, ее совершенно мальчишеской груди, соски, может, чуть покрупнее. Он долго рассматривал девочкины ребра, проступающие сквозь кожу, покрывшуюся здоровенными мурашками; выпуклый живот, под которым располагалась девчачья особенность, совершенно как у новорожденной и ничем не привлекающая его мужского начала.
– Повернись спиной! – велел он, чувствуя, как угасает в нем порыв космонавта, которому тотчас предстоит исследование Космоса.
Она повернулась и явила в доказательство своей женской несостоятельности крошечную попку с синеватым отливом да пару выпячивающих из спины лопаток, как у ощипанного цыпленка.
«Ворота в мой Космос еще не готовы открыться», – заключил Леонид с философской грустью.
Он быстро скинул одежду, сам еще более похожий на младенца с носиком от заварочного чайника вместо настоящей ракеты, быстро забрался под теплое одеяло и тотчас заснул.
Она, оставленная голой, все ждала чего-то до полного озноба, а потом, обернувшись и увидев его спящим, сначала было изумилась то ли коварству, то ли еще чему, но уже через мгновение Машенька испытала чувство благодарности к своему мужу-лилипуту, сама не зная за что.
Надев трусики, она осторожно, чтобы не разбудить его, забралась под общее одеяло и тоже заснула на самом краешке перины, сама легкая, как перышко, и невинная, как цветочек…
А утром они проснулись одновременно и просто, с удовольствием целовались.
Леонид был спокоен, несмотря на вчерашнее открытие. Он знал, что время придет и Вселенная откроется перед ним по-царски щедро, а пока он любил Машеньку за будущий расцвет, за свой Е=mс 2, за то, что пахнет она вермишелевым супчиком.
– Я люблю тебя! – подтвердил он.
– Я люблю тебя тоже! – ответила Машенька радостно.
И от этих плодов Платона обоим стало необыкновенно счастливо, до слез в глазах, до вкуса крови на губах!..
А потом они жадно ели яичницу, приготовленную бабушкой Серафимой.
Улыбающаяся старушка, свеженькая, умытая святой крещенской водой, пожарила болтушку с сосисками и картошкой, присыпав блюдо сверху зеленым луком, созревшим в майонезной банке на подоконнике.
– Вы, наверное, кофий предпочитаете? – поинтересовалась бабушка. – Вот вам и кофий!
Это был вовсе и не кофе, а кофейный напиток «Лето» с цикорием. Но с молоком и тремя кусками растворенного в нем сахара напиток казался необыкновенно вкусным.
Это первое утро их совместной жизни было прекрасным и удивительным. Они глядели из окошка Серафимы на солнышко, лучиками катающееся по золотым куполам церквушек, а потом, когда небо вдруг пролилось коротким дождиком, высовывали руки под теплые струи, брызгались чистой, пахнущей электричеством водой и много, до боли в щеках, улыбались друг другу…
А еще потом они побежали из дома Серафимы и прогуляли по Москве весь день. В Парке культуры, с детской расточительностью, молодожены на всяких аттракционах просадили огромную кучу денег. Кружились и качались, стреляли в тире и плавали на лодке, гоняясь за утками; объедались жестким, как подошва, шашлыком, заедая его сладкими, посыпанными сахарной пудрой пончиками, выпили чуть ли не море газировки и всегда с тройным сиропом… Все это называлось счастьем! И счастье было в обоих сердцах!..
Под самый вечер Чертово колесо вознесло их к самому небу, они чуть-чуть целовались под облаками, совершенно утомленные бесконечным днем. Солнце пыталось закатиться за дома на Фрунзенской набережной, но колесо догоняло светило. Провожая его, Леонид даже встал с сиденья в кабинке, чем испугал Машеньку.
– Упадешь! – дергала она мужа за брюки.
А он на самом пике колеса вдруг почувствовал необычайную легкость во всех членах, будто бы тело потеряло свой вес. Это чувство Леонид приписал тождеству счастья, но когда поглядел на пол кабины, на свои ноги, то увидел, что ступни, обутые в сандалии, совершенно не касаются пола. Леонид парил на высоте трех сантиметров, как ему казалось, головой вниз, а ногами к небесам.
«Я умею летать», – понял мальчик.
Это открытие оставило его совершенно равнодушным, как будто кто-то ему давным-давно поведал обо всех чудесных навыках, которыми он обладает сейчас и которые будут открываться ему всю жизнь… Но самое главное, с материнской утробы мальчик знал, что сегодняшнее его состояние ощущения человеческой жизни – лишь прелюдия к иной форме сознания, которую даже невозможно предугадать человеческим мозгом. И чувство счастья, полнящее сейчас его грудь, это всего лишь эрзац космической энергии – дурманящий газ, сокрывающий великую реальность. Но как чертовски приятен этот дурман!..
Неожиданно его полет прервался, и ноги коснулись пола кабинки. Вместе с этим в голове что-то лопнуло, пространство завертелось в глазах лототроном, а когда остановилось, то все в мире встало на прежние места. Небо было над головой, а земля под ногами.
– Сядь, пожалуйста, – умоляла Машенька, не заметившая его полета.
Он уселся на деревянную лавочку и поглядел на свою избранницу. Леонид отыскал в ее глазах неподдельное волнение за него, а потому был благодарен и тронут… Как она прекрасна, вот так вот, не вверх ногами!..
Они снижались, а он целовал ее детские губы, повторяя:
– Люблю!..
Машенька улыбалась совсем по-взрослому и молчала так выразительно, что ответные слова вовсе были не нужны…
А потом они купили много всякой еды в Смоленском гастрономе и, набив колбасами, сырами, рыбой красной и белой авоськи, перетащили все добытое в дом Серафимы.
Весь вечер пировали, запивая богатую еду сливовой наливкой.
А потом легли спать на толстую перину и прижались телами друг к другу накрепко…
Она счастливо заснула…
В третьем часу ночи Леонид быстро поднялся с кровати, оделся наскоро, вышел из подъезда дома Серафимы. На Калининском проспекте он поймал левака и уехал в неизвестном направлении…
Он отсутствовал ровно два часа и к четырем утра вновь вдыхал аромат Машенькиных волос…
* * *
Ромка Псих проснулся в плохом настроении. Впрочем, это было второе его пробуждение подряд в гадком расположении духа. Не анализирующий себя никогда, в этот раз он связал плохое настроение с предстоящим уроком математики. А точнее, с учительницей Верой Викторовной, которая накануне била его в туалете мокрым полотенцем с завязанным узлом на конце по всему телу… Самое главное, издевалась не по делу!.. Ромка не был причастен к воровству денег из учительской, а тем более из сейфа… Но Верка орала, что это он на пару с новичком, исчезнувшим к ночи, ограбил интернат.
– Где Северцев?!! – визжала кривоногая математичка, с необыкновенной силой взмахивая полотенцем. – Куда спрятали деньги!..
– Не имеете право бить! – громко орал Ромка в ответ.
– Где деньги! Где деньги!!! Где Махаонова?!!
– Не знаю-ю-ю!!! – выл избитый мальчишка.
– Ах ты, гаденыш!!!
Верка таскала Ромку по кафельному полу туалета за волосы, ударяя его маленьким тельцем обо все углы.
– Мерзкая, преступная морда!!!
– Вот батька мой откинется, – не сдавался Рыжий, – он тебе, выдра кривоногая, глаз на ж…у натянет!..
Она била его, пока сама не выдохлась. Дышала, словно старая собака уличная, которую гнали живодеры… Лишенная сил, она произнесла:
– Проваливай!..
Всю ночь во всем теле болело…
Ромка Псих, чистя пальцем в умывальне зубы, думал о Северцеве, которому поклялся в вечной дружбе. Но теперь стало ясно, что Ленчик подставил его, ограбив школу и смывшись с уловом, прихватив в качестве марухи Махаонову. А его оставили за козла… А козлы за все отвечают. Обманули!.. В который раз в жизни обманули!..
Ромка решил, что если сегодня экзекуции будут продолжаться, то он непременно заложит наколовшего его Леонида.
Вот паскуда, злился Рыжий. Обжимает сейчас где-нибудь этот лилипут Махаонову, а он, Ромка, вынужден покрывать его предательство.
Входил Ромка в класс медленно и настороженно. С приближением звонка на урок избитое тело заныло куда как сильнее, чем поутру. Верка обещала сегодня ментов привести, которым его передадут на расправу, а те в свою очередь должны сослать Рыжего в лесную школу. Хотя вокруг интерната в Лосиноостровском тоже произрастали леса… В Сибирь повезут, наверное…
Класс был в сборе, и звонок прозвенел, но Верка все не шла. Вероятно, общалась с ментами… Но прошла первая треть урока, а математичка все не появлялась.
«Может быть, это хороший знак? – понадеялся Рыжий. – Вдруг пронесет?»
И действительно, прошло еще пятнадцать минут, класс, лишенный надсмотра, уже гудел в полную силу, а Верка словно в Лету канула… Зато вместо нее с коротким визитом явился завуч с лицом бледным, нагруженным какой-то загадочной мыслью.
– Тихо, дети, – попросил он впроброс. Казалось, что дядька смущен какими-то обстоятельствами и ему было не до галдящих детей. – Веры Викторовны не будет сегодня, – сообщил завуч.
Класс взревел от восторга, но его осадили сообщением, что прибудет замена в лице учителя физкультуры.
У Ромки отлегло от сердца… Но странное дело, о Верке ходили интернатские легенды, что она ни разу за двадцать пять лет работы в Лосиноостровском даже насморком не хворала. Кривоногая тыква была здорова, как племенная корова с ВДНХ. Но и на старуху бывает проруха!..
Неожиданно какая-то сила, скорее всего, любопытство заставило Ромку выбраться со своей задней парты и, согнувшись разведчиком, выскочить из класса, засеменить вдоль коридорной стеночки к учительской, а там…
Дверь в учителесборник оказалась приоткрытой, из щели густо тянуло сигаретным дымом, а голос директора докладывал нечто странное:
– Хоронить будем в интернате. Гроб поставим в актовом зале!
– А хорошо ли это для детей? – казалось, сама себе задала вопрос учительница по биологии.
– В нашем коллективе работала покойная, нам ее и хоронить! – отрезал директор. – А детей от смерти не убережешь!
«Кого хоронить в актовом зале? – обалдел от подслушанной информации Ромка. – Каких детей надо уберегать от смерти?..»
Тем временем директор продолжал решительно:
– И родственников сюда позовем!
– У Веры Викторовны нет родственников, – сообщила начальник отдела кадров.
– Ну и хорошо! – ляпнул директор. – Вернее, плохо, конечно… – У него зачесался плоский затылок. – В общем, мы ее семья, и нам хоронить соратницу. Надеюсь, все согласны?
Учительская одобрительно зашумела. Всем понравилось, как директор выскочил из неловкого положения.
– Верка умерла! – почти громко проговорил обалдевший Ромка. Он был настолько счастлив этой новостью, что чуть не закричал громогласное «ура»! Но рыжий мальчишка сдержался, так как в учительской продолжали разговаривать про интересное.
– И все-таки я не понимаю! – почти истерически возопила учительница французского языка. Она так тряхнула на нервной почве головой, что модные очки съехали с ее утиного носика и чуть не упали на пол. Их любезно подхватил педагог по труду, удачно опохмелившийся поутру, отчего руки были ловки. – Спасибо!.. И все-таки я не понимаю, как эти муравьи проникли в ухо Веры Викторовны?..
– Все в жизни бывает, Ира! – философски подметил учитель труда, в крови которого происходили благоприятные процессы. Он ухаживал за «француженкой», хотя она об этом не знала.
– Да, – подтвердил директор. – В жизни бывает все!
– Но не настолько! – еще более истерично вскричала Ира. – Не настолько, чтобы эти гадкие звери сожрали ей полмозга!
– Это не звери! – уточнила биологичка. – Это – насекомые!
– Какая разница!
– Огромная!
– Да замолчите вы!
– Возьмите себя в руки! – приказал директор. – Пусть во всем милиция разбирается. А наше дело хоронить. Кто «за», прошу поднять руки!..
С этого места Ромка уже ничего не слушал. Он помчался в туалет, где с удовольствием опорожнил мочевой пузырь, устремляя на радостях струйку мимо унитаза, стреляя то в один угол, то в другой, добиваясь столь впечатляющего эффекта способом пережимания уретры.
«Ах, Северцев! – пела его душа. – Друган ты мой!.. Ведь не обманул же! Сделал все, как обещал, дружище! А я на него напраслину навел! Настучать хотел!»
Ромка до такой степени растрогался от веры в дружбу, что описал ботинок. А еще он себя падлой обозвал за гнусный помысел. В наказание Рыжий Псих шибанул своим лбом о стену. Засвистел от боли, а когда она отступила, пацан еще раз поклялся своему отражению в зеркале, что до конца жизни будет хранить дружескую верность Леньке Северцеву.
– Как он клево с муравьями!..
Конечно, их искали. Правда, розыски начались с некоторым опозданием, так как хоронили математичку и пристально интересовались причинами столь странной смерти. А уж когда следователь сообщил о вине санитарных служб, проглядевших муравьиное гнездо, сведя смерть к банальности, вот тогда и заметили пропажу двоих детей.
Искали с усердием, так как дети – святое понятие для государства. Но след мальчика и девочки не отыскивался ни на одном из направлений поисков. Поговаривали даже, что в области завелся маньяк, который похищает детей, потом убивает младые организмы и прячет их под толщей земной на веки вечные.
Через несколько месяцев поиски хоть и не закончились формально, но милиция рвение на этот случай потеряла, тем более что был пойман маньяк-педофил, который брал на себя всех пропавших за последние годы детей. Правда, прямых доказательств не имелось… А потом, в подтверждение смерти разыскиваемых, недалеко от интерната, в лесу, были обнаружены детские волосы, очень похожие на прядку из косички Машеньки Махаоновой. Ее подружки благодаря ленточке признали находку за подлинную, и на том дело закрыли безо всяких угрызений совести. Маньяка расстреляли, а жизнь в Лосиноостровском интернате потекла прежним чередом…
И только Рыжий Ромка знал, как обстоят дела на самом деле. Но о том он никому не говорил, хранил тайну, как Рихард Зорге…
Через несколько месяцев после бегства Леонид нашел на Казанском вокзале спеца, который за двести рублей справил два новеньких паспорта. Имена в главных документах были сохранены оригинальными, но вот возраст существенно отличался от номинального.
Леониду Северцеву, русскому по национальности, уже исполнилось девятнадцать лет, а Машенька Махаонова оказалась чуть младше, ей определили полное восемнадцатилетие.
Теперь молодые, обвенчанные в церкви, без особого труда оформили в загсе свои отношения на законном основании.
Они продолжали жить у Серафимы, которая на старости лет и не чаяла такого счастья. Старушка, вылеченная от одиночества, даже в церковь стала ходить реже, все баловала своих постояльцев стряпней из добытых ими продуктов. Вернее, добывал пропитание Леонид, и даже Машенька не знала, откуда в их семье берутся деньги.
Иногда девочка спрашивала мужа, чем тот промышляет в жизни, но Леонид лишь загадочно улыбался в ответ, а Серафима учила Машеньку не лезть в мужские дела.
– Добытчик – это хорошо!.. А наше дело маленькое, главное, чтобы добытчику создать семейное тепло, чтобы в семье мир и благость пребывали.
Старушка обучала Машеньку кулинарному искусству, нехитрому шитью, правильной уборке помещения, а в оставшееся время рассказывала молодой про Иисуса Христа…
Леонид и Машенька по-прежнему оставались детьми Платона, хотя раз от разу их постельные игры все более походили на имитацию взрослого полового акта…
А через два года старушка Серафима умерла. Сделала она это тихо, не доставив особых хлопот. Машенька знала, что в комоде преставившейся все собрано для последней дороги и денежки имеются на похороны, упрятанные в свернутый носовой платочек.
– Надо Серафиму отпеть, – произнесла Машенька с уверенностью, утирая слезки со своего прекрасного личика.
– Это зачем? – удивился Леонид.
– Чтобы она пред Господом предстала.
– Перед каким Господом? – удивился Леонид.
– Перед Господом нашим, Иисусом Христом.
– Нет никакого Иисуса Христа, – хмыкнул Леонид. – Пустая трата времени!
И здесь Машенька явила пусть небольшой, но все-таки характер.
– Есть, – настаивала она.
– Глупости!
– Твое дело не верить, а мое поступать так, как мне велит сердце!
– Ты – моя жена и должна поступать так, как велю я! При венчании тебе это батюшка говорил!
– И Серафима так говорила, – подтвердила Машенька.
– Вот, – удовлетворился Леонид.
– Значит, это нужно сделать потому, что так хотела сама Серафима!.. Надо отпевать!
Леониду отчаянно понравилось это внезапное прорастание характера у его жены. Он еще раз с удовольствием подумал, что не ошибся с выбором, что она именно та, которая даст ему возможность устремиться в Космос. Впрочем, довольного виду он не показал, немного подумал и решил:
– Если так хотела Серафима, то пусть. Она была добра к нам.
Машенька так радовалась, так светилось ее личико, что Леонид тоже не удержался и заулыбался глазами, глядя на жену.
Отпел Серафиму Ильиничну старый знакомец, батюшка Иван Самойлович. После похорон старушку помянули ее же сливовой наливочкой, а через три дня обнаружили в комоде завещание на квартирку, в котором говорилось, что две комнатки, оказавшиеся кооперативными, отписываются семье Северцевых…
Так молодые обзавелись своим жильем.
Прошло три года, в которые уложилось их детство, с конфетами и праздничными демонстрациями, наполненное искренней влюбленностью.
В свои номинальные двенадцать лет Леонид выглядел как половозрелый юноша, а Машенька так та просто превратилась в необыкновенную красавицу. Зачатая, вероятно, в любви, она и в детстве была обворожительно прелестной, а теперь девичья красота ее стремилась к совершенству. Не существовало мужчины, который бы, встретив случайно Машеньку на улице, потом долго не глядел ей вслед, обдумывая всю свою жизнь, до истоков, ставя перед собой сентиментальный вопрос, а не ошибся ли он в выборе второй половины! Может быть, сущность его поторопилась выплеснуть бурлящие гормоны в первую встречную, а оттого в жизни не случилось ангела, вот как эта… Еще долго образ необыкновенной красавицы с опущенными к земле глазами, в которых была истинная покорность и ветхозаветная скромность женщины, будоражил воображение всех мужчин, которым она повстречалась когда-то…
Самой же Машеньке не приходило в голову оценивать себя как красавицу, поскольку любила она одного Леонида и ничего в жизни, кроме мужа своего, ее не интересовало, даже мало-мальски. Жили супруги не ссорясь и не хмурясь, и лишь одно беспокоило Машеньку – год назад Леонид переселился в другую комнату, вернее, стал ночевать в ней. Он оставлял ее на ночь одну, и она иногда просыпалась от какой-то странной муки, поселившейся одновременно в голове и животе. Тогда Машенька тяжело дышала, стараясь выгнать из тела некое сосущее чувство, а наутро у нее болела голова.
Леонид часто уезжал, как водится, не объясняя куда, а когда возвращался, то при нем всегда имелись деньги в достатке и новые модные вещи для Машеньки.
Тогда она, счастливая после разлуки, посещавшая в одинокие дни только церковь, бросалась мужу на шею и целовала истово его лицо. Он так же страстно отвечал на ее ласки, иногда сжимая до боли налившуюся девичьей крепостью грудь, и, казалось, вот-вот влюбленные должны были позабыть советы Платона, устремляясь к другому маяку. Тогда трещала по швам одежда… Но в какой-то момент Леонид, словно отчаянно нажимал на тормоз, будто стена перед ним вырастала бетонная. Он отстранял прочь свою жену, некоторое время находился бледным, а потом и вовсе уходил в другую комнату…
Однажды она решилась спросить его о самом страшном для нее:
– Ты меня разлюбил?
Он посмотрел в ответ взором странным, ищущим что-то в ее наполненных печалью огромных глазах. Она еще более испугалась, вдруг вспомнив о Сером Волке из своего детства.
– Я люблю тебя, – ответил он уверенно.
– Может быть, я что-то не так делаю?
– Все так…
Дальше она не знала, о чем еще спросить. Какие-то звуки готовы были сорваться с ее языка, но то были лишь звуки, а не слова… Стиснула зубы…
А потом он вновь исчезал и возвращался, а она шла в церковь, где усердно молила Богородицу о счастии для Леонида и, если возможно, для нее… Чуть…
В 1976 году Леонид Северцев посетил психиатрическую больницу имени Кащенко, где сумел всучить взятку заведующему отделением за встречу один на один с пациенткой женского отделения для хронических.
Завотделением был удивлен таким странным желанием молодого человека, так как больная находилась на излечении с незапамятных времен, и с них же никто ее не посещал никогда. Да и вообще посетителей в этом отделении не случалось.
– А зачем она вам? – проявил любопытство психиатр, но встретил жесткий ответ:
– Не ваше дело! Вы деньги получили!
– А ведь я могу и вернуть вам деньги! – обиделся психиатр.
– Не сможете!..
Его оставили одного в комнате для трудотерапии.
– Не вздумайте шпионить! – предупредил Леонид.
Заведующий отделением почти плакал от унижения, но взятка была столь значительной, что успокаивала самолюбие лучше, чем любая месть…
Сначала он ее совсем не узнал.
В комнату впустили худенькую, коротко остриженную женщину с выпученными, совершенно безумными глазами.
Сумасшедшая с нескрываемым ужасом глазела на Леонида. Он же в свою очередь старательно вглядывался в женщину, пытаясь что-то отыскать в ней.
Она, не она? – крутилось у него в мозгу. Не отводя от нее глаз, он вдыхал знакомый запах психиатрической лечебницы. Запах заполнял его, как тугая струя воды из шланга заполняет ведро. Ему нестерпимо хотелось кричать, как когда-то в детстве…
Женщина, укрываясь от этого ищущего взгляда человека из большого мира, подняла костлявое плечо, защищаясь им, и в этом движении он узнал ее всю. Задрожал телом и пошел на нетвердых ногах к ней навстречу.
– Валентина!.. – с великой нежностью проговорил он. – Валентина!
Женщина шарахнулась от незнакомца, вжимаясь всем телом в больничную стену.
– Валентина!..
Он подошел к ней, трясущейся, как в лихорадке, схватил руками и прижал к себе с большой силой. Уткнулся носом в ее волосы, пропитавшиеся запахом карболки и еще чего-то. Опять произнес «Валентина», а она тихонько завыла от ужаса.
– Это же я, Леонид!.. Ты узнаешь меня?
В ответ она продолжала выть по-звериному и бессильно рвалась из его рук.
Тогда Леонид дотронулся до ее ссохшейся груди, жилистой и безжизненной под грубой материей больничного халата.
– Это я, твой маленький Ленчик!
Он принялся целовать ее лицо, стараясь прогнать из вытаращенных глаз безумие, гладил плечи, спину, продолжая повторять:
– Это я, Ленчик! Помнишь меня?! Помнишь?..
На мгновение ему показалось, что в глазах Валентины просветлело, что безумие под натиском его чувства отступило. На самом деле так оно и произошло, но лишь на мгновение одно солнечный луч брызнул светом из-под сумрака ночи. Но и мига озарения оказалось достаточно, чтобы она обмякла в его руках старой матерью, чтобы пролить слезы горя по своей не случившейся жизни, чтобы вспомнить его, признать за дитя и вновь погрузиться во мрак…
– Ленчик… – проговорила она, потянулась было к его лицу всем существом своим, но тут вдруг в ее глазах погасло, будто перегорела лампа, мысль исчезла, а вместе с ней и признание…
Санитары уводили ее с плохо наигранной вежливостью, улыбаясь на прощание по-китайски, а заведующий отделением, разводя руками, приговаривал:
– Я же говорил вам, странная затея… Она уже никогда не придет в себя… И так удивительно, что пациентка столько здесь прожила. По моим расчетам, она должна была умереть лет семь назад… И потом…
Психиатр осекся, нарвавшись на взгляд посетителя. То был взгляд зверя… Ему вдруг показалось, что этот молодой человек сейчас набросится на него и перегрызет горло. Он побледнел и приготовился к смерти.
Но Леонид лишь заскрипел челюстями, часто заморгал, гася неистовое пламя в глазах, а потом, вынув из кармана толстую пачку денег, протянул ее доктору:
– Пусть она живет столько, сколько захочет! Обеспечьте ей это!..
– Да-да! Конечно!
Психиатр проработал в этом отделении еще пятнадцать лет, но более не встречал этого странного посетителя. Он был бы и не против, чтобы его подопечная жила хоть вечность, но она того сама не пожелала, преставившись уже через квартал после необычного визита.
Надо отдать должное врачу. Он потратил часть денег на гроб, поролоновые цветы и гримера, приведшего лицо скончавшейся пациентки в приличное состояние.
Ее похоронили на больничном кладбище, а в изголовье укрепили жестяную табличку с надписью: «Кирдяпкина Фаина». Ошиблись и с именем, и с фамилией…
Но на эту могилу никто и никогда не придет…
Восемнадцатого марта семьдесят девятого года Леонид Павлович Северцев, вооруженный пистолетом «ТТ», встретил инкассаторскую машину на подъезде к сберегательной кассе и обстрелял охранников, как только те, тяжелые денежными сумками, выбрались из автомобильного салона.
Молодой человек явил необыкновенную меткость, положив троих мужиков выстрелами в коленные чашечки…
Сумма почти в миллион рублей исчезла с места преступления, унесенная Леонидом Северцевым в неизвестном направлении.
Следственная бригада, прибывшая на место преступления, нашла на циферблате часов одного из раненых отпечаток указательного пальца, принадлежавший предположительно преступнику. Отпечаток прогнали по базе и идентифицировали с отпечатком пальца преступника, приговоренного к расстрелу за аналогичное преступление еще в 1964 году. Фамилия приговоренного была Криницин.
Дело тотчас попало в КГБ к полковнику Дронину.
– Не может быть! – зло вскричал офицер. – Рыкова ко мне!
Капитан не заставил себя ждать, явился тотчас, в отутюженной форме, чисто выбритый.
– Да, товарищ полковник.
Дронин резко поднялся со стула и почти швырнул в Рыкова папкой с делом «О нападении на инкассаторов».
– Что это?!!
Капитан, не теряя самообладания, пролистал тоненькую подшивку и рассудительно доложил самую суть.
– Разбойное нападение со всеми отягчающими обстоятельствами. Подрыв экономической мощи страны. Расстрельная статья.
– Ты не докладывай мне то, что я и без тебя знаю! – с трудом сдерживал гнев Дронин. – Экспертизу смотри!
Капитан еще раз углубился в дело, пошевелил губами, что-то вспоминая.
– Северцев-Криницин… Да ну, ерунда, товарищ полковник!
– Вспомнил?
– На память еще не обижался.
– Ты докладывал, что при попытке к бегству его застрелили как бешеную собаку!
– Так и было.
– А пальчик-то, пальчик откуда, я тебя спрашиваю!..
Здесь мозги капитана замкнуло. Конечно, он знал, что папиллярные узоры на пальцах уникальны. Что в мире не существует ни одной пары одинаковых отпечатков.
– Не может быть! – со странной улыбкой произнес он, как бы оправдываясь.
– Конечно, не может! – подтвердил полковник. – Значит, жив этот сучонок… Что там могло быть?.. Думай, капитан!.. Инсценировка?.. Подкуп?.. Недострелили?..
«Кабы знать», – думал капитан.
– Разрешите, товарищ полковник? – Рыков взялся за телефонную трубку и накрутил три круга местного номера.
– Архив?.. Дело Криницина к полковнику Дронину срочно!
Сел на стул ждать. Оба офицера молчали. Оба были раздражены и обескуражены.
Дронин между тем вспомнил своего застрелившегося друга Платона Антонова. Подумал о том, что не вспоминал о нем уже много лет… А может быть, все же его мальчишка был?.. Сколько ему сейчас?.. Должно быть, лет пятнадцать…
Тем временем запрошенное дело доставили из архива пневматической почтой.
Капитан Рыков пролистывал его быстро, пока не отыскал фотографии.
– Вот, товарищ полковник! – Он протянул снимки руководителю. – Голова надвое развалилась!.. И экспертиза, констатирующая смерть от ранения, не совместимого с жизнью.
Дронин полюбовался на документы, а потом, подойдя к окну и поглядев на памятник Дзержинскому, стал говорить:
– А ты знаешь, что все можно фальсифицировать?.. Этот Криницин мог вместо себя другого барана подставить!.. Мог купить кого угодно, ведь денег так и не нашли! Триста двадцать тысяч советских рублей!.. Знаешь, сколько это?
– Не представляю, – признался капитан.
– Говорят, у Зыкиной дача двадцать тысяч стоит…
– Шестнадцать зыкинских дач, – быстро подсчитал Рыков.
– А сейчас миллион ушел!
– Пятьдесят.
– Что пятьдесят? – не понял Дронин.
– Пятьдесят дач.
– Может быть, тебя счетоводом устроить? Хотя бы мозгами будешь работать, а не…
– Не волнуйтесь, товарищ полковник, – от всей души пообещал капитан. – Я с этим делом разберусь! Я еще никогда лажи не допускал!
– Давай, давай!
– Разрешите идти?
– Иди…
«Что верно, то верно, капитан Рыков был работником исправным. Все, что поручалось, исполнял. Хотя в сыскном деле не специалист, но мозги есть, пусть разбирается…»
Полковник опять отстранился в короткие воспоминания. Они носили характер отрывочный, бессвязный – ассоциативный. Он вспомнил психиатра Паничкина, а затем опять мальчишку, то ли Платонова, то ли Криницина… Явилась в голову фамилия Берегивода… «Ну-ка, что у нас там по Берегиводе?»
Полковник запросил информацию – обновить в памяти…
Листал про неудачного следака, про работу в психиатрической лечебнице под руководством профессора Паничкина… Ничего нового с тех лет… Хотел было уже закрыть ненужное, как вдруг на последней странице нашел подклеенную фотографию, сделанную из их почтового ящика, и конверт, в котором содержалось письмо с доносом все на того же профессора Паничкина. В бумажке стукача говорилось, что тот сокрыл от науки человеческий феномен по фамилии Северцев, который сумел прожить в изолированной комнате шесть лет без воды и пищи. Тем самым профессор нанес непоправимый ущерб научному потенциалу СССР… Здесь же, в папке, имелась сопроводиловка от дежурного по почтовому ящику прапорщика Кискина, который аккуратно зафиксировал число, год и даже время явления в Комитет жалобщика.
– Чушь какая-то! – в голос произнес Дронин.
Полковник подумал, что Берегивода, которого решили уволить с доходного места, таким вот идиотским способом решил отомстить Паничкину. Но фантазия разыгралась не на шутку и выдала неправдоподобное… Ишь ты, шесть лет без еды и воды!..
Но Дронин, привыкший даже чушь проверять, приказал отыскать бывшего следователя Берегиводу и вызвать того на беседу…
Леонид Северцев, груженный инкассаторскими сумками, ушел с места преступления легко. Ему помог Ромка Псих, который сидел за рулем грузовика, с прицепленной к нему цистерной для перевоза горючего. На этот раз емкость была пуста. В ней и увезли награбленное.
Деньги закопали недалеко от интерната, из которого Ромка ушел после восьмого класса в вольную жизнь.
– Год не трогать! – приказал Леонид.
– Без понтов! – возмутился Рыжий.
– Тронешь, обоих спалишь! Деньги в банковских упаковках, по номерам отследят на раз. Потом к стенке!
– Ты ж не на смерть их…
– У нас – миллион.
У Ромки закружилась голова. В ПТУ, где он осваивал тяжелую шоферскую науку, стипендия была двадцать три рубля в месяц. Рыжий до миллиона даже считать не умел. Зачем?..
– Это сколько – миллион?
– Батя опять сидит? – поинтересовался Леонид.
– Влетел на пятерик за бытовуху.
– На миллион можно всю крытку двести лет греть.
Рыжий от таких слов друга размяк.
– Может быть, – предложил он опьяненно. – Может быть, я сяду?.. Я со своей долей в таком авторитете буду!.. Чего мне здесь париться, на воле?.. Батя больше недели не выдерживал, говорил, что тюрьма – дом ему!..
– Там, куда ты попадешь по этому делу, бабки не нужны! Статья – расстрельная!
Ромка расстроился.
– На что жить? Батя все курево в карты проигрывает!
Леонид сунул другу сторублевку.
– Разбегаемся! Сам тебя найду, если что…
В ту же ночь Ромка вернулся на место схрона и саперной лопаткой вспахал чуть ли не гектар лесной земли. Денег не было.
– А-а-а! – провыл Рыжий сдавленно. – Обманул, сука!
Он лежал на холодной земле, совершенно раздавленный обстоятельствами. В голове пульсировало желание – «отомстить»!.. Ромка опять провыл, так как не знал, где искать Леонида даже приблизительно. Друг всегда сам его находил…
Капала с деревьев на лицо студеная вода… Капля затекла в ухо… Промерзши до костей, Ромка вдруг подумал, что Леонид перепрятал деньги исключительно для его же блага. Ведь предупреждал же – не трогать год!.. А он не выдержал, и в ту же ночь… Оглянуться бы не успел, как пуля в затылке!..
– Гений! – проговорил Ромка Псих ночному лесу, вытряс из уха воду и трусцой побежал к дороге…
Мужа не было целую неделю. Машенька потихонечку начала волноваться и призналась в своих страхах Ивану Самойловичу на исповеди.
– Не бьет? – поинтересовался батюшка.
– Что вы?
– Пьет?
– Капли в рот не берет!
– Тогда ступай, у меня серьезных дел полно! Вон, у Марфы Петровны муж и пьет, и дерется. Надо ее успокоить и вселить в сердце надежду на лучшее. Будь счастлива!..
Машенька вернулась домой и на всякий случай приготовила ужин на двоих. Как будто чувствовала.
Он вернулся к полуночи – уставший, с испачканным в грязи лицом. Она была уже в халатике, готовая ко сну – умытая, с причесанными волосами, глазами, наполненными каким-то огромным знанием…
Леонид глянул на жену сначала мельком, а потом более внимательно…
Стоя под горячими струями душа, он вдруг понял, что сегодня, именно в эту ночь, произойдет то, чего он ждал с момента собственного зачатия, – его первый полет!
Он ощутил свое тело легким, ноги оторвались от поддона, и Леонид воспарил в нагретом воздухе.
«Я опять лечу», – подумал буднично.
Но то был лишь предвестник большого полета, так, небольшая левитация…
Этой ночью они стали по-настоящему близки.
Когда он вошел к ней в спальню, сердце ее испуганно дрогнуло… Как когда-то в детстве, он забрался под одеяло, и их тела вновь соприкоснулись. Машенька приготовилась к долгим ласкам, но Леонид в одно движение отбросил одеяло, дернул ситец ее ночной рубашки, который треснул автоматной очередью, обнажая прекрасную девичью грудь.
Он набросился на ее плоть голодным волком, впивался жесткими губами в нежные соски, словно стараясь высосать из груди душу жены.
Ей было больно и одновременно мучительно сладко. Она, сжав зубы, стонала, сбивая ногами простыни с кровати вон.
А потом она стала совсем женщиной. Тяжесть внизу ее живота взорвалась болью, а потом неизвестным чувством томной слабости…
Леонид летел… Его сознание покинуло на время тело, трансформируясь в ощущение полета, который был, вероятно, другой формой сознания. Полет длился и длился, галактики сменялись Вселенными, а Вселенные сжимались до крохотных черных точек… Он не слышал, как скулила в муках Машенька, в первый раз отдавшая свою Вселенную для чужого полета. Он являлся бесстрастным исследователем, созерцателем иного мира, иного Бытия и ему было совершенно не до чьих-то стонов, пусть они и исходили от его жены…
«Вот оно!..» – все существо Леонида наполнилось гордостью. Он ощущал себя первооткрывателем, Гением человеческого мира, из которого ускользнул в неведомое!.. Он уже видел конечную цель своего Полета – бледное мерцание чего-то восхитительного, того, чего разум не в состоянии осознать, а человеческие чувства освоить. Сейчас произойдет финальная часть Полета и…
Все кончилось конвульсивным взрывом и быстрым возвращением привычного сознания…
Он сумел понаблюдать, как сокращаются мышцы Машенькиного живота, влажного и плоского. Он услышал последнюю ноту ее крика…
Ему вдруг стало пусто и одиноко, как будто его, умного, наделенного огромным смыслом, кто-то запросто обманул, одурачил для удовольствия…
Он обронил горячую слезу Машеньке на грудь, а потом, мгновенно наполнившийся звериной злобой, укусил крепкими зубами туда же, в сладость, за розовый сосок, в котором оказалось сосредоточение пустоты, где был сокрыт Вселенский обман…
Машенька даже не закричала, пересиливая боль, чувствуя, что с ним что-то произошло такое, чего она никогда не в силах будет понять… Но на то она и жена его, чтобы в радости и в горе, не понимая, терпеть…
Он ушел от нее в другую комнату, где долго жил наступившей в нем пустотой. Леонид обдумывал ее, анализировал, откуда взялось это ничто, а потом, углядев на своем бедре пятнышки крови, понял, что пустота проистекла из Машеньки, его жены…
Он хотел было озлиться на нее, но оказался честен с собой, признавшись, что еще до собственного рождения знал о невозможности познать эту пустоту. Он знал и то, что Полет будет фальшивым, и то, что женское чрево лишь имитация такового, что никогда мужчине не познать ее Космоса, а тем более оплодотворить его…
Он любил Машеньку, а потому простил… Он вспомнил запах ее волос, молекулы вкуса ее кожи, до сих пор не сглотнувшиеся с языка, цветочную горечь ее лона…
В эту же самую минуту Леонид осознал, что готов к новой попытке Полета. Но теперь, узнавший на практике всю тщетность достичь в нем цели, готов был довольствоваться малым – любовью к своей жене и имитацией невозможного.
Он вернулся к ней, найдя Машеньку в слезах, обнял ее нежно, насколько способен.
– Прости меня, – прошептал, ласково целуя там, где недавно еще рвал зубами.
– И ты прости меня, – сквозь слезы улыбалась она.
– За что? – удивлялся он.
Она сама не знала, за что просит, но чувствовала, что принесла мужу какое-то огромное разочарование, какую-то боль, которую ей не дано разгадать.
– Я люблю тебя!
– Я люблю тебя, – ответил он.
Спустя секунды: он вновь летел по Вселенной ее существа, но теперь он не был новичком, который принимает Планетарий за настоящий Космос… Обман, он на то и обман!.. Но и от Планетария можно получать удовольствие, если когда-нибудь надеешься попасть в Космос. Или не надеешься… Не известно, когда это удовольствие значимее…
Он больше не кусал ее злобным волком, так как познал разочарование и переносил новое гораздо легче. Леонид был слегка отстраненным, наблюдая за меняющимся выражением лица жены… Она восхитительно страдала от его полета. В ее чувстве было столько естественности, столько простоты чистой муки, что он вновь позавидовал женскому организму, созданному обманывать, но никогда не быть обманутым…
В эту ночь он совершил девять тренировочных полетов, а наутро отправился куда-то надолго, поцеловав Машеньку на прощание обычным поцелуем, в котором она определила что-то новое, чрезвычайно обрадовавшее ее.
Сама Машенька в этот день никуда не пошла, даже в церковь. Она вообще никуда не выходила неделю, так все у нее с непривычки болело… А потом, в первый день Великого поста, Машенька почти сутки простояла на коленях перед ликом Божьей Матери, благодаря Богородицу за счастье…
Выслушав фантастический рассказ завхоза Берегиводы о психиатрическом феномене, полковник Дронин решил сначала попугать бывшего следователя за неправдоподобный пасквиль.
– Мало вам несоответствия служебному положению? – поинтересовался.
– Я соответствую и очень, – не испугался завхоз. – Готов сейчас на службу!
– Говорите неправду, а за это сажают.
– Правда, и только правда!
– Как в США, говорите.
– Правда, она – одна.
– Не скажите… – давил Дронин.
– Много лет прошло. Стал бы я врать сейчас, если бы все неправдой было? Сказал бы, что по пьяни или по злобе ляпнул… А я и сейчас подтвержу, парень шесть лет в камере без еды и питья просидел! Проверяйте!
– Проверим! – пообещал Дронин.
Он отпустил Берегиводу, пообещав скорое свидание, а сам вызвал капитана Рыкова и велел срочным образом искать сына расстрелянного Криницина-Северцева.
– Как его имя? – поинтересовался Рыков, приготовив для записи блокнотик.
– Вот с выяснения имени ты и начнешь!..