10
Из приоткрытой двери, ведущей в комнату, торчали ноги. Причем торчали они как-то вывороченно, неестественно.
– Умерла! – ахнул Утякин. – Материал скончался! – В два прыжка Михаил Валерианович очутился над телом Ангелины и сначала рассматривал его – бессознанное, лежащее на спине, с раскинутыми руками. Седые волосы Лебеды разметались по натертому мастикой паркету, а лицо оставалось безмятежным, что давало Утякину страшный повод думать о смерти пациентки. – Нет! – вскричал он драматически. – Нет!!! – Михаил Валерианович упал перед Ангелиной на колени, будто желая вымолить у Господа жизнь, но сам, приговаривая: «Да что же это!» – пытался нащупать пульс на сонной артерии Лебеды. – Нету! – вовсе терял с каждой секундой самообладание врач. – Как же это?!!
«Надо вызвать скорую, – заметался Утякин, но тут же осознал глупость своего решения. Она умерла, и никакая скорая уже не поможет! Почему он такой несчастный! Почему ему столько в жизни мучений выдается! Как только он что-то обнаруживает, так сразу нечто потустороннее выхватывает находку у него из рук!.. Так нельзя! Так не должно быть!.. К черту всех! Всех!!!
Кого он отправлял столь далеко, пожалуй, сам доктор бы не смог точно определить. Наверное, действительно всех и вся, вместе с собой в придачу!
Утякин сидел возле тела Лебеды с отсутствующим видом. Глаза его оставались открытыми, но не видели они ровным счетом ничего. Жизнь в теле Михаила Валериановича замерла испуганным сусликом.
Прошло непонятное количество времени, щелкнул таймер телевизионной приставки, и комната Ангелины наполнилась странными звуками.
– Дасиш фантастиш! – неслось с экрана. – Я-а-а!.. Е-е-е!..
Утякин вырвался из оцепенения, проморгался, оглянулся на телевизор и увидел на экране как мужские, так и женские половые органы, увеличенные на всю плоскость кинескопа.
– Фак ми, фак ми!.. – истошно орали динамики.
«Этого еще не хватало», – подумал Михаил Валерианович, механически подмечая искусственное удлинение полового члена на экране, а также плохо выбритые женские ноги. Последнее он не выносил абсолютно.
Утякин сам не заметил, как его пальцы опять ткнулись в сонную артерию Ангелины. Нежные, белые, словно в них не поступала кровь, подушечки с папиллярными узорами, ощутили слабенькие толчки.
Пока информация от пальцев передалась в мозг Утякина, с экрана телевизора заорали столь истошно, что в потолок застучали.
«Стучит, – подумал Михаил Валерианович. – Кто-то стучит…»
Господи! Это же пульс!.. Вот он, слабенький, нитевидный!.. Жива, жива!!!
Здесь надо было срочно действовать!
Утякин тотчас перестал нервничать, превращаясь в серьезного врача.
Он быстро раздел до пояса Ангелину, стащил со своей шеи стетоскоп и приложил его к груди старухи. Сердечные ритмы были хоть и слабы, но ритмичны.
«Нет, это не инфаркт, – понял Утякин. – Неужели инсульт?.. Тогда все, все пропало!»
Михаил Валерианович оттянул веко Ангелининого глаза и посветил в него крошечным фонариком. Он пытался доглядеться до глазного дна, пытаясь обнаружить кровавую каплю.
Нет, не инсульт!.. Нет-нет!.. Тогда что же?..
Утякин просунул руку Ангелине под затылок, пытаясь приподнять ей голову, обдумывая вероятность простого, хоть и глубокого обморока, но ладонь доктора вдруг почувствовала липкое тепло, в котором опыт точно обнаружил кровь.
«Обморок, – решил Михаил Валерианович. – Она потеряла сознание и неудачно упала!..»
Дальше Утякин действовал крайне быстро. Он набрал по мобильному телефону номер платной скорой, ругая себя за промедление, назвался диспетчеру, объяснив, как доехать.
– Пожалуйста, быстрее! – взмолился он.
– Сейчас ночь, пробок нет, – ободрила диспетчер. – Через пять минут машинка будет!
Утякин не дожидался автомобиля бездейственным. В это время он разговаривал с больничным дежурным, выясняя координаты нейрохирурга Пыжикова, которому когда-то помог разрешить мужские проблемы.
Найдя Пыжикова почти моментально, разбудив его звонком, Утякин не просто просил хирурга прибыть в неурочное время в больницу, а давил на него призывом к чувству долга, но не врача, а пациента.
Пыжиков обиделся на некорректное напоминание о бывших интимных проблемах, посетовал:
– Зачем ты, Миша, так!.. Я бы и без этого приехал!
– Мне томограф нужен!
– Я позвоню дежурному, чтобы пока загружали, – с печалью в голосе обнадежил Утякина нейрохирург.
– Спасибо, Леня! – поблагодарил Утякин, слыша за спиной громкие шаги и смех. Обычно так себя ведут врачи скорой.
Он обернулся к ним. Вся бригада уставилась на экран телевизора, где происходило уже совсем пакостное безобразие.
– Порнухой развлекаетесь? – поинтересовался старший бригады. – Что с ней?
– Вероятно, неудачно упала, – ответил Утякин, с трудом найдя клавишу отключения ТВ-спутника. – Возможно, травма мозга. Сотрясение.
Старший разглядел на шее Михаила Валериановича стетоскоп.
– Вы врач?
– Доктор наук… Наденьте ей на шею корсет, и срочно госпитализируем!
Предвидя вопросы, Утякин рассказал про пульс, про то, что старуха является его пациенткой, что он приехал к ней, встревожившись сегодняшним отсутствием на приеме.
– Ага, – расслабился старший бригады, которая уже работала вовсю. Что значит «платные»! – Куда везем?
– Ко мне, – коротко ответил Михаил Валерианович, но тотчас сообразил назвать адрес больницы.
По ночной Москве ехали быстро, включая сирену лишь на светофорах, чтобы отдыхающих граждан не тревожить.
По рации сообщили, что какой-то таксист вызвал скорую, убеждая дежурную, что на него напал маньяк, который вколол ему в шею какое-то жуткое снадобье, от которого голова вот-вот разорвется от боли.
– Может быть, он мне СПИД вколол!
«Так тебе и надо, скотина!» – без эмоций на лице порадовался Утякин.
Машина скорой въехала в ворота больницы. К этому времени Ангелина Лебеда уже дышала полной грудью, ободренная всякими нужными уколами, хотя сознание пока не вернулось к ней, блуждая где-то совсем рядом.
Утякин расплатился со «скорой» строго по тарифу, чем расстроил старшего бригады.
Он грустно покачал головой и изрек:
– Брат брата не разумеет!
– Какой ты мне брат! – отмахнулся Михаил Валерианович. – Вымогатель от медицины!..
Он тотчас забыл о враче скорой, сопровождая каталку с приходящей в себя Лебедой. Он не услышал, как вослед ему были произнесены неприятные слова:
– Сам, поди, старуху по башке шибанул! А мы обязаны сообщать обо всех странных происшествиях в милицию! Здесь ничего не поделаешь!..
Пыжиков успокаивал Утякина, осмотрев Ангелину на скорую руку:
– Вероятно, сотрясение! Но не слишком сильное!
Старуху уже переложили на приспособление, ввозящее пациентов в томограф, когда она пришла в себя и открыла глаза.
– Михаил Валерианови-ич!.. – проговорила она слабеньким голосом.
– Не напрягайтесь! – строго воздействовал Утякин.
– Что со мною?
– Сейчас выясним, – пообещал Пыжиков. – Не волнуйтесь, это – томограф, расслабьтесь на пятнадцать минут, и мы все проверим!
Пока машина щелкала, раскладывая послойно мозги Лебеды, Утякин давал распоряжение медсестре Александре – приготовить капельницу, успокоительное и снотворное.
– Будешь дежурить ночью прямо возле кровати! – распоряжался доктор.
– А возле кого? – поинтересовалась медсестра. – Мужчина или женщина?
– Ангелина.
– Наша Ангелина?! – громко воскликнула Александра.
– Наша, наша!
– О господи!..
Пыжиков перелистывал отсканированные слои мозга и докладывал Утякину:
– Сотрясения нет!.. Похоже, действительно только сильный ушиб… Слушай, какие у нее сосуды! На зависть! Если бы у меня были такие сосуды, я бы академиком стал!..
– Не станешь, – пробурчал Утякин, вглядываясь в монитор компьютера.
Он не заметил, как вновь обидел Пыжикова.
Утякин сам взялся везти каталку в отделение, приказывая Ангелине не разговаривать до поры, когда услышал позади:
– Ты меня, Миша, когда-то выручил, теперь я тебя… Мы квиты. Пожалуйста, ко мне больше не обращайся!
– Хорошо, хорошо, – отмахнулся Утякин, всецело поглощенный мыслями о своей пациентке.
От такой неблагодарности нейрохирург Пыжиков чуть не прослезился, но взял себя в руки, постарался разложить обиду на молекулы и выдохнул ее через ноздри…
Уж как хлопотала Александра. Она сама взяла на руки Лебеду и переложила в постель с идеально взбитыми подушками.
– Что же вы, Ангелиночка! – приговаривала баском. – Как же так!
А старуха, крепчая на глазах, лишь виновато улыбалась.
Утякин воткнул ей в вену иглу, подсоединил капельницу и наконец спросил:
– Что произошло?
Физраствор потек в вену живительным ручейком, укрепляя кровь, а Лебеда, сделав глупые круглые глаза, ответила, чуть сипя:
– Не помню… Отшибло память…
Утякин внимательно посмотрел на пациентку и ободрил ее словом:
– Ничего, восстановится!
Оставив старуху на попечение Александры, он отправился в свой кабинет, где до утра просидел безучастный ко всему. Иногда тренькал мобильный телефон, определяя домашний номер – Светочка волновалась, но Михаилу Валериановичу было не до соучастия к чужому, пусть и жениному волнению. Сам переволновался…
Михаил Валерианович, перенервничавший и усталый, пропустил крайне важный звонок…
Приобретя в магазине «Давидофф» любимые сигары, Чармен Демисович уселся в свой «Бентли» и через переговорное устройство распорядился шоферу ехать. По дороге он переложил купленные сигары в старинный походный хьюмидор, одну закурил в салоне, пуская плотный дым через рот и ноздри одновременно.
Настроение у Чармена Демисовича в этот вечер было печальным, впрочем, как и во все вечера предыдущего года. Будучи человеком, чрезвычайно сильным духом, он не позволял своему существу опуститься в пучину депрессивного океана, хотя для этого была глобальная причина…
Он успел выкурить лишь четвертушку сигары, когда автомобиль подкатил к чистенькому подъезду старого, но замечательно отреставрированного дома.
Чармену Демисовичу в доме неподалеку от Лубянской площади принадлежал этаж площадью что-то около тысячи метров, в котором прижился стиль модерн.
Антикварная мебель, картины истинных мастеров, бассейн, выложенный штучной плиткой, поднятой с затонувшего греческого корабля и возраст которой был за пятьсот лет, винная коллекция, входящая в десятку лучших в мире, – ничего в последний год из вышеперечисленного не радовало Чармена Демисовича, как должно было. Утонченное выражение богатства лишь чуть скрашивало происходящую жизнь.
Выйдя из лифта прямо в прихожую квартиры, он скинул с плеч в руки горничной с вычурным именем Изольда легкое демисезонное пальто с опушкой из норки, передал ей трость с головой бедуина и сразу же, не меняя ботинок на любимые тапки с загнутыми по-восточному носами, прошел в женскую спальню.
Она сидела на банкетке возле окна, всматривалась, не шевелясь, в движение улицы. Она по-прежнему держала спину прямо, стала еще худее, чем в молодости, все такая же, похожая на селедку.
Она не повернулась на приход мужа, лишь костистое плечо слегка опустилось, показывая Чармену, что жена все же заметила появление мужа.
Он несколько потоптался в нерешительности возле двери, а потом, словно решившись на что-то непростое, вошел.
Сейчас он был похож на совсем уставшего печального верблюда, в глазах которого застоялись слезы.
Он остановился в метре от жены и тихо позвал:
– Ксана!..
Она так же тихо ответила:
– Чармен…
Он сделал еще шаг, склонился и коснулся пухлыми губами ее приоткрытой шеи.
– Ты опять не снял ботинок, – констатировала она, так и не обернувшись.
– Не снял, – подтвердил Чармен.
– Все хорошо? – поинтересовалась она.
– Да, дорогая… Все хорошо.
Если бы она обернулась, то без труда рассмотрела бы в глазах мужа огромную любовь. Но у нее не было сил оборачиваться.
– Ты опять станешь меня мучить?
– Ты же знаешь, милая, как это необходимо, – произнес он проникновенно.
– Кому?
– И тебе, и мне.
– Скорее тебе…
Этот диалог с той или иной степенью похожести происходил почти каждый день. И она устала от пьески, и он не хотел играть. Но в нем совершенно не было равнодушия, наоборот, его большое сердце страдало от прибывающей печали, он без слов хотел делать для нее все возможное, она же испытывала искреннюю апатию к судьбе, удерживалась лишь памятью про любовь к нему. Точнее сказать, если бы у нее были силы, она бы, конечно, его любила и в реальное время, но что-то в ней случилось не так – последний год рядом с ее телом топталась смерть. Чармен же не давал самому успешному собирателю урожая срезать этот пожухлый, утомленный стоянием стебель, сопротивлялся, защищая иссохшиеся листья от последнего порыва ветра.
А она просила:
– Отпусти!..
Он искренне не знал, что там, а потому удерживал ее, от любви своей не отпускал, невольно становясь мучителем.
– Ксаночка…
– Я знаю – не отпустишь… И когда она издохнет?
Чармен, стаскивая с пальца перстень, всем сердцем надеялся, что ящерка вечная, что ее неисчерпаемые силы посланы специально для него, чтобы указать ему, что там, куда просится Ксана, ничего нет! Ничего!.. «Все, что мы имеем, – находится именно здесь, и если надеяться на лучшее там, то зачем нужно это здесь…» Так глупый ребенок в ожидании десерта проглатывает, не чуя вкуса, великолепные закуски, отказывается от наивкуснейшего лукового супа, нежнейшей баранины, томленной в терпком вине, получая в награду за непрожитое лишь гадкую сладость леденца, составленную целиком из химии, но наделенную детским ожиданием – сосредоточением всех радостей земных… Самое главное, не точки в пространстве, а отрезок между ними!.. Счастье – не приход в Храм, а дорога к нему! Потому что Храма не существует!..
Он просил ее – живи! Там ничего нет! Борись, надейся, и все лучшее произойдет здесь!.. А она отвечала вопросом:
– Ты что же, не веришь в Бога?
– Нет, – признавался он снова и снова.
– Как же я прожила с тобой всю жизнь?
– Когда ты была молода, то даже не упоминала про Бога. Никто не верил!
– Была глупа, как, впрочем, глупа всякая молодость! – сожалела она. – Но бабушка моя позаботилась обо мне и покрестила в младенчестве… Сейчас я не верю, я – знаю!
– Что ты знаешь?! – не унимался он. – Это от твоей болезни и от ощущения близости гибели мозг цепляется за глупые фантазии! Есть только торжество жизни и – тлен! Тлен никого не интересует, кроме режиссеров фильмов ужасов!
– Ты – богохульник!
– Я тебя не отпущу!
Чармен Демисович дунул на перстень, и ящерка ожила. Золотая, словно маленький солнечный протуберанец, она подняла поочередно каждую лапку, разминаясь, затем вздернула головкой, смотря своими крошечными глазками в самые верблюжьи глаза хозяина. Он кивнул, и она прыгнула на рукав кашемировой накидки, согревающей Ксанино тело. Быстро-быстро побежала, устремляясь вверх, цепляясь за шерстяные ворсинки, достигла плеча и замерла на мгновение, словно прося еще одного подтверждения. Он снова решительно кивнул. Уже не сомневаясь, ящерка взбежала по выбившейся из прически пряди волос к уху Ксаны и нырнула в его глубину. Проделав в мозге крошечный тоннель, юркая хищница добралась до гипоталамуса и погрузила в его нервные окончания свои ядовитые зубки.
– Ах! – застонала Ксана. – Зачем?..
Но все, что нужно было Чармену, произошло.
Сейчас он надеялся, что жена повернется к нему, и в глазах так сильно любимой им женщины, пусть ненадолго, откроется их молодость, ее любовь к нему.
Он ждал этого мгновения, замерев всем своим грузным, величественным телом, словно ловец бабочек, мечтающий, чтобы самая редкая добровольно уселась на его протянутую руку…
Уже ящерка вернулась на ониксовый перстень, застыв на нем неживой природой, а она все не поворачивала головы, пугая Чармена до слабости в ногах…
Раньше она почти мгновенно реагировала на укус. А сейчас… Все больше и больше времени проходит до поворота головы… Или ящерка тоже стареет?..
Чармена Демисовича с некоторых пор стала пугать мысль, что золотое пресмыкающееся само не вечно, пройдет время, и оно сломается! Сломается, будто какой-нибудь старинный хронограф… Но он реагировал мгновенно на провокацию своей человеческой мнительности, уничтожая гадкое сомнение зубовным скрежетом.
С ним же ничего не происходит! Он в великолепной форме! Полон сил и энергии! Хотя ящерку использует для себя крайне редко!.. Может быть, кожа немного не та стала…
Дальше он не думал, потому что Ксана наконец повернулась к нему…
Из ее глаз лился теплый свет…
– Хочу вина, – произнесла она.
– Конечно, конечно! – обрадовался он и побежал в специальную комнату очищать от пыли бутылку старого красного. – Любимая!.. – Ему казалось, что она произнесла свое желание даже с некоторым кокетством, чего давно за ней не замечалось… – Живи, живи!.. Только живи!..
Как мало человеку надо, чтобы в нем забрезжила надежда на чудесное.
Чармен составил на серебряный поднос бокалы рубинового стекла, блюдо с нарезанными сырами и гроздью изумрудного винограда, чуть вяленых фруктов на изумительной белизне фарфора для запаха…
Он возвращался к ней, сохраняя в своей душе ее взгляд из молодости, которым она посмотрела на него, и шептал про себя только одно: «Лишь бы Утякин не подкачал! Работай, Миша! Я для тебя ничего не пожалею, если сделаешь!»
А потом они цедили вино, вкушали сыры и разговаривали, не замечая бега ночных часов.
– А помнишь, как мы познакомились? – спрашивала она.
Ее кожа под толстым слоем тонального крема, казалось, раскраснелась от ускорившейся крови и от предстоящего воспоминания.
– Конечно, помню. – Он с готовностью направил свое сердце в прошлое. – Я был молод…
– Ты всегда был таким, – улыбнулась она. – Большим восточным человеком без возраста! За сорок лет ты совершенно не изменился!.. Признавайся, ты все-таки цыган!
– Нет-нет!
– Конечно, да!
Она взяла виноградную гроздь и отщипнула от нее ягоду. Виноградина оказалась такой спелой, что кожица лопнула и брызнула соком.
– Вот так и моя кожа, – с улыбкой произнесла Ксана. – Так и моя кожа лопается. Только не от спелости, а от стремления, как ты говоришь, к тлену!
Он постарался пропустить ее слова мимо ушей, сделать вид, хотя в груди стало больно и тесно.
– Помнишь, я пришел к вам в ГДРЗ?
Она кивнула.
– Я случайно вошел к вам в отдел, мне нужно было в отдел писем, а я попал в музыкальную редакцию!
– Ты тогда всем бабам понравился. Тебя еще неделю обсуждали!
– А мне понравилась лишь ты!
– До сих пор не могу понять, что ты рассмотрел во мне?
Ксана вставила в потрескавшийся мундштук сигарету, щелкнула зажигалкой и втянула в себя дым.
– Я вошел и увидел только тебя, – вспоминал Чармен. – Ты вот так же курила, стоя у окна. Длинный костяной мундштук, тонкие длинные пальцы, низкий голос… Я тогда понял, что ты та женщина, которую я надеялся встретить всю жизнь!
Она была очень благодарна ему за эти слова, за его долгую любовь к ней, за трогательное ухаживание в старости.
– Сейчас я – старая. А ты все такой же! – В ее глазах стояли слезы.
– Нет-нет! – возмутился Чармен. – Ты по-прежнему прекрасна! И вовсе ты не старая. Утякин говорит, что твой организм соответствует возрасту двадцатипятилетней женщины!
– Кожа… – печально улыбнулась она.
– Утякин все сделает!.. Я не могу смотреть на твои слезы!..
– Утякин, – повторила она, растягивая фамилию, словно пытаясь распробовать ее на вкус, сравнивая с каким-нибудь продуктом. Как будто в рот положили какую-то бяку. – А помнишь Юлечку?
Он поднял густые, кустистые брови.
– Юлечку Ларцеву, – уточнила она. – Мою самую близкую подругу!..
Ну конечно, он помнил ее. Девочку, умершую при родах. Они тогда еще хотели усыновить мальчика, но им не дали тогдашние власти.
О том несбывшемся желании они подумали в унисон.
– Интересно, жив ли сейчас ее мальчик?
– Если жив, ему сейчас уже к сорока.
– Господи, как время летит!
Ему стало видно, как кровь отхлынула от ее кожи, сделав черты лица бледными, почти неживыми. Он порадовался этому чрезвычайно! Она хочет жить! Она боится смерти!..
– Я не боюсь смерти, – перебила Ксана его мысли. – Я ужасаюсь тому, что мне не довелось в жизни стать матерью!.. Этот мальчик… Как он сейчас?..
– Ты поправишься! Ты обязательно поправишься, и мы возьмем из детского дома другого мальчишку! Сейчас это просто! Ты только не сдавайся!
На мгновение в ее глазах, словно бенгальским огнем, заблистало, а потом так же быстро угасло.
– Поздно, – произнесла она.
– Пожалуйста, не говори так! – проговорил он, сдерживая в голосе надрыв. – Мне же больно!
– Прости. Ты мой самый близкий человек. Я даже маму свою не любила так, как тебя!.. Я не хочу тебе причинять боль… Ты только отпусти меня, пожалуйста! Ты все переживешь, ты – сильный!.. Твоя боль исчезнет!..
Глупая, она не понимала, что упиваться Вечностью можно лишь тогда, когда ее кто-то с тобой разделяет! Существовать одиноким сфинксом, Хеопсовой пирамидой – в этом есть гордость, но нет человеческой радости!.. Где-то в глубинах его сознания Чармен понимал, что Ксанин образ забудется в Вечности, растворится, как сахар в стакане чая. Он знал, что появятся другие образы, их состоятся тысячи, сотни тысяч… В этой дороге и заключается счастье! Счастье – в Бесконечности! А Храм – столб, ударившись о который разбиваешь себе лоб насмерть! Всякая конечность предполагает существовать на чемодане. Жить – готовым к срочному переезду. И никого не спросят, хочет ли он отправиться в путь, у которого есть конечная остановка, на которой выключают свет!..
И тем не менее он хотел идти по дороге Вечности, являющейся Храмом, только с ней!.. Он вдруг стал суров лицом, глаза его сощурились, губы плотно сжались.
– Я не отпущу тебя. Не надейся!
Она ничего не ответила, толкнула с подноса бокал с недопитым вином.
Хрусталь, казалось, летел вниз, словно в замедленной съемке. Ударившись о керамическую плитку, он не разбился, даже подпрыгнул несколько раз, расплескивая вино по сторонам кровавыми брызгами, затем, опустошенный, откатился под диван.
Она удивленно проводила бокал взглядом, затем, вспыхнув глазами, толкнула ладошкой винный кувшин, который шмякнулся об пол, оказавшись тоже небьющимся, – закружился вокруг своей оси волчком… В ярости она принялась топтать ногой виноград, смешивая туфлей ягоды с сыром; вяленые фрукты полетели в голландский натюрморт, висевший на стене, и прилипли к нему, словно пластилин.
А он продолжал молча смотреть на нее, зная, что это только начало.
– Я тебя ненавижу! – вдруг произнесла она.
Чармен лишь опустил глаза.
– Я не-на-ви-жу тебя-я-а!!! – кричала уже в голос – хриплый и надрывный. – Ты – садист и старый извращенец!.. Ты испортил мне жизнь!.. Да пошел ты вместе со своим Утякиным!..
Дальше шла нецензурная брань, достойная портового грузчика.
Он не прерывал ее, слушал, затаившись. Привык за долгие годы к обстоятельствам.
Еще в молодости у Ксаны настроение могло кардинально измениться в полторы секунды. Она бывала удивительно нежной, даже изысканно поэтичной в любовном диалоге, но что-то, какая-нибудь мелочь, например запах асфальта с улицы, вызывали у нее приступ гнева, который изливался на него, совершенно к этому тогда не привыкшего, потоком извергающегося на Помпеи Везувия… После приступов бешенства она обычно становилась еще более нежной, и эти контрасты Чармен со временем начал ценить необыкновенно.
Ничего нет в жизни более пресного, чем женщина, чье поведение можно просчитать.
Она была похожа не на медлительную речную воду – скорее на море, которое удивляет неожиданностью шторма, пытающегося тебя разбить о прибрежные скалы, и радующее убаюкивающим спокойствием летнего штиля, тогда как синоптики обещали водные волнения.
Потому он просто сидел и ждал.
Ей все-таки удалось разбить тяжелыми щипчиками для ореховой скорлупы зеркало, которое он приобрел уже сорок лет назад, ставшее совсем родным.
– Ты – вещист! – не унималась она. – Мне осточертели твои изыски! Хочу простой человеческой жизни! Нормальную человеческую тарелку, обычное дешевое зеркало и кровать с шишечками!.. Ненавижу!!! Хочу портвейна из гастронома номер шестнадцать! Разбавленного пива и бумажной колбасы!.. Хочу вступить в Коммунистическую партию!!!
– Вступи, – предложил он. – Я договорюсь.
Она осеклась, захватала ртом воздух, словно рыба, выловленная на берег. Затем что-то сломалось в ее истерике, и Ксана вдруг захохотала в голос, да так искренне, так заразительно у нее сложилось, что и он стал похрюкивать ей в такт, сотрясаясь всем своим величественным телом.
Она рухнула на диван и еще долго не могла остановить приступ дикого хохота.
– Я хочу стать… ха-ха!.. Коммунисткой… ха-ха!!!
– У тебя будет партийный билет! Во что бы это мне ни встало!
– Ха-ха! Я – большевичка! Мне всегда говорили, что я похожа на Фаню Каплан!.. Ха-ха!
– Тогда я – Ленин! – предложил Чармен.
– Ты – Сталин!
Она перестала смеяться так же неожиданно, как и начала.
– Ты все-таки – садист, – произнесла серьезно.
– Я люблю тебя.
– И я тебя. Прости за зеркало, я знаю, что ты его тоже любил.
– Только из-за того, что оно помнит тебя совершенно юной.
– Так что, ты говоришь, твой Утякин?
– Он невероятно близок! Он бесспорный гений!
– А ты кто?
– А я хозяин гения.
– Найди Северцева – может, ему помощь нужна!
– Какого Северцева? – не понял он.
– Сына Юлечки Ларцевой.
– Да-да, конечно, – кивнул он, опять удивившись неожиданностью перехода из одной темы в другую. – Я постараюсь…
– Как я раньше не подумала об этом. Мальчику тяжело расти без матери.
– Он уже вырос, – напомнил Чармен, поднимая посуду с пола. – Наверное, у него свои дети.
– Оставь, я сама, – махнула костлявой рукой на учиненный беспорядок Ксана. – Мужчине необходимо знать, кем была его мать. Я расскажу ему про Юлечку Ларцеву!
Чармен подумал о том, что как-то хотел отыскать ключ от двери Юлечкиной комнаты, который им отдали после ее смерти… Это было лет десять назад. Но он обнаружил ящик с вещами из прошлого взломанным… Тогда Чармен не придал этому значения, так как ничего ценного не пропало… Кроме ключа…
Она устала, откинула голову на мягкую спинку дивана и тотчас заснула.
Некоторое время Чармен Демисович сидел недвижимый, стараясь не разбудить жену, затем спустился к выходу, с помощью горничной Изольды всунул руки в свое пальто, вооружившись тростью с головой бедуина, спустился на улицу. Он не сел в свой «Бентли», а пошел размеренной походкой барина в сторону Китай-города…
* * *
Михаил Валерианович пошевелил плечами, призывая к жизни затекшее тело. Шел девятый час солнечного утра, когда он через селектор попросил себе крепкого чая и несколько соевых батончиков, которые заменили доктору завтрак.
Администраторша, чувствующая за собой большую вину, заискивала перед работодателем, как могла позволить ее гордая натура. Широко улыбалась, с напряжением растягивая налитые силиконом губы, слегка рефлекторно приседала.
Утякин не замечал ужимок администраторши, просматривал пропущенные звонки на мобильном и на одном из номеров, повторившихся четырежды, замер, как будто укушенный пауком… Мраморным пальчиком он нажал кнопку вызова и с напряжением вслушивался в гудки.
– Где вы были?! – жестким голосом поинтересовались из трубки.
– Чармен Демисович, – замялся Михаил Валерианович, – произошла нештатная ситуация…
– Что случилось? – В голосе чувствовалась скрываемая тревога. – Что-нибудь со старухой?!
– Все обошлось! – поспешил успокоить благодетеля доктор.
– Не врешь?!!
– Чармен Демисович! – обиделся Утякин.
– Смотри-и…
Это «смотри-и» было сказано тихо и без эмоционального окраса, но короткое слово так испугало Утякина, что ему предпочтительно было не продолжать разговор, а посетить уборную, дабы, широко расставив ноги, излить из себя скопившиеся напряжение и страх. Но тем не менее пришлось продолжать беседу.
– Правда, ей становится хуже!
– А что такое?
– Я видел ее в душе. Кожа слезает струпьями… Организм – молодой… Кожа… Кожа сползет, а она еще будет жить!.. Все хорошо!
Трубка отвечала тишиной.
– Але! Вы слышите?.. Чармен Демисович!..
В это время он думал, что все гении – законченные кретины. Если в одном чего-то прибыло, то в другом пропорционально убудет!.. У Утякина убыло все человеческое…
– Я слышу, Миша. Значит, говоришь, без кожи будет жить?.. Ты когда со старухой начнешь?
– Рассчитываю на будущей неделе, если ничего не произойдет!
– Молись, Миша…
– Кому? – вырвалось у доктора.
– Мне, – без промедления ответил Чармен Демисович.
– Я всегда…
Телефон отключился, но тотчас зазвонил прямо в ухо, да так громко, что Михаила Валериановича тряхануло всем его субтильным телом. Он нервно ткнул клавишу приема, готовый к продолжению разговора.
– Разъединилось, Чармен Демисович.
– Это я, Мишенька! – ворвался в ухо встревоженный женский голос. – Что случилось, любимый?!
Он никак не ожидал сейчас услышать Светочку, а потому заорал в ответ:
– Я сколько раз просил не звонить мне на работу!
– Я на мобильный…
– Когда ты запомнишь, что в рабочее время меня не существует! Умер я!.. Сдох!..
– Не говори так, – плакала юная Светочка. – Я обзвонила все больницы!.. Ты не пришел ночевать, а мобильный не отвечал!
Михаил Валерианович понимал, что она сейчас имеет право волноваться, все же жена, но произошедшие выше события совсем выбили его из состояния привычного самообладания, потому он не сдерживал себя и разряжался на супруге.
– Будешь мешать мне, я тебя брошу! – не останавливался Утякин. – Разведусь, к чертовой матери!
– Что ты говоришь, Миша!
– Не выношу, когда за мной следят и вынюхивают все время что-то!
– Как ты можешь?!
– Шпионка недоделанная!..
Михаил Валерианович хотел было добавить своей жене что-то уж совсем грязное и незаслуженное, но любой натуре бывает когда-то чересчур, отчего даже люди совсем без собственной воли и гордости черпают их откуда-то из пространства, в долг, так что случаются маленькие революции.
Светочка шарахнула телефонной трубкой об стенку и решительно направилась к семейному шкафу – выбирать из него в чемодан вещи для перевоза их к маме… Но не успел кожаный спутник путешественника наполниться до половины, как Светочка, складывающая в пакетик свои крохотные шелковые трусики, вдруг низом живота вспомнила мужа, а вслед за родной эротической картинкой разрыдалась на час с лишним и, выпустившая со слезами всю обиду на мужа, разложила вещи из чемодана обратно по своим местам. Крохотная революция отгремела в отдельно взятой квартире, и Светочка принялась примерной женой дожидаться любимого Мишеньку ровно столько времени, сколько потребуется. В любви она готовила мужу вкусный ужин, в любви злилась на свой организм за внезапно пришедшие месячные. Неполный секс ее смущал…
В течение десяти дней Утякин старался плотно работать с Ангелиной, пытаясь вернуть ей память. Никакие физрастворы и расслабляющие снадобья не помогали мозгу старухи открыть кладовые воспоминаний.
– Не помню! – напрягалась Лебеда отчаянно. – Ничего!..
Приходил даже на консультацию психиатр, но он лишь развел руками, определив просто – «люди много чего забывают, особенно если не хотят помнить».
– Может, от перемены погоды свалилась я? – предполагала старуха.
«Как же! – злился про себя Михаил Валерианович. – У тебя сосуды не хуже моих! Видать, прав я, и тебя ящерка укусила. Где же ты ее нашла?.. Или она тебя?»
Было подозрение у Утякина, что старуха что-то темнит насчет потери памяти, но на чистую воду ее вывести не получалось, да и для главного дела это не имело особой важности. Теперь она под постоянным присмотром!
– Готовьтесь, уважаемая, к процедурам! – предупредил доктор старуху. – Завтра приступим!
Ангелина от этого сообщения взволновалась чрезвычайно, не спала ночь, теребя Александру одним вопросом:
– Как думаешь, получится?
– У него всегда получается, – басила в ответ медсестра и зевала во весь свой огромный рот. – Гений!
– Влюблена в него, что ли? – Александра неожиданно потупилась, соединив от смущения мощные колени, совсем по-женски, и Лебеда поняла, что попала своим вопросом в самую сердцевину новоявленной девичьей души. – Так это хорошо! Пациентки всегда влюбляются в своих докторов!
– И вы тоже? – вскинулась Александра.
– Чего? – не поняла старуха.
– Вы влюблены в Михаила Валериановича?
– Да что ты! – захихикала и замахала руками в ответ Лебеда. – Я же бабушка!.. А ты, золотко, люби на здоровье без конкуренции!..
Под утро старуха задремала, и приснился ей молодой сухопарый мужчина с красивым лицом, которое украшали большие, небесного цвета глаза. Глаза взирали из сна, наполненные равнодушием, а низкий уверенный голос повторял:
– Ты зачем в меня стреляла, сука!
Она проснулась, поймав себя на желании ответить персонажу из дремы, но так и осталась лежать с открытым ртом. Шел только шестой час утра, но более не спалось. Лишь похрапывала бульдозером в кресле влюбленная Александра.
Слово «стреляла» вызвало из памяти Лебеды совершенно другие воспоминания.
…После смерти своего законного супруга Ангелина Лебеда долго маялась горем и поиском занятия, которое могло бы хоть немного отвлечь ее от малорадостного бытия. Пробовала работать в домоуправлении председателем, но рутинная скука одолела ее через месяц, к заводским ремеслам руки оказались не способными, а что-то другое пробовать ей совсем не хотелось.
Утром 1966 года, в самое июльское тепло, Ангелина Лебеда, собрав документы, явилась на Лубянскую площадь.
Она долго пыталась объяснить в отделе пропусков, что ей нужно видеть начальника отдела по ликвидациям, но встретила просительница в ответ лишь обалделые взгляды дежурных прапорщиков.
Совала в окошко свои наградные книжки, и лишь из-за трех орденов Славы офицеры не вызвали «скорую психиатричку». Решили доложить начальнику охраны.
Ее отвели в дежурную часть, пытаясь определить – не является ли эта странная женщина участником провокации, спрашивали много и долго, но конкретных ответов так и не получили.
– Мне нужен начальник отдела по ликвидациям! – настаивала Ангелина. – Трудно понять?!
– Да нет такого отдела, дура! – не выдержал дежурный.
– Звони главному!
– Это кому?
– Председателю КГБ!
– Может быть, Леониду Ильичу? – предложил дежурный.
– Не его профиль, – отказалась Ангелина. – Он по партийной линии, а мне нужно по узкоспециальной!
Здесь офицер понял, что его мозгов разобраться с героиней Отечественной войны не хватает. И тогда он решил обратиться в собственную безопасность и передать полоумную бабу в опытные руки.
Лебеду вели по длинным коридорам, поднимались на лифте, затем опять коридоры, и опять лифт, только вниз. На промежуточном контроле сопровождающий передал женщину другому офицеру и тот, коротко проговорив: «Вперед!» – зашагал за Ангелиной по лестнице, выложенной толстым ковром, чтобы шагов слышно не было.
– Направо, – командовал конвоир. – Прямо… Здесь… Стойте!
Офицер завел Ангелину в большую просторную комнату, где за секретарским столом сидел усталый майор, щелкающий какой-то текст на пишущей машинке.
– Товарищ майор, – негромко оповестил сопроводивший.
– Свободны!
Дверь, обитая настоящей кожей с ватной прослойкой для тишины, закрылась за провожатым.
– Документы, – приказал майор.
Ей нравилось, когда приказывали. Вспоминались лучшие дни жизни… Она протянула майору паспорт и орденские книжки. Тот долго рассматривал бумаги, проглядев аккуратно каждую страничку, затем поднялся со стула, прошел к другой двери и, постучав, приоткрыл ее.
– Разрешите, товарищ генерал!
Дверь за ней закрылась, оставив майора-адъютанта позади, а Ангелину – наедине с генералом небольшого роста, стоящим к вошедшей спиной и рассматривающим из окна пейзаж внизу.
Стояли долго и молча. Затем генерал обернулся…
«Ишь ты, косоглазый», – подумала она.
Что-то в его раскосых глазах почудилось Ангелине знакомое, отчего защемило в сердце… Господи…
– Национал! – проговорила она. – Киргиз!
Он тоже ее узнал почти сразу.
Он вспомнил ее великий бег по арабским пескам, большое чувство гордости в собственной груди за эту женщину и за свою Родину! Боже, как давно это было! Только вчера!..
– Геля!
Она бросилась к нему, как к родному, обняла киргиза, словно ребенка своего, хотя, если посчитать, то знала национала всего-то несколько часов своей жизни, и то без имени!.. Но какие это были часы!
– Товарищ генерал!..
Ей, как всегда, удалось сдержать слезы.
– Тише, тише! – улыбался киргиз. – Задавишь!
Она отпустила национала нехотя, но при этом продолжала смотреть в его лицо сверху вниз, заставляя генерала смущаться.
– Жива? – сумел сказать лишь неуклюже киргиз.
– Жива, – подтвердила она.
Они еще постояли, почти касаясь друг друга телами, потом разошлись в разные стороны – он сел за генеральский стол, а она в кресло посетителя.
– Как ты? – спросил генерал.
– Нормально… Я вот только вашего имени так и не знаю… Сейчас можно?
– Тимур Ашрапович.
– В честь Фрунзе?
– Нет, – усмехнулся киргиз. – Когда я родился, про Фрунзе еще никто не знал… Так, из эпоса одного имя.
– Понятно…
Потом майор-адъютант принес чай с лимоном, совсем некстати в жаркий день. Но они пили его, заменяя не начавшуюся беседу кипятком, оттягивая ее. Оба чувствовали себя близкими людьми, хотя не совсем знали, в каких словах это выразить.
Он начал первым, как мужчина.
– Проблемы?
– Ага, – ответила.
– Могу помочь?
– Хочу стрелять.
– Двадцать лет прошло! Зачем тебе это?
Она пожала плечами:
– Больше ничего не умею.
– А чем все эти годы занималась?
– Замужем была.
– Развелась?
– Умер.
– Воевал?
Кивнула.
– Вдове солдата поможем! Посиди здесь, я сейчас вернусь!
– Ага.
Он вышел в предбанник, разговаривал с майором-адъютантом.
– Пусть потренируется в нашем тире.
– Как же так, товарищ генерал? – развел руками офицер. – У нее муж был адвентистом седьмого дня!
– Уже узнал?
– Если бы не узнал, вы бы мне голову отвернули!
То была абсолютная правда.
– Умер у нее муж…
– Так что ж, мы теперь сектантам оружие доверять будем?! – возмутился, насколько позволяло звание, адъютант.
– Да ты знаешь, кто она? – Глаза киргиза почти закрылись. – Пока ты по батальонам контру фильтровал, она завалила Штиеску!
– Она?! – недоверчиво переспросил майор.
– А ты знаешь, кто был этот Штиеску?
– Говорят, что он до сих пор жив.
– Кто говорит?! – Генерал, казалось, стал еще меньше ростом. – Если бы Штиеску был жив, то товарищ Сталин еще в сорок третьем погиб бы!
Майор знал, что румынский фашист Андриан Штиеску был одним из самых известных в узких кругах специалистом по деликатным операциям. Тотчас в голове сложилась картина. Штиеску должен был ликвидировать вождя всех народов, но его самого упредила смерть, выпущенная из винтовки, на курок которой нажимал палец руки женщины, сейчас находящейся в кабинете Тимура Ашраповича.
– Так точно, товарищ генерал! – отрапортовал адъютант. – Лично тиром займусь!
– Хорошо…
Прежде чем вернуться в кабинет, национал долго стоял возле двери, почти уткнувшись носом в обивку. Он размышлял, пригласить ли Гелю вечером в ресторан… Решил оставить в памяти тот день, не вмешивая в прошлое сегодняшнюю действительность… А еще он подумал, что пойдет с внуками в воскресенье в Парк культуры имени Горького и покатает малышню на лодке по озеру с лебедями…
– Решено, – ответил генерал Ангелине. – Потренируешься, а там видно будет. Майор все тебе расскажет!..
Через неделю Геле выдали важные корочки с фотографией.
– Особо не показывайте без надобности! – предупредил майор на прощание.
Она кивнула и ранним утром следующего дня поехала в Тушино, где находился тир.
На КПП некоторое время проверяли ее документ, а потом солдат удивленно поинтересовался:
– Чего вы так рано? Седьмой час только…
Она не стала рассказывать, как ее тело сотрясает внутренней дрожью от невыносимого желания заглянуть в оптику, обнаружить в ней цель, нажать на курок и почувствовать всем нутром стремительный полет пули… Вместо ответа солдату спросила:
– Никого нет?
– Почему же нет, есть! Инструктор всегда на месте. Он здесь живет.
Она прошла через КПП и ступила ногами в высокую траву. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралось огромное дикое поле. Геля жмурилась от просыпающегося солнца и где-то вдалеке угадывала очертание мишеней…
«Вот оно – счастье», – подумала.
Она пошла вдоль лёжек, улыбаясь всеми внутренностями, разминая пальцы рук автоматически, как двадцать лет назад.
А потом Геля увидела сгорбленного старичка с седыми проплешинами вместо волос. Глазам своим не поверила.
– Хмуров! – закричала она на все бескрайнее поле. – Хму-у-у-ро-о-ов! – разнесло эхо по России.
А он шуршал навстречу к ней, перебирая ногами, как когда-то – козликом. И столько счастья было на его морщинистом лице, что проливалось оно из глаз слезами…
Из воспоминаний Гелю вырвал скрип двери палаты.
– Пора! – сообщил Утякин.
– Да-да, – засуетилась Лебеда. – Уже!..
– Здесь раздевайтесь! – приказал доктор. – Примите душ и удалите растительность из-под мышек, а также с лобка. Александра поможет!
– Зачем? – поинтересовалась Ангелина, но, встретившись со взглядом Михаила Валериановича, слегка подобострастно заулыбалась. – Поняла, поняла…
С личной гигиеной она обошлась самостоятельно, как-никак Александра хоть и бывший, но мужик. Появилась в медицинской рубашке с завязочками на спине.
Ее заставили сесть в кресло-каталку и повезли по коридорам в операционный блок.
«Хирургия? – волновалась Лебеда. – Резать будут?..»
В просторном светлом помещении не было хирургического стола, зато имелся огромный резервуар, похожий на поставленную на попа барокамеру, к которой шло множество электрических проводов и резиновых трубок. Металл украшали десятки датчиков, попискивающих на разный манер.
Ангелина, поглядев на установку, почему-то успокоилась.
– Попрошу всех посторонних удалиться! – приказал Утякин.
Из посторонних была лишь одна Александра, которая, перекрестив Лебеду, попятилась на выход задом, ударилась мослами о косяк да чуть не снесла его…
Утякина уже ничего не интересовало. Он взял с металлического подноса шприц, наполненный мутной жидкостью, и велел Лебеде работать кулаком. Перехватил предплечье жгутом, проколол вену иглой и ввел в кровь препарат.
Ангелину чуть повело, а затем она совершенно расслабилась и даже заулыбалась. Седативные вещества сделали свое дело, впрочем, не усыпив пациентку, но прибив деятельность мозга до предельной возможности.
– Не спать! – скомандовал Утякин. – Вставайте!
Она поднялась из кресла, чувствуя в ногах необыкновенную легкость, а в душе любовный порыв. Она даже хотела тотчас признаться доктору в огромном чувстве, но он опередил ее приказом:
– Идите к камере!
Она подошла к агрегату, готовая с легкостью идти ради любимого на все. Пускай на смерть!
– Очки надевайте!
Она натянула нечто, лишь отдаленно напоминающее предмет для коррекции зрения. Скорее это была узкая защитная маска для глаз с непрозрачными, туго прилегающими к глазницам стеклами.
– Ничего не вижу! – игриво констатировала Ангелина. – Сварочные работы будем проводить?
– Снимайте рубашку!
Она разделась, продолжая что-то кокетливо бормотать, но Утякин ничего уже не слышал.
В ближайшие часы должно было произойти то, над чем он работал последние двадцать лет! От этого эксперимента зависела его будущая жизнь. Он то ли молился, подводя Ангелину к аппарату, то ли заклинал кого-то… Его губы двигались произвольно, а сухая кожа на лице стала еще бледнее.
Утякин открыл дверь агрегата и помог Лебеде войти в него.
– Возьмите в рот загубник! Он как в акваланге! Нашли?
Он услышал утробный звук, подтверждающий, что пациентка нашла то, что от нее требовали.
Михаил Валерианович закрыл дверь камеры, зачем-то сочно сплюнул на кафельный пол и повернул стартовый ключ запускающего механизма.
Раздался тонкий, протяжный звук, будто птица закричала, и через пятнадцать секунд Ангелина Лебеда испытала такую невероятную боль, которую вряд ли довелось испытать кому-то из тех, кто когда-нибудь жил на Земле…
