ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
– Что сделано, то сделано, – сказал Фабиан, когда мы вышли из конторы юриста, шагая по слякоти цюрихских улиц. – Теперь мы скованы цепями закона.
Соглашение между нами только что было нотариально оформлено, и юрист обещал, что в течение месяца официальный статус нашей компании будет зарегистрирован в княжестве Лихтенштейн. Как я узнал, это княжество, где прибыль не облагалась налогами, а доходы и расходы корпораций тщательно охранялись наравне с государственными тайнами, что особенно привлекало юристов и их клиентов.
В нашей компании были учреждены два неоплаченных пая – один мой, другой Фабиана. Почему это понадобилось, я так и не понял. По каким-то причинам, связанным со сложностью швейцарских законов, юрист назначил себя президентом компании, которую я предложил назвать «Августинской». Возражений против такого названия ни с чьей стороны не поступило, и мы с легким сердцем оплатили все сборы, поборы и вознаграждения юристу.
Фабиан любезно включил в соглашение пункт о том, что в конце года я имею право выйти из компании, забрав свои семьдесят тысяч долларов. Счет Фабиана в частном банке стал нашим общим, и ни один из нас не мог теперь распоряжаться им без согласия другого.
Каждый из нас положил в Объединенный швейцарский банк пять тысяч долларов на свое имя. «На карманные расходы», – объяснил Фабиан.
В случае смерти одного из владельцев все имущество компании и ее банковские счета переходили ко второму владельцу.
– Немного мрачно, – заметил по этому поводу Фабиан, – но в таких делах надо быть предусмотрительным. Если это вызывает у вас, Дуглас, какие-то опасения, то я все же значительно старше вас и могу раньше отправиться в мир иной.
– Все понятно, – сказал я, умолчав о том, что это также может соблазнить моего компаньона столкнуть, скажем, меня где-нибудь в горах со скалы или при случае отравить.
– Ну как, вы довольны? – спросил Фабиан, обходя лужи. – Чувствуете себя в безопасности?
– В безопасности от всего, кроме вашего оптимизма, – отвечал я.
Мы уже шесть дней обретались в Цюрихе под его серым угрюмым небом, и за эти дни Фабиан купил еще на двадцать тысяч долларов золота, провернул сделку с перепродажей сахара, дважды смотался в Париж и приобрел там три абстрактные картины художника, о коем я никогда не слыхал, но который, по утверждениям Фабиана, в ближайшие два года взлетит, как ракета. Он объяснил мне, что не любит, когда деньги лениво лежат без движения.
Фабиан обсуждал со мной все наши дела и терпеливо объяснял операции на товарных рынках, где колебания цен были так беспорядочны, что капиталы создавались и терялись в течение одного дня, и где мы потрясающе преуспели с четверга на пятницу в перепродаже сахара.
Я как-то постигал или делал вид, что постигаю, наши запутанные деловые операции, но когда он спрашивал моего совета, я предоставлял решать ему самому. Я стыдился своей наивности и чувствовал себя в положении школьника, вызванного к доске отвечать урок, которого он не приготовил. Все казалось мне таким сложным и опасным, что я стал удивляться, как смог тридцать три года прожить в том же мире, где преуспевал Майлс Фабиан.
К концу этих шести дней я уже ни в чем не был уверен и не знал, смогу ли далее вынести эту нервотрепку. Просыпаясь по утрам, я обливался холодным потом.
А Фабиана, казалось, ничто не тревожило: чем больше риска, тем невозмутимее он был. Если мне следовало чему-нибудь поучиться, так именно этому.
Пожалуй, впервые с тех пор, как я вышел из детского возраста, у меня заболел желудок. Безостановочно поглощая сельтерскую, я утешал себя, что неприятности с желудком у меня вовсе не из-за нервов, а из-за непривычно обильной пищи и деликатесов (Фабиан дважды в день водил нас в лучшие рестораны), а также изысканных вин, к которым я не привык. Но ни Фабиан, ни Лили, ни ее сестра Юнис ни на что не жаловались, даже после обеда в Кроненхалле, этом швейцарском оплоте чревоугодия, где мы ели копченую форель, вырезку оленины со специями и брусникой, какой-то особый сыр и шоколадное суфле, запивая все это сначала легким вином, а затем и более основательным бургундским.
С беспокойством я начал замечать, что полнею, брюки становились тесны, особенно в талии. А вот на Лили, например, ничто не отражалось, она по-прежнему была стройна и изящна, хотя ела больше меня или Фабиана. Ее сестра Юнис оставалась все той же привлекательной толстушкой, а Фабиан каким-то чудом даже похудел, благодаря чему выглядел много лучше, словно внезапная инъекция денег в его жизнь значительно ускорила и обмен веществ у него. Сколько бы он ни ел и ни пил, глаза у него были ясными, лицо сохраняло здоровый румянец, усы задорно топорщились, походка оставалась такой же легкой. Думаю, так должны выглядеть генералы, томящиеся долгие мирные годы в безвестности, пока их внезапно не призывают на войну командовать армиями в больших кровавых сражениях. Глядя на него, я тоскливо ощущал, что мне как рядовому положено страдать и за себя, и за него.
Юнис оказалась хорошенькой, приятной девушкой со вздернутым носиком и выразительными голубыми глазами; ее лицо, окропленное веснушками, было свежим, как весенний альпийский луг. Вообще-то она походила на девушек скорее викторианской эпохи, чем семидесятых годов нашего века. Ее тихий, неуверенный голосок был полной противоположностью той самонадеянной манере, с какой высказывалась ее старшая сестра. И уж трудно было предположить, хотя об этом мы слышали от Лили, что Юнис вертелась среди придворных гвардейцев в Лондоне.
Где бы мы ни появлялись, обе сестры неизменно привлекали внимание мужчин. При других обстоятельствах я бы, без всякого сомнения, увлекся Юнис, но назойливое подглядывание Фабиана и присутствие Лили, напоминавшее о ночи во Флоренции, как-то сковывали меня, и я был сдержан, не ища сближения с девушкой и даже не стремясь вызвать у нее интерес ко мне. Я был воспитан в правилах, что интимные отношения – дело весьма личное, они не завязываются на глазах у всех и не выставляются напоказ. С самого начала Юнис и я скромно прощались в лифте (мы жили на разных этажах), желая друг другу спокойной ночи, даже без поцелуя в щеку.
Не стану скрывать, что меня радовали жалобы обеих сестер на пребывание в Цюрихе. Они уже устали от ходьбы по магазинам, их угнетала скверная слякотная погода, и они не знали, чем занять себя в те долгие часы, когда мы с Фабианом вели переговоры в конторах и холлах отелей с различными бизнесменами, банкирами, биржевыми маклерами, которых Фабиан отыскивал в финансовом центре города. Все эти деятели говорили по-английски или, скорее, шептали с разным акцентом, и я едва ли лучше понимал их, чем обе сестры, которые по настоянию Фабиана часто присутствовали при наших деловых операциях и сделках.
Сестры собирались уехать в Гштад, где, по сводкам погоды, было солнечно, выпал хороший снег, и мы одобрили их поездку. Фабиан заверил их, что, как только мы закончим наши дела в Цюрихе, на что потребуется немного времени, мы приедем к ним и затем отправимся в Италию. Он дал им на расходы две тысячи долларов из наших карманных денег, как он их называл (расточительное название, внушавшее мне страх). У него были барские замашки, не вязавшиеся с тем, что большую часть своей жизни он едва сводил концы с концами, живя на сомнительные, случайные доходы.
Как только сестры уехали, Фабиан ухитрился выкроить время на то, чтобы показать мне подлинные достопримечательности Цюриха. Полдня мы провели в музее искусств, где я досыта налюбовался на изумительную обнаженную натуру кисти Кранаха; Фабиан заявил, что посещает этот зал при каждом приезде в Цюрих. О собственных вкусах Фабиан особенно не распространялся, довольствуясь тем, что я сопровождаю его по всем выставкам и галереям города. Например, после концерта Брамса все, что он мне сказал, было: «В Европе надо слушать Брамса».
Фабиан сводил меня даже на кладбище, где был похоронен умерший в Цюрихе Джеймс Джойс. У могилы со статуей писателя Фабиан вырвал у меня признание, что я не читал «Улисса», и по возвращении в город отвел меня прямо в книжный магазин, где купил этот роман. Тут мне впервые пришло в голову, что тюрьмы могут быть заполнены вовсе не отъявленными головорезами, а приличными людьми, которые увлекаются Платоном и знают толк в музыке, литературе, современной живописи, винах и породистых скакунах.
Размышляя об отношениях с Фабианом, я не мог отделаться от мысли, что по каким-то скрытым личным соображениям он пытается развратить меня. Но если и было у него такое намерение, то осуществлялось оно весьма своеобразно. С тех самых пор, как мы оставили Париж, он стал относиться ко мне полулюбовно, полупокровительственно, подобно искушенному дядюшке, наставляющему наивного, простодушного племянника в познании оборотной стороны жизни. Дела проворачивались так быстро, будущее, которое он рисовал, казалось таким радужным, что у меня не было времени, да и желания, на что-либо жаловаться. Казалось, мне даже повезло в том, что мой чемодан попал к нему и я многому могу научиться у него. В иные эпохи доблесть героя обычно заключалась в храбрости, благородстве, физической ловкости, убежденности и честности, но уж никак не в апломбе. Однако в наше время, когда большинство из нас вряд ли знает, чего следует придерживаться, и не может с уверенностью сказать, поднимаемся мы или падаем, движемся вперед или назад, любим или ненавидим, презираем или поклоняемся, – в наше время, по крайней мере для таких людей, как я, апломб выглядит весьма важным рычагом в жизни.
Каковы бы ни были недостатки Майлса Фабиана, апломб у него был.
– Видимо, что-то подходящее намечается в Лугано, – озабоченно произнес Фабиан. Мы сидели в гостиной его номера, где, как обычно, были разбросаны американские, английские, французские, немецкие и итальянские газеты, раскрытые на финансовых страницах. Он был еще в купальном халате и прихлебывал утренний кофе, а я уже выпил у себя натощак бутылку сельтерской воды.
– Я полагал, что мы покатим в Гштад, – заметил я.
– С этим можно обождать, – ответил он, помешивая кофе. Впервые мне бросилось в глаза, что руки у него выглядят старше, чем лицо. – Конечно, если вы хотите, то можете ехать туда без меня.
– Какое-нибудь дело в Лугано?
– Вроде того, – небрежно ответил он.
– Тогда я еду с вами.
– Ничего не скажешь – компаньон, – улыбнулся он.
Через час мы выехали на нашем новеньком синем «ягуаре». Фабиан сидел за рулем, держа путь к перевалу Сан-Бернардино. Он быстро вел машину, почти не сбавляя скорости, даже когда мы взбирались в Альпах на участках, покрытых снегом и льдом. Мы едва ли обменялись словом, пока не проехали через длинный туннель и оказались на южных склонах горной цепи. Фабиан, казалось, был погружен в глубокое раздумье, а я уже достаточно хорошо знал его, чтобы понять, что он разрабатывает какие-то операции и, возможно, решает, во что следует посвятить и меня.
На протяжении почти всего пути небо было сумрачным, в сплошных облаках, но едва мы выехали из туннеля, как все сразу переменилось: повсюду ярко блестело солнце, в высокой синеве проплывали отдельные белые облачка. Это, видимо, подняло настроение Фабиана, и, прервав молчание, он повернулся ко мне и весело спросил:
– Вам, наверное, хотелось бы знать, для чего мы едем в Лугано?
– Жду, что объясните.
– Так вот, среди моих знакомых есть один немец, который живет в Лугано. Со времени так называемого германского экономического чуда начался большой наплыв богатых немцев в эти края. Тут, в районе Тичино, хороший климат. Солидные банки.
– А чем занимается ваш знакомый немец?
– Трудно сказать. Всем понемногу. – Фабиан, очевидно, не хотел раскрывать карты и чувствовал, что я понимаю это. – Интересуется старыми мастерами, дабы умножить свой капитал. У меня с ним были кое-какие дела. Вчера он позвонил мне в Цюрих. Просит о небольшом одолжении, за которое был бы весьма признателен. Однако не было оговорено ничего определенного. Пока все еще очень туманно. Будьте уверены, как только дело прояснится, вы полностью будете посвящены в него.
Я уже знал, что бесполезно задавать вопросы, когда он не договаривает до конца, ограничиваясь лишь намеками. Поэтому я включил радио, и мы спустились в зеленую долину Тичино под звуки арии из «Аиды».
В Лугано остановились в новом отеле на берегу озера. Повсюду здесь росли цветы. Остроконечные листья пальм едва колыхались под южным ветерком, на открытой террасе сидели люди в летних платьях и пили чай. В застекленном плавательном бассейне, примыкавшем к террасе, пышущая здоровьем блондинка методично плавала круг за кругом.
– В отелях теперь бассейны, потому что в озере плавать нельзя. Оно отравлено, – заметил Фабиан.
Раскинувшееся перед отелем озеро голубело и искрилось под солнцем. Я вспомнил старика, которого повстречал у нас в Америке, и его жалобы на то, что озеро Эри уже мертво и что такая же участь постигнет лет через пять и озеро Шамплейн.
– Когда я впервые приехал в Швейцарию, – продолжал Фабиан, – купаться можно было в любом озере, даже в любой реке. Времена изменились не к лучшему, – вздохнул он. – Закажите-ка бутылку вина, пока я схожу и позвоню своему немцу. Это ненадолго.
Я заказал вино и сидел, радуясь хорошему теплому дню и солнцу. Переговоры, которые вел Фабиан, должно быть, проходили нелегко, потому что я выпил почти полбутылки, прежде чем он вернулся.
– Все в порядке, – весело сказал он, садясь и наливая себе вина. – К шести часам заедем к нему на виллу. Кстати, его зовут герр Штюбель. Пока больше ничего не скажу о нем.
– Вы и так ничего не сказали.
– Не хочу, чтобы у вас сложилось предвзятое мнение. Вы вообще-то не против немцев, надеюсь?
– Не замечал за собой этого.
– У многих американцев еще водится такое. Между прочим, дабы объяснить, почему вы со мной, я сказал, что приеду с профессором Граймсом с факультета искусств Миссурийского университета.
– Боже мой, Майлс, – воскликнул я, расплескав вино. – Если он понимает что-либо в искусстве, то сразу же увидит, что я совершенный профан. – Теперь мне стало понятно, почему Фабиан был так задумчив в пути. Он подыскивал соответствующую роль для меня.
– Вам нечего беспокоиться, – заверил меня Фабиан. – Как только он станет показывать картины, примите серьезный, рассудительный вид. Когда я спрошу ваше мнение, начните колебаться. Вы же в любых случаях жизни привыкли колебаться, не так ли?
– А дальше что? – строго спросил я. – После колебаний?
– Вы заявите: «На первый взгляд, уважаемый мистер Фабиан, как будто подлинник». Затем добавите, что хотели бы завтра осмотреть более тщательно. При дневном свете, так сказать.
– В чем же тут смысл?
– Надо, чтобы он понервничал до завтра, – холодно объяснил Фабиан. – Станет более покладист. Помните лишь об одном: не выражайте никаких восторгов.
– Это для меня легче всего с тех пор, как я встретил вас, – угрюмо заметил я.
– Я знаю, что могу положиться на вас, Дуглас.
– Сколько это нам будет стоить?
– В том-то и дело, что ничего.
– Объясните мне, чтоб я понял.
– Ей-богу, сейчас не время, – с досадой проговорил Фабиан. – Пусть все идет своим чередом. У нас должно бить взаимное доверие.
– Объясните, или я не поеду.
Фабиан с раздражением покачал головой:
– Ладно, если вы уж так настаиваете. Так вот, по некоторым причинам этот немец, герр Штюбель, решил продать часть семейного собрания картин. Он считает, что этим можно избежать судебных процессов при разделе наследства. И вполне естественно, предпочитает продать, не платя налогов. Избежать таможенных поборов при вывозе за границу.
– Значит, мы собираемся тайно, контрабандой, вывезти его картины из Швейцарии?
– Я полагал, что вы меня лучше знаете, Дуглас, – с упреком сказал Фабиан.
– Тогда объясните, что мы делаем. Покупаем или продаем?
– Ни то ни другое. Мы просто посредники. Честные посредники. В Южной Америке есть один очень богатый человек, мой знакомый…
– Опять знакомый.
– Мне известно, – невозмутимо продолжал Фабиан, – что он собирает картины эпохи Ренессанса и хорошо платит за них. В страны Южной Америки перекочевало много ценных произведений искусства. Вероятно, тысячи картин великих европейских мастеров спокойно переплыли океан и хранятся там в особняках, где еще сто лет никто и не услышит о них.
– Вы утверждаете, что мы ничего не будем вывозить из Швейцарии. Но когда в последний раз я смотрел на карту, Швейцарии не было в Южной Америке.
– Не острите, Дуглас. У вас плохо получается. Тот южноамериканец, о котором я упомянул, в настоящее время находится в Сан-Морице. Он в большой дружбе с послом своей страны, и дипломатическая почта к его услугам.
К слову сказать, он намекнул мне, что готов за картину большого художника заплатить до ста тысяч долларов. Нам, следовательно, надо выжать из нашего немца подходящий процент за посредничество.
– Что вы считаете подходящим?
– Двадцать пять процентов, – тут же определил Фабиан. – Итак, двадцать пять тысяч долларов за пятичасовую, совершенно законную поездку по живописной, прекрасной Швейцарии. Отсюда в Сан-Мориц. Теперь вы понимаете, почему мне хотелось заехать сюда?
– Да, понимаю, – кивнул я.
– Не глядите так угрюмо. Между прочим, чтоб не забыть, картина, которую нам покажут, кисти Тинторетто. Как профессор истории искусств вы, конечно, узнаете ее. Запомнили имя художника?
– Тинторетто, – повторил я.
– Превосходно, – ласково улыбнулся мне Фабиан и налил нам обоим вина.
Уже стемнело, когда мы подъехали к вилле герра Штюбеля, приземистому двухэтажному каменному строению, стоящему высоко над озером, с прилегающей к нему узкой дорогой. В окнах за закрытыми ставнями не было света. Жилище не походило на дворец человека, владевшего собранием картин старых мастеров.
– Вы уверены, что именно здесь? – спросил я Фабиана.
– Да, здесь, – кивнул он, выключая мотор. – Хозяин мне подробно объяснил.
Мы вылезли из машины и направились по тропинке через небольшой заросший сад к входной двери. Фабиан дернул колокольчик, но внутри дома не последовало никакого движения. Мне показалось, что за нами откуда-то наблюдают. Фабиан вторично дернул колокольчик, и скрипучая дверь наконец отворилась.
– Buona sera, – сказала стоявшая в дверях низенькая старушка в кружевном чепчике и передничке.
– Buona sera, signora, – ответил Фабиан, входя в дом.
Прихрамывая, старушка провела нас через тускло освещенный зал. Никаких картин на стенах не было.
Она открыла тяжелую дубовую дверь, и мы вошли в столовую, которую освещала большая хрустальная люстра над столом. Ожидая нас, тут стоял грузный плешивый мужчина с отвислым животом и шкиперской бородкой. Он был в измятой плисовой куртке и коротких штанах, красные шерстяные чулки до колен плотно обтягивали его толстые икры. Позади него на стене висела большая темная картина без рамы, пришпиленная кнопками. На ней была изображена Мадонна с младенцем.
Чуть наклонившись, мужчина поздоровался с нами по-немецки.
– К сожалению, герр Штюбель, – сказал Фабиан, – профессор Граймс не знает немецкого языка.
– В таком случай будем, конешно, говорить по-английски, – с довольно заметным акцентом проговорил Штюбель. – Очень рад, что ви приехаль. Не хотите ли немного освежиться?
– Вы весьма любезны, герр Штюбель, – отвечал Фабиан, – но у нас нет времени. Профессору Граймсу нужно в семь часов позвонить в Италию, а потом в Америку.
Штюбель прищурился и потер ладони, словно они у него вспотели. У меня сложилось впечатление, что ему явно не хотелось, чтобы куда-нибудь звонили.
– Могу я взглянуть? – сказал я, шагнув к картине на стене.
– Да, пожалуйста, – с готовностью согласился Штюбель, отойдя в сторону.
– У вас, конечно, есть документы на эту картину? – спросил я.
Штюбель на этот раз еще сильнее потер ладони:
– Конешно, есть. Но не с собой. Они… они в моем доме… во Флоренции.
– Понятно, – холодно сказал я.
– Доставить их дело нескольких дней, – продолжал Штюбель. – Я поняль, мистер Фабиан, что у вас мало время. – Он повернулся к Фабиану. – Вы говориль мне, что гаспадин уезжает в конце недели.
– Возможно, и говорил, но, сказать по правде, не помню, – отозвался Фабиан.
– В любом случай – вот эта картина. Она сама говорит за себя, профессор.
Я подошел к картине и уставился на нее, слыша за спиной тяжелое дыхание Штюбеля. Намерение моего компаньона заставить немца поволноваться, очевидно, успешно осуществлялось.
После недолгого молчаливого изучения картины я покачал головой и обернулся.
– Я, конечно, могу и ошибаться, – рассудительным тоном начал я, – однако и после весьма поверхностного осмотра сказал бы, что это не Тинторетто. Может быть, картина его школы, но и в этом я тоже сомневаюсь.
– Профессор Граймс, – огорченно обратился ко мне Фабиан, – очевидно, нельзя после беглого осмотра при искусственном освещении с уверенностью утверждать…
Дыхание немца стало коротким и более затрудненным, он даже облокотился, ища опоры, на обеденный стол.
– Мистер Фабиан, – сухо проговорил я, – вы просили меня высказать мое мнение. Что я и сделал.
– Но вы обязаны… – Фабиан остановился и подкрутил усы, ища подходящие слова. – Простая вежливость… обязывает проверить и поразмыслить. Мы еще раз приедем завтра. Осмотрим при дневном свете. Незачем решать так поспешно. Сплеча. Тем более герр Штюбель говорит, что у него есть документы.
– Документы?! – простонал Штюбель. – Да ведь сам Беренсон удостоверил подлинность этой картины. Беренсон…
Я не имел ни малейшего представления о том, кто такой Беренсон, но решил рискнуть.
– Как известно, Беренсона нет в живых, – бросил я свой рискованный вызов.
– Но когда он был шив, – перебил Штюбель. Риск оказался оправданным. Мой авторитет знатока искусств заметно повысился.
– Вы, разумеется, можете узнать и другие мнения. Если хотите, могу предложить список некоторых моих коллег.
– Не нушны мне ваши шортовы коллеги, – закричал Штюбель, от волнения заговорив с еще большим акцентом. Он угрожающе наклонился вперед, так что я даже подумал, что он сейчас ударит меня своим кувалдоподобным кулаком. – Што мое, то мое. И на кой шорт, чтоб я слушаль о Тинторетто невешественный американцы.
– Мне здесь больше нечего делать, – поджав губы, с достоинством сказал я. – Вы идете со иной, мистер Фабиан?
– Да, иду, – кивнул он, пробормотав какое-то проклятие. – Позвоню вам попозже, герр Штюбель. Договоримся о завтрашнем дне, когда сможем обсудить более спокойно.
– Приходите один, – буркнул немец, открыв дверь столовой и выпустив нас в полутемный зал.
Старушка в кружевном чепчике стояла под дверью, как видно, подслушивая, о чем мы говорили. Она молча проводила нас из дому. Даже если она ничего и не поняла из нашей беседы с хозяином, то сама атмосфера разговора и поспешность, с какой мы прощались, должны были произвести на нее впечатление.
Фабиан шумно, в сердцах, захлопнул за мной дверцу машины и мягко закрыл свою, когда сел с другой стороны. Не говоря ни слова, он включил мотор и рванул с места на возрастающей скорости. В полном молчании мы проехали до поворота дороги к озеру. Там он остановил машину и повернулся ко мне.
– Так что вы скажете? – сказал он, стараясь быть сдержанным.
– О чем именно? – с невинным видом спросил я.
– Какого черта вы затеяли разговор о подделке?
– Этот немецкий боров произвел на меня отвратительное впечатление.
– Ха, впечатление! По милости вашего впечатления мы рискуем потерять двадцать пять тысяч.
– Ваш герр Штюбель просто жулик.
– А мы кто? Праведники?
– Если мы и стали мошенниками, то случайно, – кривя душой, сказал я. – А этот немец – прожженный жулик. На нем клейма негде ставить.
– Всего несколько минут вы видели человека и уже определили всю его жизнь. Я имел дело с ним, и он всегда выполнял свои обязательства. И на этот раз, ручаюсь, мы получим свою долю.
– Возможно, получим и попадем в тюрьму.
– За что? Перевозка картины, даже поддельной, вовсе не преступление. Одного я не выношу в людях, Дуглас, и должен прямо сказать вам это в лицо – не выношу трусости. Если хотите знать, немец сказал правду. К вашему сведению, профессор Миссурийского университета Граймс, это действительно подлинная картина Тинторетто.
– Так вот, перевозку картины, даже поддельной, вы не считаете преступлением. А что скажете об участии в продаже украденной картины Тинторетто?
– Откуда вы знаете, что она украдена? – сердито спросил Фабиан.
– Чувствую. И вы, наверное, тоже.
– Мне это не известно.
– Вы спросили его об этом?
– Конечно, нет. Меня это не касается. Так же как и вас. Мы не станем отвечать за то, чего не знаем. Но раз вы решили отойти от этого дела, что ж, как хотите. А я позвоню ему и скажу, что завтра утром заеду и заберу картину.
– Если вы сделаете это, – спокойно возразил я, – я сообщу полиции, чтобы она на месте преступления забрала вас вместе с этим любителем живописи.
У Фабиана отвалилась челюсть.
– Вы, надеюсь, шутите?
– Нисколько. Все, что делал я с тех пор, как взял деньги у мертвеца, было законным или почти законным. Включая и то, что мы вместе предпринимали. Если я и преступник, то, во всяком случае, не рецидивист. Если когда-нибудь меня и обвинят в чем-нибудь, то лишь в уклонении от уплаты налогов. А на это никто не посмотрит как на серьезное преступление. И я вовсе не намерен сесть в тюрьму за какие-нибудь темные дела. Зарубите это себе на носу.
– Но если я докажу вам, что картина не украдена…
– Вы не сможете доказать и отлично знаете это.
Фабиан досадливо вздохнул и запустил мотор.
– Я все же позвоню Штюбелю и скажу, что приеду к нему в десять утра, – заявил он.
– Тогда полиция приедет за вами.
– А, не верю я вам, – отмахнулся Фабиан.
– Поверьте мне, Майлс. Я твердо решил.
По дороге мы больше не разговаривали. Когда приехали в отель, Фабиан пошел звонить по телефону, а я зашел в бар, не сомневаясь, что он присоединится ко мне. Я выпил уже второй стаканчик виски, когда Фабиан вошел в бар. Он выглядел более сосредоточенным, чем когда-либо. Сев рядом со мной у стойки бара, он крикнул бармену:
– Бутылку «Моэт и Шандон». И два бокала. – Он молча ждал, пока бармен нальет нам шампанское, затем поднял свой бокал и повернулся ко мне. – За нашу дружбу, – широко улыбнулся он. – А мне так и не пришлось поговорить с немцем.
– Очень хорошо, – кивнул я. – Я еще не звонил в полицию.
– Говорил я лишь со старухой, что живет у него, – продолжал Фабиан. – Плача, она рассказала мне, что минут через десять после нашего ухода явилась полиция и забрала ее хозяина вместе с картиной Тинторетто. Оказалось, что полтора года назад она была украдена из одной частной коллекции. – Фабиан громко рассмеялся. – Как видите, у меня были достаточно веские основания, чтобы привезти вас в Лугано, дорогой профессор Граймс.
Мы чокнулись, и Фабиан опять так зычно захохотал, что на него с любопытством стали оборачиваться другие посетители бара.
