15
Гирлянды лампочек, повторяя извивы голых ветвей, облили Елисейские поля праздничным золотом. Огни лимузинов, фиакров, спазматические всхлипы клаксонов — вечно волнующий вечерний прилив. Мокрые площади, клочья газет у сливных решеток, дурман отработанного бензина с наркотической струйкой духов. Холодок несбывшихся ожиданий.
На улице Сен-Онорэ перед воротами дворца президента переминались, разбившись на кучки, ловцы новостей. Лебрен все не отпускал приглашенных для консультации депутатов. Вперемешку с руганью назывались имена вероятных премьеров.
«Триколёр» над палатой депутатов трепали ветры, задувавшие с разных сторон. Кабинеты вице-президентов в старом Бурбонском дворце гудели от страстных призывов, но разболтанная колымага внешней политики безнадежно увязла в песке словопрений.
Пламенным вожаком противников «кощунственного альянса с большевиками» заявил себя, как это обычно бывает, исключенный из компартии Жак Дорио. Вторя ему, профашистские «Жур» и «Гренгуар» из номера в номер публиковали сенсационные вести о «кремлевской грызне» и безнадежной слабости Красной Армии. Вновь замелькали на страницах газет разоблачения бывшего чекиста Думбадзе, чья книжка «На службе ЧК и Коминтерна» стала библиографической редкостью.
Премьер Лаваль, любитель хлестких фраз и белых галстуков, искал подходящего повода, чтобы окончательно похерить им же подписанный документ. В канун широко разрекламированного визита в красную столицу он не удержался от хвастовства:
— На свете существует пять или шесть человек, от которых зависит дело мира. В их число судьба включи- 'ш и меня.
Теперь уже ничего не зависело от обанкротившегося политика. Он стремился к сближению с Гитлером и Муссолини, которых тоже зачислил в избранники судьбы, но трогательного согласия достигли лишь оба диктатора, оставив Францию за бортом. Отношения с Лондоном после подписания англо-германского морского соглашения не внушали ни малейшего оптимизма. Малая Антанта дышала на ладан. Идею коллективной безопасности вовсю эксплуатировали карикатуристы.
Все мыслимые и немыслимые комбинации, кроме откровенного альянса с фашизмом, исчерпали себя до донышка.
Гитлеровская агентура во главе с Отто Абецем открыто агитировала за полный разрыв с СССР. Эмиссары Муссолини роздали французским газетам и различным фашистским организациям свыше ста тридцати пяти миллионов франков.
Местный нацист Филипп Анрио не вылезал из дома № 21 по улице Гомбон, где обосновался председатель итальянской фашистской организации Сулиоти.
В центре Парижа кагуляры напали на лидера социалистов Леона Блюма. Город заполнили подстрекательские антисемитские листовки.
— Похоже на Мюнхен тридцать второго года,— высказался по этому поводу журналист Пертинакс.
На улице Рокпен завершались последние приготовления к торжественному открытию «Коричневого дома».
«Никогда еще, со времени окончания франко-прусской войны, Европа не имела так мало доверия к способности Франции отстоять себя»,— телеграфировал за океан корреспондент «Нью-Йорк тайме».
Как и прочие международные акции, договор с Мо сквой был тесно увязан с внутриполитическими маневрами премьера.
Левый альянс набирал широкий размах, и с этим нельзя было не считаться. В противовес фашистской экспансии коммунисты, социалисты и радикалы настойчиво требовали ускорить ратификацию.
Французский генеральный штаб тоже высказывался *а пакт, что не могло не отразиться на позиции некоторых депутатов от правой. Лаваль оказался в патовом положении.
Отправляясь в Москву, он рассчитывал выбить у коммунистов почву из-под ног и разгромить их на муниципальных выборах. Прежде всего в собственном округе Обервиллье.
В тот достопамятный день, когда сопровождаемый бригадой журналистов он повез подготовленный совместно с полпредом Потемкиным проект договора, Франсуа Понсе добивался приема в имперской канцелярии. Он лично заверил фюрера, что двери для франко-германского сближения остались открытыми. Те же слова сказал германскому послу в Париже и сам Лаваль.
На обратном пути из Москвы он остановился в Варшаве, чтобы принять участие в похоронах Пилсудского. За гробом «железного маршала» Лаваль шел рядом с «упрямым маршалом» Франции Петэном и будущим маршалом рейха Герингом. Петэн и Геринг уже встречались на похоронах югославского короля Александра, застреленного не без помощи наци номер два, и сохранили чувство взаимной симпатии. Это помогло обоим ветеранам мировой войны быстро найти общий язык. Затем Геринг на два часа заперся с Лавалем в апартаментах отеля «Варшава».
Петэн вернулся на родину с убеждением, что франко- советский договор был и останется беспредметным. Лаваль дал обещание похоронить его в самом зародыше.
Но сложная политическая комбинация премьера слишком скоро потерпела фиаско. Муниципальные выборы в Париже стали триумфом Народного фронта. Особого успеха добились коммунисты, завоевавшие большинство в «красном поясе» столицы. Даже в Обервиллье, где Лаваль был мэром, его сторонники потеряли мандаты.
Трюк провалился. Теперь ничто, кроме подписи, не связывало Лаваля с договором. Пуская его на новые замкнутые круги, он изобретал всевозможные придирки и увертки. Переговоры между генеральными штабами, назначенные на основании подписанного в Москве соглашения на июнь 1935 года, были отложены на неопределенный срок. Уходя со сцены — навсегда, как полагали его оппоненты,— Лаваль оставлял после себя обгоревшие головешки политики и ^ратифицированный договор, который не успел провалить.
Президент Лебрен поручил формирование правительства радикал-социалисту Альберу Сарро. «Старый боевой конь», как прозвали его в парламентских кругах, представил список министров, в котором не было ни одной яркой фигуры. «Кабинет нулей», по меткому определению парламентских острословов. Новый министр иностранных дел Пьер-Этьен Фланден первым делом заявил о своей полной солидарности с Лавалем в абиссинском вопросе. Он либо так и не понял, что именно фашистская агрессия в Африке расколола страну на два непримиримых лагеря, либо решил твердо придерживаться капитулянтских позиций. Скорее, последнее.
«Неосоциалист» Марсель Деа, покинувший ради министерского кресла соцпартию, провозгласил извечный лозунг твердолобых шовинистов: «Порядок, власть, нация».
«Рейнская область не стоит крови ни одного французского солдата,— заявил он.— Тем более что фактически она и так принадлежит немцам».
Гитлер мог ввести войска в демилитаризованную зону, не опасаясь противодействия. По тактическим соображениям он решил дождаться развязки затянувшейся парламентской процедуры. Не хотел испортить игру кагулярам и тому же Деа, который резко выступил против робкой попытки нового премьера сдвинуть с мертвой точки заколдованный договор.
В этой гнилой обстановке полпред Потемкин возлагал на визит Тухачевского особенные надежды. Он понимал, что бесконечные оттягивания опасно накалили обстановку в Москве и нетерпение вождя так или иначе должно получить выход. Отпущенный срок истекает. Придется, как ни жаль, рубить гордиев узел. Последствия нетрудно предугадать. Слишком связана с договором его, Потемкина, личная репутация, чтобы не зацепило хотя бы краем. Долгожданный просвет обозначился в самую критическую минуту. Личность, конечно, не играет определяющей роли в истории, но без авторитета и обаяния дипломатия не стоит и гроша. На текущий момент блестящие данные Михаила Николаевича как нельзя более кстати. Притом Сарро все-таки лучше Лаваля. Сумеет Тухачевский стронуть замерший маховик, честь ему и хвала. Не жаль отдать лавры. Но ведь с той же степенью ясности можно предвидеть, по какому каналу будет направлено державное неудовольствие в случае неудачи.
«Свет — сердце тьмы» — учат китайцы. Расчет укрыться за чужой спиной определенно присутствовал.
Мозг, как известно, стыда не ведает. Постыдны обстоятельства, загоняющие человека в тупик.
Тонкий дипломат и страстный поклонник искусства, к тому же склонный к рефлексии, полпред хорошо знал, где кончается мысль и начинается действие. Суть не в том, способен ты на бесчестный поступок или же нет. События сами могут принять такой оборот, когда и вполне объективное невмешательство приобретает недостойный оттенок.
Участник гражданской войны и член партии с девятнадцатого года, Владимир Петрович пятнадцать лет находился на дипломатической работе и не совсем ясно представлял себе масштабы происходивших в стране перемен.
Ночь на десятое февраля Тухачевский и Путна провели в дороге. В полуобморочное оцепенение сна — сказывалось напряжение предельно загруженных дней — бархатными толчками впутывались прослойки глухой тишины, когда внезапно смолкал перестук колес и скрипы идущего поезда.
Так бывало лишь на войне, где настороженный мозг смятенно отзывался на ночное безмолвие. Именно оно, всегда опасное, подозрительное не давало как следует выспаться. Не вой снарядов, не грохот разрывов, не треск пулеметов, а эта беспросветная глушь, от которой отвыкло ухо. Позабытое ощущение неожиданно возвратилось под чужим благополучным небом. Через столько лет. Почему?
Рано утром вагон погрузили на железнодорожный паром и вокруг никелированного вентилятора на потолке замелькали бледные отсветы. Михаил Николаевич раздвинул легкие шторки. За окном простиралась туманная гладь Ла-Манша.
Тухачевский постоял под душем, неторопливо взбивая мыльную пену в стаканчике, выбрил лицо, обрызгал порозовевшую кожу английским одеколоном. Гимнастика вернула ощущение бодрости. Он оделся, тщательно застегнув ремни, медленно выпил стакан пузырящейся минеральной воды и развернул плотную кипу газет, доставленных из Москвы с последней почтой.
Просматривая в обратном порядке чисел, отобрал самые свежие номера «Правды». Прежде всего хотелось узнать последние новости.
Двойной подвал Б. Резникова с крупным заголовком «Трофим Лысенко» не привлек внимания маршала. Проблемы мичуринской биологии, урожайность, селекция — все это, конечно, интересно, но как-нибудь в другой раз. Иное дело — успехи и нужды Осоавиахима.
Михаил Николаевич порадовался за Роберта Эйдемана, опубликовавшего большую статью «Оборона страны Советов — дело всего народа». Роберт Петрович очень верно и своевременно поставил вопросы: массовый парашютный спорт, мотоциклеты, химия. Жаль, не сказал, насколько скверно обстоит дело с противогазами.
На той же полосе было напечатано сообщение о встрече лорда Лондондерри с Гитлером. Бывший министр авиации давал немцам зеленый свет на размещение воинских частей в Рейнской области. И это несмотря на резко отрицательную позицию Идена!
Англичане, как обычно, двурушничают. И нашим, и вашим. Вот и писатель-историк Хайле-Беллок обивает пороги рейхсканцелярии. Ждет своей очереди...
А у немцев, между прочим, с противогазами полный порядок: и для людей, и для лошадей. Даже для служебных собак.
Развернув номер от пятого февраля, Тухачевский сразу наткнулся на крупно набранный заголовок: «Постановление ЦИК. Об амнистии осужденных по делу «Промпартии» Рамзина, Ларичева и др.»
Глаза с жадной торопливостью выхватывали отдельные строчки. Случилось небывалое: восстановлены во всех политических и гражданских правах!
Он сорвался с места и, откинув звякнувший клинкет, выскочил в коридор. Пробежав мимо салона, забарабанил в дверь Путны.
Витовт Казимирович встретил его в пижаме и шлепанцах.
— Разбудил?
— Доброе утро. Я уже час как не сплю,— Путна кивнул на постель, где переплетом вверх лежала раскрытая книга с английским заглавием.
— Взгляни-ка сюда,— Тухачевский сунул ему газету.— Как тебе нравится?
— Крепко,— не поднимая глаз, покачал головой Путна.— Хотелось бы знать, зачем это ему понадобилось.
— Нелегкий вопрос. Неужели все-таки и до него дошло, что так больше нельзя? Невозможно!.. Сама логика жизни требует. Страна только-только начала выбираться на твердую почву. Наращивает обороты промышленность, укрепляется оборона, растет международный авторитет...
— Ты себя хочешь уговорить или меня? Если меня, то не стоит... Сам по себе факт, безусловно, отрадный, но не в том смысле, как тебе хочется. Очередной тактический ход — не более.
— Цель? — Тухачевский прильнул разгоряченным лбом к холодному стеклу, за которым колыхалась облитая антрацитовым глянцем вода. Радостное возбуждение угасло, уступив место привычной тоске ожидания, загнанной куда-то на самое дно. Витовт прав: наивно было бы обольщаться.— Мне накрепко въелась в извилины одна реплика Рамзина: «Я хочу, чтобы в результате теперешнего процесса «Промпартии» на темном и позорном прошлом всей интеллигенции можно было поставить раз и навсегда крест»... Всей интеллигенции! Не больше, не меньше. До чего же нужно довести человека, чтобы вырвать такие слова.
— Хочешь откровенно? — выдержав долгую паузу, спросил Путна.
— Давай.
— В какой-то мере ты прав. Наука, промышленность, оборона — все эти соображения, очевидно, имели место. Профессоров, инженеров, изобретателей чуть было под корень не извели. Заодно с кадровыми военспецами, между прочим. Вспомни, какие чудовищные статьи писал Горький!.. Слово «интеллигент» звучит бранью: шляпа, очки, портфель и все такое... Но главное в ином. В иезуитской логике и азиатском коварстве. Ленинградский процесс не дал полной ясности. Так?.. Хотя бы в отношении убийства Сергея Мироновича. Больше того, он породил множество довольно- таки скептических вопросов. Особенно здесь, за границей.
— Каких именно?
— Кому это выгодно, например.
— И кому же?
— Сам решай. В Гайд-парке мы, кажется, коснулись этой темы?.. Я не хочу навязывать своего мнения.
— С убийством Кирова все непросто,— пересилив себя, признал Тухачевский. Он не хотел этого разговора и не должен был его начинать, но уклониться с полдороги, трусливо смазать посчитал унизительным.— Прибыв в Ленинград, Сталин прямо на перроне влепил Медведю затрещину.
— За то, что случайно проморгал Николаева? — Путна поцокал языком.— Бедный чекист... И потом эти досадные аварии, гибель свидетелей... Не ОГПУ, а ликбез. А тебе известно, что за несколько месяцев до выстрела в Смольном Киров дважды попадал в автомобильную катастрофу? Куйбышев, между прочим, тоже. А Михаил Васильевич Фрунзе? Кстати, Куйбышев умер сразу после того, как поставил под сомнение методы расследования убийства Сергея Мироновича. Уж это ты знаешь! Три смерти при таинственных, как принято писать, обстоятельствах. Кому они на руку?
— Оставим прошлое,— Тухачевский потянулся за газетой.— Что было, того не переделаешь.
— Не переделаешь? — с ожесточенной радостью отозвался Витовт Казимирович. Но на прошлом завязано наше славное настоящее и лучезарное будущее, куда ты взираешь с таким оптимизмом. Вся штука в том, что ответы предельно просты. Лично для нас вполне достаточно одного. После Михаила Васильевича наркомвоенмором поставили Ворошилова. Сталин все, как всегда, рассчитал. И тогда, и теперь. Слыхал, поди, что готовится новое представление? Почище прочих. Самое время прикинуться невинной овцой. Явить граду и миру частичную справедливость.
— Частичную? Да ты вчитайся как следует! Полное восстановление во всех политических и гражданских правах!
— Такое же полное, как после чисток,— горько усмехнулся Путна.— Сначала посадили абсолютно невинных людей, а потом вдруг опомнились. Веселое дело! С первого дня было известно, что процесс дутый. Взять хотя бы капиталиста Рябушинского, которого «Промпартия» якобы прочила в министры. Едва эта выдумка появилась в печати, как сразу же нашлись люди, которые напомнили, что Рябушинский благополучно скончался за два года до начала суда. Топорная работа, бред сумасшедшего... Чтобы под боком у НКВД и правительства могла существовать законспирированная, разбитая на пятерки многотысячная организация инженеров и прочих спецов!
Путна умолчал о том, что услышал однажды от одного весьма осведомленного человека. Приговоренный к расстрелу, а затем помилованный Рамзин и месяца не отсидел из назначенного ему срока.
— Но ведь они же признались,— Тухачевский, казалось, уловил недосказанное.
— А ты слышал эти признания?
— По-твоему, выходит, что все, о чем писали в газетах,— сплошная ложь?
— Что ты! Святая истина. Спасибо товарищу Ягоде и его бдительным органам, сумевшим раскрыть и обезвредить подпольную шпионскую контрреволюционную банду вредителей:— Путна устало махнул рукой.— Протри наконец глаза, Миша!.. Пять лет подпольной работы на заводах, стройках, в научных учреждениях. Ты хоть понимаешь, что это такое? И главное, конечная цель — свержение Советской власти, реставрация капитализма в России при помощи иностранной военной интервенции. Мыслимо такое? Когда в каждом коллективе, в каждой ячейке сексот?.. Притом все телефоны прослушиваются. Это началось еще с «вертушек» во время болезни Ленина. В кабинете хозяина поставили соответствующую аппаратуру. На первых порах он сам занимался этим делом.
— Ты-то откуда знаешь?
— Бориса Бажанова помнишь?
— Это который сбежал?
— Он самый. Когда начали печататься его мемуары, Сталин посылал самолет за каждым выпуском. Так-то, браток. Все предельно просто. Это не отступление,— он потряс зашелестевшей газетой,— это раскручивается спираль, загребая новый виток.
— А может, и тут спустят на тормозах?
— Надеешься?.. Ну-ну...
— Пытаюсь понять, уяснить.
— Я уже сказал. Более чем достаточно... «Шахтинское дело», «харьковский центр», «московский центр», «Трудовая крестьянская партия», «Союзное бюро» — все, все вылеплено из воздуха. Понимаешь?.. Нет у нас контрреволюционного подполья и оппозиции, в сущности, тоже нет. Развеяна по городам и весям, по тюрьмам и лагерям. Но зато есть всеобщий страх перед бесконтрольным террором органов. И жуткое слово «вредитель», которым может быть заклеймен кто угодно. Это же надо придумать! Я специально справлялся в энциклопедиях. В «Британике», в «Ляруссе», у Брокгауза и Ефрона — всюду идет речь только о насекомых. Й нигде — о людях. Не странно ли?... Кстати, ты знаком с новейшими методами истребления сельскохозяйственных вредителей? Вредителей леса? Впору задуматься. Опасный синоним!
— Дай бог, чтобы ты ошибался.
— Дай бог! Но бога нет, и ошибка едва ли возможна. На пути к единоличной диктатуре он не остановится ни перед чем, а тактических уловок ему не занимать. Сперва с Зиновьевым и Каменевым против Троцкого, потом с Бухариным и Рыковым против Зиновьева — Каменева. Помяни мое слово: скоро он окончательно добьет зиновьевцев, затем уничтожит правых, а после... Я думаю — всех.
— Так уж и всех.
— Всех, кто делал революцию и помнит кое-какие подробности, можешь не сомневаться.
— Ты имеешь в виду завещание Ленина?
— Не только... Кстати, ты знаешь, что именно меньшевик Вышинский отдал приказ арестовать Ильича?
— Наслышан.
— Я сам видел документы. Или не веришь разоружившемуся троцкисту?
— Я верю тебе, Витовт, хоть и не похоже, что ты действительно разоружился,— мягко заметил Тухачевский.
— Разоружился — не разоружился, конец один. Сталин никому ничего не прощает. Когда решался вопрос с завещанием, он выкрутился только благодаря Зиновьеву. «Знает ли товарищ Сталин, что такое благодарность?» — опомнился Гриша, когда его турнули вниз.— «Ну, как же, знаю, это такая собачья болезнь».
— Звучит анекдотически.
— Есть материалы почище, касающиеся лично его,— Путна оставил замечание без внимания.— Но я их не видел и потому пока воздержусь. Страшные вещи, Миша, страшнее не может быть.
— Иногда мне кажется, что лучше вообще ничего не знать. Иначе невозможно ни жить, ни работать.
— Себя ведь не переделаешь. И жизнь — тоже. Мы, правда, попытались, но вышло не совсем так, как мечталось. Сами виноваты... Я ненавижу Троцкого! Говорю тебе как старому другу, с полной искренностью. Он один мог задавить чудовище. Еще в двадцать третьем году... Но ничего не сделал.
— Не было у нас этого разговора,— твердо сказал Тухачевский.
