14
В настороженную темень притихшего города шарахнулись пронзительные лучи фар. Черный «Линкольн» комкора Фриновского прошелестел, взметая снег, мимо Политехнического и, не сбавив скорости, свернул на улицу Куйбышева, где в доме № 14 ночь напролет тускло светились занавешенные окна.
Командующий пограничными войсками страны всласть поспал до полудня, но поздний ужин с водкой и коньяком вновь выбил его из режима. Звонок Ежова окончательно развеял надежду на нормальный отдых.
В отличие от Фриновского, Ежов нисколько не тяготился переходом на ночную смену. Перераспределение жизненных ритмов далось ему с незаметной естественностью, стало неотъемлемой частью той воодушевляющей нови, что олицетворяла все советское: энтузиазм, самопожертвование, бескомпромиссная борьба за светлые идеалы.
Он благоговел перед вождем в большом и малом, бесследно растворялся в сиянии его лучезарного облика. Даже присутствуя на ночных допросах, когда сменяющие друг друга бригады следователей держали на «конвейере» обезумевших от многодневной бессонницы арестантов, Николай Иванович ощущал вдохновенный прилив бодрости. Вся страна жила по новым часам: пограничники, сталевары, колхозники. Непрерывная плавка, круглосуточная уборка, постоянная бдительность. Сама природа преклонилась перед сталинской волей, взломавшей проклятое прошлое, развеявшей по ветру прах его привычек и предрассудков. Понадобилось — и мы поставили на дежурство ночь. Захотим — и нам покорятся полярные льды.
Свет мудрости, всепобеждающая ясность гениальных идей. Не останется ни единого темного угла, ни единой укромной дыры. Отовсюду будет выметен железной метлой коварный, притаившийся враг. Он многолик, и имя его — легион. Нет такой мерзости, на какую бы он не пошел в оскале звериной злобы. Порожденный мглой во мгле и таится, вспоенный ядом лжи источает смертельный яд. Видеть сплошь и рядом, знать, ежесекундно помнить, что под маской человека скрывается опасная гадина. Правде чужды колебания, ибо безграничная вера в правоту великого дела и есть правда. И она беспощадна по сути своей. Конспекты сталинских выступлений давали исчерпывающие ответы на все вопросы жизни, втиснутой в ранжир номенклатурной субординации. Кумачовые ширмы лозунгов наглухо отсекали любую память о прошлом, а вместе с ней — и сомнения.
Ежов работал с лихорадочной поспешностью, толкавшей на новое ускорение. Постоянная готовность, как живительный кислород, подстегивала сердечный мотор. Ощущение победного роста требовало полной самоотдачи, абсолютного слияния с символом веры. Самолеты рвались в стратосферу, ширилось стахановское движение, убыстрялась ротация кадров. Москва рукоплескала новым и новым, вчера еще никому не известным героям. Личный успех умножался набиравшим крутой размах победным валом.
Впервые Николай Иванович встретился со Сталиным в Сибири в двадцать восьмом году. Вождь заметил скромного партийного функционера из Казахстана и прозорливо угадал раболепную преданность, переполнявшую все его неказистое существо. Маленький рост, увлажненные счастливым волнением взоры, жалко обозначенные широковатой гимнастеркой костистые плечи — даже внешность оказалась на пользу. В глазах Сталина она удачно дополнила скромную чистоту под стать биографии: выходец из бедной рабочей семьи, комсомольский активист, партийный работник. Ежов с его простецки зачесанными назад волосами и восторженной улыбкой был виден до донышка. И судьба его определилась.
Через несколько месяцев последовал неожиданный перевод в Москву на должность заместителя наркома земледелия, а год спустя он уже заведует Распредотделом и Отделом кадров ЦК. Столь же стремительно следует продвижение и по выборной линии: от делегата с совещательным голосом на Шестнадцатом до члена Центрального Комитета на Семнадцатом съезде. Головокружительный взлет идет по нарастающей: член Оргбюро ЦК, заведующий Промышленным отделом ЦК и заместитель Председателя КПК, плюс к тому член Исполкома Коминтерна. Влияние Ежова ощущается на всех этажах партийного и государственного аппарата. Особенно в кадровых вопросах, где он удивительно преуспел в изощренном искусстве тайной осведомленности. Любое попадавшее на стол вождя личное дело Николай Иванович мог дополнить своими данными.
В тридцать пятом году он становится одним из секретарей ЦК и Председателем КПК. Уже поговаривали, что на ближайшем пленуме его введут в Политбюро, но у Сталина были свои резоны. Он поручил Ежову контроль за деятельностью НКВД. Опытный кадровик быстро разобрался в новой обстановке и приобрел необхо димые навыки. Теперь, когда полным ходом шла подготовка открытого процесса, рассчитанного на широкий захват, он уже активно вмешивался в ход следствия, держа под постоянным прицелом его витки.
Основное внимание, как и прежде, уделялось аппаратной работе. Здесь опыт Николая Ивановича оказался поистине бесценным. Понаблюдав за людьми, он выделил узкий круг доверенных лиц. Чаще других в его кабинеты — на улице Куйбышева и на Лубянке — вызывались Заковский, Люшков, Реденс и Ушаков, о чем Ягода иногда узнавал окольными путями. Наркому оставалось одно: терпеливо ненавидеть, тая гнетущие мысли.
Проведав, что секретарь ЦК начал приближать к себе командующего пограничными войсками Фриновского, Ягода лишний раз убедился, что почва уходит из-под ног. Она сделалась ненадежной и скользкой, словно пронизанный пустотами лед, который уже трещит под неудержимым натиском ледокола. Ожидание неминуемого удара разъедало душу, как кислота цинковую батарейку. Последнее время Сталин принимал Ягоду только в присутствии улыбчивого карлика.
Хладом небытия веяло от этой тихой улыбки.
Напрасно поднаторевший в жесткой борьбе Генрих Григорьевич винил во всех своих бедах выскочившего из грязи в князи соперника. Ощущая могучую поддержку, Ежов не испытывал к нему личной вражды. Догадываясь по ряду признаков, что грозный нарком постепенно выходит в тираж, он шел своим курсом, проложенным провидческим гением вождя. Пока идет следствие, замены в команде, очевидно, не предвидится, а после процесса обозначится иная реальность. Какой ей быть? Делиться намерениями не в привычке хозяина. Он один прозревал грядущее, и завтра каждого принадлежало только ему. Неотторжимое от постов, казенных дач, спецпайков и квартир со всей обстановкой, оно могло однажды не наступить.
Все ходили под богом, и каждый, пока не грянет срок, мог полагать себя любимцем судьбы. Абсолютная зависимость от животворного источника предполагала полную разъединенность.
Фриновского Ежов встретил с обычным радушием. Выйдя из-за стола, протянул для приветствия обе руки и сам проводил на диван.
— Поди, совсем заработались? Ишь, осунулся... Нехорошо, нехорошо,— ласково попенял он,— нужно уметь отдыхать. А не испить ли нам по стаканчику чая? Крепкого-крепкого и с лимончиком?
Вместе со стаканами в мельхиоровых подстаканниках подали птифуры и гору бутербродов с колбасой, осетриной и семгой.
Есть Фриновскому ничуть не хотелось. Приходилось, однако, делать вид, что действительно заработался, до чертиков устал и проголодался.
— Может, водочки? — догадливо прищурился Николай Иванович.
После стакана зубровки пошло живее.
— Я чего хотел спросить? — Ежов доверительно тронул Фриновского за колено.— Что там у вас в Шепетовке произошло?
— У нас? — встрепенулся комкор.— Не у нас, Николай Иванович. Мы тут сбоку припеку. Пропустили по договоренности с иностранным отделом, а там уж они сами прошляпили. Вроде несогласованность получилась... Вместо наблюдения взяли, как говорится, за шкирку. Правда, сразу же спохватились, но сами понимаете...— он досадливо махнул рукой.— Сплошная кустарщина.
— У меня немножко другие сведения.
— Ну? — Фриновский закашлялся и побагровел.— Я сейчас же свяжусь по ВЧ с округом, Николай Иванович, и уточню.
— Не стоит... Нет надобности,— как бы утратив интерес, протянул Ежов и без всякого перехода переключился на другое.— Я, собственно, вот о чем хотел побеседовать,— лукаво прищурившись, он огладил висок.— Любит наш народ пограничников? Как вы считаете?
— Любит, Николай Иванович, даже очень,— встревоженный Фриновский силился понять, куда клонит секретарь ЦК.— Без поддержки населения мы как без рук. Каждый пацаненок в приграничном районе ведет себя, будто настоящий дозорный. Мы поощряем такую установку. Наша пионерия чуть что — сломя голову летит на заставу,— он вновь закашлялся и полез за платком. От водки и напряжения его круглое, несколько одутловатое лицо стало совсем влажным.
— Верная точка зрения. Но никогда не надо починать на лаврах. Мы будем еще выше поднимать авторитет защитников наших границ. Летчики, красноармейцы, танкисты — это все хорошо, правильно, но доблестных часовых родины надлежит окружить особым вниманием. Как вы считаете?
— Совершенно с вами согласен,— Фриновский промокнул пот.— Мало еще пишут о нашей работе.
— Ну, не то чтобы мало но, согласен, недостаточно... Кстати, а почему бы вам самому не выступить в «Правде»?.. Завтра же поговорю с Мехлисом. Не ударите в грязь лицом?
— Спасибо, товарищ Ежов. Я постараюсь. До мая вон сколько времени... Владимир Ильич подписал декрет об учреждении пограничной охраны двадцать восьмого мая,— на всякий случай напомнил Фриновский, думая не столько о почете, сколько о связанных с публикацией хлопотах и всяческих подводных камнях.
— Факт бесспорно примечательный,— Ежов задумчиво запрокинул голову.
— Как своего рода начальная веха,— догадливо подхватил Фриновский.— Ведь сперва погранвойска находились в подчинении наркомфина, а не ОГПУ,— торопливо добавил он.— Нынешним могуществом и расцветом мы целиком и полностью обязаны отеческой заботе товарища Сталина.
— Основные тезисы, как вижу, у вас на руках,— удовлетворенно кивнул Ежов.— Остается добавить несколько ярких эпизодов и упомянуть наиболее отличившихся пограничников. Не боги горшки обжигают?..— он встал с дивана и, подойдя к окнам, слегка раздвинул занавеску.— Вы очень своевременно упомянули о помощи населения,— сказал, прислушиваясь к глухому рокоту ночи.— Каждый советский человек должен стать добровольным помощником пограничников, чекистов вообще. Чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за крайние средства. Надо помнить это и быть бдительными.
— Непременно, Николай Иванович,— Фриновский счел своим долгом подняться.— Я постараюсь особо выделить именно эту мысль,— пообещал он, скрипнув новенькими подошвами.
— А знатные у вас сапожки! — неожиданно восхитился Ежов.— Прямо-таки генеральские. Сразу видно, что по особому заказу.
— Уж вы скажете, Николай Иванович... Генералов мы в гражданскую порубали.
— Не всех,— порывисто обернулся Ежов.— Многие ушли за кордон и стали там оголтелыми прислужниками фашизма. Но это враги, так сказать, явные, а есть немало тайных — перекрестившихся, что со всей очевидностью выявилось в процессе чисток. Вы согласны?
— Целиком и полностью,— Фриновский почувствовал, как сжалось сердце.— Целиком и полностью...
— Со статьей, пожалуй, тянуть не стоит,— Ежов мимолетно коснулся лба, словно ловя промелькнувшую мысль.— Она окажет мобилизующее влияние... И не забудьте упомянуть наркома. Он немало сделал для укрепления наших рубежей.
— Непременно,— Фриновскому удалось скрыть испуг. По его сведениям, отношения между Ягодой и Ежовым были совсем непростыми. Лавировать час от часу становилось труднее. Неожиданное предложение подозрительно попахивало откровенным подвохом.
— Вы, надеюсь, не обиделись, что я назвал ваши сапоги генеральскими? Они мне действительно нравятся. Такие и должны быть у красного командира. Носите, как говорится, на страх врагам.— Ежов хлопнул себя по кургузому голенищу.— Кому что нравится, словом. И вовсе я не о сапогах, а снова и снова о бдительности. Взрывы на шахтах, крушения воинских эшелонов, злодейские заговоры — о чем все это свидетельствует? Прежде всего, об усилении классовой борьбы. Но не только. О притуплении бдительности — тоже. Не в последнюю очередь о притуплении. Особо пристальное внимание должно быть обращено на всякого рода примазавшихся и перерожденцев. Они есть повсюду: среди партийцев, хозяйственников, командиров Красной Армии. Вы это знаете.
— Знаю, Николай Иванович,— Фриновского бросало то в жар, то в холод.— И со своей стороны...
— Конечно,— не дал договорить ему Ежов.— Иначе и быть не должно. Партия ценит ваши усилия. Но это отнюдь не означает, что в пограничных войсках, да и в органах НКВД в целом покончено с оппортунистическим благодушием. Оно исходит из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы все более ручным и безобидным.
— Для чекиста подобные предположения не только ошибочны, но и преступны.
— Я никогда не сомневался в вашем понимании требований момента,— прощаясь, Ежов вновь протянул обе руки.— Правильная расстановка кадров и проверка исполнения — залог успеха. Словом, держите порох сухим, а моя поддержка вам обеспечена.
— Есть держать порох сухим! — Фриновский выплыл из кабинета на непослушных ногах. Перед тем как залезть в автомобиль, несколько раз жадно вдохнул обжигающий воздух.
