XL
Площадь лежала в пылании лунного света. Фонтан выбрасывал не колеблемую ветром струю, вода падала в бассейн размеренными шлепками. На площади не было никого.
Когда Юджин вошел на площадь с севера по Академи-стрит, куранты на башне банка пробили четверть четвертого. Он медленно прошел мимо пожарного депо и ратуши. У гантовского угла площадь круто уходила вниз к Негритянскому кварталу, словно у нее был отогнут край.
В лунном свете Юджин увидел поблекшую фамилию отца на старом кирпиче. На каменном крыльце мастерской ангелы застыли в мраморных позах,— казалось, их заморозил лунный свет.
Прислонившись к железным перилам крыльца, над тротуаром стоял человек и курил. Обеспокоенно, немного боясь, Юджин подошел ближе. Он медленно поднялся по длинным деревянным ступенькам, внимательно вглядываясь в лицо стоящего, скрытое тенью.
— Тут кто-нибудь есть? — сказал Юджин.
Никто не ответил.
Но, поднявшись на крыльцо, он увидел, что этот человек был Бен.
Бен мгновение молча смотрел на него. Хотя Юджин и не мог разглядеть его лица, скрытого тенью полей его серой фетровой шляпы, он знал, что он хмурится.
— Бен? — сказал Юджин с сомнением, останавливаясь на верхней ступеньке.— Это ты, Бен?
Да,— сказал Бен. Помолчав, он добавил ворчливо: — А кто, по-твоему, это мог быть, лдиот?
Я не был уверен,— робко ответил Юджин.— Мне не было видно твоего лица.
Они немного помолчали. Потом Юджин, откашлявшись из-за смущения, сказал:
Я думал, ты умер, Бен.
А-ах!— презрительно сказал Бен, резко вздергивая голову. — Только послушать!
Он глубоко затянулся — спиральки дыма развертывались и растворялись в лунно-ярком безмолвии.
— Нет,— негромко сказал он немного погодя.— Нет, я не умер.
Юджин прошел по крыльцу и сел на поставленную на ребро известняковую плиту постамента. Немного погодя Бен повернулся и взобрался на перила, удобно упершись в колени.
Юджин рылся в карманах, ища сигарету негнущимися дрожащими пальцами. Он не был испуган, он онемел от удивления и властной радости и боялся предать свои мысли на осмеяние. Он закурил. Вскоре он сказал с трудом, неуверенно, как извинение:
Бен, ты — призрак?
Это не вызвало насмешки.
Нет,— сказал Бен.— Я не призрак.
Снова наступило молчание, пока Юджин робко искал слова.
Надеюсь,— сказал он потом с тихим надтреснутым смешком,—надеюсь, это не значит, что я сумасшедший?
Почему бы и нет? — сказал Бен с быстрым отблеском улыбки.— Конечно, ты сумасшедший.
Тогда,— сказал медленно Юджин,— мне все это только кажется?
О, бога ради! — раздраженно крикнул Бен.— Откуда я знаю? Что — это?
Я имею в виду,— сказал Юджин,— вот что: paзговариваем мы с тобой или нет?
Не спрашивай меня,—ответил Бен,—Откуда я знаю?
Громко зашелестев мрамором, с холодным вздохом усталости, ближайший к Юджину ангел переставил каменную ногу и поднял руку повыше. Тонкий стебель лилии жестко трепетал в его изящных холодных пальцах.
Ты видел? — возбужденно воскликнул Юджин.
Видел что? — с досадой сказал Бен.
Эт-т-того ангела! — пробормотал Юджин, показывая на него дрожащей рукой.— Ты видел, что он пошевелился? Он поднял руку.
Ну и что? — раздраженно спросил Бен.— Он же имеет на это право, разве мет? Знаешь ли,— добавил он со жгучим сарказмом,— по закону ангелу не возбраняется поднимать руку, если ему так хочется.
Да, конечно,— медленно признал Юджин после краткого молчания.— Только я всегда слышал…
А! Разве ты веришь всему, что слышишь, дурак? — яростно крикнул Бен.— Потому что,— добавил он, успокаиваясь и затягиваясь сигаретой,— ничего хорошего из этого для тебя не выйдет.
Снова наступила тишина, пока они курили. Потом Бен спросил:
Когда ты уезжаешь, Джин?
Завтра,— ответил Юджин.
Ты знаешь, зачем едешь, или ты просто решил прокатиться в поезде?
Знаю! Конечно, я знаю… зачем я еду! — сердито, недоуменно сказал Юджин. Он вдруг умолк, растерянный, образумленный. Беи продолжал хмуриться. Потом негромко и смиренно Юджин сказал:
Да, Бен. Я не знаю, зачем я еду. Может быть, ты прав. Может быть, я просто хочу прокатиться в поезде.
Когда ты вернешься, Джин? — спросил Бен.
Ну… в конце года, наверное,— ответил Юджин.
Нет,— сказал Беи.
О чем ты, Бен?—сказал Юджин тревожно.
Ты не вернешься, Джин,— мягко сказал Бен.— Ты это знаешь?
Наступила пауза.
— Да,— сказал Юджин,— Я знаю.
— Почему ты не вернешься? — сказал Бен.
Юджин скрюченными пальцами вцепился в ворот рубашки.
— Я хочу уехать! Слышишь? — крикнул он.
– Да,— сказал Бен.— И я хотел. Почему ты хочешь уехать?
Здесь у меня ничего нет! — пробормотал Юджин.
Давно ты это чувствуешь? — сказал Бен.
Всегда,—сказал Юджин.— С тех пор как помню себя. Но я не знал об этом, пока ты…— Он замолчал.
— Пока я что? — сказал Бен.
Наступила пауза.
— Ты умер, Бен,— пробормотал Юджин.— Иначе быть не может, Я видел, как ты умирал, Бен.— Его голос стал пронзительным.— Слышишь, я видел, как ты умирал. Разве ты не помнишь? В большой спальне, наверху, которая сейчас сдана жене дантиста. Разве ты не помнишь, Бен? Коукер, Хелен, Бесси Гант, которая ходила
за тобой, миссис Перт? Кислородная подушка? Я пытался держать тебя за руки, когда тебе давали кислород.— Его голос перешел в визг.— Разве ты не помнишь? Говорю тебе, ты умер, Бен.
— Дурак! — яростно сказал Бен.— Я не умер.
Наступило молчание.
— В таком случае,— очень медленно сказал Юджин,— кто же из нас двоих призрак?
Бен не ответил.
Это площадь, Бен? И я говорю с тобой? Здесь ли я в действительности или нет? И лунный свет на площади? Это все есть?
Откуда я знаю? — снова сказал Бен.
В мастерской Ганта раздались тяжелые шаги мраморных ног. Юджин вскочил и заглянул внутрь сквозь широкое стекло грязной витрины Жаннадо. На столе часовщика разбросанные внутренности часов мерцали тысячью крохотных точек голубоватого света. А за барьером, отделявшим владения Жаннадо, там, где лунный свет лился в склад сквозь боковое окно, расхаживали взад и вперед ангелы, как огромные заводные куклы из камня. Длинные холодные складки их одеяний гремпи ломко и гулко, пухлые целомудренные груди вздымались в каменном ритме, а в лунном свете, стуча крыльями, кружили и кружили мраморные херувимы. В залитом лунным сиянием проходе с холодным блеянием неуклюже паслись каменные агнцы.
— Ты видишь это? — крикнул Юджин.—Ты видишь, Бен?
– Да – сказал Бен.— Ну и что? Они же имеют на это право, разве нет?
— Не здесь! Не здесь! — страстно сказал Юджин.— Здесь этого нельзя! Господи, это же площадь! Вон фонтан! Вон ратуша! Вон греческая закусочная!
Куранты на башне банка пробили полчаса,
И вон банк! — крикнул он.
Это неважно,— сказал Бен.
Нет, важно! — сказал Юджин.
Я дух. Я твой отец, приговоренный скитаться по ночам…
Но не здесь! Не здесь, Бен! —сказал Юджин.
Где? — устало спросил Бен.
В Вавилоне! В Фивах! В любом другом месте. Но не здесь! — с нарастающей страстностью ответил Юджин.— Есть места, где все возможно. Но не здесь, Бен!
Мои боги с птичьей трелью в солнечных лучах парят,
— Не здесь, Бен! Этого нельзя! — снова сказал Юджин.
Множественные боги Вавилона. Юджин мгновение созерцал темную фигуру на перилах и бормотал, возмущаясь и не веря:
Призрак! Призрак!
Дурак! — снова сказал Бен.— Говорю тебе, я не призрак!
В таком случае кто ты? — сказал Юджин в сильном волнении.— Ты же умер, Бен.
Мгновение спустя он добавил спокойнее:
Ведь люди умирают?
Откуда я знаю,— сказал Бен.
Говорят, папа умирает. Ты это знал, Бен? — спросил Юджин.
Да,— сказал Бен,
Его мастерскую продали. Ее снесут и построят на этом месте небоскреб.
Да,— сказал Бен.— Я знаю.
Мы не вернемся. Мы никогда не вернемся.
Все проходит. Все меняется и исчезает. Завтра я уеду, и это…—Он умолк.
Что — это? — сказал Бен.
Это исчезнет или… О господи! Было ли все это? — крикнул Юджин.
Откуда я знаю, дурак? — сердито крикнул Бен.
Что происходит, Бен? Что происходит на самом деле? — сказал Юджин.— Помнишь ли ты что-то из того, что помню я? Я забыл старые лица. Где они, Бен? Как их звали? Я забываю имена людей, которых знал много лет. Я путаю их лица. Я насаживаю головы одних на тела других. Приписываю одному то, что сказал другой. И забываю… забываю. Что-то я утратил и забыл. Я не могу вспомнить, Бен.
— Что ты хочешь вспомнить? — сказал Бен.
Камень, лист, ненайденная дверь. И забытые лица.
— Я забыл имена. Я забыл лица. И я помню мелочи,— сказал Юджин.— Я помню муху, которую проглотил с персиком, и маленьких мальчиков на трехколесных
велосипедах в Сент-Луисе, и родинку на шее Гровера, и товарный вагон из Лакавонны номер шестнадцать тысяч триста пятьдесят шесть на запасном пути под Галфпортом. Однажды в Норфолке австралийский солдат, отплывавший во Францию, спросил у меня дорогу; я помню его лицо.
Он вглядывался, ища ответа, в тень на лице Бена, а потом обратил лунно-яркие глаза на площадь.
И на мгновение все серебряное пространство заполнилось тысячами образов его и Бена. На углу Академи-стрит Юджин смотрел на себя, идущего к площади; у ратуши он широко шагал, высоко поднимая колени; на краю крыльца он стоял, населяя ночь неисчислимым утраченным легионом самого себя — тысячами фигур, которые приходили, которые исчезали, которые переплетались и перемещались в бесконечном изменении и которые оставались неизменным им самим.
И по всей площади сплетенная из утраченного времени яростная яркая орда Бенов сходила и сходила с бессмертной прялки. Бен в тысячах мгновений шагал по площади утраченных лет, забытых дней, ускользнувших из памяти часов, рыскал у залитых луной фасадов, скрывался, возвращался, покидал и встречал себя, был одним и многими — бессмертный Беи в поисках утраченных мертвых желаний, конченных дел, не найденной двери, неизменный Бен, умножающийся в тысячах фигур, у всех кирпичных фасадов, входящий и выходящий.
Пока Юджин следил за армией себя и Бенов, которые не были призраками и которые были утрачены, он увидел, как он — его сын, его мальчик, его утраченная девственная плоть — прошел мимо фонтана, сгибаясь под тяжестью набитой парусиновой сумки, и направился быстрой подсеченной походкой мимо мастерской Ганта к Негритянскому кварталу в юной нерожденной заре. И когда он проходил мимо крыльца, с которого смотрел, он увидел утраченное детское лицо под мятой рваной кепкой, одурманенное магией неуслышанной музыки, слушающее далеко лесную песню рога, безъязыкий, почти уловленный пароль. Быстрые мальчишечьи руки складывали свежие газеты, но сказочное утраченное лицо промелькнуло мимо, завороженное своими песнопениями.
Юджин прыгнул к перилам.
— Ты! Ты! Мой сын! Мое дитя! Вернись! Вернись!
Его голос задохнулся у него в горле, мальчик ушел, оставив воспоминание о своем зачарованном слушающем лице, которое было обращено к потаенному миру. Утрата! Утрата!
Теперь площадь заполнилась их утраченными яркими образами, и все минуты утраченного времени собрались и замерли. Потом, отброшенная от них со скоростью снаряда, площадь, стремительно уменьшаясь, унеслась по рельсам судьбы и исчезла со всем, что было сделано, со всеми забытыми образами его самого и Бена.
И перед ним предстало видение сказочных утраченных городов, погребенных в движущихся наносах Земли — Фивы семивратные, все храмы Давлиды и Фокиды и вся Энотрия вплоть до Тирренского залива. Он увидел в погребальной урне Земли исчезнувшие культуры — странное бескорневое величие инков, фрагменты утраченных эпопей на кносских черепках, погребенные гробницы мемфисских царей и властный прах, запеленутый в золото и гниющее полотно,— мертвый, вместе с тысячью богов-животных, с немыми непробуженными ушебти в их кончившейся вечности.
Он видел миллиард живых и тысячи миллиардов мертвых: моря иссушались, пустыни затоплялись, горы тонули, боги и демоны приходили с юга, правили над краткими вспышками веков и исчезали, обретая свое северное сияние смерти —бормочущие, пронизанные отблесками смерти сумерки завершенных богов.
Но в беспорядочном шествии рас к вымиранию гигантские ритмы Земли пребывали неизменными. Времена года сменяли друг друга величественной процессией, и вновь и вновь возвращалась животворящая весна — новые урожаи, новые люди, новые жатвы и новые боги.
И путешествия, поиски счастливого края. В этот миг ужасного прозрения он увидел на извилистых путях тысяч неведомых мест свои бесплодные поиски самого себя. И его зачарованное лицо приобщилось той смутной страстной жажде, котора'я некогда погнала свой челнок по основе волн и повесила уток у немцев в Пенсильвании, которая сгустилась в глазах его отца в неосязаемое желание резать по камню и сотворить голову ангела. Порабощенный горами, стеной заслонявшими от него мир, он увидел, как золотые города померкли в его глазах, как пышные темные чудеса обернулись унылой серостью. Его мозг изнемогал от миллиона прочитанных книг, глаза— от миллиона картин, тело — от сотни царственных вин.
И, оторвавшись от своего видения, он воскликнул:
— Я не там — среди этих городов. Я обыскал миллион улиц, и козлиный крик замер у меня в горле, но я не нашел города, где был я, не нашел двери, в которую я вошел, не нашел места, на котором я стоял.
Тогда с края озаренной луной тишины Бен ответил:
— Дурак, зачем ты искал на улицах?
Тогда Юджин сказал:
Я ел и пил землю, я затерялся и потерпел поражение, и я больше не пойду.
Дурак,— сказал Бен.— Что ты хочешь найти?
Себя, и утоление жажды, и счастливый край,— ответил он.— Ибо я верю в гавани в конце пути. О Бен, брат, и призрак, и незнакомец, ты, не умевший никогда
говорить, ответь мне теперь!
И тогда, пока он думал, Бен сказал:
— Счастливого края нет. И нет утоления жажды.
— А камень, лист, дверь? Бен?
Говорил, продолжал, не говоря, говорить.
— Ты сущий, ты никогда не бывший, Бен, образ моего мозга, как я — твоего, мой призрак, мой незнакомец, который умер, который никогда не жил, как я! Но что, если, утраченный образ моего мозга, ты знаешь то, чего не знаю я,— ответ?
Безмолвие говорило. (—Я не могу говорить о путешествиях. Я принадлежу этому месту. Я не смог уйти,— сказал Бен.)
— Значит, я — образ твоего мозга, Бен? Твоя плоть мертва и погребена в этих горах; моя незакованная душа бродит по миллиону улиц жизни, проживая свой призрачный кошмар жажды и желания. Где, Бен? Где мир?
— Нигде,— сказал Бен.— Твой мир — это ты.
Неизбежное очищение через нити хаоса. Неотвратимая пунктуальность случайности. Подведение завершающего итога того, что сделано, через миллиард смертей возможного.
— Одну страну я сберегу и не поеду в нее,— сказал Юджин.— Et ego in Arcadia*.
И, говоря это, он увидел, что покинул миллионы костей бесчисленных городов, клубок улиц. Он был один с Беном, и их ноги опирались на мрак, их лица были освещены холодным высоким ужасом звезд.
На краю мрака стоял он, и с ним была только мечта о городах, о миллионе книг, о призрачных образах людей, которых он любил, которые любили его, которых он знал и утратил. Они не вернутся. Они никогда не вернутся.
Стоя на утесе темноты, он поглядел и увидел огни не городов. Это, подумал он, сильное благое лекарство смерти.
Значит, конец? — сказал он.— Я вкусил жизни и не нашел его? Тогда мне некуда больше идти.
Дурак,— сказал Бен,— это и есть жизнь. Ты еще нигде не был.
Но в городах?
Их нет. Есть одно путешествие, первое, последнее, единственное,
На берегах, более чуждых, чем Сипанго, в местах, далеких, как Фес, я буду преследовать его, призрака, преследующего меня. Я утратил кровь, которая питала меня; я умер сотней смертей, которые ведут к жизни. Под медленный гром барабанов в зареве умирающих городов я пришел на это темное место. И это истинное путешествие, самое правильное, самое лучшее. А теперь приготовься, моя душа, к началу преследования. Я буду бороздить море, более странное, чем море призрачного альбатроса.
Он стоял нагой и одинокий, в темноте, далеко от утраченного мира улиц и лиц; он стоял на валах своей души перед утраченной страной самого себя. Он слышал замкнутый сушей ропот утраченных морей, далекую внутреннюю музыку рогов. Последнее путешествие, самое длинное, самое лучшее.
— О внезапный неуловимый фавн, затерянный в чащах меня самого, я буду преследовать тебя до тех пор, пока ты не перестанешь поить мои глаза жаждой. Я слышал твои шаги в пустыне, я видел твою тень в древних погребенных городах, я слышал твой смех, убегающий по миллионам улиц, но я не нашел тебя там. И для меня в лесу нет ни единого листа, я не подниму камня на горах; я не найду двери ни в одном городе. Но в городе меня самого, на континенте своей души я найду забытый язык, утраченный мир, дверь, в которую мне будет дано войти, и музыку, какой никогда не звучало; я буду преследовать тебя, призрак, по лабиринтам души, пока… пока? О Бен, мой призрак, ответь!
Но пока он говорил, свиток привидевшихся лет свернулся, и только глаза Бена грозно горели в темноте, и не было ответа.
И настал день, и песня просыпающихся птиц, и площадь, купающаяся в юном жемчужном свете утра. Ветер зашелестел на площади, и, пока он смотрел, Бен прядью дыма растворился в заре.
Ангелы на крыльце Ганта были заморожены в суровом мраморном молчании, а в отдалении пробуждалась жизнь, и раздался стук поджарых колес, медленный перезвон подкованных копыт. И он услышал вопль гудка, уносящийся вдоль реки.
И все же, когда он в последний раз остановился возле ангелов на отцовском крыльце, площадь уже казалась далекой и утраченной; или, следовало бы мне сказать, он был как человек, который стоит на холме над только что покинутым городом, но не скажет «город близко», а обратит глаза к далеким уходящим в небо горам.
