XXVI
Осенью, когда ему пошел пятнадцатый год — который ему предстояло провести в школе Леонарда,— Юджин отправился на короткую экскурсию в Чарлстон. Он договорился, что газеты за него будет пока разносить другой.
– Поехали! — сказал Макс Айзеке, с которым он иногда виделся.— Повеселимся, сынок.
— Ого-го! — воскликнул Мелвин Боуден (они ехали под присмотром его матери).— В Чарлстоне пиво еще не перевелось,— добавил он с разгульной ухмылкой.
– На Пальмовом острове можно искупаться в океане, – сказал Макс Айзеке. И благоговейно добавил: – Можно пойти в военный порт и поглядеть на корабли.
Ему не терпелось поступить во флот. Он жадно читал все вербовочные афиши. Он знал всех моряков на вербовочном пункте. Он проштудировал все брошюры и был набит всевозможными сведениями о военно-морской службе. Он до последнего доллара знал, сколько получают кочегары, матросы второй статьи, радисты и все унтер-офицеры.
Его отец был водопроводчиком. А он не хотел быть водопроводчиком. Он хотел поступить во флот и посмотреть свет. Во флоте человеку хорошо платят и дают хорошее образование. Он приобретает профессию. Он получает хорошее питание и одежду. И все это дается ему бесплатно, задаром.
— Хм! — сказала Элиза с поддразнивающей улыбкой. – Послушай, милый, зачем тебе это? Ты же мой маленький-маленький.
С тех пор как он им был, прошло много лет. Она улыбнулась дрожащей улыбкой.
— Да,— сказал Юджин. — Можно, я поеду? Только на пять дней. У меня есть деньги.— Он сунул руку в карман и пощупал.
– Послушай меня!—сказала Элиза, подергивая губами и улыбаясь.— Зимой эти деньги тебе очень и очень понадобятся. Когда наступят холода, тебе нужно будет купить новые башмаки и теплое пальто. Наверно, ты большой богач! Мне вот такие путешествия не по карману.
— Бог мой! — сказал Бен с коротким смешком. Он швырнул сигарету в камин, затопленный в первый или во второй раз за осень.
— Вот что, сын,— сказала Элиза, переходя на серьезный тон,—научись считать деньги, не то у тебя никогда не будет собственной крыши над головой. Я ничего не имею против того, чтобы ты развлекался, но ты не должен транжирить деньги.
Да,— сказал Юджин.
О, бога ради! — воскликнул Бен.'— Это же его собственные деньги. Пусть малыш делает с ними то, что ему нравится. Если он хочет выбросить их в окно, то
пусть бросает, это его дело.
Она задумчиво переплела пальцы на животе и посмотрела прямо перед собой, поджимая губы.
— Ну, пожалуй, это ничего,— сказала она.— Миссис Боуден приглядит за тобой.
Это было его первое самостоятельное путешествие. Элиза уложила его вещи в старый чемодан и приготовила коробку с яйцами и бутербродами. Он уезжал поздно вечером. Он стоял рядом с чемоданом, вымытый, приглаженный, возбужденный, и она всплакнула — она чувствовала, что он отдалился от нее еще на один шаг. Жажда странствий сжигала его лицо.
Будь умником,— сказала она.— Будь осторожен и веди себя хорошо.— Она задумалась, глядя в сторону. Потом пошарила у себя в чулке и достала пятидолларовую бумажку.
Не трать зря свои деньги,— сказала она.— Вот тебе еще на расходы. Лишние не помешают.
Поди-ка сюда, бродяжка! — хмурясь, сказал Бен. Его быстрые пальцы поправили сбившийся галстук Юджина. Он одернул его жилет и незаметно опустил ему в карман десятидолларовую купюру.— Веди себя как следует,— сказал он,— не то я изобью тебя до смерти.
С улицы донесся свист Макса Айзекса. Юджин вышел и присоединился к остальным.
Ехало их шесть человек: Макс Айзеке, Мелвин Боуден, Юджин, две девушки — Джози и Луиза — и миссис Боуден. Джози была племянницей миссис Боуден и жила у нее. Это была высокая, жердеподобная девушка с выпяченными челюстями и оскаленными в полуулыбке зубами. Ей было двадцать лет. Вторая девушка, Луиза, была официанткой. Она была невысокой, пухленькой, жизнерадостной брюнеткой. Миссис Боуден была маленькой болезненной женщиной с жиденькими каштановыми волосами. У нее были замученные карие глаза. Она былa портнихой. Ее муж, плотник, умер весной. Она получила немного денег по страховке. Вот почему она смоглa отправиться в эту поездку.
И вот теперь ночью он снова ехал на Юг. Сидячий вагон окутывала жаркая духота, пахло старым красным плюшем. Пассажиры беспокойно дремали, просыпаясь от печальных ударов колокола и скрежета колес на остановках. Тоненько заплакал ребенок. Его мать, худая патлатая жительница гор, откинула спинку сиденья пе-собой и уложила ребенка на газету. Сморщенное грязное личико выглядывало из сбившихся запачканных пеленок и розовых лент. Он поплакал и уснул. Впереди молодой горец, скуластый и краснолицый, в плисовых штанах и кожаных гетрах методично грыз арахис, бросая скорлупу в проход. Она хрустела под ногами проходящих резко и дробно. Мальчики, томясь от скуки, бегали в другой конец вагона пить. На полу валялись раздавленные бумажные стаканчики, от уборных несло застоявшейся вонью.
Джози и Луиза крепко спали на откинутых сиденьях. Маленькая официантка нежно и тепло дышала сквозь полуоткрытые влажные губы.
Ночная усталость терзала их переутомленные нервы, давила на сухие горячие глазные яблоки. Они прижимали носы к грязным стеклам и смотрели, как мимо проноитсся бескрайняя архитектоника земли — лесистые холмы, изогнутые просторы полей, вздыбленные, набегающие друг на друга земляные волны, лабиринт циклических пересечений — американская земля, грубая, неизмеримая, бесформенная и могучая.
Его сознание было сковано печальными убаюкивающими чарами вагонных колес. Тратата-та. Тратата-та. Тратата-та. Тратата-та. Он думал о своей жизни, как о чем-то давно минувшем. Наконец-то он нашел калитку, ведущую в утраченный мир. Но где она — впереди или позади? Входит он или выходит? Под перестук колес он вспоминал, как смеялась Элиза из-за того, что осталось в далеком и давнем. Он видел быстрый забытый жест, ее белый широкий лоб, призрак старого горя в ее глазах. Бен, Гант — их странные затерянные голоса. Их печальный смех. Они плыли к нему сквозь зеленые стены фантазии. Они хватались за его сердце и сжимали его. Зеленый призрачный отблеск их лиц, клубясь, рассеялся. Утрата! Утрата!
— Пойдем покурим! — сказал Макс Айзеке.
Они вышли на площадку, прислонились к стенке вагона и закурили.
Свет возник на востоке узкой смутной каймой. Дальнюю тьму смахнуло сразу и без следа. Небо на горизонте прорезали четкие яростные полоски света. Еще погребенные в ночи мальчики смотрели на недвижимый прямоугольник дня. Они смотрели на сияние под приподнятым занавесом. От этого сияния они были отсечены ударом ножа. Потом свет легко разбрызнулся по земле, как роса. Мир посерел.
Восток запылал зубчатым пламенем. В вагоне маленькая официантка глубоко вздохнула и открыла ясные глаза.
Макс Айзеке неуклюже погасил сигарету, поглядел на Юджина и смущенно ухмыльнулся от восторга — он выч тянул шею над воротничком, и его белое, покрытое пушком лицо сморщилось в нервную гримасу. Волосы у него были густые, прямые, цвета сливочной помадки. Золотистые брови. В нем было много доброты. Они глядели друг на друга с неловкой нежностью. Они думали об утраченных годах на Вудсон-стрит. С приличествующим удивлением они заметили свою неуклюжую взрослость. Гордые врата лет распахнулись перед ними. Они ощущали одиночество благодати. Они прощались.
Чарлстон, сочный сорняк, пустивший корни на пристани Леты, жил в другом времени. Часы были днями, дни — неделями.
Они приехали утром. К полудню прошло уже несколько недель, и он жаждал, чтобы день поскорее кончился. Они остановились в маленькой гостинице на Кингстрит — старинном заведении с большими номерами. Перекусин, они отправились осматривать город. Макс Айзекс и Мелвин Боуден сразу же повернули к военному порту. Миссис Боуден пошла с ними. Юджину невыносимо хотелось спать. Он обещал встретиться с ними позднее.
Когда они ушли, он снял башмаки, сбросил пиджак и рубашку и лег спать в большой темной комнате, в которую теплое солнце проникало узкими лучами сквозь щели закрытых жалюзи. Время жужжало, как сонная октябрьская муха.
В пять часов Луиза, маленькая официантка, пришла разбудить его. Она тоже предпочла выспаться. Она негромко постучала. Когда он не ответил, она тихонько вошла и закрыла за собой дверь. Она подошла к кровати и поглядела на него.
– Юджин,— прошептала она.— Юджин.
Он что-то сонно пробормотал и пошевелился. Маленькая официантка улыбнулась и села на край кровати. Она наклонилась и пощекотала его между ребрами, посмеиваясь над тем, как он задергался. Потом она пощекотала ему пятки. Он медленно просыпался, зевая, протирая глазa.
— Что-что? — сказал он.
– Пора идти,— сказала она.
Куда?
В порт. Мы обещали встретиться с ними.
– К черту порт! — простонал он.— Я хочу спать.
— Я тоже,— согласилась она и с наслаждением зевнула, вытянув над головой полные руки.— Так и клонит ко сну. Просто легла бы и заснула.— Она выразительно поглядела на постель.
Он сразу проснулся, весь чувственно насторожившись, и приподнялся на локте. Жаркий поток крови залил его щеки. Сердце застучало часто и вязко.
— Мы тут одни,— сказала Луиза, улыбаясь.— На всем этаже, кроме нас, никого нет.
— Почему бы вам не прилечь, если вы еще не выспались? – спросил он. — Я вас разбужу,— добавил он мягко и рыцарственно.
— У меня такая маленькая комната. Там жарко и душно. Я потому и встала,— сказала Луиза.— А какая у вас хорошая и большая комната!
— Да,— сказал он.— И кровать тоже хорошая и большая.
Они умолкли на секунду, полную ожидания.
— Почему бы вам не прилечь здесь, Луиза? — сказал он тихим нетвердым голосом.— Я встану, — поспешно добавил он, садясь на постели.— Я вас разбужу.
— Нет-нет,— сказала она.— Мне неловко.
Они опять замолчали. Она с восхищением смотрела на его худые юные предплечья.
– Ух! – сказала она.— Вы, наверное, очень сильный.
Он мужественно, с гордым достоинством напряг длинные узкие мышцы и выпятил грудь.
Ух! — сказала она.— Сколько вам лет, Джин?
Ему только что исполнилось пятнадцать.
Скоро шестнадцать,— сказал он.— А вам, Луиза?
Мне восемнадцать,— сказала она.— Девушки, наверное, вам прохода не дают, Джин. Сколько их у вас было?
Ну… не знаю. Немного,— ответил он, не слишком уклонившись от истины. Ему хотелось говорить — ему хотелось говорить безрассудно, неотразимо, цинично. Он взволнует ее, упоминая серьезным почтительным тоном, но без обиняков и просто, самые эротические вещи.
Вам, наверное, нравятся высокие? — сказала Луиза.— Высокому такая крошка, как я, ни к чему, верно? Хотя,— быстро добавила она,— это еще неизвестно. Гс
ворят, противоположности сходятся.
Мне не нравятся высокие девушки,— сказал Юджин.— Они какие-то тощие. Мне нравятся девушки вашего роста, хорошо сложенные.
А я хорошо сложена, Джин? — сказала Луиза, вскидывая руки и улыбаясь.
Да, вы хорошо сложены, Луиза. Прекрасно сложены,— сказал Юджин серьезно.— Именно так, как мне нравится.
Но ведь лицо у меня некрасивое. Даже безобразное,— сказала она выжидающе.
У вас вовсе не безобразное лицо. У вас красивое лицо,— решительно сказал Юджин.— Да и, во всяком случае, лицо для меня большого значения не имеет,— дс
бавил он тонко.
А что же вам больше всего нравится, Джин? – спросила Луиза.
Он неторопливо и серьезно взвесил свой ответ.
— Ну,— сказал он,— у женщины должны быть красивые ноги. Иногда у женщины бывает некрасивое лицо, но красивые ноги. Самые красивые ноги из всех, какя мне доводилось видеть, были у одной мулатки.
— Красивее, чем мои? — сказала официантка, посмеиваясь.
Она медленно заложила ногу за ногу и показала лодыжку, обтянутую шелковым чулком.
— Не знаю, Луиза,— сказал он, критически оглядывая лодыжку.— Этого недостаточно, чтобы судить.
— А так достаточно? — сказала она, задирая узкую юбку выше икр.
— Нет,— сказал Юджин.
— А так? — Она задрала юбку выше колен и показала пухлые ляжки, перетянутые гофрированными шелковыми подвязками с красными розочками. Она вытянула вперед маленькие ступни и игриво вывернула носки внутрь.
— Господи! — сказал Юджин, со жгучим интересом рассматривая подвязки.— Я никогда не видел ничего подобного. Как красиво! — Он громко сглотнул.— А вам от них не больно, Луиза?
— То есть как? — сказала она с притворным недоумением.
— Они же, наверное, врезаются в кожу,— сказал он. – Мои всегда врезаются, если затянуть их слишком туго. Вот поглядите.
Он задрал штанину и обнажил свою юную, перехваченную подвязкой голень в тонких шпилях волосков.
Луиза поглядела и серьезно пощупала подвязку пухлой рукой.
— Мои не режут,— сказала она и оттянула резинку со звонким шлепком.— Видите?
— Дайте я погляжу,— сказал он и слегка дотронулся до подвязки дрожащими пальцами.
— Да,— сказал он, запинаясь.— Вижу.
Ее округлое молодое тело тяжело привалилось к нему, теплое молодое лицо слепо тянулось к его лицу. Его мозг пьяно закружился, он неловко припал ртом к ее раскрытым губам. Она тяжело упала на подушки. Он запечатлевал сухие неловкие поцелуи на ее губах и глазах, выписывал кружочки на ее щеках и шее. Он дергал крючок у воротничка ее блузки, но его пальцы так дрожали, что крючок никак не расстегивался. Сомнамбулическим движением она подняла пухлые руки к горлу и расстегнула крючок.
Тогдa он поднял свое свекольно-красное лицо и трепетно прошептал, сам не зная, что говорит:
— Вы хорошая девушка, Луиза. Очень красивая.
Она медленно просунула розовые пальцы в его волосы, и притянула его лицо к своей груди, тихо застонала, когда и снова принялся ее целовать, и стиснула его волосы так, что ему стало больно. Он обнял ее и прижал к себе. Они пожирали друг друга юными влажными поцелуями — ненасытные, несчастные, старающиеся найтн единение в объятии, испить апофеоз желания в одном-единственном поцелуе.
Он лежал, растерзанный, распыленный, одурманенный страстью, не в силах собрать ее в фокус. Он слышал буйные безъязыкие вопли желания, и этот бесформен ный экстаз не находил выхода и освобождения. Но oн познал страх — не перед нарушением условностей, страх неосведомленности перед открытием. Он боялся своей мужественности. И пролепетал хрипло, бессмысленно, не слыша себя.
— Ты хочешь, чтобы я? Ты хочешь, чтобы я, Луиза?
Она потянула его лицо вниз, бормоча:
— Ты же мне не сделаешь плохого, Джин? Ты мне ничего плохого не сделаешь, душка? Если что-нибудь случится…— сказала она дремотно.
Он уцепился за эту соломинку.
— Я не хочу быть первым. Я не хочу, чтобы из-за меня ты… Я никогда не был и не буду первым у девушки,— лепетал он, смутно сознавая, что исповедует вслух благородную рыцарскую доктрину.— Слышишь, Луиза? — Он встряхнул ее, потому что она была, как одурманенная.— Ты должна сказать мне… Я этого не сделаю. Может быть, я негодяй, но этого я не сделаю никогда. Слышишь? — Его голос перешел в визг, лицо дергалось; он с трудом говорил.
— Ты слышишь? Я первый или нет? Ты должна ответить… когда-нибудь ты… раньше?
Она лениво поглядела на него. И улыбнулась.
— Нет,— сказала она.
— Я, может быть, негодяй, но этого я не сделаю.
Он забормотал что-то бессмысленное и нечленораздельное. Задыхаясь, заикаясь, он пытался вновь обрести дар речи. По его перекошенному лицу пробегали судороги.
Она внезапно поднялась и ласково обняла его теплыми руками. Нежно, успокаивающе она притянула его к своей груди. Она гладила его по голове и тихонько приговаривала:
— Конечно, нет, душка. Я знаю, ты ничего плохого не сделаешь. Но помолчи. Ничего не говори. Как ты разволновался. Ты весь дрожишь, душка. Какой ты нервный, душка. В этом все дело. Прямо комок нервов.
Он беззвучно плакал в ее объятиях.
Понемногу он успокаивался. Она улыбнулась и нежно поцеловала его.
– Одевайся,— сказала Луиза.— Нам пора идти, не то мы никуда не успеем. От смущения он сунул ноги в туфли миссис Боуден. Луиза расхохоталась и запустила пальцы ему в волосы.
В военном порту они не нашли ни Боуденов, ни Макса Айзекса. Молодой матрос взялся показать им корабль. Луиза поднялась по железной лестнице, резко покачивая бедрами и показывая лодыжки. Она нахально уставилась на фотографию хористки, вырезанную из «Полицейских ведомостей». Молодой матрос завел глаза с простодушной лихостью. Потом старательно подмигнул Юджину
Палуба «Орегона».
— А это для чего? — спросила Луиза, показывая на след адмирала Дьюи, обрисованный шляпками гвоздей.
— Он стоял здесь во время сражения,— объяснил матрос.
Луиза поставила свою маленькую ножку на отпечаток большой ноги. Матрос подмигнул Юджину. Стреляйте, когда будете готовы, Гридли.
— Она хорошая девушка,— сказал Юджин.
— Ага,— сказал Макс Айзеке.— Симпатичная.— Он неуклюже вывернул шею и скосил глаза.— А сколько ей лет?
— Восемнадцать,— сказал Юджин.
Мелвин Боуден с недоумением посмотрел на него.
— Ты обалдел! — воскликнул он.— Ей двадцать один.
— Нет,—сказал Юджин,— ей восемнадцать. Она са-не сказала.
— Хотя бы и сама! — сказал Мелвин Боуден.— Все равно ей не восемнадцать. Ей двадцать один. Уж я-то знаю. Мои родители знают ее пять лет. Ей было восемнадцать, когда она родила.
— А! — сказал Макс Айзекс.
— Да,—сказал Мелвин Боуден.—Один коммивояжер соблазнил ее. А потом сбежал.
А! — сказал Макс Айзекс. — И не женился на ней?
Он для нее ничего не сделал. Сбежал, и все,— сказал Мелвин Боуден.— Ребенка забрали ее родители.
Ого-го-го! — медленно сказал Макс Айзекс. Потом строго добавил: —Таких мужчин надо стрелять, как собак.
Верно! — сказал Мелвин Боуден.
Они бродили у «Батареи», у развалин Камелота.
— Хорошие старинные здания,— сказал Макс Айзекс.— В свое время это были отличные дома.
Он жадно глядел на кованые железные ворота, в нем проснулась его детская алчная тяга к железному лому.
— Это старинные особняки южной аристократии,— благоговейно сказал Юджин.
Залив был спокоен; от него несло зеленой вонью теплой стоячей воды.
— Город совсем захирел,— сказал Мелвин.— Он нисколько не вырос со времени Гражданской войны.
Да, сэр! И, клянусь небом, пока бьется хотя бы один истинно южное сердце, помнящее Аппоматокс, периоя Реконструкции и черные парламенты, мы всей своей кровью будем защищать наши священные традиции, как бы им ни угрожали.
— Им требуется малая толика северных капиталов,— сказал Макс Айзеке рассудительно.
Она требовалась всем.
На высокую веранду одного из домов вышла поддерживаемая заботливой негритянкой старушка в крохотном чепчике. Она села в качалку и слепо уставилась на солнце. Юджин глядел на нее, исполненный сочувствия. Возможно, ее преданные дети не сообщили ей о неудачном исходе войны. И общими усилиями поддерживая благородный обман, они ежечасно отказывают себе в самом необходимом и туго затягивают гордые животы, чтобы ее по-прежнему окружала привычная роскошь. Что она ест? Ну, конечно, крылышко цыпленка, запивая его рюмкой сухого хереса. А тем временем все фамильные драгоценности уже были заложены или проданы. К счастью, она совсем ослепла и не замечает убыли их богатства. Как печально. Но ведь она иногда вспоминает о временах вина и роз? Когда южное рыцарство было в цвету?
— Поглядите на эту старую даму,— прошептал Мелвин Боуден.
— Сразу видно, что она настоящая благородная дама. — сказал Макс Айзеке.— Держу пари, она никогда не загрязняла рук работой.
– Старинный род,— сказал Юджин нежно.— Южная аристократия.
Мимо прошел старый негр, благолепно обрамленный седыми бакенбардами. Добрый старик — довоенный чернокожий. Господи, как мало их осталось в наши печальные дни!
Юджин задумался о прекрасном институте рабства, за сохранение которого так доблестно сражались его предки с материнской стороны, никогда не владевшие paбами. Спаси вас господь, масса! Старый Мозес не хочет быть свободным негром! Как же он будет жить без вас, масса? Он не хочет голодать со свободными неграми. Ха-ха!
Филантропия. Чистейшая филантропия. Он смахнул слезу.
Они плыли через бухту к Пальмовому острову. Когда пароходик запыхтел, огибая кирпичный цилиндр форта Самтер, Мелвин Боуден сказал:
– У них было численное превосходство. Если бы не это, мы бы их побили.
— Они нас не побили,— сказал Макс Айзекс.— Мы их били, пока не истощили всех своих сил.
— Нас не побили,— сказал Юджин негромко.— Мы потерпели поражение.
Макс Айзекс тупо взглянул на него.
— А! — сказал он.
Они сошли с пароходика и поехали на пляж в дребезжащем трамвае. Летняя истома иссушила и выжелтила землю. Листва покрылась пылью. Они ехали мимо опаленных и облезших дачек, уныло тонущих в песке. Все они были маленькие, шаткие — скученный муравейник. И на всех деревянные вывески. «Ишкабибл», «Морской вид», «Приют отдохновения», «Атлантическая таверна» – читал Юджин устало, раздраженный поблекшей бородатой шутливостью этих названий.
— В мире очень много пансионов! — сказал он.
Горячий ветер начала осени сухо шуршал длинными пергаментными листьями чахлых пальм. Впереди замаячили ржавые спицы «колеса обозрения». Сент-Луис. Они подъехали к пляжу.
Мелвин Боуден весело выпрыгнул из вагона.
— Кто отстанет, тот дурак! — крикнул он и бросился к купальням.
— На подначку не поддамся, сынок! — завопил Макс Айзеке. Он поднял скрещенные пальцы. Пляж был пуст, два-три открытых павильона томились в ожидании посетителей. Небо изгибалось над ними безоблачной синей сверкающей чашей. Море вдали от берега было полированным изумрудом; волны тяжело катились к берегу, мутнея и густо желтея от солнечного света и илистой взвеси.
Они медленно шли по пляжу к купальням. Безмятежный, непрерывный гром моря отзывался в них музыкой одиночества. Их глаза впивались в сверкающее марево океанской дали.
— Я думаю записаться во флот, Джин,— сказал Макс Айзекс.— Давай вместе.
— Я слишком молод,— сказал Юджин.— Да и ты тоже.
— Мне в ноябре будет шестнадцать,— возразил Макс Айзекс.
И все равно ты будешь слишком молод.
Я совру,— сказал Макс Айзеке.— Ну, а к тебе-то они придираться не будут. Возьмут сразу. Давай, а?
Нет,— сказал Юджин,— я не могу.
Отчего? — сказал Макс Айзеке.— Что ты собираешься делать?
Поступить в университет,— сказал Юджин.— Получить образование, изучать право.
Еще успеешь,— сказал Макс Айзеке.— Поступишь в университет после. На флоте надо многому учиться. Там дают хорошее образование. И можно повидать мир.
— Нет,— сказал Юджин,— я не могу.
Но он слышал одинокий гром моря, и сердце его стучало. Он видел непривычные смуглые лица, пальмовые рощи, слышал перезвон колокольчиков Азии. Он верил что корабли приходят в гавань.
Племянница миссис Боуден и официантка приехали со следующим трамваем. Юджин уже окунулся и лежал на песке, слегка дрожа под порывистым ветром. На губах был чудесный привкус соли. Он лизнул свою чистую юную кожу.
Луиза вышла из купальни и медленно направилась к нему. Она приближалась гордо — купальный костюм облегал теплую пухлость ее тела, на ногах были зеленые шелковые чулки.
Далеко в море, за канатом, Макс Айзекс поднял белые мускулистые руки и стремительно скользнул под вздымающуюся стену зеленой воды. На мгновение его тело зелено замерцало, потом он встал, протирая глаза и вытряхивая воду из ушей.
Юджин взял официантку за руку и повел ее в воду.
Она шла медленно, испуганно повизгивая. Пологая волна незаметно подобралась к ней и внезапно поднялась к ее подбородку, впивая ее дыхание. Луиза ахнула и крепко уцепилась за него. Приобщенные морю, они радостно пронизали ревущую стену воды, и, пока Луиза еще не открыла глаз, он осыпал ее юными солеными поцелуями.
Затем они вышли из воды, пересекли мокрую полосу пляжа, бросились на теплый сыпучий песок, с наслаждением погрузив свои мокрые тела в его теплоту. Официантка поежилась, и он принялся засыпать песком ее ноги и бедра, пока она не оказалась полупогребенной. Он целовал ее, прижимая трепещущие губы к ее рту.
– Ты мне нравишься! Ты мне очень нравишься! — сказал он.
— Что они тебе наговорили про меня? — спросила – Они что-нибудь говорили про меня?
— Мне все равно,— сказал он.— Мне это все равно, ты мне нравишься.
— Ты забудешь меня, душка, когда начнешь гулять с девушками. Ты меня и не вспомнишь. Мы встретимся на улице, а ты со мной даже не поздороваешься. Ты меня не узнаешь. Пройдешь мимо, слова не сказав.
— Нет,— не согласился он.— Я всегда буду тебя помнить, Луиза. Пока я жив.
Их сердца переполнял одинокий гром моря. Она поцеловала его. Они родились в горах.
Он вернулся домой в конце сентября.
В октябре Гант с Беном и Хелен уехали в Балтимор. Операция, от которой он так долго уклонялся, стала неизбежной. Болезнь неуклонно прогрессировала. Он перенес долгий период непрекращающихся болей. Он совсем ослабел. Он был напуган.
Поднимаясь по ночам, он будил весь дом криками, с былым великолепием наводя на них ужас.
— Я вижу ее! Вижу! Нож! Вы видите ее тень… Вон там! Вон там! Вон там!
Он пятился с бутовской экспрессией, указывая в непроницаемое ничто.
— Видите, вон она стоит в тени? Так наконец ты пришла за стариком!.. Вон она стоит — угрюмая Жница Жизней… Я всегда знал, что так будет. Ичсусе, смилуйся над моей душой!
Гант лежал на длинной койке в урологической клинике института Джонса Гопкинса. Каждый день в палату энергично входил невысокий бодрый человек и проглядывал его карточку. Он весело говорил ему несколько слов и уходил. Это был один из лучших хирургов в стране.
— Не волнуйтесь,— успокаивала его сиделка. — Смертность всего четыре процента. Прежде она достигала тридцати. Но он ее снизил.
Гант стонал и просовывал большую руку в живительные пальцы дочери. .
— Не волнуйся, старичок! — говорила она.— После этого ты будешь совсем как новый.
Она питала его своей жизнью, своей надеждой, своей любовью. Когда его повезли в операционную, он был почти спокоен.
Но невысокий седой человек поглядел, с сожалением покачал головой и умело привел рану в порядок.
— Хорошо,— сказал он через четыре минуты своему ассистенту.— Зашивайте.
Гант умирал от рака.
Гант сидел в кресле-каталке на балконе пятого этажа и глядел сквозь ясный октябрьский воздух на расстилавшийся внизу окутанный дымкой город. Он выглядел очень чистым, почти хрупким. На его узких губах играла слабая улыбка облегчения и счастья. Он курил длинную сигару, воспринимая все вновь пробудившимися чувствами.
– Вон там,— сказал он, указывая,— я провел мою ранн юю юность. Где-то там стояла гостиница старого Джеффа Стритера,— показал он.
– Копай глубже! — сказала Хелен, усмехаясь.
Гант думал о годах, пролегавших между этими пределами, и о смутных путях судьбы. Его жизнь казалась чужой и странной.
— Мы здесь повсюду побываем, во всех этих местах, когда ты выйдешь из больницы. Тебя выпишут послезавтра. Ты знаешь это? Ты знаешь, что ты уже почти совсем здоров? — воскликнула она с широкой улыбкой.
Да, я теперь буду здоров,— сказал Гант.— Я чувствую себя на двадцать лет моложе!
Бедный папочка! — сказала она.— Бедный старый папочка!
На ее глазах стояли слезы. Она сжала его лицо в больших ладонях и притянула его голову к себе на грудь.
