Xex-xex-xex! — смех смаковации.
Хиих-хиих-хиих! — смех щекотулии.
Хух-ху-ух! — смех обжирателыгости.
Бодрящий жар горящих поленьев ласково наполнял их комнату, над их укрытыми головами выл, проносясь по земле, темный гигантский ветер. О укрытая любовь, уютно прикорнувшая в тепле вопреки этой зимней ночи! О теплые прекрасные женщины, в лесных ли хижинах или в городе, вознесенные высоко над стонущими волнами, выброшенные на ветер, я иду!
Гай Доук мягко похлопывал себя по животу правой рукой, а левой неторопливо поглаживал круглый подбородок.
— Ну-с, посмотрим,— проржал он,— что он говорит об этом.
Их хохот бился о стены. И слишком поздно они услышали разбуженные крадущиеся шаги директора, скрипящие в холле. Позже — тишина, темнота, ветер.
Мисс Эми закрыла свой маленький аккуратный журнал, вскинула над головой крупные руки и зевнула. Юджин с надеждой взглянул на нее и дальше — на площадку для игр, красную в лучах заходящего солнца. Он был своенравен, необуздан, взбалмошен. Он не желал сдерживать в классе свой сумасшедший язык. Не было дня, когда бы он не сорвался. Он ставил их в тупик. Они его любили и наказывали сочувственно, с сознанием исполненного долга. Его никогда не отпускали вовремя. Его всегда оставляли после уроков.
Джон Дорси аккуратно отмечал в специальном журнале малейшее нарушение порядка, каждый плохо выученный урок. Перед концом занятий он под гул невнятных протестов прочитывал список нарушителей и назначал им наказания. Как-то раз Юджин за целый день не, получил ни одного замечания. Он с торжеством ждал, пока Леонард просматривал список.
Джон Дорси испустил глупый смешок и ласково сжал его руку повыше локтя.
— Что же, сэр! — сказал он.— По-видимому, произошла ошибка. Я все-таки оставлю тебя после уроков для поддержания принципа.
Он перегнулся, залившись долгим прерывистым смехом. На отчаянные глаза Юджина навернулись слезы злости и удивления. Этого он не забыл.
Мисс Эми зевнула и улыбнулась ему с медлительным, могучим, ласковым презрением.
— Ну, иди! — сказала она протяжным ленивым голосом. – Мне надоело с тобой возиться. Ты не стоишь даже пороха, чтобы тебя застрелить.
Пошла Маргарет. Ее лицо хмурилось, а в темных дымчатых глазах затаилась нежная строгость и скрытый смех.
— Что происходит с этим шалопаем? — спросила она. – Неужели он не может выучить алгебры?
— Выучить-то он может! — протянула мисс Эми.— Он все может выучить. Он лентяй —в этом все дело. Просто лентяй!
Она ловко шлепнула его по заду линейкой.
— Подогреть бы тебя немного таким способом.— Она засмеялась медлительно и звучно.— Вот тогда бы ты все выучил!
— Нет, нет! — сказала Маргарет, покачивая головой.— Оставь его в покое. Нельзя смотреть фавну за уши. А ты не обращай на алгебру внимания. Она для тех, кто победнее. Там, где дважды два — пять, алгебра не нужна.
Мисс Эми обратила на Юджина красивые цыганские глаза.
— Ну, иди! Ты мне надоел.— Она утомленно махнула могучей рукой.
Он с безумным воплем выскочил без шляпы из двери и прыгнул через перила крыльца.
— Эй-эй! — крикнула Маргарет.— А где твоя шляпа?
Ухмыляясь, он помчался обратно, схватил бесформенный комок зеленого грязного фетра и натянул его на вздыбленные волосы. Из прорех у тульи высунулись кудрявые завитки.
— Поди-ка сюда! — печально сказала Маргарет. Ее нервные пальцы поправили сбившийся под ухо галстук, одёрнули жилет и застегнули пиджак, а он поглядывал на нее со своей странной бесовской усмешкой. Вдруг она содрогнулась от смеха.
— Господи, Эми! — сказала она.— Погляди на эту шляпу!
Мисс Эми улыбнулась с сонной и равнодушной кошачьей нежностью.
— Пора бы уж тебе начать следить за собой, Юджин,— сказала она.— Не то девушки не станут обращать на тебя внимания.
Он услышал странную мелодию смеха Маргарет.
— Нет, ты только представь себе — он ухаживает! — сказала она.— Бедняжка, наверное, подумает, что в нее влюбился демон.
И под луной ущербной плакал голос,
Возлюбленного демона зовущий…
Глаза ее горели, изливая темную тайную красоту.
— Ну, убирайся, разбойник,— приказала она.
Он повернулся и с яростным горловым кличем понесся по дороге огромными прыжками. Сумерки закружились в ее глазах.
— Оставьте его в покое,— прошептала она, ни к кому не обращаясь.— Оставьте его в покое!
Легким апрельский ветер овевал холм. Около школы пахло горящими листьями и мусором. В поле на склоне позади здания пахарь погонял большого коня в свободных позвякивающих постромках вокруг все уменьшающегося квадрата сухой прошлогодней пашни. Но-о! Но-о! Егo сильные ноги шагали следом. Большой лемех чисто впивался в почву, разваливая за собой глубокую плодоносную борозду во влажной юной земле.
Джон Дорси Леонард завороженно смотрел из окна на ежегодное омоложение земли. На его глазах возрождающаяся нимфа сбрасывала жесткую растрескавшуюся кожу ведьмы. Вернулся золотой век.
Дальше по дороге растянувшаяся вереница мальчиков уходила в мир света. Взмокнув честным потом, пахарь остановился на повороте и провел синим рукавом рубахи по обисеренному лбу. Тем временем его разумный конь, воспользовавшись остановкой, с медлительным величием поднял гордый волнистый хвост и добавил свою лепту к плодородию почвы, уронив на нее три влажных, усаженных овсом шара. Джон Дорси одобрительно крякнул. Кто лишь стоит и ждет, тот тоже служит.
— Мистер Леонард,— сказал Юджин, тщательно выбрав момент,— можно, я пойду?
Джон Дорси Леонард рассеянно погладил подбородок и невидящими глазами уставился в книгу. Другие ждут нашего вопроса, ты ж свободен.
— Э-э? — промурлыкал он неопределенно. Затем с визгливым бессмысленным хихиканьем внезапно повернулся и сказал:
— Ах ты, мошенник! Сходи узнай, не нужен ли ты миссис Леонард.
С острым голодом он сомкнул свирепые тиски пальцев на худом мальчишеском предплечье. Апрель — самый жестокий из всех месяцев. Юджин вздрогнул, отступил, а затем спокойно остановился: память о старом бунте прогнала почтение.
Маргарет в библиотеке .читала детям «Речных малышей».
– Мистер Леонард велел спросить — можно мне уйти? — сказал он.
И ее глаза совсем потемнели.
— Да, шалопай. Иди,— сказала она.— Скажи мне, мальчик,— ласково и нежно спросила она,— неужели ты не можешь вести себя чуть-чуть получше?
– Да, мэм,— обещал он беззаботно.— Я попробую.
Не говори, что ничего борьба не даст.
Она улыбнулась его горячей гарцующей нервности.
– В аду тебя поджарят, как селедку,— сказала она мягко.— Убирайся отсюда.
И он умчался прочь от женского монастыря целомудренной груди и безмятежного духа.
Сбегая по ступенькам во двор, он услышал упоенное плещущееся соло Дерка Барнарда в ванной. Милая Темза, тише лейся, пока я песни не допою. Тайсон Леонард, с узкой довольной улыбкой покопавшись во всех грязных уголках природы, вышел из сарая с кепкой, полной свежих яиц. Вслед ему неслось заикающееся кудахтанье рассерженных кур, которые слишком поздно постигли коварство мужчин. У сарая под навесом «Папаша» Рейнхарт подтянул потуже подпругу своей оседланной гнедой кобылы, одним махом вскочил в седло, под жесткое цоканье копыт взлетел на вершину холма, повернул за дом и остановил кобылу возле Юджина.
– Прыгай, Джин,— пригласил он, поглаживая широкий круп кобылы.— Я тебя подвезу до дому.
Юджин, ухмыляясь, посмотрел на него снизу.
– Не подвезешь,— сказал он.— После прошлого раза я неделю сидеть не мог.
«Папаша» басисто захохотал.
— Ерунда, малый! — сказал он. — Ну, проехались мелкой рысцой, только и делов.
– Расскажи своей бабушке,— сказал Юджин.— Ты меня решил прикончить.
«Папаша» Рейнхарт изогнул длинную шею и поглядел на него сверху вниз с невозмутимым сухим юмором.
Давай садись! — сказал он ворчливо.— Я тебе ничего не сделаю, только научу ездить верхом.
Весьма обязан, Папаша,— сказал Юджин иронически.— Но мне на старости лет понадобится моя задница. Я не хочу стереть ее до дыр еще в юные годы.
Довольный и им и собой «Папаша» Рейнхарт захохотал громко и басисто, сплюнул бурую жвачку назад через круп, лихо ударил кобылу каблуками и галопом поскакал вокруг дома к дороге. Лошадь яростно работала ногами, как вытянувшаяся в беге собака. Она обрушивала на гулкую землю четырехкопытный гром — quadrupedanteputrem sonitu quatit ungula campum.
У ворот возле границы владений епископа уходящие школьники обернулись, быстро расступились и начали подбадривать всадника пронзительными криками. «Папаша» пригнулся, подняв над лошадиной гривой руки со свободно висящими поводьями, и пронесся сквозь ворота, как жужжащая стрела арбалета. Затем он сильным рывком осадил кобылу, окутавшись клубами пыли из-под скользящих копыт, и подождал товарищей.
— Э-эй! — Юджин спускался к ним ликующими прыжками. Не оборачиваясь, толстяк Ван Йетс нетерпеливо поднял руку и приветствовал невидимого бодрым
«ура!». Остальные обернулись и встретили его ироническими поздравлениями.
— А, Верзила! — сказал «Доктор» Хайнс, собирая свое маленькое тугое лицо в насмешливую гримасу. — Как это ты выбрался так рано?
Он говорил с искусственной пронзительной протяжностью, подражая негритянскому выговору. Одну руку он держал в кармане и ощупывал кожаный хлыст, утяжеленный дробью.
– Дж. Д. занялся весенней пахотой,— сказал Юджин.
Да никак это наш Красавчик,—сказал Джулиус Артур. Он косоглазо усмехнулся, показав испорченные зубы в металлической пластинке. Его лицо было покрыто мелкими желтоватыми гнойными прыщиками. Как зачат? Как вскормлен?
А не спеть ли нам нашу песенку в честь Красавчика Хела? — сказал Ральф Ролле своему приятелю Джулиусу. На нем был котелок, нахлобученный на самые брови нахальной веснушчатой физиономии. Он вытащил из кармана растрепанную пачку табака и с залихватским видом откусил угол.
– Хочешь пожевать, Джу? — спросил он. Джулиус взял пачку, утер рот в вислогубой мужской усмешке и заложил за щеку большой кусок. Он приносил мне сладостность корений.
— Хочешь, Верзила? — ухмыляясь, спросил он Юджина.
Я ненавижу его за то, что он хотел бы на дыбе этого жестокого мира растянуть меня еще сильнее.
— Черт! — сказал Ральф Ролле.— Красавчик сразу ножки протянет, если попробует пожевать.
Весной, как вялые змеи, просыпаются мои враги.
На углу Черч-стрит, напротив новой псевдотюдоровской епископальной церкви, они остановились. Над ними на холме поднимались шпицы методистской и пресвитерианской церквей. О, древние шпили, о, дальние башни!
— Кому со мной по дороге? — спросил Джулиус Артур.— Пошли, Джин. Автомобиль ждет внизу. Я подвезу тебя.
— Спасибо, но мне не туда,— сказал Юджин.— Я в город.
Их глаза, жадно вперяющиеся в «Диксиленд», когда я вылезу.
Ты домой, Вилья?
Нет,— сказал Джордж Грейвс.
— Ну, так последи, чтобы с Хелом ничего не случилось,-— сказал Ральф Ролле.
Джулиус Артур грубовато захохотал и сунул руку в волосы Юджина.
– Хел Сорвиголова,— сказал он.— Гроза Зазубреного перевала.
— Не поддавайся им, сынок,— сказал Ван Йетс, поворачивая к Юджину спокойное благодушное лицо.— Если тебе будет нужна помощь, дай мне знать.
— Всего, ребята.
— Всего.
Они пошли через улицу, толкаясь и увертываясь друг от друга, и свернули у церкви в переулок, круто спускающийся к гаражам. Джордж Грейвс и Юджин продолжали подниматься вверх по склону.
Джулиус — хороший парень,— сказал Джордж Грейвс.— Его отец зарабатывает больше всех других адвокатов в городе.
Да,— ответил Юджин, все еще уныло думая о «Диксиленде» и о неуклюжих обманах, к которым он прибегал.
Мусорщик медленно взбирался вверх по склону рядом со своей глубокой треугольной повозкой. Время от времени он останавливал грузную медлительную лошадь, длинной метлой сметал мусор мостовых и канав в совок и ссыпал его в повозку. Пусть Гордость не презрит их труд полезный.
Три воробья ловко прыгали между тремя свежими дымящимися яблоками конского навоза, выклевывая лакомые кусочки с изяществом разборчивых гурманов. Вспугнутые приближением повозки, они с досадливым чириканьем перепорхнули на забор. О, слишком тебе подобный — неукротимый, быстрый, гордый.
Джордж Грейвс поднимался по склону в медленном тяжеловесном ритме, сумрачно глядя в землю.
— Знаешь, Джин,— сказал он наконец,— не может у него быть такого дохода.
Юджин на секунду задумался. Разговор с Джорджем Гренвсом всегда приходилось возобновлять с того места, ка котором он оборвался три дня назад,
У кого? — сказал он.— У Джона Дорси? По-моему, может,— добавил он, ухмыляясь.
Ну, уж во всяком случае, не больше двух с половиной тысяч,— мрачно объявил Джордж Грейвс.
Нет! Три тысячи, три тысячи! — сказал он придушенным голосом.
Джордж Грейвс повернулся к нему с сумрачной недоуменной улыбкой.
Что это с тобой? — спросил он.
Ах ты, дурак! Распроклятый дурак! — пропыхтел Юджин.— Ты с тех пор думал об этом!
Джордж Грейвс засмеялся виновато, смущенно, басисто.
Слева над вершиной холма, отдаленно нарастая, вздымался елей методического органа, сопровождаемый сочным контральто, которое нарасхват приглашалось на похороны. Пребудь со мною.
Из плакальщиков самый гармоничный, восплачь опять.
Джордж Грейвс повернулся и начал рассматривать четыре больших черных дома на выровненных площадках, которые поднимались к церкви на Пастон-плейс.
— Недурная недвижимость, Джин,— сказал он.— Пастоновская собственность.
Как быстро наступает вечер. Вздымает гордая блудница расширенную грудь, выводя сложные фиоритуры.
— Все это когда-нибудь достанется Гилу Пастону,— сказал Джордж Грейвс с добродетельным сожалением.— Он ломаного гроша не стоит.
Они добрались до вершины холма. Через квартал Черч-стрит горизонтально упиралась в узкое ущелье бульвара. С убыстрившимся биением сердца они смотрели нa кишение города.
Негр осторожно окапывал круглые, рыхлые клумбы пресвитерианского кладбища; время от времени он нагибался и толстыми пальцами нежно разминал землю у корней. Старая церковь с острым шпилем гнила медленно, благопристойно, обеспеченно, точно жизнь добродетельного человека — сверху вниз, в сыром, обросшем лишайником кирпиче. Юджин с секундной гордостью благодарно посмотрел на ее темную чопорность, на солидную шотландскую воспитанность.
— Я пресвитерианин,— сказал он.— А ты?
— Когда я хожу в церковь, то в епископальную,— ответил Джордж Грейвс с кощунственным смехом.
– К черту этих методистов! — сказал Юджин с изящной презрительной гримасой. — Для нас они слишком уж плебеи. Бог в трех лицах — святая троица. Брат Грейвс,— продолжал он жирным промасленным голосом.— Я не видел вас на прошлом молитвенном собрании в среду. Где во имя Иисусово вы были?
Открытой ладонью он изо всех сил хлопнул Джорджа Грейвca между мясистых лопаток. Джордж Грейвс пьяно зашатался, пронзительно захохотав.
– Да видите ли, брат Гант,— сказал он,— у меня было свиданьице с одной из почтенных сестер в коровьем хлеву.
Юджин сжал в бешеных объятиях телефонный столб и эротически вскинул ногу на вторую приступку. Джордж Грейвс привалился к столбу тяжелым плечом — его массивное тело было опустошено хохотом.
Через улицу пронесся горячий вихрь пара из прачечной «Аппалачи», и сквозь открывшуюся внутреннюю дверь конторы они на мгновение увидели негритянок, до плеч погружающих мокрые руки в струение своих одежд.
Джордж Грейвс утер глаза. Утомленно смеясь, они перешли через улицу.
— Мы не должны так говорить, Джин,— с упреком сказал Джордж Грейвс.— Нет, правда! Это нехорошо.
Он быстро погружался в угрюмую серьезность.
Все лучшие люди города принадлежат церкви,— сказал он убежденно.— И это очень здорово.
Почему? — спросил Юджин с ленивым любопытством.
А потому что,— сказал Джордж Грейвс,— так ты знакомишься со всеми людьми, которые чего-то стоят, черт их дери.
«Стоят того, чтобы их черт подрал!» — быстро подумал он. Забавная мысль.
— Это полезно в деловом отношении. Они тебя запоминают, начинают уважать. А без них, Джин, в этом городе ты ничего не достигнешь. Быть христианином,— добавил он благочестиво,— стоит того.
— Да,— серьезно согласился Юджин,— ты прав.
Идти степенно в божий храм среди почтенных прихожан.
Он грустно задумался о своем утраченном благонравии и о том, что когда-то он в одиночестве бродил по чинным улочкам божьего шотландского городка. Непрошеные, они явились вновь завладеть его памятью — бритые лица добродетельных торговцев, ведущих свои тщательно умытые домашние царствия покорно совершать все положенные обряды, сухие, приглушенные улыбки благочестия, скованная страсть истовости, с которой они молили, чтобы господь возлюбил их деловые сделки, или отдавали девственных дочерей на святое торжище брака. А из даже еще более глубоких штолен его сознания к берегам его былого голода медленно всплывали огромные рыбы, чьи имена он знал не все, чьи имена, собранные в слепых усилиях из тысяч книг, от Августина (тоже всего лишь имя) до Джереми Тейлора, английского метафизика, были формулами, на миг зажигавшими чешуйчатые огни — электрические, фосфоресцирующие, освещающие магическими ассоциациями бездонные глубины обряда и религии. Они возникали — Варфоломей, Иларий, Златоуст, Поликарп, Антоний, Иероним и сорок каппадокийских мучеников, которые шли по волнам, свернутым в кольца, как их собственные зеленоватые тени, и через мгновение исчезали.
— Кроме того,— сказал Джордж Грейвс,— так же принято. Честный путь —самый прямой.
По ту сторону улицы на втором этаже небольшого трехэтажного кирпичного здания, служившего приютом нескольким юристам, врачам и дантистам, доктор Г.М. Смейзерс энергично нажал на педаль правой ногой, взял ватную колбаску у своей помощницы мисс Лолы Брюс и, плотно заложив ее за губу невидимого пациента, сосредоточенно наклонил свою фешенебельную лысую голову. Легкий ветерок откинул тонкие занавески и показал его — знающего свое дело, в белом халате, с бором в руке.
— Так не больно? — спросил он нежно.
— Оэн оно!
— Сплюньте!
С тобой беседуя, я забываю время.
– Наверное,— сказал задумчиво Джордж Грейвс,— золото, которым они пломбируют зубы, стоит больших денег.
— Да,— сказал Юджин, захваченный этой мыслью,— если золотые пломбы есть хотя бы даже у одного человека из десяти, это даст десять миллионов только на Соединенные Штаты. А сколько это будет, считая по пять долларов штука, ты и сам легко сосчитаешь.
— Еще бы! — сказал Джордж Грейвс.— Я и больше сосчитаю.— И он со смаком задумался на минуту.— Куча денег,— сказал он.
В конторе Похоронного бюро Роджерса Мелоуна собралась скорбящая семья похищенного смертью,— «Конь» Хайнс откинулся во вращающемся кресле и, положив ноги на широкий подоконник, лениво переговаривался с мистером Ч. М. Пауэллом, лощеным членом фирмы, не участвующим в ведении дел. Как спят бойцы, обретшие покой. Не забывай хотя б еще немного.
— Похоронная контора — доходное предприятие,— сказал Джордж Грейвс.— Мистер Пауэлл богат.
Глаза Юджина прилипли к тяжелой нижней челюсти «Коня» Хайнса. Он забил по воздуху судорожной рукой и вцепился пальцами себе в горло.
— Что с тобой? — воскликнул Джордж Грейвс.
— Они не похоронят меня заживо,— сказал Юджин.
— Это как знать,— мрачно сказал Джордж Грейвс.— Такие вещи случались. Потом раскапывали могилу, и оказывалось, что они перевернулись и лежат лицом вниз.
Юджин затрясся.
— По-моему,— высказал он мучительное предположение,— при бальзамировании у тебя вынимают внутренности.
— Да,— сказал Джордж Грейвс, повеселев.— Да и эта дрянь, которую они применяют, все равно тебя прикончит. Они же ее в тебя накачивают галлонами.
Сердце Юджина съежилось, пока он прикидывал. Призрак былого страха, давно уже успокоившийся, восстал, чтобы вновь начать его преследовать.
В своих прежних фантазиях он видел, как его погребали заживо, предвидел свое пробуждение в смертной тоске, свои медлительные тщетные усилия отбросить душащую землю, пока наконец, подобно тонущему, который хватается за воздух, его безмолвные застывшие пальцы не скрючатся над рыхлой могилой, моля о спасительно протянутой руке.
Они завороженно смотрели сквозь сетчатые двери в темный коридор, обрамленный плакучими папоротниками. Сладкий похоронный запах гвоздик и кедра плыл в прохладном тяжелом воздухе. За ширмой они смутно4 разглядели на постаменте с колесиками тяжелый гроб с массивными серебряными ручками и бархатным покровом. Дальше густой свет сливался с темнотой.
— Их обряжают в задней комнате,— сказал Джордж Грейвс, понизив голос.
Сгнить в цветок, раствориться в дерево с бесприютными телами непогребенных.
В эту минуту, отдав скорби все, что у него было (одну слезу), преподобный отец Джеймс О'Хейли, иезуит, среди неверных один лишь верный, неуклонившийся, несо-блазнепный, неустрашенный, сдобно покинул часовню, короткими энергичными шажками прошествовал по ковровой дорожке в приделе и вышел на свет. Его голубые глазки секунду быстро мигали, сдобное, гладкое лицо твердо несло улыбку тихой благожелательности; он надел на голову маленькую аккуратную шляпу из черного бархата и направил свои стопы к бульвару. Юджин тихонько попятился, когда толстячок проходил мимо, ибо эта маленькая фигура в черном надвигалась на него грозным символом своей великой госпожи — это гладкое лицо слышало непроизносимое, видело непознаваемое. На отдаленном аванпосте могучей церкви он был знаменосцем единственной истинной веры, освященной плотью бога.
— Им не платят никакого жалования,— печально сказал Джордж Грейвс.
— Так как же они живут? — спросил Юджин.
– Об этом не беспокойся,— сказал Джордж Грейвс с многозначительной улыбкой.— Они берут все, что плывет в руки. По его виду не скажешь, что он голодает, верно?
— Да,— ответил Юджин,— не скажешь.
— Он живет в свое удовольствие,— сказал Джордж Грейвс.— Вино за завтраком, обедом и ужином. Здесь в городе есть богатые католики.
– Да,— сказал Юджин.— Фрэнк Мориэрти сидит по уши в деньгах, нажитых на самогоне.
— Берегись, чтобы они тебя не услышали!— сказал Джордж Грейвс с ворчливым смехом.— У них уже есть генеалогическое древо и герб.
Пивная бутылка на задних лапах в поле лимбургского сыра с тремя алыми полосами,— сказал Юджин.
Они из кожи вон лезут, стараясь пропихнуть Принцессу Мадлен в общество,— сказал Джордж Грейвс.
Черт возьми! — воскликнул Юджин, ухмыляясь.— Ну, и надо ее туда допустить, если ей так хочется. Мы же — золотая молодежь, разве нет?
Ты, может, и золотая молодежь,— сказал Джордж Грейве, шатаясь от смеха.— А я нет! Не желаю, чтобы меня ставили на одну доску с этими нахальными сопляками.
– Мистер Юджин Гант вчера вечером устроил прием с жареной бараниной для местного кружка золотой молодежи в «Диксиленде» — прекрасном старинном родовом особняке своей матушки миссис Элизы Гант. Джордж Грейвс потерял равновесие.
– Зря ты так говоришь, Джин! — всхлипнул он и укоризненно покачал головой.— Твоя мать — прекрасная женщина.
• В течение вечера высокородный Джордж Грейвс, талантливый отпрыск одной из старейших и богатейших семей — честерфилдских Грейвсов (десять долларов в неделю и более), исполнил несколько соответствующих случаю опусов на гребешке.
Подчеркнуто остановившись, Джордж Грейвс вытер слезящиеся глаза и высморкался. В витрине шляпочной мастерской Бейна восковая нимфа, чьи фальшивые локоны были увенчаны кокетливыми перьями, протягивала жеманные пальчики грациозным противовесом. Шляпы для миледи. О, если б эти губы говорили!
В эту минуту под ровное шуршание рысящих крупов роджерс-мелоуновская повозка смерти быстро свернула с бульвара и на звонких копытах пронеслась мимо. Они с любопытством обернулись и смотрели, как фургон остановился у тротуара.
— Еще один краснокожий покатился в пыли,— сказал Джордж Грейвс.
Приди же, нежная смерть, безмятежно, все ближе и ближе.
«Конь» Хайнс быстро выбежал на длинных хлопающих ногах и раскрыл дверь сзади. Через минуту он с помощью двух людей, сидевших на козлах, осторожно извлек длинную плетеную корзину и скрылся в душистой мгле своего заведения.
Пока Юджин смотрел, это место обрело былую фатальность. Каждый день, думал он, мы проходим там, где когда-нибудь умрем. Или и я тоже прибуду мертвым в какое-нибудь убогое здание, еще неведомое? Суждено ли этой светлой плоти, прикованной к горам, умереть в жилище, еще не построенном? Суждено ли этим глазам, затопленным еще не увиденными видениями, заполненным вязкими и бесконечными морями на заре, грустным утешением несбывшихся Аркадий, суждено ли им в свое время запечатать свои холодные мертвые грезы на таком же матрасе в каком-нибудь жарком селении на равнинах?
Он уловил и зафиксировал этот миг. Доставщик телеграмм, трудолюбиво вертя педали, энергично свернул с бульвара, по широкой дуге въехал в переулок справа, резко вздернул колесо на тротуар и подкатил к черному ходу. Без отдыха по суше и по морю чреда вестей. Милтон, ты должен был бы жить сейчас.
Медленно спустившись по темной лестнице «Дома терапевтов и хирургов», миссис Томас Хьюитт, хорошенькая жена преуспевающего адвоката (фирма «Артур, Хьюитт и Грей»), вышла на свет и медленно направилась к бульвару. Вежливыми взмахами шляп ее приветствовали Генри Т. Мерримен («Мерримен и Мерримен») и Роберт Ч. Аллен, коллеги ее мужа. Она улыбнулась и быстро сразила каждого взглядом. Красива эта плоть. Когда она прошла, они посмотрели ей вслед. Потом продолжили свою беседу о судебных процессах.
На третьем этаже Первого национального банка на правом углу Фергес Пастон, пятидесяти шести лет, с узким похотливым ртом между оловянно-седыми бакенбардами, поставил полусогнутую ногу на подоконник открытого окна и внимательно следил за движениями переходящей улицу мисс Берни Пауэрс, двадцати двух лет. Даже и в нашем пепле живет былой огонь.
На противоположном углу миссис Роланд Роулс, чей муж был управляющим «Пирлесс Палп компани» (фабрика № 3) и чей отец был владельцем этой компании, вышла из богатой недоступности магазина Артура Н. Райта, ювелира. Она защелкнула сумочку из серебряной сетки и села в ожидавший ее «паккард». Это была высокая темноволосая женщина тридцати трех лет, с хорошей фигурой. Ее лицо было скучным, плоским, типичным для Среднего Запада.
– Все денежки у нее,— сказал Джордж Грейвс.— У него за душой нет и ломаного гроша. Все записано на ее имя. Она хочет петь в опере.
– А петь она умеет?
Ни на ломаный грош,— сказал Джордж Грейвс.— Я ее слышал. Не зевай, Джип. У нее есть дочка, твоя ровесница.
А что она делает? — спросил Юджин.
— Хочет быть актрисой,— сказал Джордж Грейвс с горловым смехом.
– Слишком тяжелая работа за такие деньги,— сказал Юджин.
Они дошли до банка на углу и нерешительно остановились, вглядываясь в прохладное ущелье предвечернего часа. Улица жужжала легким, веселым роем праздных зевак; лица юных девственниц возникали там и тут, как цветы на венке. Юджин увидел, что на него по дюйму в секунду надвигается тяжелое парализованное тело старого мистера Эйвери, весьма большого эрудита, совершенно глухого, семидесяти восьми лет. Он жил один в комнате над Публичной библиотекой. У него не было ни друзей, ни родственников. Он был мифом.
— О господи,— сказал Юджин.— Вот он.
Спасаться было поздно.
С хрипящим приветствием мистер Эйвери приближался к нему; судорожно шаркая ногами, выбивая дрожащую дробь тяжелой палкой, он покрыл разделявшие их три ярда за сорок секунд.
— Ну-с, молодой человек,— прохрипел он,— как ваша латынь?
— Прекрасно! — завопил Юджин в его розовое ухо.
— Poeta nascitur, non fit*,— сказал мистер Эйвери и разразился беззвучным чихающим смехом, который тут же вызвал у него припадок удушья. Его глаза выпучились, нежная розовая кожа стала малиновой, его ужас вырвался мокрым клокотанием, а белая в пупырышках рука беспомощно тряслась в поисках носового платка. Вокруг собралась толпа. Юджин быстро извлек грязный носовой платок из кармана старика и сунул его ему в руку. Мистер Эйвери вырвал из сведенных легких гниющую массу и часто задышал. Толпа разошлась, несколько поникнув.
Джордж Грейвс темно ухмыльнулся.
— Нехорошо,— сказал он.— Не следует смеяться, Юджин.
Он, булькая, отвернулся.
— Вы умеете спрягать? — прохрипел мистер Эйвери.— Я учился так:
Amo, amas,
Я люблю вас,
Amat,
Он любит тоже
Сотрясаемый дрожью смеха, он двинулся дальше. Поскольку он покидал их дюйм за дюймом, они отошли на несколько шагов к краю тротуара. Состарься со мною рядом!
Черт знает что! — сказал Джордж Грейвс, глядя ему вслед и покачивая головой.— Куда он идет?
Ужинать,— сказал Юджин.
Ужинать! — сказал Джордж Грейвс.— Но ведь только четыре часа! Где он ест?
Не где он ест, а где его съедают.
В «Юниде»,— сказал Юджин, начиная захлебываться.— Ему требуется два часа, чтобы туда добраться
Он каждый день туда ходит? — сказал Джордж Грейвс, начиная смеяться.
— Три раза в день! —взвигнул Юджин.— Он все утро идет обедать, и весь день идет ужинать.
Шепотный смех вырвался из их усталых челюстей. Они вздохнули, как камыши.
В этот момент, энергично пробираясь сквозь толпу, не скупясь на бодрые слова приветствия, их нагнал мистер Джозеф Бейли, секретарь алтамонтской торговой палаты, приземистый, толстый, краснолицый, и ласково помахал им.
— Как живете, мальчики? — воскликнул он.— Как дела? — Но прежде, чем они успели ответить, он прошел дальше с ободряющим кивком и басистой похвалой. — Так и надо!
– Что именно надо? — сказал Юджин.
Но прежде, чем Джордж Грейвс успел ответить, прославленный легочный специалист доктор Ферфакс Грайндер, отпрыск одной из самых старых и самых гордых виргинских семей, злобно вылетел с Черч-стрит, напряженно свернув свои мускулистые шесть футов восемь дюймов в глубоком брюхе большого «бьюика». Беспристрастно проклиная эту ползучую сыпь — послевоенную чернь, как южную, так и северную, с несколькими особыми отступлениями в адрес евреев и черномазых,— он направил автомобиль прямо на коротенькую пухлую фигуру Джо Замшника, мужская галантерея («В двух шагах от площади»).
Джо, находившийся в полутора ярдах от черты, за которой пешехода охраняет закон, с диким визгом кинулся на тротуар. Он достиг его на четвереньках, но без добавочного толчка извне.
– Ч-черт!—сказал Юджин.— Вновь неудача! Это было верно.
Тонкая щетинистая верхняя губа доктоpa Ферфакса Грайидера растянулась, открывая крепкие желтые зубы. Он нажал на тормоз и повернул автомобиль, описав длинными руками полный круг. Затем он с ревом умчался прочь по смятенной мостовой в жирном синем облаке бензина и горелой резины. Джо Замшник отчаянно вытер шелковым платком сияющую лысину и громко призвал всех в свидетели.
— Что это с ним? — разочарованно сказал Джордж Грейвс.— Обычно он въезжает за ними на тротуар, если не догонит на мостовой.
На противоположной стороне улицы, почти не привлекая к себе взглядов бездельничающих туземцев, достопочтенный Уильям Дженнингс Брайан благожелательно остановился у витрины «Книжной лавки» Г. Мартина Граймса, позволяя шаловливому ветерку ласково играть своими знаменитыми кудрями. Силки волос Неэры. Достопочтенный Гражданин внимательно разглядывал выставленные в витрине книги, включавшие несколько экземпляров «До Адама» Джека Лондона. Затем он вошел и отправил несколько открыток с видами Алтамонта и окружающих гор.
Он, возможно, тут поселится,— сказал Джордж Грейвс. – Доктор Доук предложил ему дом и участок в Доук-парке.
Зачем? — сказал Юджин,-
А для города это будет хорошая реклама,— сказал Джордж Грейвс.
В нескольких шагах впереди из вулвортовского магазина «Пять — Десять центов» вышла доблестная дочь желания, мисс Элизабет Скрэгг, и пошла в сторону площади. Улыбаясь, она ответила на тяжеловесный поклон великана совладельца отеля «Уайтстоун» Большого Джеффа Уайта, который начал богатеть после того, как отказался вернуть своему старому товарищу Диксону Риду, кассиру-растратчику, девяносто тысяч долларов вверенной ему добычи. Ворон выклевывает глаз ворону. Вор ловит вора. Дуб высотой своей отличен, а человеку вес приличен.
Его тень, длиной в шесть с половиной футов, медленно скользила впереди него. Он прошел мимо них в скрипящих башмаках сорок восьмого размера — дородный бритый человек с большим брюхом, заправленным в широкий пояс.
И опять-таки на другой стороне улицы перед витринами обувной фирмы Ван У. Йетса преподобный Дж. Брукс Голл (Амхерст, выпуск 1861 года), выглядящий в свои семьдесят три года шестидесятилетним, прервал бодрую прогулку и завел оживленную беседу с тремя своими бой-скаутами — господами Льюисом Мон-ком, семнадцати лет, Брюсом Роджерсом, тринадцати, и Малкольмом Ходжесом, тринадцати. Никто лучше его не знал мальчишеского сердца. Он тоже, как оказалось, когда-то был мальчиком. И вот, пока одна веселая история сменяла или подсказывала полдесятка других, они с почтительным вниманием покорно улыбались сверкающему постукиванию его фальшивых зубов под приподнятым шлагбаумом седых щетинистых усов. А он с грубоватой, но товарищеской фамильярностью время от времени прерывал рассказ, чтобы сказать «старина Малк!» или «старина Брюс!», крепко стискивая плечо слушателя и легонечко его встряхивая. Они бледно улыбались, переминались с ноги на ногу и искоса, украдкой прикидывали, как бы удрать.
Мистер Бьюз, торговец восточными коврами, вышел из-за угла Либерти-стрит. Его широкое смуглое лицо сияло персидскими улыбками. Я встретил странника, он шел из стран далеких.
В кафе «Бижу» для дам и господ Майк, буфетчик, оперся волосатыми руками на мрамор стойки и склонил сморщенный дюймовый лоб над старым номером «Атлантиды». Сегодня: жареные цыплята с картофелем. О веселый дух, ты птицей не был никогда. Одинокая муха металась над захватанной пальцами стеклянной крышкой, под которой парился кожистый кусок мясного пирога. Весна пришла.
Тем временем, дважды совершив церемониальный марш по улице от площади до почтамта, мисс Кристин Болл, мисс Виола Пауэлл, мисс Элайн Роллинс и мисс Дороти Хэззард были окликнуты у аптеки Вуда Томом Френчем, семнадцати лет, Роем Данкеном, семнадцати лет, и Карлом Джонсом, восемнадцати лет.
— Куда это вы направляетесь? — развязно спросил Френч.
Весело, бойко, в унисон они ответили:
– Но-но-о!
— Сено нынче семь долларов тонна,— сказал Рой Данкен и разразился визгливым кудахтаньем, к которому радостно присоединились все остальные.
— Ненорма-альный! — нежно сказала Виола Пауэлл. Скажите, дочери купцов, кто с ней красою и умом сравнится.
— Мистер Данкен,— сказал Том Френч, поворачивая гордое зловещее лицо к своему лучшему другу,— позвольте представить вас моей хорошей знакомой мисс Роллинс.
— Мне кажется, я его где-то уже видела,— сказала Элайн Роллинс. И новый блеск его уста зажег.
— Да,— сказал Рой Данкен.— Я там часто бываю.
Его маленькое тугое веснушчатое бесячье лицо снова сморщилось от визгливого кудахтанья. Все то, чем мне не суждено быть. Они вошли в аптеку, где жаждущий сосед встречается с соседом, и пронизали ленивую кучку присяжных сердцеедов у фонтанчика.
Мистер Генри Соррел («Все к вашим услугам») и мистер Джон Т. Хауленд («Наши участки идут нарасхват») вышли из сумрачной полутьмы грюнеровского дома за магазином Артура Н. Райта, ювелира. Каждый заглянул в ячейки сердца другого, и глаза их хранили великое видение заветной горы, когда они быстро свернули в Черч-стрит, где стоял «хадсон» Соррела.
В белом жилете, с наливающимся брюшком, больши-ми плоскими ступнями, бритой полной луной красного лица и изобилием волос цвета патоки, преподобный Джон Смоллвуд, священник Первой баптистской церкви, грузно шел по улице, ласково здороваясь со своими прихожанами и уповая встретиться лицом к лицу со своим Кормчим. Однако вместо этого он натолкнулся на достопочтенного Уильяма . Дженнингса Брайана, который медленно выходил из книжной лавки. – Два близких друга тепло поздоровались и твердым дружеским возложжением рук оказали один другому взаимную христианскую помощь благодетельного экзорцизма.
— Как раз тот, кого я искал,— сказал брат Смоллвуд.
В молчании они несколько секунд обменивались рукопожатием. Молчание было довольным.
— Именно это,— с серьезным юмором заметил Гражданин,— как мне казалось, Великий Американский Народ говорил мне в трех случаях.
Это была его излюбленная шутка, налитая мудростью, умягченная годами и все же столь для него характерная. Глубокие складки его рта разошлись в улыбке. Наш наставник — прославленный, спокойный, мертвый.
Мимо кошачьей походкой на резине прошел, покинув длинную сумрачную книжную лавку, профессор Л. Б. Дуни, директор школы № 3 на Монтгомери-авеню. Он холодно улыбнулся им, сузив в буравчики глаза за толстыми стеклами очков. Из его кармаиапредательски выглядывала обложка «Нью Рипаблик». Худой веснушчатой рукой он прижимал к боку новенькие издания «Великой иллюзии» Нормана Энджела и «Старинной обиды» Оуэна Уистера. Пожизненный сторонник союза двух англоязычных (sic!) наций, вдвоем победоносно утверждающих мир, истину и праведность, благодетельно, но твердо главенствуя над прочими безответственными элементами цивилизации — он прошел, католичнейший человек, радостно посвятивший себя доблестным дерзаниям духа и спасению человечества. О да!
– Как вам и вашей почтенной супруге правится Страна Небес? — спросил преподобный Джон Смоллвуд.
— Мы сожалеем только о том,— сказал Гражданин, –что наше пребывание тут измеряется днями, а не месяцами. Нет — годами.
Мистер Ричард Гормен, двадцати шести лет, репортер «Ситизен», быстро шагал по улице, задрав гордый холодный газетный нос. Его жесткогубая самодовольная улыбка угодливо одрябла.
– А-а! Дик!—сказал Джон Смоллвуд, ласково сжимая его руку и стискивая его локоть.— Как раз тот, кого я искал. Вы знакомы с мистером Брайаном?
– Как коллеги-газетчики,— сказал Гражданин,— Мы с Диком были близкими друзьями уже… сколько именно лет, мой мальчик?
— Три года, сэр,— сказал мистер Гормен, мило краснея.
– Жаль, вы не слышали, Дик,— сказал преподобный Смоллвуд,— что нам сейчас говорил мистер Брайан. Наши добрые горожане возгордились бы, узнай они это.
– Мне хотелось бы взять у вас еще одно интервью до вашего отъезда, мистер Брайан,:— сказал Ричард Гормен. – В городе говорят, что вы, возможно, в будущем поселитесь у нас.
На вопрос репортера «Ситизен» мистер Брайан ответа не дал, отказавшись подтвердить или опровергнуть этот слух.
— Возможно, я в дальнейшем смогу сказать что-то болee определенное,— заметил он с многозначительной улыбкой,— но в настоящий момент мне приходится удовлетвориться заявлением, что, будь в моей власти выбрать себе место рождения, я не мог бы отыскать более прекрасного места, чем этот край чудес природы.
Земной Рай, по мнению Гражданина.
— В свое время я много путешествовал,— продолжал человек, которого великая партия трижды избирала своим кандидатом на получение высшего дара, вручаемого народом. — Я странствовал от лесов Мэна до омываемых волнами песков Флориды, от Гаттераса до Галифакса и от вершин Скалистых гор до равнин, где Миссури мчит свои бурные воды, но мне довелось увидеть лишь немного мест, которые могли бы сравниться с этим горным Эдемом, и ни одного, которое его превзошло бы.
Репортер делал быстрые пометки в своем блокноте. Мощные валы риторики приносили ему на своих гребнях годы былой славы — великие утраченные дни первого крестового похода, когда бароны денежного мешка трепетали перед тенью Золотого Креста и Брайан! Брайан! Брайан! горел над страной, как комета. Когда я еще не был стар. 1886 год. О, горькое «еще», твердящее, что юность миновала.
Предвидит Зарю Новой Эры. Когда репортер начал более настойчиво расспрашивать мистера Брайана о его дальнейших планах, он сказал:
— Мое время на много месяцев вперед будет полностью занято выступлениями, которые мне предстоит сделать по всей стране во имя ведущейся мною борьбы за сокращение колоссальных вооружений, каковые составляют главное препятствие к воцарению мира на земле и во человецех благоволения. А потом — кто знает? — сказал он, блеснув, своей прославленной улыбкой.— Возможно, я вернусь в этот прекрасный край и начну мою жизнь здесь, среди моих друзей, как тот, кто честно сражался во имя благого дела и заслужил провести закат своих дней, не только узрев пределы счастливой страны Ханаанской, но и вступив в нее.
На вопрос, может ли он назвать точное время, когда он намерен уйти на покой, Гражданин дал характерный для него ответ, процитировав следующие прекрасные строки Лонгфелло:
Когда свернут войны знамена,
Военный смолкнет барабан
В Парламенте Людского Рода,
В Союзе Мировом всех стран.
Магическая клеточка музыки — электрическое пианино в неглубоком, выложенном изразцами фойе «Аякса», любимого кинематографа Алтамонта, смолкло с жестяной резкостью, секунду зловеще жужжало и без всякого предупреждения заиграло вновь. Путь далекий до Типперери. Мир содрогался от топота марширующих людей.
Мисс Маргарет Бленчерд и миссис Ч. М. Макриди, занаркотизированная жена фармацевта, которая, как свидетельствовала белая рыхлая ткань ее лица, и блестящая одурманенность широких зрачков, слишком часто медвяную пила росу, вышли из кинематографа и повернули к аптеке Вуда.
Сегодня показывает – «Вайтограф»—Морис Костелло и Эдит М. Стори в «Бросьте спасательный канат».
Мимо в соломенной шляпе, которую он носил зимой и летом, подергиваясь, выворачивая внутрь искалеченную ногу, выпучив глаза, прошел Уилли Гофф, торговец карандашами: крупная голова идиота болталась на жилистой шее. Пальцы его высохшей руки были окаменело обращены к нему — они манили его, прикасаясь к нему, пока он шел жесткими рывками, как жуткая пародия на чванство. Из грудного кармана его аккуратно перепоясанной норфолкской куртки буйным пятном свисал носовой платок с сине-желто-малиновым узором, широкий отложной шелковый воротник, расчерченный красными и оранжевыми полосками, цвел поперек его узких плеч. На лацкане — огромная красная гвоздика. Его худое личико под выступающим шарообразным лбом непрерывно ухмылялось, навсегда пропитанное широкими, плещущими, откатывающимися, возвращающимися идиотскими улыбками. Ибо, проживи он хоть тысячу лет, его настроение ни разу не омрачилось бы. Он что-то восторженно шепелявил всем встречным, и они отвечали ему сочувственными усмешками, а у аптеки его громкими возгласами и смехом приветствовали молодые люди, околачивавшие возле фонтанчика. Они шумно сомкнулись вокруг него, и, хлопая по спине, потащили к фонтанчику. Очень довольный, он смотрел на них радостно и благодарно.
Что пьешь, Уилли? — спросил мистер Тобиас Поттл.
Мне кока-колу,— сказал Уилли Гофф ухмыляющемуся газировщику.— Кока-колу с лимонным соком.
Пэдж Карр, сын политического воротилы, радостно захохотал.
— Хочешь кока-колу с лимонным соком, а, Уилли?— сказал он и изо всех сил хлопнул его по спине. Его толстое глупое лицо посерьезнело.
— Возьми сигарету, Уилли,— сказал он, протягивая Уилли Гоффу.
— Чего налить? — спросил газировщик Тоби Поттла.
— Мне тоже кока-колу.
— Я ничего не буду,— сказал Пэдж Карр. Напитки, что благородно пьянили их, не затмевая разум.
Пэдж Карр подмес зажженную спичку к сигарете Уилли Гоффа и медленно подмигнул Брейди Чэлмерсу, высокому красивому малому с черными волосами и длинным смуглым лицом. Уилли Гофф затянулся своей сигаретой, раскуривая ее сухими, чмокающими губами. Он закашлялся, вынул ее изо рта и неуклюже зажал между; большим и указательным пальцами, с любопытством на нее посматривая.
Они прыснули, и смех их запутался и исчез в клубах табачного дыма; они захлебывались — наглец, лакей и конюх.
Брейди Чэлмерс осторожно вытащил пестрый платок Уилли у него из кармана и показал остальным. Потом аккуратно сложил его и засунул обратно.
— Для чего это ты расфрантился, Уилли?— сказал он.— Идешь на свидание со своей девочкой?
Уилли Гофф хитро улыбнулся.
Тоби Поттл выпустил из ноздрей великолепную струю дыма. Ему было двадцать четыре года — безупречный костюм, напомаженные белокурые волосы, розовое от массажа лицо.
— Не скрытничай, Уилли,— сказал он ласково, негромко.— У тебя же есть девушка, верно?
Уилли Гофф самодовольно оскалился. У дальнего конца стойки Тим Маккол, двадцати двух лет, который все это время медленно выдавливал зажатые в кулаке кубики льда в глубокие защечные мешки, внезапно уронил голову, обрушив радужный, дробный град на мраморную доску.
— У меня их несколько,— сказал Уилли Гофф.— Может же человек поразвлечься, верно?
Раскрасневшись от пронзительного звенящего смеха, они заулыбались, заговорили почтительней, сняли шляпы перед мисс Тот Уэбстер, мисс Мэри Макгроу и мисс Мартой Коттог, старейшими членами местного кружка золотой молодежи. Они потребовали музыки покрепче, вина погромче.
Как поживаете?
Ага! Ага!—сказал Брейди Чэлмерс мисс Мэри Макгроу.— Где же это вы были?
— Вы об этом никогда не узнаете! — отозвалась она. Это знали только они двое — их маленькая тайна, Они многозначительно засмеялись в восторге обладания.
— Пойдемте за столик, Пэдж, — сказал Юстон Фиппс, их эскорт.— И вы, Брейди.
Он последовал за дамами в задний зал — высокий, дерзкий, хвастливый. Молодой алкоголик с одним здоровым легким. Он хорошо играл в гольф. Развязные мальчишки кидались от переполненных кабинетов и столиков к фонтанчику, подлетая к стойке на одном скольжении. Они грубо выкрикивали заказы, безжалостно язвя шустрых газировщиков.
— Ладно, сынок. Две колы и мятный лимонад. И побыстрee.
— Ты здесь работаешь или нет, мальчик?
Газировщики двигались в ритме регтайма, жонглируя напитками, подбрасывая в воздух шарики мороженого и ловя их в бокалы, выбивая ложками стремительный мотив.
Сидя в одиночестве, глядя поверх соломки густыми карими глазами, миссис. Тельма Джервис, модистка, единым свистящим вздохом всосала последние бусинки сладости, еще остававшиеся на дне ее бокала. Пей за меня одну — глазами. Она медленно поднялась, глядясь в зеркальце своей открытой сумочки. Затем струящимися движениями пышного тела, изваянного шелковым платьем цвета хны, она начала огибать столики, лавируя в тесных проходах, негромко, мелодично извиняясь. У нее был нежный голосок, что так прекрасно в женщине. Пронзительная болтовня за столиками затихала, когда она проходидила мимо. О, ради бога, придержи язык, дай мне любить! Покачивая янтарными бедрами, она плыла по проходу мимо духов, конвертов, резиновых изделий и туалетных принадлежностей, остановившись у табачного прилавка, чтобы оплатить свой чек. Ее округлые, тяжелые, как дыни, груди кивали венчиками в медленном, но задорном танце. Как не возликовать поэту в веселом обществе таком.
Но… у входа, в алькове с газетным киоском мистер Поль Гудсон из «Надёжной жизни» разом замкнул свое длинное ухмыляющееся блюдообразное лицо и оборвал разговор. Он не слишком подчеркнуто снял шляпу, как и его собеседник Костон Смейзерс, мебельщик («Жена ваша, мебель наша»). Они оба были баптистами. Миссис Тельма Джервис обратила на них свой теплый слоновой кости взгляд, полуоткрыла пухлый маленький рот в рассеянной улыбке и прошла, плавная. Когда она исчезла за дверью, они повернулись друг к другу, тихонько ухмыляясь. Мы будем ждать над рекой. Они быстро поглядели по сторонам. Никто ничего не заметил.
Покровительница всех искусств, но особенно Музыки, Небесная Дева миссис Франц Вильгельм фон Зек, супруга известного легочного специалиста и создателя сыворотки фон Зека, августейше прошествовала из дверей магазина мод и была нежно подсажена в объятия мягких сидений ее «кадиллака» мистером Луисом Розальским. Она улыбнулась ему сверху вниз, благосклонно, н сдержанно. Белый пергамент его жесткого польского лица был разорван улыбкой безжалостной сервильности, которая закручивалась кверху, у ноздрей его колосального носа цвета оконной замазки. Фрау фон Зек уложил мощные подбородки на рубленую полку своих вагнеровских грудей — ее тяжеловесный взор уже был мечтательно устремлен к отдаленным филантропическим свершениям,— и величественная колесница мягко унесла eе прочь от преданного торговца. Nur wer die Sehnsucht kennt, weifi was Ich leide*.
Мистер Розальский вернулся в свой магазин.
В третий раз мисс Милдред Шафорд, мисс Хелен Пендергаст и мисс Мэри Кэтрин Брус проехали мимо, собранные в гроздь, как несорванные вишни, на переднем сиденье «рео» мисс Шафорд. Они проехали, впиваясь а тротуар жадными высокомерными глазами, очень довольные своим гордым видом. Они повернули на Либерти-стрит, совершая четвертый объезд по кругу. Ах, вальсируй со мною, о Вилли.
Ты умеешь танцевать, Джордж? — спросил Юджин. Его сердце было полно горькой гордости и страха.
Да,— сказал Джордж Грейвс рассеянно,— немножко. Я этого не люблю.— Он поднял глаза, полные сумеречного раздумья.
Послушай, Джин,— сказал он. – Сколько стоит доктор фон Зек, как ты думаешь?
На смех Юджина он ответил недоумевающей смущенной улыбкой.
— Пошли, выпьем чего-нибудь,— сказал Юджин.
Они перебежали узкую улицу, ловко лавируя в густеющем к вечеру потоке машин.
— С каждым днем все хуже,— сказал Джордж Грейвс. — Люди, которые планировали город, не умели видеть будущее. Что тут будет через десять лет?
— Но ведь улицы можно расширить, ведь так? — сказал Юджин.
– Нет. Теперь уже нельзя. Придется отодвигать все эти здания. Интересно, во сколько это обошлось бы? — задумчиво сказал Джордж Грейвс.
– А если мы этого не сделаем,— произнес холодное предупреждение педантичный голос профессора Б. Дунна,— то их следующая акция будет направлена против нас. И возможно, вы еще доживете до того дня, когда железная пята милитаризма придавит вам шею и вооруженные силы кайзера пройдут гусиным шарм но этим улицам. Когда этот день наступит…
– Я в эти россказни не верю,— грубо и кощунственно сказал мистер Боб Уэбстер. Это был низенький человек с серым подлым лицом, вспыльчивый и озлобленный. Хроническая повышенная кислотность всех его внутренностей словно наложила печать на его черты.— По-моему, это все пропаганда. Просто немцы им не по зубам, вот они и расхныкались.
— Когда этот день настанет,— неумолимо продолжал профессор Дунн,— вспомните мои слова. Немецкое правительство питает империалистические замыслы, касающиеся всего мира. Оно мечтает о том дне, когда принудит все человечество склониться под иго Круппа и die Kultur. Судьба цивилизации брошена на чашу весов. Человечество стоит на распутье. Я молю бога, чтобы о нас никто не мог сказать, что мы не исполнили своего долга. Я молю бога, чтобы нашему свободному народу никогдa не довелось страдать, как страдают маленькие бельгийцы, чтобы наши жены и дочери не были уведены в рабство или на позор, чтобы наши дети не были искалечены и убиты.
– Это не наша война,— сказал мистер Боб Уэбстер. – Я не хочу посылать моих ребят за три тысячи миль за море, чтобы их убили ради этих иностранцев. Если они явятся сюда, я возьму ружье не хуже всех прочих, а пока пусть дерутся меж собой. Верно, судья? — сказал он, обращаясь к третьему лицу, федеральному судье Уолтеру Ч. Джетеру, который, к счастью, был близким другом Гровера Кливленда. Войну пророчат предков голоса.
– Ты был знаком с Уилерами? — спросил Юджин у Джорджа Грейвса.— С Полем и Клифтоном?
Да,— сказал Джордж Грейвс.— Они уехали и поступили во французскую армию. Они служат в Иностранном легионе.
Они там в авиационной части,— сказал Юджин.— Эскадриль «Лафайет». Клифтон Уилер сшиб больше шести немецких самолетов.
Ребята. тут его не любили,— сказал Джордж Грейвс.— Считали его маменькиным сынком.
Юджин слегка вздрогнул при этом определении.
Сколько ему было лет? — спросил он.
Он был совсем взрослый,— сказал Джордж.— Двадцать два, не то двадцать три.
Юджин разочарованно прикинул свои шансы на славу. (Ich bin ja nochein Kind*.)
—…но к счастью,— неторопливо продолжал судья Уолтер Ч. Джетер,— у нас в Белом доме есть человек, на чью государственную дальнозоркость мы можем спокойно положиться. Доверимся же мудрости его руководства, словом и духом следуя принципу строгого нейтралитета и лишь в случае крайней необходимости избрав путь, который вновь ввергнет нашу великую нацию в страдания и трагедию войны, от чего,— его голос понизился до шепота,— господь да избавит нас.
Размышляя о более древней войне, в которой он доблестно сражался, полковник Джеймс Бьюкенен Петтигpю, начальник Военной академии Петтигрю (основана в 1789 г.), ехал в своей открытой коляске позади старого негра-кучера и двух откормленных гнедых кобыл. Вокруг стоял добротный гнедой запах лошадей и дубленной потом кожи. Старик негр легонько опускал змеящийся кнут на глянцевитые рысящие крупы, что-то тихонько ворча.
Полковник Петтигрю был по талию закутан в толстый плед, плечи его закрывал серый конфедератский плащ. Он наклонялся вперед, опираясь всем дряхлый весом на тяжелую полированную трость, на серебрянол набалдашнике которой лежали его весноватые руки. Что-то бормоча, он поворачивал массивную гордую старую голову на дрожащей шее из стороны в сторону и брос;: на проплывающую мимо толпу яростные расщепленные взгляды. Он был благородным рыцарем без страха и упрека. Он что-то бормотал.
— Сэр? — сказал негр, натягивая вожжи и оглядываясь.
— Поезжай! Поезжай, мошенник! — сказал полковник Петтигрю.
— Слушаю, сэр,— сказал негр. Они поехали дальше.
В толпе бездельничающих юнцов, которые стояли за порогом аптеки Вуда, рыскающие глаза полковника Петтигрю увидели двух его собственных кадетов. Это были прыщавые мальчишки с отвислыми челюстями и никуда не годной выправкой.
Он бормотал, изливая свое отвращение. Не такие! Не такие! Все не такое! В дни своей гордой юности, в единственной по-настоящему важной войне полковник Петтигрю шел во главе своих кадетов. Их было сто семнадцать, сэр, и ни одному не было девятнадцати. Они все до единого выступили вперед… пока не осталось ни одного офицера… вернулось назад тридцать шесть… с тысяча семьсот восемьдесят девятого года… впредь и всегда!.. Девятнадцать, сэр, и ни одному не было ста семнадцати… впредь и всегда… впредь и всегда!
Отвислые фланги его щек легонько тряслись. Лошади неторопливой рысцой свернули за угол под гладкоспицый рокот резиновых шин.
Джордж Грейвс и Юджин вошли в аптеку Вуда и остановились перед стойкой. Старший газировщик, хмурясь, провел тряпкой по лужице на мраморной доске.
Что вам? — спросил он раздраженно.
Мне шоколадного молока, – сказал Юджин.
Налейте два,— добавил Джордж Грейвс.
О, если бы глоток напитка, что века незримо зрел в ладной глубине земли!
