Утром, едва я вошел в цех, меня позвали к мастеру участка. С напускным радушием он пожал мне руку: «Поздравляю вас с предстоящей поездкой за границу». Такой обходительности я никогда раньше за ним не замечал. «Должен вас предупредить, — добавил он, — что мы не сможем вас отпустить до тех пор, пока вы не закончите начатую вами работу».

Задача была сложной. Я проектировал приставку к цилиндрическому шлифовальному станку… Мне предстояло сдать чертежи 162 деталей с подробным указанием размеров и допусков. И это еще не все. По словам мастера, все до единого чертежи, все размерные данные должны пройти проверку и получить одобрение главного конструктора, и только после этого начальник цеха подпишет приказ об отпуске. Коммунисты со всего завода на партийном собрании приняли решение отпустить меня в Африку, и вот теперь оказывается, что завод сохранил за собой право сорвать мою поездку.

Я принялся лихорадочно работать — и во время смены, и сверхурочно, пока не закончил свой проект. По вечерам, дома, собирал чемодан. Одежду уложил быстро, зато долго возился со своей технической библиотекой, решая, какие из книг могут понадобиться в Кампале, если придется работать в техническом училище. Разумеется, приходилось соблюдать осторожность и ограничиться лишь самыми необходимыми учебниками и пособиями, чтобы не вызвать подозрения, что я решил не возвращаться в Союз и вывожу свои вещи из страны.

Однажды вечером, уложив, наконец, книги, я собрался просмотреть свои бумаги, чтобы решить, какие из них захватить с собой. Однако конверта, в котором я их хранил, на полке в шкафу не оказалось. В конверте было письмо Маркуса Гарви, которое он прислал мне из тюрьмы в Атланте, удостоверение депутата Моссовета, старый британский паспорт, дорогое для меня письмо от одной мулатки, родившейся в России, и вырезка из западной газеты о чернокожих, живших в тридцатые годы в СССР. Несколько ночей подряд я искал конверт: посмотрел на всех полках, заглянул во все уголки, во все стаканы и кружки, во все карманы и даже перелистал все книги — а их у меня было несколько сотен. Безуспешно! Не сомневаюсь, что конверт попал туда же, куда и письмо к президенту Туре.

Тем временем я составил список предотъездных дел и начал ими заниматься. В поликлинике все прошло без проблем. Мне сделали несколько прививок и выдали все необходимые справки. В сберкассе в обмен на зеленую бумажку из ОВИРА я получил причитающиеся мне 176 долларов — сумму, на которую, по их расчетам, можно было прожить сорок пять дней в Уганде. Ясно, что этих денег мне едва-едва хватило бы только до конца срока и ни днем дольше. Однако даже если бы мне выписали 10 долларов, я бы все равно уехал. Жаль, конечно, что уезжая из СССР, я терял пенсию (133 доллара в месяц), тысячу двадцать рублей, которые лежали на моем счете в сберегательной кассе, и несколько очень дорогих для меня вещей. Я знал, что за все хорошее надо платить, и не жалел о потерях. Отдал бы все, лишь бы мне удалось остаться в Уганде и стать свободным. Я думал, что — как это ни печально — в Америку мне уже никогда не вернуться, но любая страна вне сферы влияния СССР была для меня бесконечно желаннее советского плена.

В гостинице «Метрополь» я купил билеты на самолет «Аэрофлота». Сначала в кассе проверили паспорт и справки о прививках, и только после этого взяли с меня 820 рублей (924 доллара) за билеты. Обидно было платить за обратный билет, ведь возвращаться-то я не собирался! Самолет в Уганду летал только раз в неделю. Я должен был вылететь 13 февраля в десять вечера. Выходя из гостиницы, подумал: «На всю жизнь запомню эту дату, 13 февраля».

На следующий день мне предстояла приятная обязанность — получить в посольстве Уганды въездную визу. Стоило переступить порог посольства, и я почувствовал, как напряжение оставляет меня.

Вся процедура получения визы заняла несколько минут. Когда я беседовал с поверенным в делах, ко мне подошел еще один угандиец и пригласил прийти в день отъезда на обед в посольство. Как же приятно было оказаться среди людей, способных безбоязненно проявлять заботу и внимание. Я чувствовал, как избавляюсь от страха, не покидавшего меня сорок четыре года.

12 февраля, накануне отъезда, я позвонил в посольство, чтобы убедиться, что приглашение остается в силе. Осторожность и страх все еще жили во мне, поэтому я не рискнул звонить из дома. Я давно подозревал, что мой телефон прослушивается, и позвонил из телефонной будки. В посольстве удивились звонку и подтвердили приглашение.

Я был счастлив. Это было настоящее, искреннее, ничем не замутненное счастье. Как же хорошо дать волю чувствам, не сдерживаться, не стараться убедить себя в том, что оттаявшую было надежду скоро снова скует мороз советского полицейского государства, и нельзя позволить ей расцвести. Впервые появилась уверенность, что я скоро уеду. У меня было все, что для этого требовалось, — паспорт, билет на самолет, справка о прививках и бумаги, необходимые для прохождения таможенного контроля. Наверное, такое простое и такое приятное ощущение счастья испытывают только свободные люди, думал я.

Мне захотелось поделиться с кем-нибудь своим счастьем, и я позвонил одной из соседок, симпатичной пожилой женщине, которую, как мне было известно, КГБ подрядило за мной шпионить. Я узнал об этом от ее сына, когда он в очередной раз напился. Я не держал на нее зла, понимая, что она не могла отказаться от задания КГБ. Соседка открыла мне дверь и пригласила войти. Судя по всему, она была мне рада. Я сообщил, что завтра улетаю в Африку, и по ее реакции понял, что это не было для нее новостью. Пожелав мне доброго пути, женщина сказала: «Вот что, привези-ка мне красивый наряд, какой носят африканки, и пару хороших туфель». Она принесла карандаш и клочок бумаги, написала на нем размер обуви и одежды и повторила свой наказ: «Смотри не забудь, товарищ Робинсон».

Я пообещал не забыть, хотя и знал, что, если моя мечта сбудется, мы больше никогда с ней не увидимся. Когда мы прощались, мне вдруг стало жалко ее. Я подумал, как ограничено ее представление о жизни и как ей должно быть горько в те моменты, когда она понимает всю безнадежность своего положения. С другой стороны, она, как многие русские, была доброй, стойкой женщиной и обладала сверхъестественной способностью отгонять от себя невеселые мысли. Думаю, единственным счастьем для нее были те редкие случаи, когда сын приходил домой трезвым. Часто его приводили — а иногда и приносили — домой друзья или милиционеры.

Кажется, в ту ночь перед отъездом я спал не больше четырех часов. Лежа с открытыми глазами, представлял разные картины: вот я иду по незнакомому, не советскому городу; вот выхожу из самолета в аэропорту Кампалы, и меня встречают здоровенные детины из КГБ, заталкивают в самолет и везут обратно в Москву.

Утро и день казались бесконечными. В 16:30 я заказал по телефону такси на 18:00. В посольстве меня ждали не раньше 19:00, но я решил добираться туда окольными путями, рассудив, что так будет легче избавиться от вероятной слежки. Доехал до «Таганской» станции метро, оттуда прошел квартал до стоянки такси, взял другую машину, проехал мимо посольства, вышел через два квартала и пошел пешком. Это было настоящим испытанием — ведь я нес два средних размеров чемодана, один из которых был набит книгами, но я твердо решил, что лучше надорвусь, но сделаю все, чтобы меня не остановили. Годы спустя я буду смеяться, вспоминая свой путь, но тогда мне было не до смеха.

У входа в посольство советский постовой смерил меня пристальным взглядом, однако ни слова не сказал. Когда дверь за мной закрылась, я вздохнул с облегчением. Меня встретили двое угандийцев, сотрудников посольства, и проводили в апартаменты поверенного в делах, где уже был накрыт изысканный стол. После великолепного ужина поверенный в делах велел двум сотрудникам проводить меня до аэропорта на машине и не уезжать, пока я не сяду в самолет. Я был очень благодарен ему за предусмотрительность, ведь прежде чем улететь, мне еще предстояло отстоять очередь и пройти таможенный и паспортный контроль.

В зал регистрации на международные рейсы я вошел вместе с угандийцами. У входа меня остановила женщина-инспектор, проверила мой паспорт и указала, где проходить таможенный контроль и сдавать багаж. Когда подошла моя очередь, высокий, крепкий офицер КГБ взял мой паспорт и принялся его изучать, то и дело пристально поглядывая на меня. Я заподозрил неладное. Офицер, кажется, не мог поверить, что чернокожий — советский гражданин. Не скрывая недоумения, он попросил меня показать иностранную валюту и таможенную декларацию. Все это он тщательно проверил — даже качество бумаги. Дважды пересчитал деньги. Затем потребовал предъявить справки о прививках. Убедившись, что все в порядке, поинтересовался, сколько у меня с собой советских денег. Я сказал, что взял десять рублей на такси, чтобы по возвращении в Москву доехать до дома. Он потребовал показать рубли, что я и сделал. Некоторое время он просто стоял и рассматривал меня с ног до головы, как будто я был каким-то чудищем.

Наконец, он вышел из-за стойки и сказал: «Покажите ваш багаж». Тут только я понял, какой он на самом деле огромный — весил, наверное, не меньше ста тридцати килограммов. Осмотрев содержимое одного из моих чемоданов, он отставил его в сторону и принялся рыться во втором. Я посмотрел туда, где только что был мой чемодан и к своему величайшему ужасу его там не обнаружил! Женщина, стоявшая в очереди за мной, поймала мой полный отчаяния взгляд и молча указала на ленту багажного транспортера. Вероятно, я не заметил, как приемщик багажа поставил туда мой чемодан. Женщина жестом успокоила меня. Тут офицер засунул мой магнитофон в чемодан и спросил: «Это все?» — «Все», — ответил я, еще до конца не оправившись от страха за свой чемодан — ведь сам-то я его на ленте транспортера не видел. А что если я неправильно понял знаки, которые подавала мне пассажирка? Что если чемодан схватил какой-нибудь чекист, чтобы спровоцировать скандал? Я прикусил язык. Решил, что добраться до Кампалы без вещей все же намного лучше, чем вовсе туда не долететь. Великан за стойкой, продолжавший пялиться на меня, словно я был пришельцем с другой планеты, попросил показать билеты. Едва взглянув на них, он протянул мне посадочный талон и указал в сторону зала ожидания.

«Все идет хорошо, — успокаивал я себя. — Скоро я и в самом деле улечу отсюда». Теперь, когда в руке у меня был посадочный талон, мой отъезд представлялся вполне реальным. Все в порядке. Никаких загвоздок! Если не считать исчезновения чемодана. Мои африканские провожатые принялись вспоминать, как им жилось на родине. Картина рисовалась приятная, и я с удовольствием прислушивался к их беседе. Вдруг на весь аэропорт прозвучало: «Пассажиры, вылетающие в Одессу, Хартум, Кампалу и Найроби, приглашаются на посадку». От волнения у меня сердце затрепетало. Я весь дрожал. Угандийцы обняли меня и пожелали счастливого пути, а я присоединился к толпе радостно переговаривающихся друг с другом пассажиров. Когда я вышел на летное поле, один автобус был уже полон, но через минуту подъехал второй.

Стюардесса торопила пассажиров, призывая их поскорее садиться в автобус. Я был уже в дверях автобуса, уже поднял ногу на ступеньку, когда вдруг услышал: «Робинсон! Товарищ Робинсон!» Кто-то звал меня. Обернувшись, я увидел подбегавшую женщину-инспектора. У меня сердце упало. Я вошел в автобус. Женщина подошла к двери и повторила: «Робинсон!» Я не шелохнулся: вдруг повезет, и они подумают, что я успел уехать. Наконец водитель не выдержал и крикнул: «Робинсон, покиньте, пожалуйста, автобус». Тогда я решил, что лучше мне выйти, — а то они, того и гляди, вызовут милицию.

Как только я вышел, автобус тронулся и повез пассажиров на посадку. Они улетали в Уганду. А я оставался! «Я же опоздаю на самолет. Что вы делаете? Почему вы меня задерживаете?» — взывал я к инспекторше.

В ответ она показала мне справку о прививках: «Вам придется снова пройти вакцинацию. Произошла путаница с прививками».

Я ей не поверил, но спорить было бессмысленно. Она стояла на пронизывающем ветру без пальто; очевидно, кто-то приказал ей перехватить меня, пока я не успел сесть в самолет, и она бросилась выполнять приказ, не теряя ни минуты. Вместе мы вернулись в аэропорт. От потрясения я не мог ни говорить, ни плакать, ни даже думать. Мои друзья-угандийцы, увидев меня, обомлели. Молча они шли за мной, держась на некотором расстоянии.

«Решение меня остановить было принято наверху, — размышлял я. — Если бы не угандийцы, мне бы пришел конец — меня бы загребли и выслали за тысячу километров от Москвы». Я подумал, что поскольку сыщики из КГБ, обшарив мою комнату за неделю до вылета, не смогли найти мой паспорт, от меня просто решили избавиться. Слава Богу, что со мной были угандийцы.

Мы подошли к столу женщины-инспектора. Она взяла у меня билеты и паспорт и поставила штамп «аннулировано» на отметке «выезд 13 февраля». Ни слова не говоря, не глядя на меня, она встала из-за стола и жестом пригласила меня следовать за ней. Я обернулся: верные угандийцы были неподалеку. Инспектор подвела меня к какому-то кабинету и указала на дверь. Я вошел. За столом восседал тучный мужчина, и внимательно изучал лежащий перед ним журнал. Не отрывая глаз от журнала, он спросил: «Что вам?»

«Простите, — ответил я, — но мой вылет был отложен из-за ошибки, допущенной в справке о вакцинации». Он молча перевернул страницу журнала. «Скажите, пожалуйста, как можно это исправить?» — продолжил я. По-прежнему не отрывая глаз от журнала, он достал какую-то бумажку, что-то на ней накарябал и протянул мне. «Направление на вакцинацию», — прочитал я. Он так ни разу и не взглянул на меня. Свою функцию он выполнил. На большее он был не способен. Я словно нажал на какую-то кнопку, и этот надутый человек-робот сделал ровно то, что он проделывал месяц за месяцем в ответ на просьбы сотен пассажиров.

У дверей кабинета ждала знакомая уже инспекторша, которая довела меня до выхода из зала. Мало того что мне не дали улететь, — я возвращался домой с одним чемоданом. Второй, скорее всего, пропал навсегда. Если бы не угандийцы, подбежавшие ко мне, как только инспекторша ушла, я бы потерял сознание. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким убитым. Столько лет я не давал волю надежде, ограждая себя от разочарования. Но когда в руках у меня оказался посадочный талон на самолет, плотину прорвало. И вот результат: я едва сдерживался, чтобы не разрыдаться от отчаяния. Мои друзья-африканцы поддержали меня и помогли дойти до посольской машины. Я не мог сказать ни слова.

Всю дорогу я просидел, глядя в окно ничего не видящими глазами. Единственное, что у меня оставалось — это воспоминание о тех чувствах, которые на несколько мгновений охватили меня. Теперь же я оцепенел от отчаяния, как это бывает с русскими крестьянами, иначе я бы сошел с ума. Когда машина въехала в центр города, яркие огни ослепили меня и вывели из оцепенения. Я поблагодарил своих спутников за все, что они сделали, и попросил остановить машину возле метро «Маяковская». Оттуда я мог без пересадки доехать до ближайшей к моему дому станции. К счастью, они поинтересовались, есть ли у меня деньги на метро. Я заглянул в кошелек: десятки там не оказалось. Наверное, она выпала при проверке документов в аэропорту. Я с благодарностью взял рубль, и попросил африканских друзей рассказать поверенному в делах обо всем, что со мной произошло.

Домой я добрался далеко за полночь и долго не мог заснуть. Вспомнил всю свою жизнь и уснул, наконец, с мыслью о том, что мне ничего не остается, как предпринять еще одну попытку. Когда я проснулся, за окном было еще темно. Прежде всего проверил бумажку, выданную мне толстым начальником в аэропорту. Меня посылали в другую поликлинику — не в ту, где я был раньше. Я подумал, что делать прививки с промежутком в одну неделю вредно для здоровья, но решил, что в любом случае стоит рискнуть.

Я отыскал указанную в направлении поликлинику. Это оказалось современное, сияющее чистотой здание в центре города. Дверь мне открыл вежливый швейцар в форме: высокий, средних лет мужчина с аккуратно подстриженной бородой. На стене висела табличка: оказывается, здесь принимали только иностранцев. Я было подумал, что попал не туда, когда ко мне вышел какой-то человек. И с вежливой улыбкой спросил, чем он может мне помочь. Я протянул направление, выданное мне в аэропорту. Человек попросил показать паспорт. Увидев, что я не иностранец, он зло нахмурился, сунул мой паспорт в руки стоявшей рядом с ним девушке и удалился. Простить себе не мог, что принял советского гражданина за иностранца, да еще и любезничал с ним! Девушка подтвердила, что я пришел не туда, написала на бумажке адрес поликлиники и объяснила, на каком автобусе доехать. Все тот же швейцар открыл мне дверь и, слегка поклонившись, пожелал всего хорошего.

Выйдя из автобуса и оглядевшись, я усмехнулся про себя: круг замкнулся. Передо мной был знакомый одноэтажный обшарпанный деревянный дом, где я всего неделю назад прошел вакцинацию. Это была поликлиника для советских граждан, не для иностранцев. Никаких швейцаров, восемь человек в очереди к врачу и ни одного свободного стула. Я по опыту знал, что на прием одного больного уходит примерно тридцать минут, и, прислонившись к стене, приготовился прождать часа три-четыре. Через пятнадцать минут из кабинета вышла медсестра: «Кто следующий?» Она заметила меня и, не обращая внимания на очередь, подошла: «Вы же были у нас всего несколько дней назад. Зачем вы опять пришли?» Я быстро объяснил, в чем дело. Медсестра попросила подождать и юркнула в кабинет врача.

Через минуту она вышла за мной. В кабинете я увидел знакомую женщину-врача, которая делала мне прививки. Услышав о моих злоключениях, она отнеслась ко мне с сочувствием. «Какое безобразие, — прошептала она. — Вы прошли необходимую вакцинацию. Что еще им нужно? Если я снова сделаю прививки, вы можете серьезно заболеть. Давайте я просто поставлю новую печать на вашу справку».

Когда я вышел из поликлиники, мне пришла в голову очередная параноидальная, хотя и вполне вероятная, мысль. А не задумали ли они все это для того, чтобы не выпустить меня из страны, чтобы я заболел от двойной дозы вакцины и не смог улететь? Вдруг меня охватила страшная усталость. Я зашел в магазин, купил еды на несколько дней и отправился домой. Подходя к дому, обратил внимание на то, что, вопреки обыкновению, скамейки возле моего подъезда пустовали. За тринадцать лет, которые я прожил в этом доме, здесь всегда сидел кто-нибудь из соседей, пенсионеров или стукачей. А тут вдруг никого! Я ведь должен был улететь, вот они и сняли наблюдение.

За ночь я отлично выспался и проснулся более бодрым. Силы ко мне вернулись. В кассе «Аэрофлота» мне сказали, что следующий самолет на Уганду вылетает через четыре дня, 20 февраля. Я попросил билет на этот рейс, кассир связался с центральным агентством и через десять минут сообщил мне, что место в самолете есть. Еще через пятнадцать минут с новым билетом в кармане я вышел на улицу и из первой же телефонной будки позвонил своим друзьям в посольство Уганды. Они искренне обрадовались мне, пригласили в посольство и сказали, что на этот раз надо будет выехать в аэропорт пораньше — на тот случай, если таможенники попробуют меня задержать.

Следующие дни я не выходил из дому. Продолжал (увы, тщетные!) поиски конверта с бумагами и, чтобы убить время, смотрел, вопреки обыкновению, телевизор. Меня не покидала страшная мысль: а что если я снова упрусь в воздвигнутый на пути к свободе барьер и навсегда останусь в Советском Союзе? В день отъезда я вышел из дома, позвонил из телефонной будки в угандийское посольство и заказал такси. Подробно рассказал своим друзьям, как именно собираюсь добираться до них.

Из такси я вышел в двух кварталах от посольства. Не успел я пройти и полквартала, как увидел двоих знакомых угандийцев. Они широко улыбались. От радости у меня забилось сердце; при виде друзей я забыл все свои страхи. Мы бросились навстречу друг другу. По дороге в посольство они сообщили мне хорошую новость. Мой чемодан благополучно долетел до Кампалы и ждет меня там, в Министерстве иностранных дел. Бесхозный чемодан обратил на себя внимание, и угандийские власти по телеграфу обратились в московское посольство за объяснениями. Услышав это, я словно заново родился. Смаковал каждое слово, каждую деталь и снова и снова просил их повторить свой рассказ. «Есть такое место на земле, где меня ждут, — подумал я. — Если мой чемодан смог вырваться на свободу, неужели я не смогу?!»

Глядя на своих друзей, чувствуя их поддержку, я почти совсем успокоился. На душе было как никогда легко. Я возблагодарил Господа за то, что он послал мне этих людей. Я благодарил Его за то, что он никогда не оставлял меня и помог выжить в стране, где на меня смотрели, как на врага. Я вверил Господу свою жизнь и свою судьбу. И вдруг я отчетливо понял, что обязательно улечу из Москвы, из Советского Союза, из этого мира, в котором я был чужим, и где подозрительность и страх стали моими постоянными спутниками.

Минут через тридцать мы отправились в аэропорт. Когда приехали, до вылета оставалось больше трех часов. У входа в зал знакомая инспекторша сказала ехидно; «Опять вы здесь». Мы промолчали. Войдя в зал, я замешкался. Не гул голосов, не снующие пассажиры заставили меня остановиться, а вид похожих на мертвецов, безжалостных мужчин и женщин в форме и двери многочисленных кабинетов. Как близок я был к осуществлению своей мечты, и как все рухнуло… Смогу ли я еще раз пережить такое и снова предстать перед толстяком с журналом? Но я стряхнул с себя оцепенение и догнал угандийцев.

Я занял очередь к стойке регистрации. Мои спутники стояли рядом. Не знаю, понимали ли они, как много для меня значило их присутствие. «Если бы не они, бежал бы отсюда», — подумал я, и тут же услышал, как внутренний голос говорит: «Нет!» Ведь я только что заключил с Господом соглашение. «Вот первое испытание», — пронеслось в голове. Подойдя ближе к стойке, я увидел, что инспектор был другой, незнакомый мне и, кажется, менее злобный, чем в прошлый раз. Наконец, подошла моя очередь. Все бумаги были в порядке, кроме квитанции на валюту. Инспектор потребовал оригинал, а я мог предъявить только копию. Когда я объяснил, что квитанцию у меня забрали в прошлый раз, он удивился. Пришлось рассказать, что со мной произошло в аэропорту неделю назад, после чего инспектор исчез за дверью одного из кабинетов. Десять минут спустя он вернулся с оригиналом квитанции и попросил показать валюту, которую я везу с собой. Пересчитав деньги, он поставил на билете штамп с датой вылета и указал на очередь на паспортный контроль. Угандийцы не отставали от меня ни на шаг.

Скоро я стоял перед широкоплечим, суровым офицером КГБ, который взял у меня паспорт. Всем своим видом он показывал, что считает меня мошенником. Разумеется, я понимал, что его научили смотреть на всех так, словно он хотел сказать: «Я тебя, мошенник, насквозь вижу». Он изучил каждую страницу моего паспорта, потом внимательно рассмотрел мою фотографию и долго вглядывался мне в лицо. «Где вы раздобыли этот паспорт?» — грозно спросил он. Но я не позволил ему запугать меня. «Простите, гражданин, — сказал я твердым голосом, — администрация и партийная организация завода, где я работаю, — Первого государственного подшипникового завода, который носит имя великого вождя Владимира Ильича Ленина, обратились с официальной просьбой в ОВИР с тем, чтобы мне выдали заграничный паспорт для поездки к друзьям в Уганду».

Офицер КГБ еще раз пролистал паспорт, потом похлопал им по руке, сказал: «Подождите» — и удалился в один из кабинетов. Я засек время.

Через десять минут дверь кабинета открылась, и оттуда вышел офицер вместе с каким-то гражданским, по виду начальником. Они стояли у двери и разглядывали меня. Я смотрел на них. Тем временем очередь за моей спиной значительно выросла. Но еще больше возросла моя решимость, и я не сводил глаз с инспектора. Тот вернулся к себе в кабинку и протянул мне паспорт и посадочный талон. Я поблагодарил его и вместе со своими спутниками прошел в зал ожидания.

Угандийцы уселись по обе стороны от меня. «Хорошо, что мы приехали заранее, а то вы могли бы опоздать на самолет», — сказал один из них.

Я посмотрел на часы: «Конечно, опоздали бы!» Как ни странно, я был совершенно спокоен, не то что в прошлый раз. Мне казалось, будто мы втроем находимся в какой-то прозрачной капсуле. Когда объявили мой рейс, я не кинулся к воротам вместе с двумя сотнями других пассажиров, а пошел сзади. Угандийцы шли рядом. Тот, что помоложе, показал на темнокожую пару: «Африканцы». Он пробрался через толпу, о чем-то поговорил с ними, вернулся к нам и сказал: «Они из Танзании». Было приятно сознавать, что кроме меня в самолете летят другие чернокожие. У выхода из зала, где пассажиры ожидали автобуса, мы заметили еще одного африканца. Он оказался угандийцем, возвращавшимся в Кампалу после нескольких лет учебы в Москве. Мы познакомились. «Господь не оставляет меня. Я полечу на землю предков не один», — подумал я.

Я попрощался со своими друзьями, которые попросили меня сразу же по прилете в Кампалу послать телеграмму в посольство. Вместе с моим новым знакомым из Уганды мы вышли из здания аэропорта и сели в автобус, который довез нас до самолета.

Оказалось, что наши места были рядом, а пара из Танзании сидела совсем недалеко от нас. Я пристегнул ремень, закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Заработали моторы самолета. Я ждал. Никто не выкрикивал мое имя. Самолет промчался по взлетной полосе и взмыл в воздух. Я благодарил Господа и плакал.

Открыв глаза, я увидел, что мой спутник смотрит на меня с беспокойством. Он спросил, как я себя чувствую. «Все в порядке», — успокоил я его. Чтобы рассказать, что я чувствовал в тот момент, понадобилось бы не меньше времени, чем чтобы двадцать раз облететь земной шар.

Примерно через час полета мне и в самом деле стало нехорошо. Угандиец заметил это и спросил, приходилось ли мне раньше летать на самолете. Я ответил, что приходилось, и плохо мне никогда не было, правда, с моего последнего полета прошло много лет, и я успел состариться. Стюардесса разносила напитки, и я решил, что глоток коньяка поможет мне прийти в себя. Наш самолет сделал небольшую остановку в Одессе и снова поднялся в воздух. Я с облегчением подумал, что мы покидаем воздушное пространство Советского Союза, и неожиданно почувствовал себя лучше. Под нами было море — Черное или Средиземное. Десять часов спустя самолет пошел на посадку. Я выглянул в иллюминатор: слепящее солнце и иссушенная земля. «Хартум», — объявила стюардесса.

Никогда раньше я не был в Африке, но много слышал и читал о ней. Я испытал благоговейное чувство, словно паломник на пути в землю предков. Нам разрешили выйти на двадцать минут из самолета. Ступив на суданскую землю, я почувствовал, что жизнь вернулась ко мне. Вокруг были красивые, открытые, дружелюбные лица. Мне хотелось расцеловать всех. Свобода, свобода! Хотелось кричать о свободе, наслаждаться свободой, пить свободу по капле. Свобода опьянила меня.

Когда пассажиры вернулись в самолет, стюардесса объявила, что мы прилетаем в аэропорт Энтеббе, в Уганду, через три часа. Сорок четыре года несправедливостей и лишений, проведенные в Советском Союзе, прошли передо мной: расизм; КГБ; постоянный мрак; утрата друзей, открытое и скрытое презрение, препятствия к браку, одиночество. Я был не в силах остановить нахлынувший поток воспоминаний. Как ни странно, я не был зол, хотя прежде, бессонными ночами в своей тесной комнатенке, задыхался от злой обиды. Когда самолет начал снижаться, на сердце уже было легко и радостно.

Самолет приземлился, и у меня захватило дух от картины, которую я увидел за бортом. Какое буйство природы. Цветы в феврале? Не в раю ли я? От волнения я боялся окончательно потерять голову. Мне хотелось выбежать из самолета и целовать землю. Моторы затихли, пассажиры принялись доставать чемоданы из багажных отделений и продвигаться в сторону выхода. Мой спутник пропустил меня вперед.

Я ступил на трап и почувствовал себя в теплых солнечных объятиях. Вспомнил, как удивили меня русские «солнцепоклонники», которых я увидел на Волге вскоре после приезда в Советский Союз. Сорок четыре года спустя мне тоже хотелось поклоняться солнцу. Я ухватился обеими руками за перила трапа и стал медленно спускаться.

«Мистер Робинсон, мистер Робинсон! Сюда!» — услышал я приятный голос. Внизу стоял мой друг Осеку, с которым я познакомился в посольстве Уганды в Москве. Осеку подбежал к трапу, повторяя: «Мистер Робинсон, мистер Робинсон». Едва я ступил на землю, он обнял меня и произнес прекрасные слова: «Добро пожаловать в нашу страну!»