В 1966 году мне исполнилось шестьдесят лет, а я по-прежнему жил в России. Кто бы мог подумать, что я так надолго здесь застряну. Стариком я себя не чувствовал и, как всегда, думал о будущем, а не о прошлом, в отличие от многих пожилых людей. Попросил оставить меня на заводе, несмотря на то, что достиг пенсионного возраста и мог бы жить на пенсию и не работать. Единственное, что делало мое существование сносным, — это решение проектноконструкторских задач. Я не из тех, кто целыми днями играет в шахматы в парке или кормит голубей. Последнее, что мне было нужно, — это свободное время, чтобы предаваться мыслям о самой большой жизненной неудаче — невозможности уехать из Советского Союза.

Я столько лет прожил в этой стране, что уже даже думал не по-английски, а по-русски. Чтобы не вызывать у людей излишние страхи и подозрения, свойственные им в отношении иностранцев, временами я сознательно вел себя как русский, а иногда это даже получалось само собой. Но я старался не чувствовать по-русски, чтобы не перестать ощущать себя личностью, не утратить связь со своими корнями и надежду на свободу. Твердо знал, что если я уступлю советской системе, откажусь от своего я, то она отнимет у меня духовную свободу, как отняла свободу физическую. Каждый день я читал Библию и всегда помнил о Боге, и это давало мне силы не уподобиться Вейланду Родду, Роберту Россу, Генри Скотту и другим чернокожим, которые отчаянно искали в Советском Союзе того, что государство не могло им дать, — равноправия. Против меня работали четыре фактора: я был иностранцем, чернокожим, американцем и полностью зависел от капризов советской системы. Я не надеялся, что мои нравственные качества оценят в государстве, основанном на идеологии, для которой ненавистно само понятие милосердного Бога, а ценность человека измеряется его вкладом в дело строительства социализма. Все это было мне чуждо. Нередко я страдал. Но я понимал, что именно происходит вокруг, и старался ради самосохранения приспособиться к реальности, не поступаясь совестью и постоянно думая о том, как выбраться из Советского Союза и найти место, где бы я мог и дышать вольно, и избавиться от страха.

Постоянные попытки познакомиться с африканскими студентами, приезжавшими в Москву на учебу, не прошли даром. Я искал общения с ними, потому что в их компании чувствовал себя гораздо свободнее, чем с большинством русских. Но где-то в подсознании была мысль, что рано или поздно знакомство с африканцами поможет мне обрести свободу. Путь к свободе приоткрылся (без моего ведома) летом 1961 года. В тот день я отправился в церковь — одну из немногих в Москве действующих (ближайшую к моему дому закрыли после революции). Добираться приходилось на трех автобусах, и дорога занимала полтора часа. Войдя в автобус — последний из трех — я заметил у окна чернокожего и сел рядом. Мы пожали друг другу руки, разговорились, познакомились и обменялись адресами. Это был молодой (ему не исполнилось и тридцати лет) угандиец — хорошо воспитанный, со вкусом одетый, говорящий, кроме родного, на английском, французском, арабском и кое-как на русском языке. Звали его Ибрагим Мукиби. Мы подружились, и Ибрагим, вместе со своей русской подругой (которая со временем стала его женой, несмотря на сопротивление родителей и препоны властей), часто заходили ко мне в гости. Через него я познакомился со многими другими африканцами, приехавшими на учебу в Советский Союз. С финансовой точки зрения это было для них крайне выгодно, поскольку они не только не должны были платить за учебу, но и получали стипендию, на которую могли жить. Однако Ибрагим со временем попал в немилость у властей. Предполагалось, что в обмен на все предоставляемые им блага африканские студенты должны выступать с критикой Запада. Как только Ибрагим перестал это делать, профессора принялись заваливать его на экзаменах. Его жалобы декану действия не возымели, и в конце концов Ибрагима исключили из университета. Он поехал в Югославию, но и оттуда, после вмешательства советских властей, его тоже выслали.

Перед отъездом из Москвы он познакомил меня с еще одним угандийским студентом по имени Кизито, который в настоящее время работает врачом у себя на родине. Кизито был из богатой семьи со связями в высших кругах Кампалы. Раньше он учился в Англии, где готовился к Олимпийским играм в Хельсинки. Именно в Хельсинки он получил предложение приехать на учебу в СССР. Через Кизито мне удалось познакомиться с несколькими сотрудниками угандийского посольства, в том числе с самим послом и его женой-американкой.

В 1971 году, через десять лет после моего автобусного знакомства с Мукиби, я получил приглашение на обед от недавно прибывшего в СССР посла Уганды Матиаса Лубеги и его жены Патриции. Я был рад возможности провести вечер в приятной компании, хотя идти к ним побаивался, потому что все посольства, как известно, находятся под пристальным вниманием КГБ. А что если агенты КГБ сфотографируют меня у входа, и это помешает мне получить заграничный паспорт? В конце концов жажда новых впечатлений и перспектива приятной беседы одержали верх, и я решил рискнуть. Я не остался незамеченным агентами КГБ, дежурившими у входа, и, чтобы не вызвать у них подозрения, постарался вести себя как обычный посетитель.

Вечер превзошел все мои ожидания, и с него началась наша дружба с Лубегами. За тот год, что они провели в Москве, мы встречались несколько раз, а однажды они с детьми были у меня в гостях, просидели часов пять и, кажется, чувствовали себя, как дома. Когда я в последний раз пришел в посольство перед отъездом Лубеги, он предложил мне, как опытному инженеру, поехать в Уганду на преподавательскую работу. По его словам, техническому колледжу Кампалы нужен был именно такой специалист. Когда я ответил, что это практически невозможно, Лубега удивился. Он не понимал, почему бы России не направить чернокожего инженера со знанием английского и французского языков на помощь дружественной африканской стране.

«Господин посол, — попытался объяснить я, — логики здесь искать не нужно. Людей без знания языков, менее опытных и квалифицированных, посылали вместо меня в Замбию и в Конго. Я вызывался поехать на Кубу, поскольку знаю испанский язык, но меня и туда не пустили».

Он понял, хотя я прямо этого не сказал, что я — жертва расизма. Когда вечер уже подходил к концу, он пригласил меня в комнату, где нас никто не мог услышать. «Как только я приеду домой, — сказал Лубега тихим голосом, — я попробую помочь тебе выбраться из тюрьмы, в которую ты попал».

Я поблагодарил его за заботу, но про себя подумал, что сдержать свое обещание Лубега не в силах, и он сам это понимает, но старается привнести надежду в унылую, серую жизнь советского гражданина. Каково же было мое удивление, когда восемь месяцев спустя я получил от Лубеги письмо, в котором говорилось, что он не забыл своего обещания. В это время, поработав в ООН и в Москве, он готовился занять пост посла Уганды в Организации африканского единства. Благодаря его письму тлеющая глубоко в душе искра надежды снова вспыхнула, хотя до настоящего пламени было еще далеко.

Через несколько месяцев, в начале 1972 года, я получил второе письмо от посла Лубеги. Это было официальное приглашение на гербовой бумаге с его подписью. Лубега приглашал меня провести отпуск с ним и его семьей в Уганде. На следующий день я пошел в ОВИР узнавать, каким образом можно получить разрешение на поездку в Уганду. Отдал письмо какой-то служащей и стал ждать ответа. Через час она вернулась и, протянув мне приглашение, сообщила, что оно не имеет юридической силы.

— Почему? — спросил я

— Приглашение должно быть заверено советским послом в Эфиопии.

— В Эфиопии?! Меня же приглашают в Уганду!

— Но письмо отправлено из Аддис-Абебы, из Эфиопии, — строго ответила женщина.

Так вот оно в чем дело! Я и забыл, что мой друг работает в Организации африканского единства, штаб-квартира которой находилась в Аддис-Абебе. Я написал Лубеге об этой загвоздке. Судя по всему, отпуск мне предстояло провести в очередном доме отдыха. Однако спустя семь недель пришло письмо от Лубеги — на этот раз заверенное советским послом в Эфиопии.

Итак, теперь я имел право оформлять документы на поездку в Африку. Но я отлично знал, что одно дело — иметь право, а другое — сесть на самолет и улететь из СССР. Знал я и то, какое невероятное количество бумаг было необходимо собрать, чтобы получить разрешение на выезд за границу. Мне предстояло написать автобиографию, получить характеристику и рекомендацию с места работы, справку из жилконторы, заполнить длинные и сложные анкеты, предоставить шесть фотографий и купить почтовых марок на сорок рублей.

Через пять недель после того, как я подал свое заявление, меня вызвали на заседание партбюро цеха. Это было первое препятствие на пути к получению визы. Секретарь зачитал пятерым собравшимся коммунистам характеристику. Не дав мне слова, он предложил приступить к голосованию. Шесть рук взметнулись в воздух — характеристику одобрили единогласно. Они уже готовы были разойтись, но я их остановил: «Товарищи, задержитесь пожалуйста на минуту. Не могли бы вы изменить последний абзац, где написано: “Однако партбюро инструментального цеха считает, что африканский климат окажет неблагоприятное воздействие на его здоровье, после столь длительного пребывания в СССР”? Ведь из-за этого мне могут отказать в визе».

Мне хотелось добавить, что после того как я пережил русские зимы, мне никакой климат уже не страшен. Но удержался и сказал только: «Товарищи, я хочу, чтобы вы учли то, что я вырос в тропическом климате Ямайки и Кубы, таком же, как в Уганде. Уверен, что жару я легко перенесу. Прошу вас, вычеркните последний абзац».

Они знали, что делают. Это была обычная грязная уловка. В ответ секретарь сказал, что члены партбюро обдумают мою просьбу.

Я ждал три недели и наконец меня вызвали к секретарю парткома завода. В приемной уже сидели шестеро заводских, ожидавших разрешения посетить одну из стран Восточного блока. Нас провели в зал, где собралось не меньше ста коммунистов, которым предстояло рассмотреть наши заявления. Многих из собравшихся я знал: были здесь карьеристы, которые неустанно боролись за власть и положение, и люди менее агрессивные, которым приходилось соблюдать осторожность, чтобы сохранить свой статус и не лишиться привилегий. Заметил я и нескольких известных стукачей из нашего цеха, которые продали бы жену, а то и душу, лишь бы выслужиться. Нескольких из коммунистов я уважал — не за политические взгляды, а за их искренний идеализм: они все еще верили, что коммунизм способен сделать мир более благополучным и безопасным.

Все в зале были настроены серьезно: партийные представители каждого заводского участка собрались, чтобы решить, можно ли дать положительную характеристику семерым работникам завода. Мое дело должны были рассматривать последним, и мне ничего не оставалось, как сидеть, ждать, волноваться, молиться и слушать. Любой из коммунистов мог задавать вопросы, при этом единственное, что их интересовало, — зачем тот или иной податель заявления решил поехать за границу и что он собирается там делать. Затем коммунисты приступали к голосованию. Все шестеро получили добро и, сияя от счастья, один за другим покинули зал. Я не был уверен, что у меня все пройдет так же гладко.

Когда подошла моя очередь, меня забросали вопросами: некоторые из них были жестокими, в других сквозила подозрительность. Один из коммунистов, который пришел на завод в 1948 году, после армии, и был известен как сторожевой пес партии и доносчик, встал и спросил сердито: «Предположим, товарищ Робинсон, мы позволим вам поехать в Африку. Кто может гарантировать, что как только вы там окажетесь, к вам не вернутся ваши старые буржуазные взгляды?»

«Опять они за свое», — подумал я и дал себе команду сохранять спокойствие и твердость духа. Глядя ему прямо в лицо, я сказал: «Товарищ, вы не хуже меня знаете, что ваш вопрос не имеет под собой никаких оснований. Ваши опасения были бы оправданы тридцать пять лет назад, но не сейчас, после того как я прожил в Советском Союзе больше чем две трети жизни. Я думаю как русский и даже с самим собой говорю по-русски».

Тут я сделал паузу, но глаз с коммуниста не сводил. Помолчав, добавил: «Не понимаю, как вам могла прийти в голову подобная мысль. Разве вы не знаете, что за границей люди моего возраста теряют работу, а мне, пенсионеру, здесь позволяют трудиться? В какой другой стране я пользовался бы подобными благами?» Еще несколько секунд я смотрел на своего оппонента, а потом сел на место.

Секретарь поинтересовался у собравшихся товарищей, есть ли у них еще вопросы, но руки никто не поднял. Тогда он предложил приступить к голосованию. Пока шло голосование, я сидел с закрытыми глазами и открыл их только когда услышал: «Характеристика товарища Робинсона одобрена». Позднее я узнал, что всего пять голосов решили мою судьбу, тогда как другие шесть характеристик были одобрены почти единогласно.

Далее, нужно было доставить документы в ОВИР. Эту задачу могли доверить только специальному курьеру. Мое выездное дело попало в ОВИР не раньше чем через девять дней после голосования. Шел уже июнь 1973 года. Пять недель спустя я получил открытку из ОВИРа с приглашением немедленно явиться. Я кинулся туда на следующий же день в обеденный перерыв, полный надежд и одновременно дурных предчувствий. В приемной ОВИРа на столе у секретарши лежали мои документы. Секретарша подняла на меня глаза и сказала: «Если парторганизация вашего завода не согласится убрать из вашей характеристики абзац, в котором говорится, что вы не перенесете африканский климат, визы вы не получите».

Я стоял, как громом пораженный. А я-то думал, что они убрали этот абзац! Самому отнести характеристику в заводской партком секретарша мне не позволила. (Не положено!) Нет, не отчаяние, а скорее злоба охватила меня, когда я возвращался на автобусе на завод. Я был полон решимости добиться своего, вырваться из расставленной западни. Не теряя времени, сразу кинулся к заместителю секретаря парткома завода, который не мог не заметить, что я не отступлюсь. Русские уважают решительность, а я, думаю, в тот день был тверд как гранит. Выслушав мою жалобу, он пообещал утром же заняться моим делом.

Когда я на следующий день позвонил секретарше Нине в партком, то к своему удивлению узнал, что заместитель секретаря сдержал свое слово, лично съездил в ОВИР, привез характеристику на завод и убрал злосчастный абзац. Правда, предупредила меня Нина, доставить характеристику в ОВИР в ближайшее время не удастся, поскольку курьер заболел и по крайней мере еще неделю не выйдет на работу.

Прежде чем повесить трубку, я сказал, что мне необходимо встретиться с ней после работы. Не знаю, что на меня нашло, но я твердо решил, что не позволю себя унизить и запугать и во что бы то ни стало добьюсь, чтобы характеристика попала в ОВИР. Я и думать забыл, что за подобное поведение можно угодить в тюрьму или в Сибирь. Вечером в парткоме я сказал секретарше: «Нина, что если я приду завтра в половине десятого, возьму свои документы, на такси отвезу их в ОВИР, а потом немедленно вернусь на завод и обо всем тебе доложу?»

Она подумала минуту и сказала: «Хорошо. Приходи утром, я все подготовлю».

Оставалось надеяться, что Нина согласилась мне помочь не с испугу: в этом случае она могла и передумать. Нина была коммунисткой, а коммунисты часто не выполняют своих обещаний. Однако на следующее утро документы были готовы. Я едва удержался, чтобы не броситься через заводскую проходную на улицу и на виду у всех поймать такси. Последнее, что мне было нужно, — это вызвать подозрение у охранников. В ОВИРе тоже требовалась соблюдать осторожность: надо было не попасться на глаза знакомой секретарше, с которой я имел дело в прошлый раз. К счастью, ее там не оказалось, и я отдал документы какой-то другой женщине, и та не стала проверять, курьер я или нет.

Тем временем по заводу прошел слух о том, что я оформляю документы для поездки в Уганду. Самые разные люди подходили ко мне и спрашивали, так ли это, и услышав утвердительный ответ, интересовались: «Ты думаешь тебя выпустят?» На это я, разумеется, отвечал неопределенно: «Всякое может случиться».

Были и такие, которые говорили: «Одно мы все знаем точно: если тебя выпустят, назад ты не вернешься», подразумевая, что этим я оскорбляю их, предаю страну, пренебрегаю благодеяниями, оказанными мне в Советском Союзе, и просто бросаю их. Эти слова звучали как своего рода обвинение. Некоторые из наиболее близких друзей и коллег пытались отговорить меня от поездки. Для них была непереносима сама мысль, что я хочу уехать из СССР. Они звонили мне по два, три, четыре раза в неделю и приводили все новые и новые доводы, почему я не должен уезжать. Кое-кто приходил ко мне домой, чтобы побеседовать по душам. Когда я говорил, что хочу лишь провести в Африке отпуск, все в один голос отвечали, что в Советском Союзе много мест, где я еще не был и где мне будет гораздо лучше. Все они считали, что я предаю их и родной Советский Союз.

День 18 декабря 1973 года выдался страшно холодным. Придя домой с работы, я достал из почтового ящика извещение. Меня приглашали в ближайшее время явиться в ОВИР, имея при себе внутренний паспорт и квитанцию из сберкассы, подтверждающую, что я заплатил 360 рублей (400 долларов). Вроде бы все шло гладко, хотя и невыносимо медленно. Утром мне не пришлось долго упрашивать начальника, чтобы он отпустил меня с работы. Из сберкассы я пошел в ОВИР и встал в небольшую — из семи человек — очередь. Через тридцать минут я уже стоял перед секретарем, выдающим паспорта. С выражением нескрываемой, нестерпимой скуки он взял мое извещение и протянул руку за паспортом и квитанцией. Потом он принялся лениво перебирать бумаги в огромном ящике, пока не дошел до буквы «Р». Поиски затянулись. «Только не это. Теперь они потеряли мои документы», — подумал я. Он перебрал бумаги один раз, потом начал перебирать их снова, а я смотрел, ждал и страшно волновался.

Наконец мой красный заграничный паспорт был найден. Я вздохнул с облегчением. Поездка в Африку теперь представилась мне более реальной. Секретарь принялся медленно, методично сверять данные двух моих паспортов. Потом он поднял на меня глаза и сказал: «Поздравляю вас, товарищ Робинсон. Мы выдаем вам паспорт для поездки в Республику Уганда, сроком на сорок пять дней. Желаю вам хорошего отдыха». Не выпуская паспорт из рук, он продолжил: «Но вначале вы должны ознакомиться с определенными правилами поведения, которым вы должны следовать, находясь за границей. Вы обязаны высоко нести честь и достоинство гражданина СССР; вы должны внимательно и постоянно следить за своим внешним видом, быть всегда опрятным и аккуратным; не злоупотреблять спиртными напитками; избегать сомнительной компании. Вот инструкция, прочитайте ее внимательно и, если вы с ней согласны, распишитесь».

Я сделал все, как он сказал, подписав две карточки с инструкциями. Одну он взял себе, а другую вложил в мой паспорт. «И вот еще что, — добавил он, — с собой можете взять два костюма, три рубашки, три комплекта нижнего белья, три пары носков, три галстука, четыре носовых платка и две пары обуви. Должен вас предупредить: если вы возьмете больше вещей, чем положено, их у вас конфискуют». Он протянул мне очередную инструкцию, которую я подписал. Затем вложил в паспорт две зеленые квитанции с какими-то цифрами и сказал: «Эти бумаги отнесете в сберкассу и получите валюту, которой вам должно хватить на время пребывания в Уганде. Кроме того, все граждане, выезжающие за границу, обязаны пройти вакцинацию. Вот направление в поликлинику. Завтра в 10:00 явитесь с ним по указанному здесь адресу. После того как все это сделаете, придете с паспортом и справками о прививках в агентство “Аэрофлота” в гостинице “Метрополь” и купите билеты на самолет». Со словами: «Желаю вам доброго пути, приятной поездки и благополучного возвращения», он протянул мне паспорт и все бумаги.

Не помню, как я вышел из ОВИРа, как очутился на улице. Хотя до конца рабочего дня оставалось еще несколько часов, на завод я не вернулся, а поспешил домой. Дома запер дверь, достал из кармана паспорт и долго сидел, не сводя с него глаз. Год за годом я подавлял в себе все сильные чувства — и не только отчаяние, но и восторг, воодушевление, радость. Ради самосохранения нужно было сдерживаться, чтобы, с одной стороны, уберечь себя от страданий, а с другой — не наделать глупостей, как это свойственно человеку в подавленном или возбужденном состоянии. Но тут я наконец дал себе волю. Это было ни с чем не сравнимое чувство. Эмоции захлестнули меня. Мной овладела радость, настоящая радость! Мне хотелось скакать, танцевать, плакать, кружить по комнате, подпрыгивать и щелкать в воздухе каблуками, кричать во весь голос. Я держал в руках билет на свободу, к которой стремился больше двадцати восьми лет. Я упал на колени и возблагодарил Господа. Роберт Робинсон, неженатый и одинокий, маленький чернокожий человек, беззащитный и беспомощный, одержал победу в борьбе с могучим колоссом, самой сильной государственной диктатурой на свете.

Но мне еще предстояло выбраться отсюда. «Ты пока никуда не уехал», — сказал я вслух. Усилием воли я заставил себя успокоиться и напомнил себе, что я все еще в Советском Союзе, в стране вездесущего КГБ. Решил, что как только ступлю на землю Африки, сделаю все, что в моих силах, чтобы никогда не вернуться в СССР. Скорее умру, чем вернусь сюда. Я принялся искать место для тайника, чтобы ни один взломщик из КГБ не отыскал паспорт, пока я буду на заводе. Представил, как прихожу в ОВИР, сообщаю, что потерял паспорт, и слышу в ответ: «Товарищ Робинсон, вы снова играете с нами в свои игры. У вас уже был паспорт, а вы решили не уезжать; теперь мы пошли вам навстречу и выдали вам новый паспорт, а вы говорите, что потеряли его. В данной ситуации мы больше ничего не можем для вас сделать. Разговор окончен! Идите!»

Я задернул плотные бордовые шторы на окнах, чтобы никто из дома напротив не смог увидеть, что я делаю. Целый час я искал подходящее место для тайника. Наконец, отклеил обои, внизу, за диваном, приложил к стене паспорт и снова приклеил обои. Оставалось только доделать все дела и считать дни до отъезда.