За годы жизни в Советском Союзе над моими отношениями с женщинами, как и надо всем, что я делал, постоянно нависала угроза слежки. Приходилось быть подозрительным, соблюдать осторожность. Связь с женщиной или обещание связи легко могло оказаться ловушкой, которую расставили соответствующие органы. Их интересуют ваши слабости, чтобы можно было управлять вами или получить на вас компромат и в будущем, если понадобится, шантажировать, подвергнуть наказанию или окончательно заманить в свои сети.

Впервые меня попытались поймать таким образом в Сталинграде, после инцидента с Люисом и Брауном. Однажды ко мне подошла симпатичная русская девушка и, протянув записку, удалилась. Я тогда еще плохо знал русский язык и показал записку одному из наших русских американцев. В ней говорилось, что я обрел свободу в Советском Союзе, что у меня здесь много друзей, в том числе и она. Я решил не отвечать и вскоре забыл о записке.

Через неделю я с удивлением увидел эту девушку в подъезде своего дома. Она спросила, нельзя ли ей зайти ко мне, и, хотя я предпочел бы ей отказать, я побоялся показаться невежливым и впустил ее к себе в комнату. Не прошло и получаса, как она попросила меня купить ей кое-что из одежды и пару туфель в магазине для иностранцев. Я сразу же заподозрил неладное, не зная, хочет ли она приодеться или же ее подослали ко мне, чтобы вовлечь в операции на черном рынке, то есть нарушить закон. Я сказал ей, что помочь не могу, поскольку то, о чем она меня просит, незаконно.

Несмотря на мой отказ, она еще несколько раз заходила ко мне. Она была замужем, и я никак не поощрял ее интереса ко мне. Тем не менее однажды она явилась с явным намерением затащить меня в постель. Минут через пятнадцать она просто напала на меня: хватала, лезла с объятиями и поцелуями, пыталась соблазнить. Мне буквально пришлось от нее отбиваться. Девица эта меня нисколько не интересовала: во-первых, она была не в моем вкусе, и во-вторых, я подозревал, что ее ко мне подослали. После того как я сказал ей, что не собираюсь жениться на русской, потому что у меня есть девушка в Нью-Йорке, она отстала и больше не приходила.

Следующее испытание ждало меня в Москве, когда я уже работал на Первом шарикоподшипниковом заводе. Я был дома, услышал стук, открыл дверь и увидел перед собой молодую красивую, хорошо одетую женщину.

— Вы Робинсон? — спросила она.

— Робинсон.

— Я из «Правды». Можно войти? Я получила задание от редакции познакомиться с вами. Мы хотим написать о вас.

Я провел ее в комнату и спросил, что именно ее интересует.

— Не будем торопиться с интервью. Сначала я бы хотела получше вас узнать.

Она поинтересовалась, где я получил профессию, и потом начался какой-то долгий и бессмысленный разговор. Наконец, я не выдержал и спросил, когда она приступит к интервью.

— Зачем торопиться, — сказала незваная гостья и через несколько минут перешла в наступление; загнав меня в угол, она стала приставать ко мне с объятиями и поцелуями. В любом случае женщина эта мне не понравилась. Я сомневался в искренности ее чувств, и мне была неприятна ее чрезмерная напористость. В женщине меня привлекает не только внешность, но и ум; любовная связь — это не совокупление собак, которые снюхались где-нибудь в переулке, сделали свое дело и разбежались. Хотя моя гостья была привлекательной, стройной, элегантной женщиной, я остался к ней равнодушен. Сказал ей без обиняков:

— Послушайте, если я вступлю с вами в отношения, то вы потребуете, чтобы я на вас женился. Я же не собираюсь ни на ком жениться в России, поэтому лучше бы вам оставить меня в покое. Между нами ничего не может быть.

Она явно огорчилась и сказала с чувством уязвленной гордости:

— Вы первый мужчина в моей жизни, который остался ко мне равнодушен.

Мне потребовалось два часа, чтобы окончательно избавиться от нее. Она не оставляла надежды меня соблазнить — видимо, я ее заинтересовал как сложный случай. Она оголила передо мной все, что только возможно. Разве что не разделась совсем. Наконец, поняв, что продолжать свои игры бесполезно, она ушла. Среди русских распространено мнение, что чернокожие мужчины не могут устоять перед белыми женщинами. Хотя слово «черномазый», которым в России называют негров, буквально значит «темнокожий», за ним угадываются представления о том, что своей темной кожей африканцы обязаны необычайно сильному возбуждению во время полового акта. Из некоторых фраз, брошенных моей гостьей, я заподозрил, что ее подослали, чтобы проверить, действительно ли черные не контролируют свою сексуальность, и найти мое слабое место.

Примерно через год после этого случая я познакомился на трамвайной остановке с симпатичной молодой женщиной. Вроде бы встреча была случайной, не подстроенной, и со временем эта женщина стала проявлять ко мне совершенно искренний интерес (независимо от того, подослали ли ее ко мне вначале или нет). Она подошла ко мне, когда мы оба ждали трамвая, и спросила, не Робинсон ли я. Потом объяснила: «Я работаю рядом с Первым подшипниковым, на шинном заводе. Я вас раньше видела и много о вас слышала от наших рабочих, и в газете читала. Очень рада с вами наконец познакомиться. Меня зовут Лена».

Мы разговорились и в трамвае сели рядом. Ее остановка была за одну или две до моей. Прежде чем выйти, она сказала, что хотела бы увидеться снова, и попросила у меня номер телефона: я ей понравился и ей было со мной интересно. Я ответил, что не возражаю, но, к сожалению, не помню свой номер, и поэтому нам придется ждать, пока мы снова не встретимся на остановке. Через три месяца мы действительно встретились. Я решил, что не стоит больше ее избегать, и дал ей номер своего телефона. Скоро она позвонила: «Когда можно к вам зайти?»

Я ответил, что очень занят, зная какими требовательными бывают русские женщины, покушающиеся на ваше время всеми возможными способами. Но когда она позвонила второй раз, я решил, что нечего откладывать встречу, и пригласил ее к себе. Она пришла точно в назначенное время и провела у меня пару часов. Мы болтали обо всем на свете, а потом, как я и ожидал, она захотела назначить новое свидание.

Мне была приятна ее компания, хотя я старался избежать серьезных отношений. В течение нескольких месяцев Лена время от времени навещала меня. Хотя она знала, что я приехал из Америки, ей было любопытно узнать о моих корнях, и однажды она спросила:

— Ты кто на самом деле — американец или африканец?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты ведешь себя не как негр.

Я спросил, что она хочет этим сказать, и она ответила:

— Говорят, что чернокожие так любят белых женщин, что не в силах устоять перед ними. Мы же с тобой встречаемся уже девять месяцев, а ты даже не дотронулся до меня ни разу.

— Мои предки — африканцы. Возможно, твое представление о чернокожих ошибочно. А может, дело во мне. Решай сама.

Лена продолжала у меня бывать и, к несчастью, влюбилась в меня. Однажды она пришла грустная, с заплаканными глазами. Я спросил, что случилось.

— На заводе меня вызывали на допрос, хотели узнать, зачем я так часто с тобой встречаюсь, угрожали мне. Они знают, что я бываю у тебя раз в неделю, и их интересовало, в каких мы отношениях. Я сказала, что мы просто дружим. Тогда они запретили мне к тебе приходить, или же меня выгонят с работы.

_{- Что ты} собираешься делать?

— Сама не знаю. Только расставаться с тобой не хочу. Мне нужно еще подумать.

Я попросил ее сообщить мне окончательное решение, но, честно говоря, считал, что самым разумным для нее было бы держаться от меня подальше. Поэтому я посоветовал ей не рисковать больше и позвонить мне по телефону. Однако она все же пришла и сказала, что решила продолжить наши отношения, несмотря на угрозу увольнения.

И снова я вынужден был ее предупредить: «Пожалуйста, не думай, что я женюсь на тебе из-за того, что тебе угрожают». «Я и не думаю», — ответила она. Наш разговор длился недолго, и, как оказалось, мы виделись в последний раз перед долгой разлукой. За преступную, с точки зрения государства, связь ее выслали из Москвы. Прошло три года, прежде чем она снова появилась у меня. Она рассказала, что ей запретили приезжать и даже писать письма в Москву. Теперь срок ссылки окончился, ей разрешили вернуться и поселиться с матерью и сестрой. Я попросил ее больше ко мне не приходить. Она ответила: «Я должна тебя видеть. Я не могу без тебя». Тогда я сказал категорическое «нет». Наши встречи грозят ей новыми неприятностями, и если она придет, я не впущу ее и прошу меня за это простить.

Еще одно знакомство произошло в доме отдыха в Мисхоре, в июне 1934 года. Валя, подруга одной моей знакомой московской балерины, была рада повстречать настоящего чернокожего. Раньше она видела таких, как я, только на фотографиях и не могла понять, как это у людей может быть черная кожа. Незадолго до моего отъезда Валя сказала, что вместе с Ленинградским театром оперы и балета, в котором она танцевала, скоро приедет на десять дней в Москву.

В Москве Валя позвонила мне из «Гранд-отеля», и мы в тот же вечер встретились. Она пригласила меня в свой номер, и мы разговорились. Она была еврейкой, так же как и ее бывший муж, с которым она развелась. Когда она рассказывала мне о своей работе в балетной труппе, раздался громкий стук в дверь, и в комнату, не дождавшись ответа, ввалился какой-то человек с блокнотом и карандашом в руке. Обращаясь к Вале, он сказал: «Я пришел принять ваш заказ на ужин».

«Я не заказывала ужин. Что вам здесь нужно?» — ответила она резко.

Пропустив ее слова мимо ушей, он повторил: «Мне велено принять у вас заказ. Что вы будете есть?»

«Пожалуйста, оставьте меня в покое. Никакого ужина мне не надо. У меня гость».

Он ушел, а я порадовался, что мы всего-навсего разговаривали, когда этот детина, очевидно, посланный, чтобы проверить, чем мы занимаемся, ворвался в номер. Мы еще немного поговорили, и я ушел. Из Ленинграда Валя прислала мне письмо с приглашением приехать к ней на неделю.

Валя, скорее всего, не пыталась меня поймать; просто она была глупа. Как ей могло только прийти в голову, что я могу на неделю бросить работу и самовольно уехать из Москвы! Куда бы я ни отправился, за мной везде бы следили. Я послал вежливый ответ, объяснив, что очень занят и не смогу вырваться с работы. Потом мы еще несколько раз с ней встречались, когда она со своим театром была проездом в Москве. Инициатива неизменно принадлежала Вале. Встречи всегда были короткими — не больше двух часов — и в конце концов окончательно прервались.

В 1947 году в доме отдыха я познакомился с женщиной по имени Далия, которая мне понравилась. Ее прапрадед попал в Россию с наполеоновской армией. Я сразу же обратил на нее внимание. Высокая, красивая, очень живая, она имела обыкновение жестикулировать на французский манер. В тот вечер я с другими отдыхающими о чем-то беседовал, когда к одной из женщин неожиданно подошла Далия, узнавшая в ней старую знакомую. Они обнялись, начали говорить друг другу комплименты и сокрушаться, как давно они не виделись. Потом приятельница Далии представила ее нам.

Утром Далия подошла ко мне и предложила присоединиться к ней и ее друзьям, отправлявшимся на прогулку. Я пошел, и, хотя нас было несколько человек, она все время держалась рядом со мной. Перед ужином Далия договорилась с сестрой-хозяйкой, чтобы нас усадили за один столик. Мы не могли наговориться, а после ужина пошли в кино. Наше знакомство переросло в дружбу, и за день до моего отъезда Далия сказала, что решила ехать в Москву вместе со мной, хотя ее путевка заканчивалась через три дня. На вокзале в Москве она взяла номер моего телефона, и едва я вошел в квартиру, как раздался телефонный звонок. Звонила Далия, и мы договорились встретиться. Наши отношения продолжились, но, увы, ни к чему не привели — помешали власти.

На следующей неделе она пригласила меня в оперный театр, а еще через неделю — в кино. Когда мы вышли из кинотеатра, я заметил, что Далия — всегда и со всеми такая теплая и дружелюбная — ведет себя холодно, словно чужая, и понял, что по какой-то причине нашей дружбе пришел конец. Я проводил Далию до дома, и при расставании она попросила меня позвонить ей ровно в четыре часа в среду. Я удивился: «Почему ты хочешь, чтобы именно я тебе позвонил? И почему ровно в четыре? Раньше ты никогда не назначала точное время для звонка». Она пообещала, что я все пойму, когда позвоню ей.

До среды я ломал голову, пытаясь угадать, что же все-таки произошло. По-прежнему недоумевая, позвонил в назначенное время. Гудки. Снова набрал номер, и опять гудки в трубке. Сделал третью попытку, твердо решив, что если никто не подойдет к телефону, больше звонить не буду. На этот раз, когда я уже совсем отчаялся, Далия взяла трубку. Голос ее дрожал, и, похоже, она плакала. «Прошу тебя, пожалуйста, никогда мне больше не звони. Я не могу с тобой встречаться», — произнесла она громко.

Очевидно, она выполняла инструкции. Либо кто-то был с ней в одной комнате, либо наш разговор прослушивался. «Хорошо, хорошо», — пробормотал я и повесил трубку. Далия пропала из моей жизни до 1969 года, когда у меня раздался телефонный звонок. «Алло, это Далия. Сегодня день рождения Поля Робсона, вот я и вспомнила о тебе и решила позвонить», — сказала она таким тоном, будто прошло не двадцать два года, а двадцать два часа.

«Вот уж не ожидал тебя услышать. Как ты узнала мой номер?» — полюбопытствовал я. Дело в том, что у меня поменялся номер телефона, и узнать его было не так просто. Ее звонок после всего, что произошло, вызвал у меня подозрение. Она сказала, что хочет повидаться и все объяснит при встрече. Мне было интересно узнать, что произошло с ней в 1947 году, и я пригласил ее зайти. Когда через пару дней мы встретились, я ее не сразу узнал. Далия сильно пополнела и подурнела за те годы, что мы с ней не виделись: казалось, что сама советская жизнь оставила неприятный отпечаток на ее лице.

Когда она уселась на диване с чашкой чая, я спросил ее прямо и без обиняков:

— Почему ты так поступила двадцать два года назад?

Она опустила глаза:

— Меня заставили. Больше ничего сказать не могу, — и расплакалась.

— Почему ты плачешь?

— Я столько пережила за эти годы. Вот увидела тебя и вспомнила время, когда жизнь казалась такой простой и все было впереди. Меня вынудили порвать с тобой, а потом появился человек, за которого я хотела выйти замуж, но пришлось выйти за другого. Поступила так против своей воли. Я не была хозяйкой собственной жизни. Уверена, что ты понимаешь, о чем я говорю.

Я поверил в ее рассказ, но в то же время подумал: «Предположим, она искренне захотела со мной повидаться. Однако если двадцать лет назад органы госбезопасности превратили ее в свою марионетку, то вполне возможно, что она и сейчас вольно или невольно продолжает подчиняться своим кукловодам». Из разговора с Далией я узнал, что ее дочери двадцать один год. Минут через сорок пять Далия заторопилась. Я проводил ее до автобусной остановки, и мы распрощались.

Прошла неделя, и она снова позвонила: ей хотелось встретиться, поговорить. Мне было интересно послушать, что еще она может мне рассказать, и я пригласил ее зайти. Она пришла не одна, а с дочерью. Пока мы пили чай с печеньем и беседовали, девушка ни на минуту не спускала с меня глаз: она впервые в жизни видела настоящего чернокожего. Они пробыли у меня часа полтора и ушли.

На следующий день Далия снова позвонила: «Мы вчера хорошо посидели. Ты не представляешь, какое сильное впечатление ты произвел на мою дочь — просто очаровал ее. Она только о тебе и говорит. Знаешь, я хотела бы встречаться с тобой, но думаю, что не стоит приводить к тебе дочь. Она возомнила, что ты мужчина ее мечты, несмотря на все мои возражения, ведь ты по сравнению с ней — старик. Говорит, что возраст для нее не имеет значения».

После этого Далия заходила ко мне еще четыре раза. По-моему, она надеялась возобновить наши отношения с того момента, на котором они прервались двадцать с лишним лет назад. Однако я не дал ей ни малейшего повода для близости. Ее дочь я больше не видел.

Еще с одной женщиной я познакомился в 1972 году. Она попросила у меня номер телефона, договорилась о встрече и зашла ко мне. Именно после ее визита у меня из квартиры пропали ценные документы, в том числе мой старый ямайский паспорт. Я поставил пластинку и минут на десять вышел из комнаты на кухню, чтобы заварить чай. В это время она могла найти документы. Сундук, в котором они хранились, не был заперт. Разумеется, вполне вероятно, что пока я был на работе, КГБ прислал за документами кого-нибудь еще. Однако кто бы их ни унес, я уверен, что эту женщину ко мне подослали. Может быть, ее задача состояла в том, чтобы посмотреть, что и где у меня лежит, чтобы облегчить работу взломщикам из КГБ. Надо сказать, что они не нашли того, что искали, — паспорта с визой, позволявшей мне выехать в Уганду на время отпуска.

Последняя женщина, с которой я познакомился до отъезда из СССР, работала врачом и жила в центре Москвы, недалеко от здания ЦК КПСС. Зина — так звали мою новую знакомую — пригласила меня в гости. У ее дома прогуливались несколько агентов КГБ, двое из которых явно проявили ко мне интерес. Я провел приятный вечер в компании с Зиной, ее матерью и бабушкой. Правда, когда вышел на улицу, увидел все тех же чекистов, провожавших меня глазами. Через несколько дней — та же картина.

Зина мне нравилась, но у нас не было возможности ближе узнать друг друга. Когда она пришла ко мне в первый раз, то с порога предупредила, что пробудет минут сорок, не больше. Во второй раз она привела с собой мать. К этому времени я уже знал, что ее мать сама сотрудничала с КГБ. Вскоре Зина попросила меня больше ей не звонить. Я догадался, что она следовала указанию своей матери или еще кого-то из КГБ, запретивших ей со мной встречаться. Что я мог ей на это сказать? Сказал, что все понял, и повесил трубку.

Примерно три месяца спустя Зина снова позвонила, стала извиняться — дескать, она была вынуждена так поступить — и предложила увидеться. Я ответил, что в данной ситуации это бессмысленно. Зина начала было что-то говорить, но потом вскрикнула, и раздались гудки — кто-то выхватил у нее трубку. Больше она не звонила.

Моя личная жизнь в Советском Союзе была трудной. Я как человек верующий не забывал библейскую заповедь о греховности прелюбодеяния и старался ей следовать. Так или иначе, любая попытка установить серьезные, длительные отношения с русскими женщинами была обречена. Все советские граждане находятся под постоянным контролем. Ни я, ни эти женщины не были свободны.