Впервые попав в Советский Союз, я был слишком наивен, чтобы понимать, что мной могут интересоваться органы госбезопасности. Я испытывал благоговейный восторг перед окружающим меня незнакомым миром, и большая часть времени и энергии уходила на то, чтобы осмыслить те поразительные впечатления, которыми дарил меня каждый день. В силу своей аполитичности (у меня не было мнения по поводу социалистического строя) я и подумать не мог, что могу быть объектом постоянной слежки. С началом террора я вдруг увидел то, чего раньше не замечал; со временем я понял, что в Советском Союзе мне никогда не избежать слежки. Однако лишь в 1965 году мне открылась еще одна неприятная сторона жизни в полицейском государстве, которая ставила под угрозу мой отъезд из него.

После тридцати лет жизни в СССР я, как никогда, был полон решимости уехать. Год за годом я запрашивал визу для поездки в Соединенные Штаты или на Ямайку на вполне законных основаниях, к которым нельзя было придраться. Я всегда работал на благо страны — был депутатом Московского совета, образцовым инструментальщиком, конструктором, инженером. Меня не раз награждали медалями и почетными грамотами. Я не сказал ни одного дурного слова про Советский Союз. Я был абсолютно законопослушным гражданином. Более того, меня даже не обвинили в преступлениях, которых я не совершал. За мной постоянно следили, читали все мои письма и письма моих корреспондентов, на меня стучали соседи, и тем не менее никакого компромата на меня не нашли.

Органы госбезопасности могли узнать обо мне все что угодно — когда я лег спать, с кем дружу, чем занимался и о чем говорил на работе, что ел и какой ботинок — правый или левый — надел первым. Но я делал все, чтобы они не узнали главного моего секрета. Никто в России, будь то ближайший друг или агенты госбезопасности, не догадывался о моей потаенной мечте — уехать из СССР. По крайней мере, так я думал до 1965 года.

Мой секрет был открыт после того, как я попытался осуществить свой план с помощью президента Гвинейской республики Ахмеда Секу Туре. Как-то я прочел в «Правде» большую статью о Гвинее, которая недавно объявила о своей независимости. В статье говорилось, что скоро президент этой африканской страны посетит Советский Союз с официальным визитом. В статье — разумеется, абсолютно антиколониалистской по тону — упоминалось также, что французы, уходя из своей бывшей колонии, забрали все техническое оборудование, вплоть до телефонов, электрических лампочек и унитазов. Поразмышляв пару дней, я решил, что, если мне не разрешают выехать в Штаты или на Ямайку, может быть, стоит попытаться получить приглашение в Гвинею. Я знал, что могу принести пользу; я свободно говорил по-французски и мог преподавать гвинейцам машиностроение и помочь молодой республике провести индустриализацию. Итак, я написал письмо Туре с предложением своих услуг. Дело было за малым — передать президенту мое письмо.

Само собой разумеется, послать письмо по почте я не мог — его бы обязательно перехватили. Нужно было передать его лично президенту, когда тот приедет в Москву. Но как? Кому можно было такое доверить? Только человеку, имеющему возможность увидеться с Туре. Перебрав в уме все варианты, я остановился на одном моем знакомом, журналисте из Австралии. Мы познакомились несколько лет назад. Он тогда только что приехал в СССР и пожелал взять у меня интервью. Обо мне он прочел в журнале «Советский Союз», еще у себя на родине. Он понравился мне при первой же встрече; вскоре он пригласил меня к себе домой и познакомил с женой. Мы подружились.

Я рассказал ему о своем письме Туре, объяснил, почему не могу довериться почте, и спросил, не может ли он передать его адресату. Как я и ожидал, он с готовностью согласился.

Прочитав в газете, что Туре завершил свой визит и отбыл на родину, я едва удержался, чтобы сразу не поспешить к своему другу и узнать, удалось ли ему выполнить мою просьбу. Решил, что будет лучше, если я подожду хотя бы день и дам ему возможность самому позвонить мне. Только через два дня, не дождавшись его звонка, я отправился к нему на квартиру. Они с женой так обрадовались мне, что у меня мелькнула надежда, что план удался. Усадив меня, он ушел в спальню и вернулся с письмом в руке. У меня сердце упало. Опять неудача!

«Боб, я искал случая передать президенту твое письмо, — сказал он. — Не пропустил ни одного официального приема, когда можно было оказаться с ним рядом. Однако люди из КГБ не отходили от Туре ни на минуту. Попытайся я прорваться сквозь их заслон, я бы сейчас не разговаривал здесь с тобой. Ты уж извини».

Что я на это мог ответить? Поблагодарил, сказал, что все понимаю и ценю его попытку мне помочь. В полном отчаянии я вернулся домой и положил запечатанный конверт с письмом в верхний ящик моего сундука. После этого закрыл все ящики и дверцы на ключ.

Когда два года спустя я узнал о предстоящем визите в СССР президента Ганы Кваме Нкрумы, я решил еще раз попробовать осуществить свой давний план. Чтобы не излагать просьбу заново, логично было переписать письмо к Туре, которое хранилось у меня все это время. Однако в ящике сундука, где всего две недели назад я его видел своими глазами, конверта с письмом не оказалось. Куда он мог пропасть? Не положил ли я его случайно в ящик с фотографиями? Нет, там его не было. Не оказалось его и в ящике с носовыми платками. Может, конверт выпал из сундука на пол? На коленях я исползал всю комнату. Снова и снова заглядывал в каждый ящик. Проделав это раз двенадцать, не меньше, наконец, сдался. Я был в полном недоумении — ведь я отлично помнил, что не вынимал конверта из сундука.

Целую неделю, каждый вечер возвращаясь домой с работы, я возобновлял поиски, которые заканчивались ничем. За два дня до объявленного визита Нкрумы я написал письмо заново. Проблемы это не составило, но мысль о пропаже продолжала меня беспокоить. На этот раз я решил сам попытаться передать письмо. Мне повезло встретить пресс-секретаря Нкрумы в гостинице «Ленинградская». Он согласился передать письмо президенту, но выполнил ли он мою просьбу, я не знаю, потому что ответа я не дождался. Думаю, что даже если Нкрума получил мое письмо, он вряд ли захотел мне помочь, поскольку это могло быть воспринято как вмешательство во внутренние дела Советского Союза, с которым он пытался установить дружественные отношения. Что касается пропажи, то я продолжал поиски письма. Через год у меня появились кое-какие подозрения по поводу его исчезновения, которые подтвердились спустя еще несколько лет.

Прозрение наступило в 1965 году в доме отдыха Завидово под Москвой. Однажды вечером на танцплощадке ко мне подошла полноватая женщина лет сорока пяти: «Товарищ, я заметила, что вы всегда один. Почему вы не танцуете? Уверена, вы прекрасный танцор. Угадала?»

Я отшутился: «Да, когда-то я довольно хорошо танцевал, но с тех пор колени у меня заржавели, и, боюсь, суставы вот-вот заскрипят. Ноги перестали меня слушаться». На следующий день, после обеда, женщина снова нашла меня и спросила, что я собираюсь делать. Обычно в это время я гулял в лесу или сидел где-нибудь на причале с книжкой. Она предложила вместе пойти на прогулку. Судя по ее речи, по тому, как она одевалась, Лидия Степановна — так ее звали — была женщиной образованной, интеллигентной. Вернувшись в дом отдыха, мы договорились встретиться на следующий день после обеда. Тогда я узнал от нее, что она член партии, что ее муж, тоже член партии, пропал в 1952 году, что у нее есть взрослая замужняя дочь и что сама она успешно работает в Москве экономистом. Она вдруг прервала свой рассказ и замолчала, как будто обдумывала что-то, вспоминая прошлое. Потом посмотрела на меня грустно и спросила:

— Вам можно доверять? Вы первый иностранец, с которым я так запросто, по-дружески, могу говорить. Большинство иностранцев, с которыми я встречаюсь по работе, — большие шишки у себя на родине, и мы ведем только чисто деловые разговоры.

Я насторожился. Не была ли она подослана КГБ, чтобы заманить меня в ловушку? В конце концов, инициатива в наших отношениях исходила только от нее. Я спросил осторожно:

— В каком смысле — доверять?

— Просто я чувствую, что вы способны понять то, что меня волнует.

— Можете быть уверены: все, что вы захотите сказать, останется между нами.

— Знаете, я в партии уже больше двадцати пяти лет и многое принесла ей в жертву — как и мой муж до своего исчезновения. Но все впустую. После XX съезда я поняла, что не могу больше верить в незыблемость идеалов партии. Многие мои друзья думают также: они удручены, никому не доверяют и уверены, что нас обманули. Мы считаем, что в нашей стране никогда не наступит настоящий коммунизм.

«Ничего себе! — подумал я. — Вот так откровение! Если это ловушка, то серьезная». Я боялся сказать что-нибудь, что могло быть воспринято как согласие. Опустил глаза, словно задумавшись над ее словами. Она ждала ответа.

— Не думаете ли вы, что нехорошо держать под подозрением человека, который столько лет верно служит этому строю? — спросила она.

— Что значит под подозрением? — пробормотал я. Мне стало не по себе, ведь эта женщина словно прочитала мои собственные мысли о жизни в СССР.

— Вы не поверите, — прервала она молчание.

— Может, поверю, а может, нет.

— Так вот, представьте себе, что последние четыре года каждый раз, когда вы уезжаете в отпуск, вашу комнату обыскивают в поисках инкриминирующих вас документов. Представьте себе, что эти документы забирают, фотографируют и возвращают — но так, чтобы вы сразу поняли, что кто-то рылся в ваших вещах. Если бы такое случилось с вами, что бы вы почувствовали? Отвращение к системе? Обиду?

«Боже правый!» — подумал я, вспомнив о пропавшем письме к Туре. И как это я раньше не догадался! Вероятно, письмо попало в КГБ. Значит, они знают о моем секрете. Знают о моих попытках уехать. Несомненно, эта женщина меня проверяет. Она служит в КГБ, где ей рассказали о моем письме; и теперь она старается вытянуть из меня какое-нибудь антисоветское заявление, за которое меня прямиком отправят в лагерь, в Сибирь. Хотя меня страшно расстроило, что моя мечта уехать перестала быть тайной, я ничем не выдал своих чувств.

— Почему бы вам не обратиться в милицию, когда вы уезжаете в отпуск, и не попросить их присматривать за вашей квартирой? — спросил я ее.

— Нет, нет. Ну что вы! Вы не понимаете, как работает наша система. Они могут беспрепятственно вмешиваться в вашу жизнь, а жалобы лишь навредят вам. В нашей стране нет ничего похожего на честный суд; гражданин, который попытается воззвать к справедливости, попадет в настоящую беду.

Ее слова меня озадачили. Может быть, она была искренна со мной, и я неправильно ее понял? Или она искусно расставила сети? Так или иначе, я не собирался рисковать. Всю обратную дорогу до дома отдыха я продолжал беседу, как ни в чем не бывало. Первое, что я сделал, когда вернулся в Москву, это заглянул в ящик сундука. И глазам своим не поверил!

Пропавшее письмо таинственным образом возвратилось. Конверт был заклеен — или, правильнее сказать, перезаклеен. Он лежал в том же ящике, хотя и не на том же самом месте, куда я положил его три года назад.

Теперь я окончательно понял, почему последние три года заводское начальство препятствовало моим контактам с любыми приезжавшими к нам иностранцами. Они опасались, что я познакомлюсь с кем-то, кто захочет помочь мне вырваться из советского плена.

Несколько лет спустя, вернувшись из очередного отпуска, я обнаружил пропажу других, чрезвычайно для меня важных документов. Их так никогда и не вернули мне. Очевидно, КГБ посылал ко мне специалиста, способного справиться с американским замком с секретом, а потом тщательно обыскать все мои вещи.

Органы госбезопасности стали еще более активными начиная с середины шестидесятых годов, после того как в октябре 1964 года Леонид Брежнев сменил Никиту Хрущева на посту Первого секретаря ЦК КПСС. Хрущев не прибегал к репрессиям, подобно Сталину, но Брежнев оказался хуже Хрущева и более изощренным, чем Сталин. Вскоре после того как он пришел к власти, он воскресил российскую практику XIX века объявлять сумасшедшими и заключать в психиатрические лечебницы тех, кто осмелился поднять свой голос против режима.

Насколько я знаю, никто в стране не любил Брежнева, даже коммунисты. Он был запойным пьяницей и, говорят, иногда совершенно терял голову и не понимал, что делает. У меня были все основания считать, что мне по-прежнему грозит большая — если не большая — опасность.

Часть IV

От Брежнева до Горбачёва