II

ПОСТУПЛЕНИЕ В МОНАСТЫРЬ

По оптинскому обычаю, каждому новичку дается послушание на кухне. И новый «брат Иван» был назначен в скиту помощником повара. С первых же дней его новой жизни обнаружились добрые качества его души; задатки беспрекословного послушания, молчаливости и скромности стали крепнуть и развиваться под влиянием духовного воспитания. Тихая монастырская жизнь пришлась ему по сердцу; здесь он отдыхал душой и радовался, что мир остался где-то позади, и сюда не проникает его шум и суета. Навидавшись и натерпевшись всего в мире, он мог вполне оценить тишину обители.

Так прошел великий пост и Пасха, наступали Петровки. На день заговенья братия поужинали и пошли на вечернее молитвенное правило. В трапезной шла приборка. Брат Иван убирал посуду и, обтирая пальцем остававшуюся в чашках сметану, простодушно облизывал ее. Вдруг он почувствовал, что сзади кто-то положил ему руку на плечо. Оглянувшись, он увидел перед собой скитоначальника о. Пафнутия. Покраснев, брат Иван стоял, как виноватый, но начальник, ласково улыбаясь, сказал ему: «Брат Иван, хочешь перейти к старцу?» — «Я растерялся», — рассказывал впоследствии сам батюшка о. Иосиф, — и вместо того, чтобы ответить: «Как благословите», сказал: «Хочу». Между тем, извиняясь перед начальником, брат Иван проговорил: «Простите, батюшка, я все ем». О. Пафнутий сказал: «Ешь и пей, да только дело разумей».

На другой день он перебрался в хибарку старца Амвросия, где и прожил ровно 50 лет.

Близость к старцу с одной стороны утешала, и радовала его, а с другой нередко смущала его неопытный ум. Постоянный прием посетителей, постоянная суета и молва стали скоро тяготить его. По неопытности своей в духовной жизни, он не высказывал старцу своего чувства и смущения, и помысл за помыслом надвигались на его смущенную душу… Однажды сел он у стола опершись рукой, и весь отдался охватившим его мыслям, — и заветный Киев, с его святынями снова вырос в его воображении, и священный Афон, с его пустынниками, отшельниками и келлиотами… «Вот там — настоящая жизнь монашеская, там — святость, там — дивные старцы-подвижники… а здесь… здесь не то; здесь все народ, здесь не всегда приходится быть даже и в церкви, некогда и помолиться, и почитать… Да и поют-то здесь москали не так. Лучше уйти отсюда на Афон».

Охваченный волной «помышлений сумнительных», юный инок не заметил, как в келью, где он сидел, вошел старец. Вдруг он услышал за собой голос батюшки о. Амвросия, который, ударив его слегка по плечу, сказал: «Брат Иван, у нас лучше, чем на Афоне, оставайся с нами!»

Эти слова так поразили молодого послушника, что он тут же с раскаянием и умилением упал к ногам старца… С этого момента он ясно понял, что все смущающие его помыслы были просто искушением. Каких старцев и где еще искать ему, когда он здесь непосредственный ученик такого старца, который читает его сокровенные мысли?!… И он отдался ему весь и навсегда. До самого переезда старца о. Амвросия в Шамординскую обитель это был его неразлучный келейник и помощник. Его любовь и преданность к старцу были безграничны; его послушание было назидательно для всех; не только воля старца, но и каждое его слово было для него законом.

По водворении навсегда в келье старца брату Ивану, конечно, приходилось много терпеть, как невольных столкновений, так и намеренно наносимых ему людьми «испытаний». Цель же духовно опытного старца Амвросия в сем деле состояла в том, чтобы мало-помалу обучать молодого послушника смирению. С самого своего поступления в келейники старца, ему пришлось стать под непосредственное распоряжение старшего келейника о. N, человека с крайне тяжелым характером. Суровый и угрюмый, он никогда ничего не говорил и не показывал новичку-послушнику, что и как нужно сделать; но когда тот по новости делал что не так, то получал за это от своего сурового учителя строгий выговор. Вот эта-то первая школа терпения, по всей вероятности, и послужила началом выработки того блаженного самоукорения, о котором так часто и с таким восторгом впоследствии говорил старец Иосиф своим духовным детям, и которое его самого на всю жизнь сделало таким спокойным, кротким, радостным. Несправедливость, напраслина раздражают обыкновенного человека; но когда он, через внимание к своей совести, научится находить вину в себе, тогда он прежде всего судит и осуждает сам себя и потому суд ближнего принимает, как заслуженное им от Бога за грехи наказание и не только не раздражается, но еще и благодарит ближнего. При строгом внимании к своей совести и при помощи просвещающей благодати у человека на месте самомнения мало-помалу образуется самоукорение и верный на себя взгляд, или самопознание; и тогда все прежние грубые преткновения тяготят его душу, а последующие замечаются до самых мельчайших тонкостей и тревожат чуткую совесть, — и вот, в результате получается уже постоянное, искреннее укорение себя за все случающееся с ним, противное закону Божию.

Вскоре к старцу на место о. N поступил другой келейник, уже пожилой о. Максим (в мантии о. Михаил). Этот был тоже от природы нрава крутого, но с добрым сердцем, и брат Иван сумел покорить его своей кротостью, и они сделались друзьями. Несмотря на это, о. Михаил, по своему характеру, все-таки частенько покрикивал на него; но тот все переносил терпеливо и старался во всем угодить и успокоить о. Михаила. За то после кончины батюшки о. Амвросия, о. Михаил — старший летами и иерейским саном — избрал о. Иосифа своим духовником.

Как известно, в Оптинском скиту жил иеромонах Климент Зедергольм, (сын немецкого пастора, принявший православие и монашество и бывший преданнейшим учеником и письмоводителем старца Амвросия). Это был человек редкой искренности и высокой, благородной души, аскет и точный исполнитель монашеских правил. Но при этом он обладал крайне горячим характером и чрезмерною, чисто немецкою, аккуратностью. Как письмоводитель старца, о. Климент имел частые сношения и с его келейниками, которые, по своему простодушию, а часто и по неразвитости, зачастую приводили его в неописуемое волнение. Ни с одним келейником не ладилось дело; о. Климент мучился сам, сокрушался, каялся старцу, смиренно кланялся и просил прощения у келейников за свою несдержанность, но сладить с собой не мог. Но о. Иосиф и здесь вышел победителем. Сам о. Климент говорил: «О. Иосиф единственный человек, на которого я не могу, не умею раздражаться».

Так влияло на всех его неизменно благодушное и смиренное устроение. Он со всеми был мирен, и всех умел умиротворять и смирять своим собственным смирением, кротостью и уступчивостью.

Через три года, 15 апреля ему дали рясофор, и он стал о. Иоанном.

Блажен вступающий в обитель с ясным сознанием и полною готовностью идти неуклонно стезей послушания. Такой ежедневно будет восходить по ступеням совершенствования.

С такою готовностью вступил в иноческий чин и Иван Евфимович. Он глубоко сознавал, что главное основание монашеской жизни есть самоотречение и потому, с первых же шагов взяв крест послушания, последовал за своим аввой, ведшим его ко Христу.

В 1872 г. 16 июня он был пострижен в монашество с именем Иосифа. Нечего и говорить, что вообще серьезное его настроение, с той поры, стало особенно сосредоточенным и глубоким.

Послушание к своему старцу он сохранял полное, без рассуждения; и без его благословения или ведома он никогда ничего не делал.

Однажды к батюшке о. Амвросию пришел настоятель (тогда еще игумен) о. Исаакий. Сидя в приемной в ожидании, когда старец его примет, о. игумен взял со стола книгу. В это время вошел келейник о. Михаил. Мудрый и духовно опытный настоятель, желая дать назидание, спросил у него: «О. Михаил, благослови мне почитать эту книжку?» О. Михаил с низким поклоном добродушно ответил: «Сделайте одолжение, отец игумен, какую вам угодно». О. Исаакий молча стал читать. Спустя несколько времени входит зачем-то о. Иосиф. Игумен обращается к нему с тем же вопросом: «О. Иосиф, что, можно мне почитать эту книгу?» Истинный послушник старца скромно ответил: «Сейчас, я спрошу у старца». Этот ответ очень понравился о. настоятелю, он показывал, как научился о. Иосиф жить волей старца.

В 1877 г. монах Иосиф был посвящен в иеродиакона. Случилось это совершенно неожиданно, и таким образом, когда ясна бывает рука Божия, направляющая пути человека.

7 декабря, в день ангела старца о. Амвросия, о. игумен Исаакий служил обедню в скитской церкви, после чего, придя поздравить именинника, остался у него пить чай. Келейники о. о. Михаил и Иосиф подавали. За чаем у настоятеля со старцем зашел разговор об одном иноке, которого настоятель хотел представить к иеродиаконству. Старец, по известным ему причинам, находил это несвоевременным и, как духовный врач, просил настоятеля отложить это намерение, а взамен предложил посвятить другого, более достойного монаха, и назвал его имя. В это самое время о. Иосиф стоял около о. игумена с подносом; тот, взглянув на него пристально, сказал старцу с улыбкой: «Нет, уж, батюшка, — вы не хотите моего, а я не хочу вашего, давайте вместо тех, посвятим о. Иосифа». Старец очень был этим утешен, и о. Иосиф, ничего не подозревавший и не готовившийся к посвящению, оставив свои чашки и угощение, вскоре очутился на дороге в Калугу. Преосвященный Григорий принял и обошелся с ним милостиво, но остался недоволен его познанием из катехизиса, однако, посвятив 9 декабря в иеродиакона, отпустил с архипастырским благословением и наставлением. Причиною же малознания о. Иосифа было то, что трудное его послушание келейника не давало ему возможности прилежно заняться изучением нужного предмета.

По принятому в Оптиной пустыни обычаю, каждый новопосвященный в сан иеродиакона или иеромонаха обязан ежедневно, в продолжение шести недель, служить Божественную литургию. Но шестинедельной череды своей о. Иосиф, по слабости своего здоровья, не дослужил: у него сделалось воспаление в правом боку, и он едва не умер, но, молитвами старца, Господь помиловал его.

Жизнь иеродиакона Иосифа нисколько не изменилась, только прибавилось дела и забот. По-прежнему он помогал о. Михаилу келейнику; по-прежнему тот покрикивал на него, и смиренный о. Иосиф по-прежнему молчаливо переносил все незаслуженные обиды и грубое обращение. По-прежнему он не имел отдельной кельи и спал в приемной, которая была занята старцем весь день до 11 ч. вечера. О. Иосиф, бывая в скиту чередным служащим, должен был в 1 ч. идти к утрени, тогда как около 12 ч. только мог прилечь отдохнуть на свое убогое ложе… Однажды, изнемогши от целодневных трудов, он, дожидаясь в проходном темном коридорчике, когда старец окончит свой прием, заснул сидя на пороге. Старец Амвросий, идя в свою спальню, наткнулся на спящего. Разбуженный о. Иосиф только кротко улыбнулся; а великий его авва, без сомнения, вознес молитву за своего истинного ученика, чтобы Господь укрепил его в подвиге терпения и смирения.

По учению св. отцов, послушание рождает смирение. И это вполне оправдалось на о. Иосифе. Он чрез свое беспрекословное послушание достиг такого смирения, которое вознесло его впоследствии на высоту духовную.

За то и старец, видя духовное преуспеяние своего ученика и провидя, каких дарований сподобится он со временем, как мудрый руководитель, ограждал и воспитывал его чистую, восприимчивую душу. Батюшка о. Амвросий, зная, как св. Иоанн Лествичник упрекает тех наставников, которые не испытывают братий, имеющих крепкую душу, и тем лишают их венцов за терпение и смирениe, не раз предлагал своему мужественному сердцем, присному чаду духовному, случаи показать собой пример монашеского безгневия.

Так однажды, когда старец занимался с одним иноком, ему понадобилось отыскать в книге какой-то текст. Старец позвонил о. Иосифу и велел отыскать нужный стих. О. Иосиф, хорошо знакомый со Священным Писанием, быстро отыскал указанные слова и молча показал старцу. Тогда старец, видя как он сведущ в Писании и желая оградить его от пагубного высокоумия, смирил его, сказав: «Дурень, ничего не понимаешь, совсем не то»… и слегка ударив по щеке, велел уйти. Через несколько времени снова раздается звонок, на который снова является о. Иосиф, такой же спокойный, благодушный, как будто ничего с ним не случилось. Старец повторяет приказание отыскать тот же текст, и о. Иосиф, не сделав ни малейшего возражения, не показав никакого нетерпения, так же молча взял книгу, снова отыскал то же самое место и подал старцу. Инок-посетитель был поражен внутренней выработкой этого истинного делателя послушания и смирения Христова; а старец, зорко взглянув на него, осенил его крестным знамением.

И это не было исключительным случаем в его жизни, — это было постоянное и неизменное его настроение. Но это вовсе не означало, что он от природы был равнодушным и нечувствительным, — нет, это была победа духа над страстями. Батюшка сам рассказывал своим духовным детям, как поначалу и он не умел себя держать по-монашески, и как его учил и пробирал за это старец.

«Раз приехал к батюшке о. Амвросию из Сергиевой Лавры известный подвижник, иеросхимонах Александр, ― рассказывал батюшка Иосиф, — я подавал чай, и слышу, он рассказывает про монаха, который раньше жил у нас в Оптиной, и не особенно хорошо о нем отзывается; а я и сказал вслух: „Да он и здесь такой же был“. Тогда о. Александр обернулся ко мне и резко сказал: „А ты почем знаешь, — ты сам хуже всех!“. Мне так стало стыдно, что я поскорее ушел из кельи; а после батюшка Амвросий строго меня пробрал. „Что, — говорит, — проучил тебя схимник, — и поделом; сколько раз я тебе говорил, что бы ты не лез вперед“»… «Ну уж с тех пор, я, как огня, боялся вступать в разговор при старших», — смиренно добавил батюшка о. Иосиф.

В 1884 г., 1 октября, было совершено торжественное открытие устроенной старцем Амвросием Шамординской обители, в 12-ти верстах от Оптиной пустыни. К этому торжеству в новую общину приезжал Калужский архипастырь Владимир. За литургией было несколько посвящений, и в том числе был посвящен в сан иеромонаха о. Иосиф — будущий попечитель и руководитель этой обители, по кончине основателя старца Амвросия. Как бы для того и пришлось ему именно там принять благодать рукоположения, чтобы впоследствии сугубо изливать ее на ее насельниц. С тех пор Шамординские сестры стали о. Иосифа считать «своим», и связь духовная понемногу устанавливалась между ними.

С первого же дня он начал свое священнослужение твердо, внятно, без ошибок и смущения. Служение его всегда было неторопливым, благоговейным; и сам он в дни служения делался каким-то особенно радостным. Как известно, старец о. Амвросий, по болезненному состоянию, в церковь не выходил и по воскресным и праздничным дням у него в келлии совершались всенощные бдения. Теперь эту обязанность нес новый иеромонах Иосиф, который также, по благословению старца, чрез каждые две недели приносил ему Св. Тайны.

Незадолго перед посвящением в иеромонаха, о. Иосиф, более 20 лет не имея своего отдельного угла, был помещен в келье о. Михаила, который, будучи уже иеромонахом, поселился в скиту. Теперь о. Иосиф сделался старшим келейником. Главною своей обязанностью он считал — беречь старца и заботиться о его спокойствии. Он заметно очень любил порядок и аккуратность. Зная, как много бывает недовольных и ропщущих посетителей, которые, не попадая долго к старцу, винили в этом и самого старца и его келейников, о. Иосиф старался всех успокоить. Для этого он часто выходил к ожидавшим, выслушивал, кому что было нужно, и, при удобном случае, передавал старцу.

Все, как монахи, так и приезжие очень полюбили тихого и серьезного о. Иосифа и с доверием обращались к нему. Кажется, не было человека, который бы был им недоволен. В нем не было и тени лицеприятия ― со всеми он был ровен и приветлив. Раз одного старого монаха спросили: «Почему вы все так любите о. Иосифа?» Он отвечал: «Потому что он истинный монах; слова даром не теряет, и слушать его хочется». И младшие, и келейники тоже любили, и уважали его, и охотно слушались, и дорожили его справедливыми замечаниями.

Когда о. Иосиф выходил к посетителям, то он внимательно их выслушивал; но от себя никогда ничего не говорил, а поклонится и скажет: «Я спрошу, (или передам старцу)». И когда выносил ответ батюшки о. Амвросия, то передавал его в точности, не прибавляя и не изменяя ничего. Слух о нем стал расходиться, так что приехавшие к о. Амвросию в первый раз прежде вызывали о. Иосифа, как близкого и верного его ученика.

Один молодой человек приехал к старцу Амвросию исповедоваться и, ожидая в приемной, когда его позовут, находился в большом волнении и недоразумении, как должно исповедовать свои грехи. В это время в приемную входит о. Иосиф и, подавая ему книгу соч. еп. Петра, говорит: «Вот это хорошо почитать перед исповедью». Молодой человек начал читать эту книгу и сразу нашел именно то, что разрешило его недоумение; и только что кончил чтение этой полезной страницы, как его позвали к старцу. Этот случай поразил его.

Но, по возможности удовлетворяя всех просителей, о. Иосиф умел беречь и старца; и когда видел, что старец уже чрезмерно был утомлен, то прекращал доклад и, со смирением, но твердо напоминал своему любимому отцу о том, что настало время отдыха. Старец, по своей любви к ближним, нередко забывал о себе, и прием иногда простирался до одиннадцатого часа вечера; тогда о. Иосиф войдет, будто зачем-нибудь, например, часы завести, и посмотрит с любовию на старца. Поняв своего любимого и смиренного ученика, старец скажет посетителям: «Ну, теперь прощайте; о. Иосиф стал часы заводить, значит, пора расходиться».

Отец Иосиф, несмотря на свое хлопотливое послушание и постоянное пребывание на народе, очень много занимался чтением творений св. отцов — учителей монашества и у них почерпал для себя те неистощимые запасы мудрости духовной, которою так богат был впоследствии сам и пользовал ею других, приходивших к нему за советом и утешением. Любимою и, можно сказать, неразлучною книгою его было «Добротолюбие». Он предпочитал читать книги на славянском наречии; а когда ему говорили, что они трудно понимаются, он отвечал: «Что трудом приобретается, то и бывает полезно». Вообще читал только святоотеческие творения, а новых писателей не любил, говоря: «Новые писания хотя и духовны, но они только ум питают, а в сердце остается холодная пустота». — «Когда вы успевали книги читать, при вашем послушании?» ― спрашивали его. — «Да как выйдет свободная минутка, так я сейчас за книгу брался», ― отвечал он. — «Ну, а со старцем когда же вы занимались? Ведь до поздней ночи все был народ, а там правило вычитывали?» — «Во время чая иногда приходилось, а больше, когда приходил на ночь принимать благословение; тут и говорил, что было нужно; да разве много нужно времени, чтобы высказать, что тяготило совесть?», ― добавлял смиренно батюшка, показывая этим, что он учился у старца самою жизнию.

Внутренняя же его жизнь была слишком сокровенна, чтобы можно было говорить о ней, — это было известно только Богу и старцу. В общих же чертах — это был человек глубокого, внутреннего делания, всегда хранивший сердечное безмолвие и непрестанную молитву. Что он проходил, так называемую, Иисусову молитву, свидетельствуют те многочисленные наставления его об этом предмете, которые записаны буквально с его слов его духовными чадами. Но как не может утаиться сосуд, наполненный благоуханием, так не могли не обнаруживаться и внутренние добродетели этой чистой души. Великое смирение и благодатный свет внутренней молитвы озаряли и привлекали к нему сердца людей.

И сам старец Амвросий, провидя в нем будущего своего преемника, не возбранял ему входить в общение с посетителями, а некоторым даже прямо благословлял относиться со своими духовными нуждами к о. Иосифу. Не раз случалось, что на вопрос, предложенный старцу Амвросию, он отвечал: «Спроси у о. Иосифа». Замечательно при этом было то, что ответы о. Иосифа были всегда тождественны с ответами на тот же предмет самого старца. Многие стали это замечать и первое время, для того, чтобы вернее в этом убедиться, пробовали проверять: спросят что-нибудь у о. Иосифа — он скажет, затем спросят о том же старца Амвросия, и тот ответит теми же словами, и при этом непременно подмигнет с улыбкой, как бы давая понять, в чем дело. Старец, видимо, делал это для укрепления веры в своего ученика; но затем, когда уже достаточно ясно определились духовные дарования о. Иосифа, старец однажды строго сказал одной: «Не испытывай больше».

Одна монахиня, всей душой преданная старцу Амвросию и без его благословения ничего не делавшая, даже в повседневной своей жизни, просила раз у него благословения сходить в гости к одной из живших в оптинской гостинице, т. к. та ее приглашала. Старец сказал: «Нет, не надо, не ходи». Прошло много времени; другая из живших [в гостинице] тоже позвала к себе эту монахиню. Та, помня, что старец в тот раз не благословил ей, решила в душе не ходить и к этой, но, по привычке обо всем спрашивать, вызвала о. Иосифа и просила его передать старцу, что ее зовет в гости такая-то. О. Иосиф, не дослушав ее до конца, сказал: «Ну что же, сходи, сходи проведай ее». Монахиня сильно смутилась этим ответом. Во-первых, она не спрашивала о. Иосифа, а только лишь просила передать ее вопрос старцу, а во-вторых, ответ его совершенно расходился с мнением старца о. Амвросия. О. Иосиф прошел в нижнюю хибарку, а монахиня в смущении дожидалась его возвращения, как вдруг вышел на общее благословение сам старец. Увидя смущенное лицо монахини, старец спросил ее: «Что ты такая стоишь?» Не желая при всех объяснять причину своего смущения, монахиня сказала: «Батюшка, вот N зовет меня к себе». — «Ну что ж, сходи, сходи проведай ее», ― ответил смеясь старец, буквально теми же словами. При этом монахиня заметила, что старец пристально и с улыбкой на кого-то смотрит. Оказалось, что сзади стоял о. Иосиф и тоже улыбался… Монахиня была поражена этим случаем и с тех пор уверовала, что в о. Иосифе жил тот же дух благодати, что и в его учителе.

Так старец постепенно подготовлял его к старческому служению, уча его и словом, и собственным примером. Он любил его и доверял ему во всем, называя его своей правой рукой, и в течение 30 лет, до самого своего отъезда в Шамордино, никогда не разлучался с ним. Надо было видеть, какою радостью и любовию светилось лицо изможденного старца, когда кто-нибудь из духовных детей рассказывал ему про о. Иосифа, как он хорошо сказал, успокоил, какой он смиренный, добрый… Иной раз, во избежание преждевременной молвы, старец говорил: «Подожди, молчи пока об этом», а иной раз сам напоминал: «Помнишь, о. Иосиф-то ведь правду тебе сказал». Так для его любящего отеческого сердца это было утешением и отрадой, — в этом он видел зарю нового светильника… Незаметно для самого о. Иосифа, старец старался несколько приоткрыть его и показать духовные сокровища этого избранника Божия.

Однажды две монахини привезли показать старцу написанную одною из них икону Божией Матери. После они сознавались, что согласились вместе искусить старца и, показав ему икону спросили: «А что, батюшка, похожа она на Царицу Небесную?» Старец на это серьезно ответил: «Об этом нужно спросить о. Иосифа» и при этом позвонил. Вошел о. Иосиф, и старец говорит ему: «Вот скажи им, похож ли этот лик на Царицу Небесную». О. Иосиф улыбнулся своей ангельской улыбкой и смиренно опустил глаза. Старец отпустил его. В другой раз одна монахиня, беседуя со старцем, спросила, какой была Матерь Божия в последние годы Своей жизни. Старец сказал ей: «Ты сходи к о. Иосифу и спроси у него, какова была Матерь Божия, когда Ей было 60 лет». О. Иосиф, конечно, по смирению своему, сказал, что ничего не знает. Этими поступками старец несомненно хотел показать, что о. Иосиф был сподоблен небесного видения.

Как-то одна из относившихся, по благословению старца, к о. Иосифу, видя его слабое здоровье, с тревогой сказала батюшке о. Амвросию: «Вот, если батюшка Иосиф будет старцем, то пожалуй такой же, как и вы, будет болезненный и слабый?» — «Ну, что же, ничего, зато смиренный будет», ― ответил старец и прибавил: «К о. Иосифу все мои немощи перешли». В этих словах, с одной стороны, выказывалось великое смирение старца Амвросия, считавшего себя лишь немощным сосудом, а с другой, — это служило подтверждением того, что о. Иосиф — будущий носитель благодати старчества.

Жил при Оптиной пустыни древний старец-прозорливец, о. Пахомий блаженный. Он очень любил о. Иосифа; и когда тот был еще простым монахом, о. Пахомий всякий раз, как с ним встретится, непременно попросит у него благословения. «О. Пахомий, да я не иеромонах», ― улыбнется ему о. Иосиф. — «Удивляюсь, — ответит Пахомий, — о. Иосиф, все равно, что о. Абросим».

Одна раба Божия, юродивая, была у старца о. Амвросия, и увидя о. Иосифа сказала ему: «Вот было у одного старца два келейника; один из них и остался на его месте».

Так Промысл Божий почти с самого начала предуказывал его старчествование, на которое он был предназначен Самим Богом. Быть может, в своих тайных беседах старец Амвросий и более ясно и определенно что-либо об этом говорил, но о. Иосиф, по своему смирению, никогда этого не открывал. Вообще он и по кончине старца Амвросия поражал и привлекал всех своим глубочайшим смирением, — он никогда не придавал себе никакого значения. Так он писал однажды одной особе: «Что я значу без батюшки? — нуль и больше ничего», и при этом для наглядности изобразил на письме огромный нуль.

Здоровья, как сказано было выше, о. Иосиф был очень слабого и, благодаря тому, что жил неотлучно при старце, который также по своей болезненности зимой, и даже вообще в холодное время, никуда не выходил и боялся простуды, и он отвык от воздуха и часто подвергался простуде. Надо было видеть, с каким терпением он всякий раз, когда выходил в сени или на задворок (а это при келейном послушании случалось часто), надевал теплую одежду.

Пищи употреблял очень мало. Удивляясь этому, однажды спросили у него, трудно ли ему было достигнуть такого воздержания, или это уже от природы ему дано? Он на это отвечал такими словами: «Если человек не будет понуждаться, то хотя бы он все снеди Египта поел и всю воду Нила выпил, его чрево все будет говорить: „Алчу!“»

С братиями о. Иосиф держал себя ровно: ни с кем не заводил знакомства и никогда ни к кому из братии не ходил, исключая церкви, да если куда пошлет старец. Когда ездил со старцем на дачу, то там позволял себе единственное развлечение ― удить рыбу в сажелке, но и в этом невинном удовольствии проглядывала больше его любовь к уединению. Главным же образом он соблюдал внутреннее безмолвие; — пустыня была в его собственном сердце, где сиял тихий свет молитвы, где обитало блаженное смирение, и куда он удалялся, бегая от малодушия и бури.

Так впоследствии и в своих наставлениях, относящихся к нему и особенно нетерпеливых он предостерегал от внешнего затвора, который без внутреннего не пользует, а часто повреждает. При этом он нередко напоминал о том иноке, который от нетерпения ушел из общежития и поселился в пустыне; но и здесь, как не победивший своих страстей, несмотря на то, что его никто из людей не трогал, он не мог удержаться от гнева и раздражался даже на неодушевленные предметы, и кончил тем, что разбив с досады свой кувшин, который все опрокидывался, инок вернулся в обитель.

Но все же расположенных к внутренней жизни и уклоняющихся молвы, он поддерживал в этом расположении, хотя и таким всегда больше говорил о терпении, самоукорении и смирении, великодушии и кротости, — словом, о тех добродетелях, которыми сам был преисполнен.

Он никогда ничем не выдавался, — тихо, скромно делал свое дело; он был истинным помощником старца, но держал себя так, как будто и не был так высоко поставлен. Обращение его было непринужденно и духовно-просто; обладая глубоким внутренним смирением, он не имел нужды в смиреннословии, которое нередко обнаруживает лишь внутреннюю пустоту и потому неприятно действует на других. Напротив, внутреннее смирение словами изобразить нельзя, но и на грешного человека оно влияет и ощущается.

Любовь о. Иосифа к старцу Амвросию была такой же тихой и благоговейной, как и вся жизнь его; он не любил и не умел высказывать своих чувств, но привязанность его была так глубока, что он жизнь свою готов был отдать за него.

Однажды скитская братия была перепугана приходом какого-то неизвестного человека, который размахивал пистолетом и кричал: «Иду к о. Амвросию!» Никто не решался подойти к нему, боясь что он выстрелит, а он между тем направился в хибарку. Кто-то предупредил о. Иосифа. Он нисколько не смутился, со спокойным видом и, вероятно, с тайной молитвой, вышел к этому странному человеку и кротко спросил его, что ему нужно? — «Мне нужно видеть о. Амвросия», — отвечал тот, потрясая пистолетом. О. Иосиф, невозмутимо глядя ему в глаза, осенил его знамением креста; незнакомец сейчас же опустил руку, и одному из присутствовавших удалось отнять пистолет. Человек этот оказался сумасшедшим; а самый случай показал, какая самоотверженная любовь к старцу Амвросию была у его ученика.

В другой раз одна особа хотела впутать о. Иосифа в одно неприятное для старца Амвросия денежное дело и угрожала ему. На это о. Иосиф спокойно сказал ей: «Ну что ж, за старца я готов и в острог пойти».

Первая Шамординская настоятельница, м. София, известная своим умом и преданностью старцу, который в свою очередь многое доверял и говорил ей, не раз повторяла: «Уж и любит же батюшка своего о. Иосифа; да и есть за что». Да, и действительно, было за что, — это был истинный послушник, который никогда, ни в каких случаях, ни в важных, ни в мелочных, ни делом, ни словом, ни даже мыслию не противоречил действиям старца. Его послушание, или, лучше сказать, вся его монашеская жизнь воочию подтвердила справедливость того ответа, который дал один афонский старец на вопрос, почему теперь нет старцев. — «Оттого, — ответил он, что теперь не стало истинных послушников». Все великие, как древние, так и современные, старцы были в свое время истинными послушниками. Полным отсечением своей воли и разума, вседушным повиновением и искренним всегдашним самоукорением они достигли блаженного смирения, которое и просветило их сердце благодатию и озарило ум светом разума Христова, отчего и сделались они способными быть наставниками и руководителями других, понимать всякие искушения и душевное неустройство, были опытны во всем и обладали даром рассуждения. Некто из св. отцов (Иоанн Лествичник) сказал: «Не ищи старца прозорливого, но смиренного и опытного». Прозорливость, хотя и присуща почти всем просвещенным Духом Божиим, но сама по себе, одна, она не служит отличительным признаком святости и высоты духовной. Напротив, одна прозорливость без прочих добродетелей, а особенно без смирения и чистой любви, не только не достохвальна, но прямо вредна и пагубна; она служит признаком не просвещения души, а самообольщения, или что иначе называется прелестью. Не всякий предсказывающий будущее есть уже святой. Во времена апостолов была девица прорицающая, однако апостолы сочли нужным изгнать из нее духа-прорицателя. И св. апостол Павел определенно говорит в своем послании к Коринфянам, что можно быть внешним праведником, и предсказывать, и знать все тайны, и творить чудеса, но если при этом не иметь необходимого духа любви Христовой, то все остальное теряет всякую силу и значение. И сколько в истории монашества существует примеров, что великие подвижники и чудотворцы, не будучи ограждены смирением, обольщались своею праведностью и через это погибали. Спрашивали об этом предмете и самого старца Амвросия: «Случается иногда встречаться с человеком, который верно говорит о прошедшем, предсказывает будущее, и сбывается, а между тем за святого его принять трудно, судя по другим сторонам его жизни?» Старец дал такое пояснение: «Верить всем юродивым, блаженным „дурочкам“ и т. п. не следует, хотя бы слова их и сбывались, так как не всякое предсказание от Бога. Враг, как дух, знает прошедшее и потому может указывать на разные случаи и даже иногда, ради прельщения, и на некоторые грехи. Будущее же ему не открыто, но, как дух, он также, по некоторым нашим мыслям, разговорам, и вообще по некоторым признакам, может кое-что узнать из будущего и внушить предсказателю. Но при этом, ― добавлял батюшка, ― отличительное свойство вражеских предсказаний то, что они всегда бывают мрачные, дурные, всегда сулят одни несчастья и всегда приносят одно смущение в душу. Если предсказывает кто-либо из рабов Божиих по внушению Духа Святого, то хотя и они предупреждают иногда о скорбях, но это сопровождается мирным, покаянным и сокрушенным настроением души».

Почти тот же вопрос задавали впоследствии и старцу Иосифу: «Встречается человек, по-видимому, прозорливый, а между тем чувствуется в нем что-то не то; как узнать, от Бога ли его прозорливость?» — «Узнавать таких людей нужно по смирению, — ответил старец, — потому что враг прозорливость может дать человеку, а смирение никогда не дает, — оно палит его самого».