Что-то пошло не так.

Хотя начиналось все многообещающе! В пятьдесят пять лет Вера Леонидовна, сменившая фамилию «Потапова» на «Верещагина», вышла в отставку и уехала к мужу в далекий сибирский город. Уже обосновавшись на новом месте, она узнала, что Танюшка беременна. Добираться из города, в котором располагался Штаб военного округа, где служил Олег Семенович, до Москвы было несложно, но долго: без малого семь суток поездом. Самолет для Веры исключался: врачи запретили категорически, у нее обнаружились какие-то серьезные проблемы с сосудами. Разумеется, к ожидаемому времени родов Вера Леонидовна приехала в Москву, но дорога измучила ее так, что о пути назад она думала с содроганием.

Родилась девочка, которую назвали Алисой – с весны 1984 года это имя стало едва ли не самым популярным в стране. Именно так звали всенародную любимицу – героиню фильма «Гостья из будущего». Вера Леонидовна пробыла в Москве почти три месяца, помогая несколько растерявшейся от новых забот дочери, и взяла обратный билет только тогда, когда Танюшка твердо заявила:

– Всё, мамуля, ты меня азам научила, дальше я справлюсь сама. Если что – тетя Люся рядом, поможет. А ты двигай к своему Семенычу, а то у тебя там замначальника Штаба округа без пригляда остался, еще уведут, не приведи господь.

– Неужели ты думаешь, что мой Семеныч мне дороже дочери и внучки? – рассмеялась Вера Леонидовна.

Татьяна не стала спорить.

– Может, и не дороже, – ответила она. – Но лично мне твой Семеныч ужасно нравится, и еще мне ужасно нравится, что ты такая счастливая рядом с ним. Не лишай меня удовольствия знать, что у тебя все в порядке и тебе хорошо. Поезжай спокойно, мы тут сами справимся. Если ты останешься, я буду нервничать. А если я начну нервничать, у меня пропадет молоко. И виноватой в этом будешь ты.

Вера сперва колебалась, ведь Танюшка казалась ей такой беспомощной и неприспособленной!

– Не валяй дурака, Веруня, – строго сказала ей Людмила Анатольевна. – Вспомни, как ты прислала Танюшку на подмогу Сане и Борьке, когда… Ну, когда меня не было несколько месяцев. Она уже тогда была совершенно самостоятельной и прекрасно управлялась с хозяйством, а с тех пор четыре года прошло. И мы с Саней под боком, чуть что – за пятнадцать минут долетим. Ты столько лет пахала, как проклятая, что заслужила право пожить спокойно и счастливо хотя бы на пенсии.

– В отставке, – с улыбкой поправила ее Вера Леонидовна. – А ты сама-то на пенсию не собираешься?

– Пока нет. Но если будет нужно – в любой момент уйду. Ни о чем не беспокойся, мы тут без тебя не пропадем.

Вера уехала. Вернулась к мужу она совсем больная и с высокой температурой: подцепила вирус то ли в Москве, то ли от кого-то из соседей по вагону, а квалифицированную медицинскую помощь в поезде получить было негде. Лекарства собирали по проводникам всех вагонов, добросердечные попутчики выскакивали на станциях в попытках найти поблизости аптечный киоск, но ни одним из оказавшихся в доступности препаратов не удалось ни сбить температуру, ни снять душивший Веру кашель, ни вообще хоть как-то улучшить ее самочувствие. Встретивший ее на вокзале генерал Верещагин почти на руках дотащил жену до служебной черной «Волги» и повез прямо в госпиталь, где состояние Веры определили как тяжелое и оставили в стационаре.

– Одна больше никуда не поедешь, – сердито говорил Олег Семенович, сидя на краю кровати и держа Веру за руку. – Ты как ребенок, честное слово! Ну как можно было сесть в поезд без набора первой помощи на все случаи жизни, зная, что предстоит семь дней пути?

– Но я же никогда так тяжело не болела, – тихо сопротивлялась Вера. – Мне и в голову не могло прийти, что оно вот так случится… Свои лекарства для сосудов у меня были, их надо каждый день принимать, а про другие я и не подумала… Даже вспомнить не могу, когда в последний раз у меня хотя бы простуда была…

– Вот то-то и оно, что ты не подумала, – продолжал ворчать генерал. – И правильно тебя Танюха выперла из Москвы, никакого от тебя толку все равно не было бы.

В больнице ее продержали почти месяц: возникало то одно осложнение, то другое. Потом Вера Леонидовна еще долго долечивалась дома, кляня саму себя за то, что какая-то непонятно откуда взявшаяся болезнь сосудов не позволяет теперь прилететь в Москву самолетом всего за каких-нибудь шесть часов.

Первое время после выхода из больницы она звонила дочери ежедневно, слушала ее спокойный уверенный голос, сообщавший, что все в полном порядке и она отлично справляется, и Борька помогает изо всех сил, насколько служба позволяет, и тетя Люся с дядей Сашей всегда рядом, единственная проблема – очень хочется спать, постоянно хочется, потому что выспаться никак не удается… Потом Вера стала звонить через день, потом – через три, потом – раз в неделю. Раз все хорошо, то и беспокоиться не о чем.

Сидеть без дела она не собиралась с самого начала, и едва поселившись на новом месте, стала искать работу. Выбор у нее, собственно говоря, был невелик, ибо следственная работа исключалась: в прокуратуру Вера Леонидовна не вернулась бы просто из принципа, а следователь в МВД должен быть офицером, а не гражданским лицом, пусть и в отставке. Оставалось преподавание. Ее охотно взяли в среднюю школу милиции читать курс по теории государства и права – преподаватели на этой кафедре были неаттестованными, то есть именно вольнонаемными, а не офицерами. Вера, к тому моменту уже знавшая о беременности дочери, подсчитала все сроки и договорилась с начальником кафедры, что приступит к работе с нового учебного года, то есть с сентября. До отъезда в Москву она добросовестно и с неожиданным для себя удовольствием восстанавливала и обновляла знания по предмету преподавания, вспоминая, сколь многое казалось ей совершенно непостижимым во время учебы в университете, и радуясь тому, насколько понятным и простым все кажется теперь, когда за плечами столько лет практики и на любой теоретический тезис тут же находится масса иллюстрирующих и разъясняющих примеров…

К новой работе пришлось приступить, когда она только-только оправилась после болезни. Трудно Вере Леонидовне не было – спасал азарт и желание доказать самой себе, что она еще не старая и легко может освоить новый вид деятельности. Похорошевшая в счастливом замужестве, заметно посвежевшая после отъезда из загазованной столицы, по-прежнему элегантная, она мгновенно стала любимицей всего курса: самый скучный для слушателей (после истории КПСС) предмет заиграл новыми красками, расцвеченный примерами из следственной практики и живыми жизнеописаниями настоящих, реальных преступников, отбывающих наказание. Кроме того, нашел свое применение и замеченный Олегом Верещагиным еще в детстве талант Веры объяснять сложные вещи просто и доступно.

– На что ты потратила свою бесценную жизнь, Примерка! – сокрушался Олег Семенович. – Сначала следствие, потом наука, потом вообще непонятно что, бумажки перекладывала… Твое призвание – педагогика, обучение. Слава богу, хоть на склоне лет ты своим делом занялась.

– За «склон лет» можно и ответить, – угрожающе говорила Вера, делая страшное лицо.

Однажды, уже во втором семестре, к ней после занятий подошел один из слушателей – невысокий крепкий паренек, старательный, но талантами не блещущий.

– Вера Леонидовна, вы не могли бы мне помочь? – робко попросил он.

Просьба Веру изрядно позабавила: у слушателя был младший брат-старшеклассник, который никак не мог освоить некоторые вопросы по обществоведению, касающиеся государственного устройства.

– Я ему уж и так объяснял, и эдак, – сетовал слушатель, – а он не понимает, хоть тресни. Может, вы подскажете, как еще можно объяснить? Я же старший брат, мне нужно перед ним марку держать, а получается, что я сам плохо понимаю, раз толково объяснить не могу.

– Ну, пойдем, – усмехнулась Вера, – посмотрим, что можно еще придумать.

Они нашли свободную аудиторию, Вера достала блокнот и принялась рисовать схемы. Через полчаса паренек забрал исписанные ею листки и ушел с выражением облегчения на веснушчатом лице.

К чести этого слушателя, надо признать, что обманывать младшего братишку он не стал и добросовестно рассказал, кто ему помог. Буквально через неделю Веру возле здания школы милиции уже поджидала супружеская пара: родители одноклассника младшего брата пришли просить за сына.

– Вера Леонидовна, не откажите, на вас вся надежда, ничего не можем сделать: в слове из четырех букв делает пять ошибок. И ведь учит правила, мы сами видим, что учит на совесть, а пишет так, что хоть стой, хоть падай. Видно, что-то в этих правилах он не понимает. А нам сказали, что вы даже необъяснимое можете объяснить так, что становится понятно.

– Но я же не учитель русского языка, – растерялась Вера. – Если бы по обществоведению или в крайнем случае по истории, я бы еще как-то могла попробовать. Но русский язык…

Супруги были настойчивыми, а азарт испытать себя в новом деле еще не угас, и Вера рискнула. В конце концов, удавалось же ей сорок лет назад объяснять все эти правила туповатой подружке Катерине! Может быть, и сейчас получится.

И у нее получилось. Конечно, не сразу и не без усилий. Но получилось. Порой у Веры опускались руки, и ужасно хотелось поддаться соблазну закрыть дверь за учеником, позвонить его родителям, извиниться, признать собственное бессилие и больше никогда не видеть мальчика. И тогда в ней просыпалась та маленькая девочка, которая шла, шатаясь от голода и умирая от страха, и в которой жила только одна мысль: «Я должна дойти». Вере становилось стыдно за желание отступиться. Если уж она ребенком смогла сделать невозможное, то неужели сейчас даст слабину?

В общем-то, родители паренька сильно преувеличивали, говоря, что он делает пять ошибок в слове из четырех букв. Орфографических ошибок у него было не так уж много, а настоящей бедой стал синтаксис. Принципа расстановки знаков препинания мальчишка усвоить никак не мог, что и стало камнем преткновения. Из-за огромного количества учительских исправлений в знаках препинания оценки по русскому языку никогда не поднимались выше «тройки», а ведь впереди маячили выпускные экзамены и поступление в институт. К счастью, школа, в которой учился парень, уже перешла на одиннадцатилетнее обучение, и Вера, занимаясь с десятиклассником, понимала, что в крайнем случае у нее в запасе еще целый год. Хотя еще год борьбы с запятыми, скобками и тире она, наверное, не выдержит…

Сконцентрированная на «здесь и сейчас», Вера Леонидовна Верещагина обладала весьма слабой спо-собностью охватывать ситуацию всю целиком в ее развитии, поэтому сердилась на себя, когда не могла добиться от ученика понимания конкретного правила, не замечая явных признаков прогресса: в применении тех правил, которые ей все-таки удалось объяснить, парень ошибок больше не допускал, и количество сделанных учителем исправлений постепенно и неуклонно уменьшалось. Неудача на каждом конкретном уроке воспринималась ею как катастрофа, без учета прошлых стабильных успехов. Она была немало озадачена, когда в конце учебного года родители мальчика пришли к ней с горячей благодарностью, огромным букетом цветов и роскошной подарочной коробкой конфет – с самого начала Вера предупредила их, что ни о каких деньгах и речи быть не может. Нарушать закон, получая вознаграждение за частные уроки, она не станет ни за что.

Но еще больше ее удивило, что рядом с родителями ученика на пороге ее квартиры стояла женщина лет тридцати пяти – сорока, которую представили как учителя русского языка и литературы. Женщина выглядела одновременно смущенной и решительной.

– Вера Леонидовна, я пришла просить вас, чтобы вы поделились со мной своими секретами, – сказала она. – Дима – мой ученик, я веду этот класс уже три года и была уверена, что мальчик безнадежен. Теперь я вижу, что ошибалась. Как вы это делаете?

Вера растерянно пожала плечами. Как она это делает? Она и сама не знает. И никогда не знала раньше, когда занималась с Катюхой Верещагиной. Объяснения и примеры рождались у нее в голове интуитивно, без всякой системы, без алгоритмов и правил. Они просто появлялись – и все.

Тут же был сервирован чай, подаренная коробка конфет немедленно открыта, и когда домой со службы вернулся генерал Верещагин, вся компания увлеченно обсуждала недостаточность имеющихся в распоряжении школьных учителей дидактических приемов. Гости тут же деликатно покинули их, чтобы Вера могла спокойно накормить мужа ужином. Расстались они если не друзьями, то, по крайней мере, добрыми знакомыми.

– Ну что, Примерка, отмечаешь заслуженный успех? – весело спросил Олег Семенович, разглядывая пышный букет. – Денег не предлагали?

– Пытались, – призналась Вера. – Но я не взяла.

– И умница! Жена замначальника Штаба округа не может подрабатывать частной халтурой, она может только официально работать.

– А если меня еще кто-нибудь попросит помочь? И потом, с Димкой-то мы не закончили, я с ним еще весь одиннадцатый класс буду заниматься, ему нужна твердая «четверка» и на экзаменах, и в аттестате, и на сочинении при поступлении в институт.

– Это, моя любимая Примерка, должно называться «хобби», а не «халтуркой», поняла? Занимайся сколько угодно и с кем угодно, но чтобы ни копейки за это не получала. Я всегда мечтал иметь жену, у которой было бы какое-то хобби, и желательно – не одно, а несколько. Чтобы не зацикливалась на мне и не пилила за опоздания к ужину или за то, что я с тобой в театр не пошел, потому что задержался на службе.

Вера внимательно посмотрела на мужа.

– Я помню. Но все-таки ты удивительный, Алик. Впервые встречаю мужчину, который не стремится быть главным для своей жены.

– Это только несостоявшиеся неудачники хотят быть главными хоть для кого-то, и выбирают для этой цели жену как самый доступный объект. А я – командир, я для своих бойцов должен быть главным, а не для женщины, пусть и самой любимой. Поняла, Примерка?

– Так точно, товарищ генерал! – отрапортовала Вера Леонидовна.

Очень хотелось съездить в Москву, она соскучилась по дочери и мечтала увидеть внучку, но мысль о неделе в душном грязном поезде, пусть даже в купе СВ, приводила в ужас: воспоминания о предыдущей поездке и ее последствиях были еще свежи и не особенно приятны. Она попыталась выбить из врачей разрешение на перелет самолетом, но медики были непреклонны: ситуация с сосудами у Веры Леонидовны за минувший год не улучшилась, а стала даже несколько хуже, препараты только «придерживают» развитие заболевания, не давая ему быстро прогрессировать, но не излечивают, и рисковать ни в коем случае нельзя.

Вера звала дочь приехать с ребенком к ним в Сибирь, но разумная и рассудительная, как всегда, Татьяна не согласилась, сказав, что такой длительный перелет со сменой климата и часовых поясов для малышки не полезен: знающие педиатры утверждают, что ребенок как минимум до трех лет должен жить в той полосе, где родился, тогда у него будет крепкое здоровье. О такой точке зрения педиатров Вера Леонидовна слышала впервые, но не доверять словам дочери у нее оснований не было.

– Вот исполнится Алисе три года – и мы обязательно к вам приедем, – пообещала Татьяна. – А пока наслаждайся жизнью. Мы еще успеем тебе надоесть.

В отпуск поехали на озера, жили на турбазе, в маленьком дощатом домике. Верещагин рыбачил, Вера гуляла по лесу. Иногда брали напрокат велосипеды и ездили в ближайший поселок, километров за десять, чтобы позвонить с почты в Москву. Танюшка, как и полагается, год отсидела в отпуске по уходу за ребенком, и вот уже пару недель как малышку Алису отдали в ясли. Борис получил повышение и стал старшим следователем. Людмила Анатольевна, достигнув пенсионного возраста, перешла на полставки, чтобы освободить побольше времени для внучки и вообще для помощи семье сына. Все шло своим чередом.

Новый учебный год принес Вере Леонидовне и новых учеников: весть о репетиторе, который может объяснить что угодно и кому угодно, и при этом не берет денег, разнеслась за лето по сарафанному радио. Слухи, как обычно, сильно преувеличивали реальные возможности волшебного репетитора. К Вере стали обращаться с просьбами «подтянуть» школьников и даже студентов по химии, физике и математике – по предметам, в которых она не понимала ровным счетом ничего. Однако и желающих улучшить успеваемость по гуманитарным дисциплинам оказалось немало. Вера набрала учеников, предупредив родителей, что уровень знаний она ни проверять, ни повышать не берется; она не может и не имеет права обучать, ее задача – объяснить то, чего человек не понимает.

– Самое лучшее – если вы принесете от учителя-предметника перечень вопросов, которые ваш ребенок не освоил, – говорила она. – Любой хороший учитель точно знает это о каждом ученике.

Многие родители такого подхода не понимали и считали, что если Вера Леонидовна называет себя репетитором, то она обязана в мгновение ока сделать из двоечника круглого отличника. Возникали недоразумения, обиды и даже конфликты. Верещагин только посмеивался:

– Видишь, как хорошо, что ты не берешь денег за уроки! Иначе были бы претензии, что, дескать, деньги взяла, а толку никакого. А так тебя и упрекнуть не в чем.

Ей было интересно, новый опыт казался увлекательным, и Вера не заметила, как пролетел еще один учебный год. Отпуск ей как преподавателю полагался только летом. На этот раз Олег Семенович предложил санаторий с природной целебной водой и великолепными маршрутами для пеших прогулок. Вера прислушалась к себе и с удовольствием согласилась, удивленно отметив, что о Москве думается как-то спокойно и без ностальгии.

Уезжая вслед за получившим назначение мужем, она была уверена, что будет тосковать по столице и рваться назад, к дочери, к подругам, к Орловым, к привычному быту, к своей квартире. Она уже не помнила, как уезжала когда-то из родного Ленинграда в Москву и тоже думала, что станет скучать, тосковать и при любой возможности приезжать, однако через два-три месяца погрузилась в новую жизнь и совершенно забыла о жизни прежней. Она умела жить только здесь и сейчас, не предаваясь воспоминаниям и сожалениям. Здесь и сейчас Вера Леонидовна Верещагина – жена заместителя начальника Штаба военного округа, хозяйка просторной удобной квартиры, востребованный преподаватель и «волшебный репетитор», день ее под завязку забит делами и расписан по минутам. И скучать и тосковать ей некогда. Да и смысла нет.

В первый год после рождения Алисы телефонные звонки Веры несколько раз оказывались не ко времени: девочка только-только успокоилась и заснула, Танюшка тоже прилегла подремать, а телефонная трель такая громкая, внучка проснулась и опять плачет… Приспособиться и подобрать оптимальные часы для разговора оказалось непросто, ведь разница во времени большая. В конце концов, договорились, что Татьяна будет звонить сама, когда ей удобно, а окажется ли мать в это время дома – это уж как повезет.

С Орловыми было проще, после десяти вечера их, как правило, всегда можно застать, и если в течение долгого времени не удавалось созвониться с дочерью, Вера в четыре часа ночи потихоньку выбиралась из постели, стараясь не разбудить мужа, на цыпочках прокрадывалась к телефонному аппарату, уносила его на кухню и, плотно прикрыв дверь, разговаривала с Александром Ивановичем или Людмилой Анатольевной, которые уверяли ее, что все в полном порядке, и пересказывали забавные эпизоды, которых всегда так много, когда растет малыш! Но и эти переговоры становились со временем все более редкими.

А жизнь в тот период менялась быстро, и каждый день приносил неожиданные известия, становившиеся главной темой разговоров и на работе, и дома. Бастовали рабочие крупных заводов, шахтеры, водители автобусов, развернуло активную деятельность правозащитное общество «Мемориал», вывели войска из Афганистана, в Москве прошла десятитысячная демонстрация в поддержку попавшего в опалу Ельцина… События чередовались с калейдоскопической скоростью, и все это было волнующим, увлекательным, обнадеживающим и немного пугающим. Землетрясения в Армении и Таджикистане, трагедия в Тбилиси, гибель подводной лодки «Комсомолец», авария на газопроводе в Башкирии, погромы в Фергане, события в Нагорном Карабахе – все немедленно становилось предметом самого живого обсуждения. Трансляции с Первого съезда народных депутатов смотрели, не отрываясь.

Изменения происходили не только в политической жизни, но и в повседневной. Уже два года, как разрешили открывать кооперативы и совместные предприятия, и те, кто чуял в себе (порой и безосновательно) коммерческую жилку, стали уходить с бюджетной работы в сферы сервиса, общепита и производства товаров народного потребления, проще говоря – в шитье и торговлю одеждой. Шитье было плохим, но торговля – бойкой, ибо за десятилетия плановой экономики люди изрядно подустали от тусклой немодной одежды, продававшейся в магазинах. Яркие цвета и модные фасончики «кооперативных шмоток» вполне искупали и низкое качество ткани, и линяющую при первой же стирке краску, и халтурно простроченные швы.

Захваченная круговертью событий, впечатлений и разговоров, Вера Леонидовна все реже думала о жизни в Москве и совсем-совсем по этой жизни не скучала. Ей было хорошо в ее нынешнем бытии. Иногда приходила в голову мысль о том, что она не рвется повидаться с дочерью и внучкой и это, наверное, как-то неправильно, но стоило ей поделиться своими сомнениями с Верещагиным, как тот объяснил:

– Твоя Татьяна не жила с тобой уже задолго до твоего отъезда, ты давно привыкла жить без нее и видеть не то что не каждый день – даже не каждую неделю. Конечно, если бы вы жили вместе всю жизнь, то после отъезда ты бы сильно скучала с непривычки. А так-то…

– А Алиса? Наверное, Танюшка обижается и считает меня плохой бабушкой. Но я действительно не ощущаю себя бабушкой.

– Веруша, – ласково отвечал Олег Семенович, – наше будущее – это наши дети. А вот внуки – это уже будущее не наше, а наших детей. Лететь тебе все равно нельзя, а поездом ты одна больше не поедешь, я своих решений не меняю.

– Тебе легко рассуждать, – вздыхала Вера, – у тебя нет детей и внуков.

– Это правда, – соглашался Верещагин. – Зато у меня взгляд не субъективный.

Вера Леонидовна успокаивалась и возвращалась к своим занятиям.

Так прошел еще год. Потом еще один.

А потом что-то пошло не так.

– Почему мне никто ничего не сказал? – кричала Вера Леонидовна. – Как вы могли скрывать от меня, что ребенок болеет?

– Мам, ну мы не хотели тебя волновать, – оправдывалась Татьяна. – Все детки болеют, если ходят в ясли и садик, там же без конца простуды и инфекции.

– Да, все маленькие дети болеют, но не так часто и так подолгу, как Алиса! Ты же с больничного не вылезала все это время! Почему никто мне не сказал?

– Не кричи, пожалуйста. Что толку, если бы тебе сказали? Что ты могла бы сделать? Ни прилететь, ни приехать. Только сидела бы там у себя и нервничала, здоровье тратила.

Правда открылась случайно. Был день рождения Танюшки, и Вера Леонидовна, вопреки обыкновению, позвонила дочери на работу, чтобы поздравить. Начальство у инженера Орловой было строгим, телефонных разговоров на личные темы не одобряло, а единственный на все КБ аппарат стоял непосредственно на столе у руководителя, так что и захочешь нарушить запрет – не сможешь. Зная об этом, Вера раньше звонила только домой.

– А Татьяна Геннадьевна на больничном, – сообщил Вере сухой мужской голос. – У нее ребенок болеет, как всегда.

Это короткое и недовольное «как всегда» ошарашило Веру. Она долго смотрела на зажатую в руке трубку, не понимая, что происходит. Потом позвонила Орловым, застала дома Александра Ивановича и приперла его к стенке требовательными вопросами.

– Мы решили ничего тебе не говорить, – сказал Орлов, – потому что помочь ты все равно ничем не можешь, а переживания никому не на пользу. Танюшка очень просила тебя поберечь, она так радовалась, что ты счастлива, и боялась все испортить.

– Но диагноз-то поставили? Что с ребенком?

– Да нет никакого диагноза, Верочка. Просто слабенькая девочка, все время простужается, любую инфекцию ловит и болеет подолгу, вот и все.

Вера отказывалась верить услышанному. Позвонила дочери домой. Потом, дождавшись, когда в Москве наступит вечер, поговорила с Людмилой Анатольевной. Дотошно выспросила, каким врачам показывали Алису и что эти врачи говорили. Люся повторила то же самое: никакого заболевания нет, просто слабый ребенок.

Но этого не может быть! Этого просто не может быть! Ведь вероятность была такой маленькой, всего один случай на сорок тысяч! Это же мизер! Это ничто! Ну почему, почему это должно было случиться именно с ее внучкой, единственной на сорок тысяч рожденных младенцев?

А может быть, все не так страшно, и дело именно в том, что ребенок слабенький? Сколько кругом примеров, когда ослабленные, часто болеющие детки превращались в здоровых взрослых и даже в олимпийских чемпионов…

Вера Леонидовна хорошо помнила старенькую Зинаиду Рафаиловну – участкового педиатра, лечившего Танюшку в раннем детстве. Однажды пришедшая на вызов доктор (у Танюшки была тяжелая ангина) приняла предложение Веры попить чайку: вызов к Потаповым был последним в тот день. За столом сказала:

– А давайте-ка, Верочка, коль уж мы с вами все равно сидим без дела, я соберу подробный анамнез на вашу девочку.

И начала задавать вопросы. Не только о Танюшке, о течении беременности и протекании родов, о самой Вере и ее муже, но и об их родителях, бабушках и дедушках, дядьях и тетках. Вера добросовестно вспоминала все, что знала из рассказов мамы, папы, бабушки Рахили и Сонечки, папиной младшей сестры. О семье Геннадия она знала, разумеется, куда меньше, но тоже что-то смогла рассказать. Услышав, что у отца Веры в роду были случаи детской и подростковой смертности «непонятно от чего», при этом у умерших детей были большие животики или кровотечения, внимательно посмотрела на Веру поверх сдвинутых к кончику носа очков для чтения.

– Верочка, в вас есть еврейская кровь?

– Да, – растерялась Вера, которая к тому времени уже давно носила фамилию «Потапова». – Как вы узнали?

– Я не узнала, просто спросила на всякий случай. Так вы еврейка или полукровка?

– Мой папа еврей, а мама русская.

– Я обязана вас предупредить: очень похоже, что в вашем роду по линии отца есть носители болезни Гоше. Я ничего не утверждаю, но считаю, что о такой опасности вы должны знать.

Вера помертвела. Со слов Зинаиды Рафаиловны выходило, что если Танюшка, когда вырастет, выйдет замуж за еврея, то вероятность, что у нее родится ребенок с болезнью Гоше, будет составлять примерно 1:450, а если за нееврея – то 1:40 000.

– Цифры разнятся, – продолжала говорить педиатр, – у одних исследователей написано, что среди евреев эта болезнь встречается в пропорции «один на девятьсот пятьдесят», у других – что среди неевреев она диагностируется в одном случае на сто тысяч. Но в любом случае вывод очевиден: среди евреев заболевание встречается примерно в сто раз чаще, чем среди других народностей.

Увидев, что Вера побелела, доктор ласково похлопала ее по руке.

– Не отчаивайтесь раньше времени, Верочка, ваша девочка здоровенькая и совсем непохоже, что она больна. Хотя и к этому вы тоже должны быть готовы, потому что болезнь может начать проявляться в любом возрасте, а может протекать и вовсе бессимптомно и не доставлять никаких неудобств. А вот являетесь ли вы или Танечка носителем гена Гоше – мы с вами не знаем. Вероятность – пятьдесят на пятьдесят. Либо да, либо нет. Если «да» и если будущий избранник вашей Танечки тоже окажется носителем, то все равно вероятность рождения больного ребенка будет только двадцать пять процентов. Вероятность того, что ребеночек будет носителем Гоше, конечно, выше, пятьдесят процентов, но больным он не будет.

Далее старенькая врач объяснила, в чем суть заболевания и как оно может проявляться.

– Это лечится? – спросила Вера упавшим голосом.

Зинаида Рафаиловна опустила глаза.

– У меня в семье были больные Гоше, – проговорила она медленно. – Мои родные брат и сестра умерли, не дожив до десяти лет. Именно поэтому я прочитала все, что оказалось доступным, об этой болезни. На сегодняшний день болезнь неизлечима. Но, как я уже сказала, она совсем не обязательно ведет к ранней смерти. Человек с болезнью Гоше может жить долго и счастливо, зачастую даже не зная о том, что болен.

– Но может – не долго и не счастливо? – уточнила Вера.

– Может, – кивнула педиатр. – Поэтому просто имейте в виду: вашей девочке больше подойдет муж, в котором нет еврейской крови.

В течение нескольких лет после этого разговора Вера с замиранием сердца присматривалась к дочери: не ухудшился ли аппетит, нормально ли она растет, не болеет ли чаще других детей, не меняется ли пигментация кожи, в особенности вокруг глаз, не увеличен ли животик – Зинаида Рафаиловна говорила о таком часто встречающемся симптоме, как значительное увеличение размеров селезенки или печени. Каждый раз, когда Танюшке приходилось сдавать анализ крови, Вера не выходила из кабинета терапевта до тех пор, пока ей не оглашали показатели тромбоцитов и лейкоцитов.

– Что вы так беспокоитесь, мамочка? – недовольно морщилась участковый врач, сменившая Зинаиду Рафаиловну, которая, к сожалению, скончалась примерно через полгода после того разговора.

Вера на вопрос не отвечала, виновато улыбалась и уходила.

Со временем она успокоилась: ни малейших оснований для волнений не было. «Может быть, Танюшка и носитель Гоше, но она совершенно точно не больна», – говорила себе Вера.

Она так хорошо помнила свой ужас и отчаяние, что твердо решила для себя: пусть дочь живет в счастливом неведении. Вера расскажет ей правду только в том случае, если Татьяна соберется выходить замуж за еврейского мальчика. Во всех других случаях вероятность рождения больного ребенка настолько мизерна, что ее можно не учитывать. И незачем отравлять девочке счастье замужества и материнства.

Когда Татьяна начала встречаться с Борей Орловым, Вера Леонидовна вздохнула с облегчением: не просто «хороший мальчик» и «мальчик из хорошей семьи», а еще и русский. Ну что такое «один случай на сто тысяч»? Да даже и «один на сорок тысяч» – все равно полная ерунда!

И вдруг оказалось, что это не ерунда.

Или, может быть, все-таки ерунда, и Алиска действительно просто ребенок с ослабленной иммунной системой? Побольше витаминов, физкультура, движение на свежем воздухе – и малышка выправится?

Пугать дочь и зятя не хотелось, но хотя бы с Орловыми-старшими поговорить нужно, это Вера понимала. Олег Семенович, не говоря ни слова, только кивнул и на следующий день положил на стол билет на поезд. Рядом поставил объемистый пакет с лекарствами, как он выражался, на все случаи жизни. Вера сглотнула готовые брызнуть из глаз слезы благодарности и помчалась в школу милиции утрясать вопрос с отпуском за свой счет по семейным обстоятельствам.

– Может, больничный оформите, Вера Леонидовна? Наверняка ведь можно как-то договориться в поликлинике, – предложили ей. – Все-таки зарплата будет идти, а если по заявлению – тогда без сохранения содержания.

Вера отказалась. «Договариваться» и идти обходными путями она не умела и учиться этому не собиралась.

Семь дней пути прошли, как во сне, дорогу Вера, погруженная в горестные и тревожные мысли, практически не заметила. С вокзала поехала к себе, готовая встретить толстый слой пыли и застоялый душный воздух, и приятно удивилась сияющей чистоте и прохладной свежести: кто-то позаботился о том, чтобы к приезду хозяйки квартира обрела жилой вид. Кто? Наверное, Танюшка или Люсенька, больше некому. Разбирать вещи не стала, бросила раскрытый чемодан посреди комнаты, быстро приняла душ, переоделась и помчалась к детям. Прежде чем разговаривать с Сашей и Люсей, нужно увидеть дочь и внучку.

Татьяна показалась ей совсем не изменившейся, только немного уставшей. Она радостно смеялась, впустив Веру в квартиру, и весело знакомила Алису с бабушкой, приговаривая:

– Бабушка Вера точно такая же бабушка, как бабушка Люся, только живет далеко, поэтому раньше она к нам не приезжала.

Алиса, лежавшая в кроватке и одетая в красивую пижамку, кивнула с серьезным видом:

– Я про тебя все знаю, бабушка Вера. Раньше ты сажала плохих людей в тюрьму, а потом вышла замуж за принца и уехала в далекое королевство, и больше никого никуда не сажаешь.

Говорила малышка чисто и правильно, не картавила и не шепелявила.

Вера расхохоталась:

– Ну, в общем и целом – все верно.

Тревожным цепким взглядом она ощупывала девочку, боясь заметить те признаки, о которых говорила Зинаида Рафаиловна.

– Давай поиграем, – предложила она. – А покажи-ка мне свои глазки! Дай я их рассмотрю как следует.

Девочка с готовностью подставляла личико под свет, льющийся из настенного бра.

– А теперь покажи, какой у тебя животик…

– А теперь давай посмотрим, какая у тебя спинка…

– А теперь давай посмотрим, какая ты большая девочка. Встань в кроватке, пожалуйста.

Пигментных пятен нет, кожа вокруг глаз чистая. Или Вера просто не видит, не понимает? Животик не кажется большим, и рост у девочки вроде бы нормальный. Или все-таки чуть-чуть маловат для трехлетнего ребенка?

К приезду матери Татьяна приготовила свои фирменные салаты и испекла торт. Продуктов по доступным ценам в магазинах становилось все меньше, и кулинарное искусство каждой хозяйки оценивалось по умению создавать разнообразные и красивые блюда из минимального набора того, что можно было купить за «нормальные» деньги. «Не нормальными» считались суммы, указываемые на ценниках в кооперативных магазинах: вполне приемлемые на первый взгляд цифры оказывались ценой не за килограмм, как все привыкли, а всего за 100 граммов. Вера не могла не признать, что ее дочь – превосходная хозяйка по всем критериям. То, что стояло на столе, было не только красивым, но и вкусным. «Танюшка выглядит довольной и не измученной, – думала Вера Леонидовна, глядя на дочь, сидящую напротив с ребенком на коленях, – Алиса выглядит нормальной трехлетней девочкой, немножко бледненькой, но она ведь простужена… Может быть, я напрасно так переполошилась?»

Пришел с работы Борис – широкоплечий и высоченный, в отца, с обильной ранней сединой, радостно расцеловал тещу.

– Тетя Вера, красотка вы наша! – басил он. – Вот что значит счастливое замужество! Вы помолодели лет на двадцать! Если все женщины так реагируют на хороших мужей, то через пару лет мы Танюшку в детский сад поведем.

– А ты разве хороший муж? – со смехом осведомилась Татьяна. – У меня есть основания молодеть?

– Я – отличный муж, – гордо заявил Борис. – И не смей в этом сомневаться.

Вера оттаивала, сидя рядом с ними. Алису отнесли в постель – девочке пора было спать, и начались разговоры о следователях Гдляне и Иванове, которые вели широко известное дело «узбекской мафии»: Генеральная прокуратура провела проверку и выявила ряд грубых процессуальных нарушений при ведении многолетнего дела о многочисленных фактах коррупции. Борис настаивал на том, что выявленные нарушения были сфальсифицированы, чтобы убрать неугодных следователей-демократов, ставших народными депутатами, Вера же склонялась к тому, что работники прокуратуры сработали честно: некоторых сотрудников из числа проверяющих она знала лично и в их добросовестности не сомневалась. Хотя прошло столько лет, а люди, как известно, меняются…

Домой она уехала поздно вечером почти полностью успокоенная. У Танюшки действительно все в порядке, и она отлично справляется. С Борисом у нее все хорошо, а то, что малышка Алиса прибаливает чаще, чем другие дети, может быть никак не связано с неизлечимой редкой болезнью. Первоначально принятое решение поговорить с Орловыми преобразовалось в намерение ограничиться разговором только с Людмилой Анатольевной. Зачем понапрасну волновать Сашу? Не дай бог, второй инфаркт случится. Да и что толку разговаривать с мужчинами о болезнях детей? Они все равно ничего в этом не понимают.

– Болезнь Гоше? – переспросила Людмила Анатольевна, сдвинув брови в жесте непонимания и недоумения. – А что это такое? Я впервые слышу о такой болезни.

Вера объяснила, как смогла, пересказав то, что запомнила из слов Зинаиды Рафаиловны. Есть такой фермент – глюкоцереброзидаза, при болезни Гоше этот фермент недостаточно активен, он не выполняет свою функцию – помогать организму разрушать неполноценные клетки. Из-за ферментной недостаточности в клетках накапливается жировое вещество, которое называется «глюкоцереброзид». Накопление этого вещества в органах и костях может привести к возникновению симптомов, и симптомы эти могут быть различной степени тяжести и проявляться в любом возрасте от младенчества до зрелых лет.

– Да, один случай на сорок тысяч, а тем более на сто тысяч – величина и вправду ничтожно малая, – согласилась Людмила Анатольевна. – В любом случае ты поступила совершенно правильно, что не стала ставить Сашу в известность. Пусть сердце побережет. Сначала нужно попытаться узнать точно, есть у Лисика эта болезнь или нет. Надо поднимать связи, искать знающих докторов.

Энергии Людмилы Анатольевны можно было только позавидовать, да и круг знакомых у нее был весьма обширным. Уже через несколько дней перед ней лежал список «самых лучших педиатров страны», и некоторые фамилии даже были снабжены номерами телефонов. После первого же обзвона с просьбой принять для консультации список сократился больше чем наполовину: указанные специалисты о болезни Гоше не знали вообще. Из оставшихся и согласившихся проконсультировать двое жили и работали в Ленинграде, трое – в Москве и один – в Новосибирске.

– Ну, допустим, в Ленинград мы Лисика сможем отвезти, – сказала Вера. – А в Новосибирск – далековато.

– Начнем с Москвы, – решила Людмила Анатольевна.

Татьяна долго не могла понять, к чему такая активность и зачем нужно показывать Алису «самым лучшим докторам». Неужели из-за обычных рядовых простуд? Да, девочка болеет часто и подолгу, но это же всего лишь простуды, бронхиты и ангины, ничего особенного.

– Вот мы и должны убедиться, что это именно «ничего особенного», – твердили в один голос мать и свекровь. – Девочку нужно закалять и укреплять, но следует быть уверенным, что этим мы ей не навредим.

Алиса поправилась, Татьяна закрыла больничный по уходу за ребенком и вышла на работу, а Вера Леонидовна и Людмила Анатольевна отправились показывать внучку специалистам. Один из рекомендованных трех столичных светил заподозрил лейкемию, двое других согласились с тем, что вероятность болезни Гоше достаточно высока, но болезнь эта так мало изучена в СССР, и нет методик диагностики, и поставить точный диагноз вряд ли кто-то сможет.

Девочку повезли в Ленинград, где от двух педиатров услышали два разных мнения. Один сказал, что речь, судя по анализам, может идти о лейкемии, другой ответил, что ничего не может утверждать, пока ребенок не пройдет всестороннее обследование в стационаре.

– Но вероятность болезни Гоше вы не исключаете? – без всякой надежды спросила Вера.

– Не исключаю. Как и вероятность того, что это лейкемия. И то и другое опасно для ребенка. Но в случаях лейкемии мы хотя бы знаем, как диагностировать и как лечить. С болезнью Гоше все сложнее.

– Что же делать? Что вы посоветуете?

– Ищите возможности передать образцы крови в Израиль, – проговорил педиатр после небольшой паузы. – В Израиле болезнь Гоше хорошо изучена, и методы диагностики у них превосходные. Только так вы сможете узнать точно, есть у ребенка это заболевание или нет.

– А лечение? Если Алиса больна, ее там вылечат?

Врач покачал головой.

– Боюсь, что нет. Методов лечения еще не изобрели. Известно, что в США над этим работают уже много лет, но результата пока нет.

Из Ленинграда возвращались подавленными. Однако Людмила Анатольевна довольно быстро сумела взять себя в руки и уже в вагоне дневного «сидячего» поезда принялась просматривать записную книжку в поисках нужных контактов: если постараться, то наверняка можно найти людей, выезжающих в Израиль в командировку или даже на ПМЖ.

– Не отчаивайся, Веруня, – говорила она, – мы найдем способ передать образцы, мы договоримся с клиникой и все узнаем точно. Я уверена, что Лисик ничем серьезным не больна.

– А если лейкемия? – тоскливо спрашивала Вера, покачивая на коленях прикорнувшую внучку и с трудом удерживаясь, чтобы не заплакать.

– Если лейкемия – вылечим, – твердо обещала Люсенька. – Главное, чтобы это оказалось не Гоше. Но давай будем верить, что у Лисика нет ничего плохого. И мы просто хотим в этом убедиться. Давай-ка встряхнись и начинай думать, кому звонить и о чем просить. Жалко, что мы не можем подключить Саню, у него каких только знакомств нет! Но ему говорить пока рано.

– А Алла? – вдруг спохватилась Вера Леонидовна. – Она же актриса, у нее должна быть масса знакомств в театральных кругах. Вдруг кто-то едет на гастроли?

– Ой, Алла теперь деньги зарабатывает, «челночит», мотается по липовым приглашениям в Польшу и в Чехословакию, туда возит бытовую технику и электроприборы, оттуда – шмотки. Хотя… – Орлова призадумалась и кивнула: – Ты права, надо с Аллой поговорить. И вообще, надо говорить со всеми, с кем только можно. Никогда не знаешь, за каким поворотом удача улыбнется. Как говорится: стучите во все двери, и где-нибудь вам обязательно откроют.

Энтузиазм и оптимизм Людмилы Анатольевны оказался заразителен, и когда поезд подошел к перрону Ленинградского вокзала в Москве, Вера чувствовала себя преисполненной надежд. Они с Люсенькой все устроят, организуют, найдут нужные связи, со всеми договорятся, и ответ из израильской клиники будет просто замечательным: у Лисика нет ни болезни Гоше, ни лейкемии, и вообще ничего серьезного.

Алла Горлицына махнула рукой на сценическую карьеру: трудно в сорок восемь лет рассчитывать на то, что тебя наконец «заметят». Сын Миша – отрезанный ломоть, вместе с друзьями по спортивной секции занимается неизвестно чем, называя это «частной охранной деятельностью». Алла подозревала, что парень и его дружки промышляют рэкетом, но сделать со взрослым сыном ничего не могла. В их квартире в Печатниках он появлялся редко, хотя звонил достаточно регулярно, ночевал то у приятелей, то у подружек, иногда приносил матери деньги, иногда – но намного реже – просил взаймы. Заметных ролей в театре Алле по-прежнему не давали, сниматься в кино не приглашали, личная жизнь складывалась бестолково и все менее активно – яркая внешность с годами стала тускнеть и будто бы ветшать и грубеть.

Принимая решение «податься в бизнес», она первым делом приехала посоветоваться к Орловым, которые по-прежнему оставались для нее самыми близкими друзьями. Александр Иванович был категорически против и тут же начал перечислять Алле все возможные неприятности, в которые можно вляпаться, занимаясь челночным бизнесом. Людмила Анатольевна, напротив, поддержала ее.

– Ну что ты сразу пугаешь, Санечка, – сказала она с упреком. – Пусть Алла попробует. Разве лучше просиживать штаны в театре, где она никому не нужна? Давай смотреть правде в глаза: Алла не молодеет, рассчитывать на внезапный карьерный рост у нее нет оснований, на Мишу надежды никакой. Ей нужно создать себе хотя бы минимальный плацдарм для будущей жизни, денег заработать. Тысячи людей челночат – и ничего с ними не случается. Пусть Алла воспользуется возможностью, пока эта возможность есть. А то ведь, не ровен час, завтра все это запретят, потом будет локти кусать.

Александр Иванович мнения своего не изменил, но поскольку Алла заручилась поддержкой Люсеньки и поступила так, как считала нужным, очень просил сообщать ему каждый раз об отъезде за границу и о возвращении. Он места себе не находил, пока не получал звонка от Аллы: «Я дома».

Теперь она виделась с Орловыми намного реже, но перезванивались они регулярно, и у Аллы Горлицыной теплело на душе при мысли о том, что кому-то на этом свете не безразлична ее судьба и кто-то за нее волнуется и переживает. Конечно, жаль, что этим «кем-то» был не сын, и обидно, что не муж. Но так уж сложилась ее жизнь, что ж тут поделать… Зато бизнес хоть и хлопотный, и порой небезопасный, но прибыльный: за одну поездку можно, если повезет, заработать полторы-две тысячи рублей.

Когда позвонила Люсенька Орлова с вопросом, нет ли среди ее знакомых кого-то, кто в ближайшее время собирается выезжать в Израиль, Алла сперва растерялась, но быстро сообразила, у кого можно спросить. У Миши! Ведь за границу постоянно выезжают не только артисты, но и спортсмены, а в спортивных кругах у сына множество знакомых.

– В Израиль? – недоверчиво переспросил Миша, который буквально на следующий день после разговора Аллы с Людмилой Анатольевной зашел к матери. – Это зачем?

– У Орловых внучка болеет, они уже нашли клинику в Израиле, договорились, чтобы сделали анализы, но нужно отправить туда образцы крови. Почтой же не пошлешь, только из рук в руки можно, это специальный контейнер, небольшой. Сынок, надо помочь, пожалуйста.

Миша задумчиво пожевал губами, полуопустив веки над выпуклыми яркими, как у матери, глазами.

– Ишь как… Это Борькина дочка, что ли, болеет? Да-а, дела-а… Я спрошу у пацанов, может, кто-то на соревнования едет.

Подумал немного и повторил:

– Спрошу. Дядя Саша хороший мужик, я помню, как он меня в секцию отдал. И вообще много со мной возился. И Борька правильный, конкретный такой. Попробуем порешать проблемку, – деловито пообещал он.

Прошло еще несколько дней, и Миша позвонил матери:

– Через неделю пацаны на соревнования по дзюдо едут. Годится? Если да, то начнем обрабатывать народ, чтоб взяли передачку. Денег дать придется, сама понимаешь, за спасибо никто вязаться не будет.

– Конечно, – торопливо согласилась Алла. – Орловы заплатят, сколько нужно, даже не сомневайся.

А про себя подумала: «Да я и сама могу заплатить». Она рада была оказаться полезной и помочь Саше и Люсе, которые столько лет поддерживали ее в самые трудные минуты. О том, что у Люси был роман с Андреем, почему-то вспоминалось без злости и без ревности. О бывшем муже Алла думала с презрением, а о Люсеньке – с неизменным сочувствием и уважением. Она искренне переживала, когда Люся ушла от Саши, и так же искренне радовалась, когда она вернулась. Орловы – добрые, умные и честные люди, а Андрей – обычный полубогемный кобель, которого она столько лет любила и которому все прощала. Теперь уже не любит. Теперь ей все равно.

Когда-то Люся сказала ей:

– Мне стыдно за то, что я увлеклась твоим мужем.

– Перед кем стыдно? – спросила тогда Алла. – Передо мной или перед Сашей?

– Перед собой.

В тот раз Алла подругу не поняла. И только спустя какое-то время после развода осознала смысл сказанного. Нет, ей не было стыдно за свою многолетнюю любовь к Андрею. Но ей было странно и как-то непонятно: неужели она всерьез полагала, что не сможет дышать и умрет, если этот человек оставит ее? Ей тоже было стыдно, но не за любовь, а за то, что сделала смыслом и сутью своей жизни мужчину, который изменял ей направо и налево. «Не делайте из любви культа», – насмешливо говорила сама себе Алла Горлицына, перефразируя известную цитату. Любить – хорошо. А делать культ из своей любви – неправильно.

В организацию диагностики в израильской клинике было вовлечено множество людей как в Москве, так и в Тель-Авиве. Часть из них помогала Орловым просто из дружеского расположения, другую же часть следовало «отблагодарить» деньгами, подарками или услугами. Людмила Анатольевна не была мастером конспирации, и, наблюдая за ней, Александр Иванович довольно быстро понял, что от него что-то скрывают. Он долго боролся с желанием задать жене прямые вопросы, каждый раз останавливая себя: разве он может требовать ответов, если сам столько лет обманывал ее? Если он, Александр Орлов, признает за собой право иметь свои секреты, то обязан предоставить точно такое же право Люсеньке.

Далеко не сразу сообразил Орлов, что если ему чего-то не говорят, то не потому, что тайна постыдна, а исключительно потому, что берегут его сердце и не хотят волновать. Если это действительно так, то лучше все узнать, а не мучиться неизвестностью.

– Милая, что происходит? – спросил он Людмилу Анатольевну. – Вся эта суета, бесконечные телефонные переговоры, твои отлучки… Ты нервничаешь, Верочка на себя не похожа, Борька какой-то дерганый. Я понимаю, что это из-за Лисика, но что конкретно? Если ты не ответишь мне сейчас, я начну думать бог знает что, волноваться, подозревать самое плохое.

Жена вымученно улыбнулась, и сердце Орлова болезненно екнуло.

– Не надо заранее подозревать самое плохое, еще ничего не известно. И очень вероятно, что все обойдется. Мы с Верочкой подумали, что нужно все-таки постараться выяснить, почему Лисик такая слабенькая и часто болеет, а наша медицина – сам знаешь, на доисторическом уровне. Мы нашли хорошую педиатрическую клинику в Израиле и отправили туда кровь Лисика, через несколько дней нам обещали дать ответ. Вот и все.

– Почему вы мне ничего не сказали?

– Чтобы ты понапрасну не волновался. Никто не хочет, чтобы у тебя был еще один инфаркт.

– Дался вам этот инфаркт! – взорвался Орлов. – Семь лет прошло, а вы со мной нянчитесь, как с младенцем! Я здоров как бык, на мне пахать можно, а вы развели тут тайны мадридского двора! Что значит «ничего еще не известно»? Что значит «все обойдется»? Что должно стать известным и что должно обойтись? Вы возили ребенка в Ленинград на консультацию к известным докторам и потом сказали мне, что врачи не нашли никаких серьезных причин для такой болезненности. Вы меня обманули? Вам сказали что-то другое? Почему нужно посылать анализы в Израиль? Если ты мне немедленно не ответишь, то тебе обеспечен тот самый мой второй инфаркт, которого ты так боишься.

Когда он услышал про подозрения на лейкемию, в глазах потемнело.

– Санечка, только не впадай в отчаяние, – доносился до него упавший голос жены. – Лейкемия – не приговор, она поддается лечению, методы давно разработаны. И вообще, это всего лишь подозрение, оно ничем не подкреплено пока и не проверено. Вот получим результаты из клиники, и наверняка окажется, что с Лисиком все в порядке…

Обошлось без «Скорой». Александр Иванович стойко перенес известие, даже за таблетками не потянулся. Похоже, за годы соблюдения режима его сердце действительно несколько окрепло.

А слова «болезнь Гоше» в том разговоре все-таки не прозвучали. Но даже если бы Людмила Анатольевна рассказала все до конца, ничего не утаивая, Александр Иванович все равно ничего не понял бы: он о такой болезни никогда не слыхал.

Он понимал, в каком напряжении находятся все – и жена, и сын, и невестка, и Вера, и постарался сделать все возможное, чтобы облегчить им тревожное ожидание и стать опорой хотя бы на те дни, которые оставались до объявления приговора. Был со всеми спокоен, ласков и предупредителен, пытался развлечь и отвлечь рассказами о своих клиентах (в рамках дозволенного, разумеется), с готовностью включался в обсуждение политических новостей, не задавал лишних вопросов. «Я старший в этой семье, – твердил себе Орлов. – Я должен о них позаботиться. Если бы я мог принять удар только на себя и оградить всех остальных, я сделал бы это, не задумываясь. Но это невозможно, так не получится. Поэтому я должен сделать хотя бы то, что реально могу».

Но разговоры «о новостях» все равно имели налет печали: шел июль 1990 года – месяц, когда один за другим уходили из жизни известные и любимые народом люди. 11 июля умер футболист Эдуард Стрельцов, через день на Памире погибли 43 альпиниста, еще через день скончался великий скрипач Олег Каган, на следующий день – поэт Михаил Матусовский, автор знаменитых «Подмосковных вечеров», днем позже – известный писатель Валентин Пикуль, еще через два дня ушел актер Георгий Бурков и следом за ним – кинорежиссер Сергей Параджанов, прославившийся на весь мир своим фильмом «Тени забытых предков». Тема болезней и смерти оказалась в эти дни неизбежной, что изрядно подрывало усилия Александра Ивановича успокоить и поддержать родных.

Наконец, получили ответ из Израиля. У Алисы диагностирована болезнь Гоше первого типа.

– Ну почему, почему, почему? – твердила Вера, глядя на Орловых невидящими глазами. – За что? Ведь такая маленькая вероятность, всего один случай на сорок тысяч, а по некоторым данным – вообще на сто тысяч… Ну почему именно с нами это должно было произойти? Почему именно Лисик?

«Вот он и настал, этот момент, – с неожиданным для себя спокойствием и даже словно бы отупением подумал Александр Иванович. – Мне придется за свою ложь заплатить здоровьем внучки, а может быть, и ее жизнью. Надо сказать правду наконец. Но что изменится от этой правды? Алиса поправится? Нет. Так зачем она нужна, моя правда?»

– Это я во всем виноват, – произнес он негромко, но очень отчетливо. – Простите меня.

Две пары заплаканных опухших глаз – жены и Веры – непонимающе уставились на него.

И он все рассказал. Все, без утайки. О медсестре Зое Левит. О том, как умирал Саня Орлов и как советовал Мише Штейнбергу скрывать свое происхождение. О своем командире, капитане Травчуке, знавшем правду. Об освобождении Полтавы и расстреле евреев. О своих страхах сперва только за собственную жизнь, а потом и за семью.

Александр Иванович не щадил себя. Он говорил о своих сомнениях и своем стыде, о презрении к себе и о раскаянии. Он объяснял свои поступки, объяснить которые прежде не мог, не раскрыв правду. Он не надеялся на прощение. Просто считал, что нельзя больше молчать.

– Именно поэтому я с таким равнодушием отнесся к истории Раевских, когда приехала Коковницына, – говорил Орлов. – Это не мои корни, это не мои предки. И именно поэтому я так привязан к Алле и пытаюсь о ней заботиться. Теперь вы понимаете, что никакого романа у меня с ней не было и быть не могло. Я трус и подлец. Если бы я не скрывал от вас правду…

– То – что? – с неожиданной злостью спросила Людмила Анатольевна. – Лисик была бы здорова? Что изменилось бы, если бы мы знали? Не позволили бы детям пожениться, даже при том, что они безумно любят друг друга? Или заставили бы Танюшку сделать аборт из страха, что может родиться больной ребенок?

Вера Леонидовна поморщилась, словно он сильной боли.

– Погоди, Люся, погоди… Я никак не могу осознать… Поверить не могу…

Она посмотрела на Орлова полными слез глазами и беспомощно проговорила:

– Ну как же так, Саша?

Разговор был тяжелым. Но еще тяжелее оказалось то, что происходило в следующие несколько дней.

В тот, первый, день Вера осталась у них ночевать. Они с Люсей закрылись в спальне, Александр Иванович лег на диване в гостиной. Заснуть он, конечно же, не мог, ворочался, пережевывал в голове тоскливые мысли и понимал, что сейчас там, за стенкой, две женщины тоже не спят и пытаются решить, что им теперь делать. Сказать ли детям? Или утаить? Его самого от обсуждения вопроса отстранили, но Орлов и не думал обижаться. Он – виновен, он – преступник, а они – его судьи. Все правильно, так и должно быть.

Известие о неизлечимом заболевании внучки повергло его в ужас, но вместе с тем сам разговор с Люсей и Верой, несмотря на всю тяжесть, принес облегчение. У него больше нет тайн. И больше не нужно врать, притворяясь потомком дворян Гнедичей-Раевских.

Он не сомкнул глаз до рассвета. В шестом часу утра в гостиной появились жена и Вера, обе бледные, с темными кругами под глазами. Первой заговорила Вера:

– Саша… Или Миша? Я не знаю, как правильно к тебе обращаться… Пусть останется Саша, как мы все привыкли. Я хочу сказать… В общем, я не имею права ни в чем тебя упрекать, потому что тоже скрывала свое еврейство, когда была в оккупации. Да и потом спряталась сначала за возможность указать в паспорте другую национальность, потом за фамилию мужа и ни перед кем свое происхождение не афишировала. И от всех скрывала, что мы с Танюшкой можем быть носителями гена Гоше. Я ничем не лучше тебя. Мне нужно было еще вчера сказать тебе все это, но я растерялась, я была так ошарашена…

Орлов подошел к Вере, крепко обнял и непослушными губами пробормотал:

– Спасибо тебе.

Люся стояла у окна, повернувшись к ним спиной, и молча ждала, когда Вера скажет все, что хотела. Потом медленно, словно ноги плохо ее слушались, сделала несколько шагов и уселась за стол.

– Нет смысла устраивать судилище и выяснять, кто виноват больше, а кто меньше, – заговорила она. – Если тут вообще есть виноватые… Случилось так, как случилось. И это уже случилось. Нужно не виноватых искать, а думать, что делать дальше, и принимать меры, какие только возможно. У Лисика заболевание, которое не лечится, вот из этого и будем исходить. Болезнь может проявиться совсем скоро, может – не скоро, а может не проявиться вообще никогда. Так говорят врачи.

– Но она уже проявляется тем, что ребенок постоянно болеет, – возразила Вера.

– Да, – согласилась Людмила Анатольевна, – но все может только этим и ограничиться. И первое, что имеет смысл сделать, это не водить девочку в садик, чтобы не подвергать риску простуд и инфекций. Сидеть с ребенком дома Таня не сможет – статью за тунеядство никто не отменял, а инвалидность Лисику не оформят, потому что поставить диагноз не смогут. Диагноз, поставленный в Израиле, в наших медучреждениях не примут. Значит, я уйду с работы и буду сидеть с ребенком.

– Я… – начала было Вера, но Людмила Анатольевна решительно остановила ее.

– Твоя кандидатура даже не обсуждается. У тебя муж, и ты должна жить рядом с ним. Если пострадает твоя семейная жизнь, Саша будет чувствовать себя виноватым еще и в этом. Мне кажется, ему уже и так достаточно. И Танюшка пусть за тебя радуется, это ее поддержит.

За ночь Людмила Анатольевна сформировала четкую программу из нескольких пунктов: оградить Алису от рисков; сказать правду детям, сделав акцент на том, что летальный исход не является стопроцентно неизбежным; оказывать Татьяне и Борису максимально возможную моральную поддержку; искать контакты в США и других странах, где ведутся поиски методов лечения болезни Гоше, чтобы сразу узнать, как только такой метод изобретут.

– Это все, что я смогла придумать, – закончила она. – Если у вас есть еще какие-то идеи – говорите.

Александр Иванович откашлялся, прочистив горло.

– Милая, когда ты предложила сказать правду детям, ты имела в виду только Танюшу и Борю, или Аллу тоже?

Жена подняла на него потускневшие от усталости глаза на измученном лице. Орлов вдруг заметил, как она постарела. Когда произошли эти перемены? За последние месяцы? За минувшую ночь?

– Разумеется, Аллу тоже. Хватить вранья. Хватит притворства. Верочка права: бросить в тебя камень имеет право только тот, кто сам никогда никому не солгал. Я обманывала тебя три года, поэтому тоже не стану ни в чем упрекать. А вот за Аллу поручиться не могу. Не могу прогнозировать, как она воспримет такую новость. И тут, я думаю, решать должен только ты сам. Решишь сказать – скажи, решишь промолчать – твое право.

Они снова проговорили втроем до позднего вечера, расписывая весь план по пунктам и намечая последовательность действий. Людмила Анатольевна была собранной и деловитой, Вера – рассеянной и подавленной, Орлов – молчаливым и опустошенным. Он был благодарен, что они больше не произнесли ни слова о его вине, трусости и обмане. Невольно вспомнились давние размышления о том, как порой различается менталитет юристов, занимающихся разными отраслями права. Для Веры важно решить, кого и в чем можно обвинить, а для Люсеньки – что сделать, чтобы минимизировать ущерб или негативные последствия.

Когда Вера ушла, Людмила Анатольевна сказала, не глядя мужу в глаза:

– Саша, извини, но я какое-то время не смогу с тобой разговаривать. При Верочке я старалась держаться, но… Мне нужно прийти в себя. Умом я понимаю, как жить дальше, но сердцем этого пока не приняла. Дай мне время.

В эту ночь и еще несколько следующих Орлов спал в гостиной на диване. Вернее, не спал, а лежал, погруженный в невеселые раздумья. Что могло бы измениться, если бы он не скрывал правду и не выдавал себя за русского? Вера была бы настороже, предупредила Танюшку и Борьку, и они, может быть, не стали бы рисковать, рожая ребенка, а усыновили бы сироту из детского дома. Это один вариант. Другой вариант – дети не поженились бы, не стали бы создавать семью и разошлись с разбитыми сердцами. И кто знает, были бы они счастливы с кем-то другим так, как счастливы друг с другом… Или дети выслушали бы Веру и решили, что вероятность «один на четыреста пятьдесят» все равно невелика. И родилась бы Алиса. Но зачатие могло произойти в другой день, и хромосомы поделились бы иначе, и у девочки не оказалось бы пресловутых «генов Гоше». История не знает сослагательного наклонения, это старая истина.

Но если бы он, Орлов, не скрывал от своих родных правду, то как бы ситуация ни сложилась – она была бы результатом их решения и их выбора. А теперь выходит, что он своей ложью лишил их возможности самим решать и выбирать. Поэтому он всегда будет виноват. Во всем. И в собственных глазах, и в глазах жены, и в глазах сына и невестки.

И Алла… Сказать ей? Или промолчать? Ведь у Аллы есть сын, родной внук Орлова, и если дочь может обрадоваться и простить отца за ложь, то как отнесется Миша к новоявленному деду – это еще большой вопрос. Миша, получивший свое имя в честь Михаила Штейнберга, геройски погибшего осенью сорок первого в боях под Харьковом. В честь труса и лжеца…

Днем Александр Иванович работал, а Людмила Анатольевна, выполняя первый пункт составленного ими плана, занималась своим увольнением. До начала учебного года еще месяц, и руководство кафедры с пониманием отнеслось к тому, что доцент Орлова больше не может преподавать, поскольку ей нужно сидеть с часто болеющей внучкой. За месяц вполне можно найти ей замену.

Танюшка встретила известие о болезни Алисы мужественно.

– Давайте верить, что у Лисика болезнь не проявится, – сказала она, но чуткое ухо Александра Ивановича уловило, как дрогнул ее голос. – И еще давайте верить, что в самое ближайшее время найдется метод лечения. Всегда надо верить в хорошее и надеяться на него, иначе жить невозможно будет. Тетя Люся все замечательно придумала, и я уверена, что мы справимся.

Произнося это, Татьяна не сводила глаз с матери, и Орлов понял, что Таня притворяется, чтобы успокоить Верочку. Она хочет, чтобы ее мама вернулась к любимому мужу, не волновалась за дочь и внучку и была счастлива.

А вот Борис, как оказалось, удар держал хуже. Весь вечер, пока происходил «семейный совет», он ни на шаг не отходил от жены, то обнимал ее за плечи, то держал за руку, а когда Орловы и Вера Леонидовна собрались уходить, спустился вместе с ними к машине. Когда он заговорил, обращаясь к Александру Ивановичу, голос его вибрировал от ненависти:

– Я хотел, чтобы у нас с Танюшкой было много детей. Я мечтал об этом. Даже если с Лисиком все обойдется, рисковать еще раз мы не станем. Я – мужик, я справлюсь, но при мысли о том, что моя жена будет смотреть, как умирает наш ребенок, мне хочется тебя убить. Если бы мы заранее знали, что есть вероятность неизлечимого заболевания, мы не мечтали бы о детях. Если Танюшка не справится, если у нее будет нервный срыв, то виноват будешь только ты. Никогда тебя не прощу.

Ну вот, теперь и миролюбивый и доброжелательный Борис превратился в неумолимого обвинителя…

При Вере и детях Орловы вели себя, как обычно, но оставаясь наедине – молчали. Александр Иванович терпеливо ждал, когда жена заговорит с ним. Прошло несколько дней, прежде чем Людмила Анатольевна обратилась к нему:

– Все, Саша, я справилась. Пожалуйста, давай больше не будем это обсуждать. И постарайся, если сможешь, не винить себя ни в чем, это бессмысленно, детям и Лисику этим не поможешь. А мы с тобой должны именно помочь, иначе в нас как родителях нет ни малейшего смысла. Мы должны быть уверены в благополучном исходе и излучать эту уверенность. Мы должны быть сильными, здравомыслящими и позитивно настроенными. И здоровыми, кстати, это тоже важно. Договорились?

В этот день впервые за последние годы они вышли перед сном прогуляться. Людмила Анатольевна держала мужа под руку, они неторопливо шагали по пустынным улицам – начало августа, дачный сезон, время отпусков – и негромко обсуждали планы на ближайшие дни. «Я – чудовище, – то и дело мелькала мысль у Александра Ивановича, – моя внучка неизлечимо больна, мой сын ненавидит меня, а я счастлив. Счастлив, что больше не нужно врать. Счастлив, что Люсенька снова со мной. Неужели так бывает?»

Алла посмотрела на Орлова печальными глазами и вздохнула.

– А я знала, Саша. Уже давно знала. С того самого дня, когда мы вместе ездили летом на Клязьминское водохранилище купаться, помнишь?

– Как – знала? – растерялся Александр Иванович. – Что ты знала? Откуда?

– Мама рассказывала мне, что у моего отца была маленькая татуировка на плече. Когда он был школьником, среди пацанов это было модно, и он наколол сердечко, пронзенное стрелой. Многие так делали. Я ведь заметила, как дрогнуло у тебя лицо, когда я назвала твое имя и мамино, ты распереживался ужасно, пошел на кухню курить, но решила, что ты волнуешься из-за воспоминаний о войне, я же понимала, что воспоминания наверняка тяжелые. Но это был только первый звоночек, а второй прозвенел, когда ты не сказал мне, что тоже был добровольцем и тоже, как мой папа, участвовал в боях за Харьков. Мне только Люсенька об этом сказала, но уже позже. А ты промолчал. Я тогда подумала, что у тебя есть какие-то причины… Ну, в общем, лезть не стала. Проявила деликатность. Наверное, напрасно, да? Если бы я тогда начала к тебе приставать, ты бы признался?

– Нет, – покачал головой Орлов.

– Ладно. А вот когда два года назад ты разделся на пляже, и я увидела татуировку, в голове как щелкнуло. Я сразу поняла, почему мне так уютно рядом с тобой и Люсей, так тепло, почему меня так тянет к вам. И почему ты так обо мне заботишься. Но я тогда подумала, что раз ты не признаешься, значит, так правильно, ты же юрист, и ты намного старше, умнее, опытнее. Ты очень любишь Люсеньку, и, может быть, думал, что рассказ о любви к моей маме повредит твоим отношениям с женой. Не знаю… Я приняла тот факт, что у тебя есть веские причины не говорить правду. И решила, что буду относиться к тебе по-прежнему: как к старому другу. И не только в поступках, но и в мыслях тоже. Просто не буду думать о том, что ты мой отец. Наверное, я вся в тебя, – криво усмехнулась она.

– Почему? – не понял Орлов.

– Тоже умею долго знать и молчать. И с Андреем столько лет молча терпела, и с тобой вот тоже… Видимо, наследственность.

Александр Иванович вспомнил ту поездку на водохранилище, вспомнил, как они загорали и плавали, как играли в волейбол – он в паре с Борькой против Люси и Аллы, а Танюшка с годовалой Алисой сидела в тенечке и отчаянно «болела» за команду мужа. И как у Аллы вдруг испортилось настроение, она стала вялой и будто бы чем-то расстроенной, на все их вопросы отвечала что-то невнятное, то ли голова болит, то ли живот прихватило… Орловы тогда решили, что Алла переживает из-за сына, ведь Мишку нельзя было считать благополучным и надежным парнем: институт хоть и окончил, но не с дипломом, а со справкой, связался с какими-то подозрительными личностями, ночует неизвестно где, шальные деньги то и дело появляются…

– Я несколько раз собиралась поговорить с тобой, – продолжала Алла. – Но потом думала: дочь – неудачливая бесталанная актриса, брошенная мужем; внук – чуть ли не уголовник. Зачем тебе такая родня? Ты адвокат, Люсенька преподает, Боря – следователь, а тут – здрасте, вот они мы. А теперь тебе, наверное, и подавно не нужна дочь-челночница. Да?

Они сидели в квартире Аллы в Печатниках. Орлов редко бывал здесь, обычно Алла приезжала к ним в гости на Метростроевскую. Унылый район, унылый безликий дом, и эта маленькая неудобная квартирка на первом этаже – как островок красоты и покоя: после долгих лет жизни в общежитии Алла Горлицына с любовью и тщательностью свила свое гнездо, привозя из поездок не только вещи на продажу, но и огромное количество очаровательных мелочей, которые так украшают жилище.

– Не говори глупости, – рассердился Александр Иванович. – С таким же успехом я могу заявить, что тебе не нужен отец – вор, обманщик и трус. Скажи мне только одно: ты сможешь меня простить? Борька не смог. Он теперь не разговаривает со мной. А ты?

– Ну что ты… – Она запнулась и посмотрела на него с робкой улыбкой. – Знаешь, я все эти последние два года примеривалась, смогу ли назвать тебя папой, если жизнь как-то так повернется, что ты признаешься. Даже перед зеркалом репетировала, честное слово! И поняла, что все равно не смогу, хотя и очень хочется. Все-таки называть «папой» нужно того, кто вырастил, к кому привык, правда же? Меня вырастил Горлицын. Хоть он и бросил нас с мамой, но я привыкла относиться к нему как к отцу. Ничего, если я буду называть тебя Сашей, как всегда? Тем более при посторонних, а то ведь люди будут удивляться, почему я говорю «папа». Никто ведь не знает? Ты не собираешься никому рассказывать, кроме своих?

– Не собираюсь, – подтвердил Орлов.

Он тоже вряд ли смог бы назвать Аллу дочерью вслух. В мыслях – да, называл ее именно так, но выговорить не смог бы. Да, родная кровь, это правда. Но Борьку он видел рядом с собой с самого рождения, менял ему пеленки, укачивал часами, чтобы дать Люсеньке поспать хоть чуть-чуть, учил его читать и считать, водил за руку в школу. Борьку он вырастил. И очень любил его. А Алла появилась в его жизни уже взрослой женщиной, и кроме чисто человеческой симпатии, чувства вины и желания заботиться о ней, чтобы эту вину хотя бы в малой степени загладить, в душе Александра Ивановича не было ничего.

– А Миша? Как с ним быть? – спросил он.

Лицо Аллы помрачнело.

– Не знаю. Давай подождем, хорошо? Это ведь не к спеху? Не будем пока ничего ему говорить. Знаешь, друзья у него какие-то сомнительные, мало ли…

– Конечно, – поспешно согласился Александр Иванович. – А чаю престарелому отцу нальешь?

Алла подскочила со стула, побежала на кухню.

– Когда ты позвонил и сказал, что заедешь повидаться, – кричала она оттуда, – я же кинулась в магазин, чтобы все было, как надо! А ты прямо с места в карьер начал говорить, и я совершенно растерялась и про все забыла! С тех пор как стала челночить и Мишка перестал дома жить, готовку совсем забросила, все навыки растеряла, в магазинах шаром покати, но я из рыбных консервов сделала паштет и батон за двадцать пять копеек удалось урвать совсем мягкий, только-только машину разгрузили… В колбасном отделе продавщица знакомая, она предложила копченую колбасу с переплатой, но тебе копченое нельзя, я помню, так что брать не стала, а вареной хорошей сегодня не было…

Орлов сидел в комнате, слушал громкий, хорошо поставленный голос дочери и улыбался. И ненавидел сам себя. «Моя внучка больна, а я счастлив. Как же это может быть?»

Алла принесла и расставила на столе тарелки с закуской, корзиночку с ломтями белого хлеба, чашки, салфетки. Чай оказался невкусным, паштет – слишком соленым, но Александр Иванович ничего не замечал, весь поглощенный невероятным облегчением, разливающимся в груди.

– Теперь ты можешь рассказать мне о своей… ну, и о моей семье? О моих бабушке и дедушке? – спросила Алла.

Ему стало больно. Столько лет он запрещал себе вспоминать. Он предал свой род, свои корни. И за это наказан болезнью маленькой Алисы.

Он говорил и плакал, плакал и говорил. Постепенно стемнело, начал накрапывать дождь, быстро перешедший в тяжелый обильный ливень, в небе погромыхивало. Позвонила Людмила Анатольевна, попросила позвать Орлова к телефону.

– Саша, у нас тут жуткая гроза.

– Здесь тоже.

– Пожалуйста, побудь у Аллы, пока дождь не закончится. Уже совсем темно, и я не хочу, чтобы ты ехал на машине в такую непогоду. И обязательно позвони мне, когда будешь выезжать.

Орлов пообещал, положил трубку и виновато развел руками:

– Люсенька просит, чтобы ты еще потерпела мое присутствие, пока не закончится гроза.

– Это правильно, – радостно откликнулась Алла. – В такой ливень садиться за руль – самоубийство. Саша, а ты можешь рассказать, чем твоя мама вас кормила? Что она готовила, какие блюда? Моя мама говорила, что в еврейской кухне много рецептов без мяса и без рыбы, но я тогда глупая была совсем и ничему у нее не научилась, а сейчас такие рецепты очень пригодились бы, ничего ж не купишь, если полдня в очередях не простоишь.

Он припомнил куглы – запеканки, на которые Руфина Азиковна была большой мастерицей, изобретая самые разные сочетания доступных в то время продуктов. Куглы она делала рисовые, свекольные, картофельные, морковные, из репы, брюквы, капусты, домашней лапши и даже из репчатого лука. Припомнил и ангемахц – редьку в меду, и морковный торт, и тушеный чернослив со свеклой, с неожиданным для себя удовольствием произнося давно забытые и казавшиеся уже ненужными слова: кнейдлах, цимес, фарфелах, ингберлах, хоменташен… О том, как это готовить, Александр Иванович рассказать толком не мог – мать к кухне сыновей не подпускала.

– Извини, – виновато признался он Алле, – секретов приготовления не знаю. Даже если бы и знал, забыл бы за столько лет.

– Все равно рассказывай, – попросила она, – мне даже просто послушать – и то в радость. Знаешь, такое странное чувство, как будто я долго-долго где-то жила на чужбине и вот наконец вернулась домой. Наверное, это и есть генетическая память, как ты думаешь?

Гроза начала стихать.

– Скоро можно будет ехать, – сказала Алла, глядя в окно, забранное некрасивой, казенного вида, решеткой – все-таки первый этаж. – Пока есть время, расскажи мне, как ты встречался с мамой.

Орлов запнулся, сглотнул судорожно. Как он встречался с Зоенькой Левит? Да никак! У Зои был кавалер, поджидавший ее после работы, вот с ним она действительно встречалась, ходила в кино и на танцы, хотя о женитьбе, насколько все были в курсе, речь пока не велась. Сын Иосифа Ефимовича Штейнберга, заведующего хирургическим отделением, очень нравился красивой медсестре, она кокетничала с Михаилом, а он, со своей стороны, с удовольствием оказывал ей вполне невинные знаки внимания – многозначительные улыбки, томные взгляды, комплименты. То, что произошло летней ночью во время празднования дня рождения, случилось всего один раз. Но Зоя сочла нужным поведать дочери несколько другую историю. Ее можно понять, и вряд ли у кого-то повернулся бы язык осудить эту ложь. Но ему-то, Орлову, что сейчас делать? Сказать правду? Или снова солгать?

«Я обречен на вечную ложь, – подумалось ему. – Может, это и есть судьба?»

Человек привыкает к несчастью. И привыкает даже быстрее, чем когда-то думал. Он перестраивает свое бытие, и несчастье становится не пропастью, через которую никак не перепрыгнуть, а просто обстоятельством жизни, с которым отныне нужно считаться. Страна бурлила и сотрясалась от политических перемен и экономических катаклизмов, но в семье Орловых этого почти не замечали: все были поглощены тем, как приспособить свое существование к новому обстоятельству – болезни маленькой Алисы. Из повседневных новостей интерес вызывали только обмен денег, замораживание вкладов в сберкассах и повышение цен, из политических – все, что свидетельствовало о скором наступлении возможности свободного выезда за рубеж. В мае 1991 года приняли закон о порядке выезда из СССР, и это вселяло надежду.

– Вот разработают метод борьбы с болезнью, а у нас как раз границу откроют, и мы вылечим Алису, – уверенно говорила Людмила Анатольевна. – Так и будет, даже не сомневайтесь.

Она заражала всех своим оптимизмом. Алиса, заботливо опекаемая вышедшей на пенсию бабушкой, действительно стала вроде бы поменьше болеть, и селезенка пока не увеличивалась. Может быть, и вправду все обойдется?

Когда грянуло 19 августа, Орловых волновало только одно: если вернутся старые порядки, то закон о свободном выезде могут отменить. Но старые порядки не вернулись, и закон не отменили. Все вздохнули с облегчением, даже не подозревая о том, как болезненно эти «новые порядки» в самом ближайшем будущем ударят по бюджету семьи.

В декабре 1991 года надежды на благополучный исход вспыхнули с новой силой: пришло долгожданное известие о том, что в США разработан препарат «аглюцераза», позволяющий лечить болезнь Гоше. Правда, лечение состоит в том, что больному раз в две недели ставят капельницу, но какое это имеет значение, если процедура позволит Алисе вести полноценную нормальную жизнь? Самое главное – достать препарат в потребном количестве. Орловы утроили усилия, чтобы как можно быстрее все разузнать в подробностях и приступить к организационным мероприятиям.

Начало 1992 года обернулось катастрофой. В первых числах января произошло обвальное повышение «отпущенных на свободу» цен абсолютно на все товары. А через несколько дней Александр Иванович получил от вернувшегося с международной конференции знакомого врача первую информацию о стоимости лечения. Она составляла десятки тысяч долларов в год.

Цифра ошарашивала. Как же это возможно? Получается, лечение болезни Гоше доступно только миллионерам? А те, кто не зарабатывает миллионы, должны тихо угасать? Им, выросшим и воспитанным в условиях бесплатной медицины, невозможно было осознать такое.

– Доллар стоит сто десять рублей, – потерянно говорила Татьяна. – Где мы возьмем столько денег?

– Я заработаю, – твердо сказал Борис. – Уйду со службы и займусь компьютерами, сейчас на этом можно хорошо и быстро подняться. Все равно я со своими принципами как бельмо на глазу: взяток не беру, бандитов не отмазываю, выбитые показания не принимаю. Они только счастливы будут от меня отделаться. А Стас меня уже несколько раз звал к нему в партнеры, он как раз бэушные компьютеры из-за бугра гонит. Там они копейки стоят, а у нас можно за триста-четыреста баксов каждый пристроить.

Стас, бывший опер и старый друг Бориса, вовремя подсуетился, бросил службу, организовал совместное предприятие и остро нуждался в честном и надежном партнере. Он действительно несколько раз делал предложения Орлову, но Борис отказывался.

– Там же нарушение на нарушении и нарушением погоняет, – смеялся он. – Взятки надо давать, от налогов уходить, черным налом оперировать, постоянно кого-то обманывать, с «крышами» договариваться. Я этого не люблю, ты же знаешь.

– Ты меня осуждаешь, что ли? – ехидно спрашивал Стас.

– Да ни боже мой! Кто я такой, чтобы кого-то осуждать? Просто это не мое. Но если тебе самому нравится и у тебя все получается, то я искренне рад за тебя.

Александр Иванович отчетливо понимал, как трудно его сыну принимать решение бросить любимую работу и идти заниматься тем, к чему душа совсем не лежала. Но он не мог не признать, что на сегодняшний день это было единственным выходом – единственной реальной возможностью достать деньги на лечение Алисы.

Но и Орлов-старший от решения проблемы не уклонился. Ему в этом году исполнится семьдесят – для адвоката еще далеко не старость, и чувствует он себя здоровым и полным сил. «Теневые» в прошлом капиталы вышли на поверхность и вращаются теперь не только в бизнесе. Берясь за защиту клиента, от которого за версту попахивало криминалом, Александр Иванович нещадно увеличивал ставку своего гонорара. Ему было противно, но ради внучки он готов был на любые жертвы.

К концу года стало казаться, что все напрасно. У них ничего не получится. Рубль стремительно падал, и если в марте 1 доллар можно было купить за 140 рублей, то к октябрю его стоимость поднялась до 334. Цены же на продукты, одежду и прочие необходимые для жизни вещи всего за один год выросли больше чем в 25 раз.

Алла тоже не осталась безучастной и предложила помощь, которая была с благодарностью принята. Однако до минимально необходимой суммы было далеко, как до Луны. Нужно было создать люфт и заработать столько, чтобы хватило хотя бы на первые пять лет лечения, тогда можно было бы рассчитывать, что за следующие пять лет они заработают еще. Что толку в приобретении препарата, если его хватит только на год? При нынешнем состоянии экономики невозможно прогнозировать ничего, и нельзя быть уверенным в том, что за следующий год удастся собрать необходимую сумму.

Единогласия в этом вопросе среди Орловых сначала не было: Татьяна хотела как можно быстрее начать лечение дочери, но муж и его родители твердо стояли на своем.

– Мы узнавали, и врачи четко ответили: от спорадически вводимого препарата толку не будет, это выброшенные деньги. Кроме того, препарат совсем новый, мало изученный, и медикам необходимо постоянно наблюдать больного; никто не готов просто так взять и выделить дорогостоящее редкое лекарство, которое введут ребенку несколько раз, да еще без должного врачебного контроля. Лечение должно быть постоянным, только тогда в нем есть смысл.

Орловы изо всех сил старались не поддаваться унынию, но денег от этого не прибавлялось – все съедала инфляция.

1993 год снова принес пусть призрачную, но все-таки надежду: всем гражданам разрешили оформлять загранпаспорта и отменили уголовную ответственность за тунеядство. Транспортное машиностроение постепенно приходило в упадок, НИИ, в котором трудилась Татьяна Орлова, быстро хирело, сокращались должности и даже целые лаборатории и КБ. Как только представилась возможность, Татьяна ушла с работы и стала сидеть дома с дочкой, а Людмила Анатольевна легла наконец в больницу: в последний год ее замучило давление, все чаще и чаще повышавшееся до критических показателей.

Борис отчаянно бился за прибыль, уговаривал Стаса идти на рискованные сделки, конфликтовал с «крышей», то и дело повышавшей ставки, и с самим Стасом, который считал, что прибыль нужно вкладывать в расширение бизнеса, а не прятать в кубышку. Борис понимал, что его друг прав с экономической точки зрения, но безумно боялся вложить деньги в дело, которое могло рухнуть в любой момент. В конечном итоге со Стасом пришлось расстаться. Но за то время, что Борис занимался персональными компьютерами, у него появились новые знакомства в сфере торговли подержанными иномарками.

– Ну, попробуй, – пожал плечами Стас, когда Борис Орлов объявил ему о своем решении выйти из дела. – Только имей в виду: чтобы все было так, как ты хочешь, ты должен быть хозяином. Поставить бизнес и качать из него бабло или продать, когда время придет. Хозяином ты не будешь никогда – кишка тонка, характер не тот, хватки нет, наглости маловато. А в «шестерках» ты нигде не заработаешь больше, чем со мной. Я с тобой по-братски делюсь, как со старым другом, все по чесноку, а в тачках твой номер будет не второй и даже не шестнадцатый, а двадцать пятый. Тебя кинут – ты и опомниться не успеешь. А что ты сделаешь? Наши с тобой бывшие коллеги только ручки радостно потирать будут, если ты лоханешься, их всех твоя принципиальность достала, так что если что – ни помощи, ни поддержки, ни защиты, ни крыши тебе не видать. Это я для всех был рубахой-парнем, никому на горло не наступал, всегда шел навстречу, если кто чего просил, оставил по себе добрую память, потому и кручусь сейчас без особых проблем.

– Я все-таки попробую, – упрямо проговорил Борис. – Деньги очень нужны, и нужны быстро, Алиска болеет, сам понимаешь.

Новые знакомые, отношения с которыми сложились во время длительных ожиданий на таможне, отправили Бориса в Хабаровский край, куда на теплоходах из Японии гнали огромными партиями старенькие «Ниссаны»: в Стране восходящего солнца их можно купить совсем дешево и продать в России с достойным наваром. Жена и родители нервничали и требовали, чтобы Борис обзавелся мобильным телефоном – большой редкостью, доступной в те времена только крупным чиновникам или «новым русским».

– Нечего деньги тратить, – отвечал Борис. – Ничего со мной не сделается. Как смогу – буду звонить.

Александр Иванович даже не пытался отговорить сына. И не потому, что поддерживал его решение, а совсем по иной причине: Борис с отцом практически не разговаривал. На вопросы отвечал сухо и односложно, в глаза не смотрел, первым не звонил. Пропасть образовалась мгновенно в тот самый день, когда Орлов рассказал правду сыну и невестке. Та ненависть, которую Александр Иванович увидел в глазах Бориса, оказалась отнюдь не сиюминутной эмоцией. Исправить ситуацию Александр Иванович не пытался. «Это все не важно, – твердил он себе. – Важно собрать деньги на лечение Алисы, вот первостепенная задача, и все силы должны быть брошены на ее решение. Остальное подождет».

Первой сдалась Татьяна. Всегда спокойная и рассудительная, она оказалась слабым звеном в семье Орловых. У Алисы начал расти животик, что свидетельствовало об увеличении селезенки. Надеяться на то, что все обойдется, больше не приходилось, а собранных денег не хватало пока даже на первые два года лечения. Людмила Анатольевна пыталась найти работу, но в шестьдесят лет и с диагнозом «гипертоническая болезнь» это оказалось невозможно. Ее в таком возрасте могли бы взять только на преподавание, но преподаватель, который в любой момент может слечь с очередным кризом и сорвать занятия, никому не нужен. Борис улетал на Дальний Восток и проводил там по нескольку недель, Александр Иванович брался за любые дела, даже самые сомнительные. Но денег все равно не хватало.

– Если селезенка сильно увеличится, можно ее удалить, – говорили врачи. – Это единственное, что делается при подобных заболеваниях.

– А потом что? – спрашивали Орловы.

– Функцию селезенки возьмет на себя печень, – объясняли им и тут же предупреждали: – Но и печень может не выдержать нагрузки и тоже будет увеличиваться.

Газетные и журнальные развороты пестрели аккуратными рамочками – рекламой «потомственных целительниц». Эти Василисы, Пелагеи, Стеллы и прочие обещали и вернуть неверных мужей, и снять венец безбрачия, и излечить от любого заболевания. Кто-то из них, вероятно, действительно обладал особыми способностями и знаниями, но большинство было просто шарлатанами и мошенниками. Отчаявшаяся дождаться возможности лечить ребенка в рамках традиционной медицины, Татьяна Орлова принялась водить Алису по тем адресам, которые вычитывала в рекламе, с надеждой смотрела, как над малышкой совершают пассы руками, поила ее «заговоренной» водой, мазала какими-то мазями, за которые отдавала немалые суммы, следила, чтобы во время сна под подушкой дочери всегда был купленный у целительницы хрустальный шарик…

Борис, узнав об этом, сердился, его родители только качали головами.

– Боренька, не отнимай у Тани надежду, пусть ходит к этим бабкам. А вдруг поможет? – уговаривала его мать.

– А если станет хуже?

Людмила Анатольевна, воспитанная в воинствующем атеизме, считала, что пользы от целительниц, конечно, быть не может, но и вреда никакого. Если они мошенники и шарлатаны, то все их заговоры и мази ничего изменить не могут.

– Ну отчего может стать хуже, сынок? Пойми, Тане нужна надежда, не лишай ее этого. А вдруг попадется настоящий целитель? Говорят, Джуна даже Брежнева лечила, значит, люди с такими способностями существуют. Если бы у нее не было способностей, в которых убедились кремлевские врачи, ее бы к генсеку и близко не подпустили.

– А толку-то от того, что она его лечила, – махнул рукой Борис.

Он смотрел вокруг, видел, как быстро богатеют те, кто занялся своим бизнесом, и не понимал, почему у него так не получается. Может, прав был Стас, когда говорил, что у него, Бориса Орлова, нет хватки, коммерческой жилки? Или он просто обыкновенный неудачник?

В очередной раз передав партнерам деньги в Москве, Борис улетел в Приморье встречать транспорт с партией стареньких иномарок. Партнеры были относительно новыми, но их рекомендовали люди, которым Борис доверял, и несколько сделок они провели уже вполне успешно. Теплоход пришвартовался, но машин, которые должен был забрать Борис, на нем не оказалось. Несколько дней ушли на попытки выяснить, что произошло: то ли партию не успели подогнать в японский порт отправки, то ли не хватило места на забитом под завязку теплоходе. Потом выяснилось, что машин не было вообще, а новые партнеры банально кинули Орлова, забрав деньги и скрывшись в неизвестном направлении.

Поскольку сделка имела место в Москве, то и в милицию обращаться полагалось там же, по месту совершения преступления. Борис написал заявление и, не дождавшись официального ответа, в положенный срок пришел выяснять, когда возбудили уголовное дело и какому следователю оно расписано. К немалому его изу-млению оказалось, что в возбуждении уголовного дела отказано.

– У вас гражданско-правовые отношения, обращайтесь в суд с иском о ненадлежащем исполнении условий договора. – Молодой, выбритый налысо оперативник, которому была поручена проверка заявления Бориса, смотрел на него нагло и насмешливо.

– Какое же это «ненадлежащее исполнение», если у них не было даже намерения исполнять договор? – возражал Борис. – Они с самого начала знали, что ничего покупать не будут в Японии, просто возьмут деньги и скроются. Это чистой воды мошенничество.

– А субъективная сторона не установлена, – улыбнулся оперативник. – Какое же может быть мошенничество без субъективной стороны?

– Ну так установите! Вы же даже не попытались найти этих людей! Как вы можете судить о субъективной стороне, о наличии или отсутствии умысла, если вы с ними даже не разговаривали?

– Борис Александрович, – оперативник выговорил его имя и отчество демонстративно-отчетливо, – по вашему заявлению принято решение. Если оно вам не нравится – обжалуйте. Вы считаете себя грамотным юристом? А чего ж ушли со следствия и машинами теперь торгуете?

Борис вздрогнул. О том, что он служил в МВД и был следователем, он в заявлении не указывал и этому оперативнику ни слова не говорил. Значит, тот навел справки: кто таков заявитель и нужно ли надрываться по этому делу.

Он написал жалобу в прокуратуру, получил еще один отказ. Написал вышестоящему прокурору, обжалуя решение, вынесенное районной прокуратурой. На этот раз материалы проверки были возвращены в милицию для проведения дополнительных мероприятий. Дело было расписано тому же самому оперу, который, разумеется, вынес точно такое же решение, как и в первый раз: состава преступления не усматривается, оснований для возбуждения уголовного преследования не усматривается, дело имеет характер гражданско-правовой, и заявителю рекомендовано обратиться в суд.

– Ну а как ты хотел? – пожал плечами Стас, выслушав рассказ Бориса о злоключениях в милиции и прокуратуре. – Ты, конечно, можешь подавать жалобы хоть до посинения, но толку не будет. Все хотят денег, Борь, пойми это. И тот факт, что ты их зарабатываешь, а они – нет, приводит их в бешенство. Они ненавидят тебя уже за одно то, что ты в бизнесе, а они на государевой службе. И хотят иметь с этого свой профит. Они звонят твоим бывшим коллегам и спрашивают, можно ли с тобой поладить. А что слышат в ответ – легко догадаться. Поладить с тобой нельзя, ты никому платить ни за что не собираешься. Да еще и грязью польют, отыграются за твою строптивость и неуступчивость. Нет, Борька, не затевайся ты с этим, не выйдет ничего. Даже если ты сумеешь добиться, чтобы дело возбудили, они его через некоторое время прекратят за неустановлением или за нерозыском лица, подлежащего привлечению, а делать все равно ничего не будут. Подумаешь: висяком больше – висяком меньше, не убийство же. Теперь не советская власть, теперь во главе угла не событие преступления, а личность потерпевшего. Нравится личность, дает она деньги – будет расследование. Не нравится – значит, ничего не будет. Если бы ты не нажил себе столько врагов, пока был следаком, сейчас все могло бы быть иначе.

– Но моих партнеров даже не искали. Я не понимаю, как так можно!

– Да кто тебе сказал, что их не искали? – рассмеялся Стас. – Их отлично нашли. И с ними договорились: вы нам отстегиваете, а мы вас не находим. Так все делают.

– А если бы я тоже заплатил, тогда как?

– Тогда они смотрели бы, кто заплатит больше. Но они же справочки навели и выяснили, что заявитель Орлов платить не будет, потому как сильно принципиальный. И вообще, хорошо бы ему на хвост наступить, потому что он всем надоел до смерти своей несговорчивостью и лишил кучу людей возможности срубить бабла влегкую. Поэтому и пошли договариваться с мошенниками. Ради кого другого, может, и постарались бы, а на тебе банально отыгрались.

– А милицейское братство? – уже совсем безнадежно спросил Борис. – Оно больше ничего не значит?

– Эк ты размахнулся! Все наше братство дало трещину, когда федорчуковский десант высадился на наши головы и начали убирать старых опытных профессионалов. А уж когда теневые капитали наружу вылезли в восемьдесят седьмом, так братство и закончилось. Потому что деньги большие, и все их хотят. Кто кому платит – тот тому и брат. А на сладкий жирный кусок бывшая власть сразу налетела и начала выдавливать нормальных ментов, чтобы занять их места и самим дела крутить. Вот тебе и все наше бывшее братство.

Борис понимал, что его друг прав. Но при одной только мысли о том, чтобы платить деньги за возбуждение уголовного дела и проведение предварительного следствия, у него начинали дрожать руки и к горлу подкатывала тошнота. Он – мужчина, он сын, муж и отец, и есть совсем немного вещей в жизни, которых он не сделает даже во имя этого. Одна из таких вещей – дача взятки. Он не будет. Он просто не может.

Он написал еще одну жалобу, материалы снова вернули в милицию, причем в новой бумаге из прокуратуры были перечислены мероприятия, которые рекомендуется провести органу дознания для принятия законного и обоснованного решения. Мероприятия эти появились в результате усилий самого Бориса, который ходил к прокурору на прием.

– Лично я в имеющихся материалах не вижу оснований для возбуждения дела, – сказал ему прокурор. – Но не могу не согласиться с тем, что доследственная проверка проведена некачественно. Пусть попотеют, а то совсем от рук отбились.

При этих словах по лицу прокурора мелькнула ехидная улыбка, и Борис понял, что преступления, преступники и потерпевшие нынешнюю правоохранительную систему интересуют в самую последнюю очередь. На первом месте – стремление заработать денег, на втором – желание при любом удобном случае свести личные счеты с теми, кто каким-то образом помешал эти деньги заработать. Вероятно, с тем отделом внутренних дел, куда Борис Орлов подавал заявление, у этого конкретного прокурора что-то не срослось. Прошло совсем немного времени – и насколько же все изменилось!

Рекомендованные прокуратурой мероприятия проведены не были, а Борис получил очередной отказ. Если до этого момента он еще надеялся на то, что система выполнит свое предназначение и свои обязанности, то теперь не оставалось ничего другого, кроме как признать правоту Стаса: никто ничего не будет делать просто так, а уж для бывшего коллеги, нашедшего способ заработать и не желающего «делиться», не будут делать тем более. Хоть об стенку расшибись.

Деньги пропали, и надежда на их возвращение пропала тоже. Признав это, Борис пил два дня, потом встряхнулся и взял себя в руки. Нужно было зарабатывать на лечение Алисы, а не сопли вешать. Он зафиксировал убытки и принялся искать более надежных партнеров.

Татьяна Орлова с детства привыкла рассчитывать только на себя и не надеяться на помощь со стороны. Разумеется, любую помощь она принимала с благодарностью, но никогда не исходила из представлений о том, что за нее все сделают, а сама она сможет отсидеться в тихом уголке. Она видела, как ее муж бьется изо всех сил, и точно так же видела, что получается у него плохо. Честный и законопослушный, он не мог обманывать тех, с кем вел дела, и не считал для себя возможным не выполнять своих обязательств. Если пообещал – сделает, минута в минуту и копейка в копейку, даже в ущерб собственным интересам.

У Татьяны хватало трезвомыслия на то, чтобы понимать: за эти качества она безмерно уважает Бориса, но эти же качества не дадут ему заработать столько, сколько нужно на лечение ребенка. Деньги в заветной шкатулке прибавлялись медленно, а болезнь Алисы развивалась, и селезенка становилась все больше.

И Татьяна решилась. Очень уж завлекательными выглядели бесконечные рекламы, обещавшие быстрое и гарантированное приращение вложенного капитала. Срабатывало и воспитанное в советское время и автоматически включавшееся сейчас убеждение: раз показывают по телевизору и говорят по радио, значит, это правда и поддерживается властью; если бы были какие-то сомнения, на радио и телевидение не пропустили бы.

Дождавшись, когда Борис в очередной раз улетит встречать новую партию машин, она отсчитала из хранящихся в шкатулке денег сумму, необходимую на повседневные траты. На эти деньги они спокойно проживут полгода. Остальное вложила в одну из широко разрекламированных финансовых пирамид, надеясь через полгода получить как минимум в два раза больше. Борису не сказала ни слова, да и никому не сказала. Рассудительность, которую всегда отмечали в Татьяне окружающие, таяла с каждой неделей, ибо ни одна мать не сможет сохранять ясный ум, зная, что ее единственный ребенок неизлечимо болен и может умереть. Последней каплей, превратившей намерение в твердую решимость, были слова приятельницы, когда-то работавшей с Татьяной в одном бюро:

– Я вообще ни на что особо не рассчитывала, когда зимой вложилась, просто хотела хоть чуть-чуть наварить, хоть десяток процентов, к отпуску. А на прошлой неделе получила в шесть раз больше, чем вложила, представляешь? Теперь жалею, что такая дура была и не поверила. Надо было вообще все, что есть, вкладывать.

– Ну так вложи сейчас, что мешает-то? – рассмеялась Татьяна.

– Да денег нету, потратила же все, что было, дачу достраивала, машину купила. Потому и говорю, что дура я. Надо было все вложить тогда, сейчас бы дачу не строила, а купила готовую, и в десять раз лучше, чем сама построила. Недострой мой, конечно, никому не нужен, а вот машину я, наверное, продам и деньги вложу. Через полгода смогу шесть таких машин купить.

Слова приятельницы упали на благодатную почву: Александр Иванович незадолго до этого сообщил, что в США разработан еще один препарат для лечения болезни Гоше – имиглюцераза, более безопасный и эффективный. Но чтобы лечить им ребенка, необходимо тратить примерно 130 000 долларов в год.

Цифры ошеломляли. Татьяна представила себе, как через полгода шкатулка доверху заполнится стодолларовыми купюрами, которых хватит на несколько лет лечения для Алисы. Ей, измученной переживаниями за дочь, несбывшимися надеждами на то, что болезнь не будет развиваться, и волнениями за мужа, так хотелось чуда!

Но чуда не произошло. Пирамиды стали рушиться одна за другой. Те, кого в агрессивно-напористой рекламе называли «партнерами», превратились в обманутых вкладчиков. Борис был на Дальнем Востоке и узнал обо всем, только когда приехал в Москву. Вернее, о том, что рухнула даже самая известная и широко разрекламированная пирамида, он, конечно, узнал сразу, а вот о том, что под развалинами этой пирамиды погибло все, что он сумел заработать, Татьяна сказала только тогда, когда он попросил принести шкатулку, чтобы положить в нее привезенные после реализации последней партии деньги.

Борис подавленно молчал. Он не знал, что сказать и вообще как реагировать? Орать на жену и доказывать ей, что она не права? Глупо. Она и сама знает, что поступила неправильно. И что изменится от его крика и гневных тирад? Деньги вернутся? Алиса выздоровеет? Нет, нет и нет. Все бессмысленно. Смысл имеет только одно: поддержать Таню, не дать ей свалиться в пропасть отчаяния и самообвинений. Обнадежить.

Да, ему было безумно обидно, ведь поступок Татьяны говорил о том, что она не надеется на него, не верит в то, что он раскрутит свой маленький бизнес и заработает нужную на лечение сумму. «Я сам виноват, – говорил себе Борис. – Я не смог вселить в Танюшку уверенность в том, что я смогу, у меня получится. Наверное, это оттого, что я и сам в этом не уверен. Она устала ждать. У нее больше нет сил смотреть, как слабеет и болеет наш ребенок. Она совсем одна осталась с этим горем. Меня постоянно нет, тетя Вера далеко, моя мама делает, что может, но ее замучило давление, она все чаще чувствует себя плохо, отец… ну какой он помощник? Разве у меня есть право хоть в чем-то упрекать Танюшку, если она просто не выдержала и сдалась?»

Надо было думать о том, как начать все сначала. Весь вечер до глубокой ночи Борис просидел рядом с женой, обнимая ее за плечи и тихонько уговаривая не казниться.

– Мы справимся, – повторял он, – у нас получится, ты только не сомневайся. И не отчаивайся. Мы справимся. Мы вылечим Лисика. Нужно надеяться и верить. Ты меня слышишь?

Татьяна молча кивала, но Борису казалось, что на самом деле она не понимает ни слова из того, что он говорит.

Было уже почти два часа ночи, когда Татьяна поднялась с дивана, на котором они сидели, и отчетливо произнесла:

– Я подвела тебя. Прости. Я больше не могу. Я не выдержу.

Помолчала немного и добавила:

– Очень хочется умереть. Но ты не бойся, я глупостей не наделаю. Я же не могу оставить тебя одного с больным ребенком. Помогать тебе некому, если только моя мама вернется… Но я не хочу, чтобы она возвращалась. Пусть живет счастливо. Ей там хорошо. Не бойся, Боречка, больше я тебя не подведу. И никого не подведу.

Внутри у Бориса все похолодело. До самого утра он не сомкнул глаз, прислушиваясь к дыханию жены, готовый тут же вскочить, если она попытается встать и выйти из комнаты. Днем ему удалось поспать часа три, пока Татьяна гуляла с дочкой в сквере. Ночью он снова не спал: состояние Татьяны внушало ему серьезные опасения. Она, конечно, пообещала не делать глупостей, но кто может сказать наверняка, чего ожидать от человека в таком состоянии?

Алису в шесть лет в школу не отдали, побоялись, что девочка будет часто болеть. Но в этом году, когда ей уже исполнилось семь, нужно было все-таки решать вопрос.

– Она в школу ходить не будет, – твердо заявила Татьяна. – Я сама буду с ней заниматься. Куплю все учебники и пойду строго по программе. Лисик уже сейчас читает и считает на уровне третьего-четвертого класса.

Это было правдой. Неработающая Татьяна много занималась с дочкой, и программа начальных классов ни малейших трудностей не вызывала. Вопрос с семейной формой обучения решить было бы хоть и непросто, но возможно, закон позволял. Однако Борис, вначале вроде бы не возражавший против такого варианта, теперь занял резко противоположную позицию.

– Мы обязательно вылечим Лисика, и не нужно приучать ее к тому, что она особенная. Ребенок должен вливаться в социум, учиться жить в коллективе, иметь друзей. Ей впоследствии все это очень пригодится.

На самом деле он просто не хотел, чтобы девочка целыми сутками находилась в обществе расстроенной и подавленной Татьяны. Финансовая пирамида рухнула в августе, до 1 сентября – рукой подать, а Таня ходит как в воду опущенная, взгляд устремлен куда-то внутрь, она даже порой не слышит, когда к ней обращаются. Ночами не спит, лежит неподвижно с открытыми глазами.

Да и самой Татьяне пойдет на пользу, если Алису нужно будет водить в школу, ходить на собрания, общаться с учителями и другими родителями. Если позволить жене продолжать сидеть дома, это может закончиться очень плохо. Борис слишком хорошо помнил потухшие глаза и монотонный голос потерпевших, потерявших своих близких: некоторые из них не находили в себе сил и интереса жить дальше, и заканчивалось все глубокой депрессией. Такой жизни для любимой своей Танюшки он не хотел. И мать, и отец с самого детства учили его: бороться нужно до конца, нельзя опускать руки, нельзя сидеть на стуле ровно и оплакивать свои неудачи, нужно двигаться вперед, а неудачи оставлять в прошлом и не оглядываться на них.

Борису очень не хотелось ставить родителей в известность о том, как сложилась ситуация, но он понимал, что промолчать и скрыть нельзя. Лучше всего было бы, конечно, поговорить с отцом, но испорченные когда-то отношения лучше за эти годы не стали. Наоборот, отчуждение нарастало. Борис общался только с матерью. И теперь ему приходилось делать далеко не самый простой выбор: обратиться к отцу, наступив себе на горло, или рассказать все Людмиле Анатольевне, но с риском, что у нее опять подскочит давление. Отец-то покрепче, после того инфаркта больше десяти лет прошло, а мама болеет все чаще и чаще. И так нехорошо, и эдак неладно… После возвращения в Москву он приезжал к родителям пару раз, но один, без жены и дочери, и пока ничего о денежной катастрофе им не говорил.

Вопрос решился сам собой: 1 сентября бабушка и дедушка приехали, чтобы вместе с мамой и папой отвести Алису в школу. Борис несколько раз перехватывал встревоженные взгляды Людмилы Анатольевны, которые та бросала на Татьяну, и понимал, что мать о чем-то догадывается.

После торжественной линейки школьники разошлись по классам, и возникла неловкая пауза. Накануне они договорились провести весь день вместе, дождаться окончания первого учебного дня Алисы и устроить торжественный обед с праздничным тортом, который собиралась испечь Татьяна.

– Как там мой любимый тортик? – весело спросил Александр Иванович. – Ждет нас?

Таня выдавила из себя виноватую улыбку.

– Не получилось… Вы уж извините, дядя Саша. Надо в магазине купить, наверное…

Людмила Анатольевна решительно тряхнула головой.

– Саша, ты же видишь, Танечке нездоровится, какой уж тут торт! Ребятки, давайте-ка мы вас отпустим, пусть Танюша отдохнет, а мы поедем домой. Да и Лисику не нужна толпа в квартире, она все-таки слабенькая, а день для нее сложный, столько волнений, столько новых впечатлений… Идея с торжественным обедом была не очень удачной. Договорились?

Борис, внимательно наблюдавший за матерью и женой, не мог не заметить очевидного облегчения на лице Татьяны. И понял, что в самое ближайшее время ему предстоит нелегкий разговор с Людмилой Анатольевной. Но уклоняться и тянуть больше нельзя.

Людмила Анатольевна действительно позвонила вечером.

– Сынок, ты ничего не хочешь нам рассказать?

– О чем?

– О Танюшке. О том, что с ней происходит. Я не видела ее всего три недели, а сегодня передо мной был совсем другой человек. Что могло случиться за это время такого?

Борис оглянулся на жену: та сидела на диване рядом с Алисой, уставившись неподвижным взглядом в экран телевизора, на котором мелькало что-то мультяшное.

– Мамуль, я заеду завтра утром, ладно? Ты будешь дома?

«Ты», а не «вы». Его интересовала только мать. Видеться лишний раз с отцом он не хотел.

– Куда ж я денусь, – усмехнулась Людмила Анатольевна. – У папы дела, а я буду дома. Приезжай.

Борис повесил трубку и с деланым огорчением обратился к жене:

– У них с краном какая-то проблема, вода подтекает. Завтра утром съезжу, починю.

Татьяна молча кивнула, не произнеся в ответ ни слова.