Книга: Мата Хари. Шпионка
Назад: Часть вторая
Дальше: Эпилог

Часть третья

 

Париж, 14 октября 1917 года

 

Глубокоуважаемая госпожа Мата Хари,
Вам еще неизвестно, что президент Республики отклонил ваше прошение о помиловании. Следовательно, завтра мы с вами увидимся в последний раз.
Впереди еще одиннадцать часов, и я знаю, что этой ночью не сомкну глаз. Оттого я пишу это письмо – его не прочтет та, которой оно адресовано, но я намерен приобщить его к делу. Хотя с юридической точки зрения это совершенно бессмысленно, я собираюсь бороться за ваше доброе имя.
Я не стану оправдываться перед вами и доказывать, что вовсе не был худшим из адвокатов, как вы, досадуя, называли меня в письмах. Но я хочу отпустить себе самому не совершенный грех, а для этого мне нужно еще раз – пусть мысленно – пережить хождения по мукам последних месяцев. Я взошел на голгофу, пытаясь спасти женщину, которую втайне от всех и от нее самой когда-то любил. Но, говоря сейчас о хождении по мукам, я имею в виду муки всего французского народа – нет семьи в нашей стране, где не оплакивали бы павшего на фронте сына. Это ожесточило нас, мы стали несправедливы и безжалостны, мы совершаем поступки, о которых прежде нельзя было и помыслить. Сейчас, когда я пишу эти строки, в двухстах километрах отсюда разгораются новые нескончаемые битвы. Самая страшная, самая кровопролитная началась по нашей вине, из-за нашей беспечности и наивности: мы всерьез полагали, будто двести тысяч французских солдат будут в состоянии справиться с миллионной немецкой армией, рвавшейся к нашей столице. И несмотря на мужество наших войск, нам даже ценой многотысячных потерь не удалось отбросить противника, и линия фронта осталась там же, где она проходила в 1914 году, когда немцы начали вторжение.
Милая Мата Хари, самая большая ваша ошибка заключалась в том, что в своем желании принести пользу вы положились на негодного человека. В правительстве к начальнику военной контрразведки Жоржу Ладу давно относились с подозрением. Он был одним из вдохновителей дела Дрейфуса – позорнейшей судебной ошибки, приведшей к разжалованью и ссылке невинного. После своего разоблачения Ладу оправдывался тем, что старался «не только предусмотреть действия наших врагов, но и не допустить, чтобы они ослабили моральный дух наших друзей». Он добивался повышения в должности и, не получив его, озлился. Ему до зарезу был необходим громкий процесс, чтобы вернуть себе былое расположение власть имущих. И можно ли было придумать лучшего козла отпущения, чем всемирно известная артистка, предмет восхищения мужчин и зависти женщин, которую сильные мира сего прежде обожествляли, а теперь ненавидят всеми силами души.
Народ не может думать только о погибших в верденской мясорубке, о погибших на Марне и Сомме, народу нужно какое-нибудь развлечение с привкусом победы. Ладу понимал это и начал плести свою омерзительную сеть в тот самый момент, когда впервые вас увидел. Вот как он описал вашу первую встречу у себя в дневнике:
«Вошла ко мне в кабинет, словно на сцену вышла – в вечернем платье и с явным намерением произвести впечатление. Я не предложил ей сесть, но она пододвинула стул и устроилась перед моим рабочим столом. Рассказала, как ее завербовал немецкий консул в Гааге, и предложила свои услуги в качестве двойного агента. Заодно подпустила шпильку по поводу моих агентов, осуществлявших за ней наружное наблюдение:
– Не могли бы ваши друзья оставить меня ненадолго в покое? Всякий раз, когда я выхожу из гостиницы, они вламываются ко мне в номер и все там переворачивают вверх дном. Стоит мне зайти в кафе, как они усаживаются за соседний столик. Они уже распугали всех моих приятелей. Я столько вложила сил и души в дружеские связи, и вот, пожалуйста, из-за вас люди не хотят показываться в моем обществе».
Я осведомился, каким же образом она собирается послужить родине.
– Вы знаете каким, – развязно ответила она. – Для немцев я Н21, может, хоть у французов достанет вкуса выбрать псевдоним поизящней для той, что тайно помогает их родине.
Я сказал, что фраза ее двусмысленна и неприлична.
– О вас говорят, будто вы дорого цените свои услуги, в чем бы они ни заключались. В какую сумму они обойдутся французской казне?
Ответ был:
– Мне нужно все или ничего.
Когда она вышла, я попросил секретаршу прислать мне ее досье. Прочитал собранные материалы – боюсь, мы разоримся на слежке за этой женщиной! – и не нашел ничего подозрительного. Но, вероятно, мы просто недооценили ее ум, и ей удавалось обманывать агентов и умело скрывать свою вредительскую деятельность».
То есть, в глазах Ладу вы были виновны всегда, просто он не сумел еще найти доказательств. Филеры информировали его о каждом вашем шаге, а когда вы повезли своего ослепшего в газовой атаке русского возлюбленного на воды в Виттель, подборка донесений разбухла до смешного.
«Объект сопровождает раненого офицера, который лет на двадцать моложе ее. По ее постоянной взвинченности, по манере двигаться и по ряду других признаков можно судить, что объект находится под воздействием наркотических средств, вероятно, морфина или кокаина.
Одному из постояльцев объект сказала, будто имеет отношение к голландскому королевскому дому. Другому – что у нее есть замок в Нёйи. Однажды вечером, когда мы вернулись к наблюдению после ужина, объект в большом зале пела для группы молодых людей. Мы почти убеждены, что единственной целью объекта было растление невинных душ, восхищенных тем, что до них снизошла, как они думали, «звезда парижских подмостков».
Когда ее спутник вернулся на фронт, объект пробыл в Виттеле еще две недели, гуляя, обедая и ужиная в полном одиночестве. Нам не удалось зафиксировать ни единого контакта с вражескими агентами, но кому в здравом уме придет в голову провести столько времени на водах, если у него нет скрытых мотивов? Мы вынуждены признать, что, несмотря на неусыпное наблюдение, объект нашел способ обмануть нашу бдительность».
Тем временем, милая Мата Хари, вам был нанесен еще один предательский удар. Немцы тоже следили за вами – куда более аккуратно и с куда более заметными результатами. С первой вашей встречи с капитаном Ладу они поняли, что вы намерены вести двойную игру. Пока вы восстанавливали силы в Виттеле, консула Крамера, завербовавшего вас в Гааге, допрашивали в Берлине. Следователей интересовало, почему он выделил двадцать тысяч франков человеку, столь сильно отличающемуся от нормальных агентов, как правило – незаметных и почти невидимых. Почему решил, что столь знаменитая и яркая личность захочет помочь Германии? Быть может, и сам консул Крамер находится в сговоре с французами? Отчего Н21 до сих пор не прислала НИ ЕДИНОГО донесения? Время от времени другие агенты выходили с нею на связь – обычно встречи происходили в общественном транспорте, – и просили предоставить им хоть какие-то сведения, но Н21 только обольстительно улыбалась и говорила, что пока ей не удалось ничего узнать.
Однако в Мадриде немецким наблюдателям повезло перехватить письмо, отправленное вами мерзавцу Ладу. В этом письме вы подробно описываете свой разговор с высокопоставленным немецким офицером, назначившим вам встречу прямо под носом у французских агентов.
«Он спросил меня, удалось ли мне раздобыть какие-нибудь сведения и отправила ли я их? Быть может, мои донесения просто затерялись? Я сказала, что нет. Он захотел узнать имена тех, с кем я вступала в сношения, и я назвала своего нынешнего приятеля Альфреда Киперта.
Он пришел в бешенство и закричал, что не желает ничего знать о моих любовных связях, в противном случае ему пришлось бы провести целый день, заполняя страницу за страницей английскими, французскими, немецкими, голландскими и русскими именами. Я сделала вид, будто не заметила его вспышки, тогда он успокоился и предложил мне сигарету. Я закурила, приняла соблазнительную позу и стала покачивать ногою. Видимо, он решил, что собеседница ему попалась с куриными мозгами. “Вы должны, – сказал он, – извинить меня за несдержанность. Я очень вымотан. Целыми днями занимаюсь поставкой оружия и боеприпасов в Марокко”. После этого я выманила у него пять тысяч франков, которые мне задолжал Крамер. Он сказал, что вообще-то не уполномочен, но что непременно даст распоряжение консульству в Гааге разобраться. “Мы всегда платим по нашим счетам”, – сказал он».
Итак, подозрения немцев подтвердились. Дальнейшая судьба консула Крамера нам неизвестна, но ни у кого не осталось ни малейших сомнений в том, что Мата Хари – двойной агент. Наш пост радионаблюдения, установленный на Эйфелевой башне, перехватывал большую часть ваших переговоров, но их невозможно было расшифровать. Ладу читал ваши донесения, но, похоже, не верил ни единому слову и даже не попытался проверить полученные от вас сведения. И тут из Мадрида в Берлин летит телеграмма. Тоже шифрованная, разумеется, но французы – и немцам прекрасно об этом известно – уже подобрали ключ к этому коду. Эта телеграмма и стала главным доказательством вашей вины, хотя не содержала ничего компрометирующего, кроме вашего “nom de guerre”:

 

«Н21 ПОЛУЧИЛ ИЗВЕСТИЯ О ПРИХОДЕ ПОДВОДНОЙ ЛОДКИ НА БАЗУ В МАРОККО И ВЫЕХАЛ В ПАРИЖ С ЦЕЛЬЮ ПОМОЧЬ В ОРГАНИЗАЦИИ ПЕРЕБРОСКИ ВООРУЖЕНИЯ И БОЕПРИПАСОВ К МАРНЕ. ПРИБУДЕТ В ПАРИЖ ЗАВТРА».
Теперь у Ладу были все необходимые улики, и он мог предъявить вам обвинение. Но он не был глуп и понимал, что одна лишь телеграмма вряд ли убедит военный трибунал. Слишком живо еще было в памяти дело Дрейфуса, обвиненного и осужденного по анонимному навету. И он принялся расставлять силки.

 

Отчего провалились мои попытки доказать вашу невиновность? Даже если забыть о том, что судьи, свидетели и обвинители в глубине души осудили вас заранее, вы сами способствовали этому. Я не корю вас, но ваша склонность ко лжи, сопровождавшая вас с самого первого дня в Париже, сослужила вам дурную службу – суд не верил ни одному вашему слову, ни одному утверждению. Обвинитель нашел доказательства того, что вы не родились в Ост-Индии, а были воспитаны индонезийскими жрецами, что на самом деле вы не замужем и подделали паспорт, чтобы сбавить себе возраст. В мирное время и в гражданском суде ничто из этого не было бы принято во внимание и не повлияло бы на исход дела, но в военном трибунале казалось, будто с каждым разоблачением ветер доносит до нас грохот рвущихся бомб.
И всякий раз, когда я говорил что-то вроде: «Сразу по приезде в Париж моя подзащитная встретилась с капитаном Ладу», Ладу немедленно возражал, заявляя, что единственной вашей целью было выманить у него побольше денег, соблазнить его (подумайте, какое непростительное самодовольство, он и впрямь считал, будто вы могли заинтересоваться им – низеньким и тучным) и превратить в марионетку в руках ваших немецких хозяев. Для усиления эффекта он напомнил о налете цеппелинов накануне вашего приезда в Париж. И хотя ущерб от налета оказался невелик, не было задето ничего стратегически важного, для Ладу это послужило неоспоримым доказательством вашей вины.
У вас было все: красота, мировая слава. К вам испытывали зависть – хотя и не уважение – повсюду, где бы вы ни появлялись. Насколько я знаю, все патологические лжецы – это люди, ищущие признания и любви. Даже припертые к стенке фактами, они найдут способ выпутаться – либо с большим хладнокровием станут настаивать на своей версии, либо обвинят самого обвинителя в том, что он поверил полуправдам. Я понимаю вашу потребность сочинять о себе невероятные истории, от чего бы она ни проистекала – от неуверенности в себе или от более чем очевидного желания быть любимой. Я понимаю: не обладая толикой фантазии, невозможно держать в руках стольких мужчин, блестяще владеющих искусством манипуляции. И именно поэтому вы оказались сейчас в столь бедственном положении.
Вы любили намекать на свою близость с «принцем В.», сыном кайзера. У меня есть осведомители в Германии, и все, к кому я обращался за подтверждением, единодушно утверждали, что за время войны вы и на пушечный выстрел не приближались к ставке принца. Вы открыто, во всеуслышание похвалялись многочисленными связями в самых высоких сферах. Но, дорогая моя Мата Хари, какой агент, если он в своем уме, позволит себе такую дикость? Конечно, ваша слава шла на убыль, вы желали привлечь к себе внимание – и только навредили.
В суде лгали не вы, а ваши обвинители и их свидетели, но ваша репутация обманщицы свела на нет все мои усилия. Как смехотворен был список ваших преступлений, зачитанный на первом заседании, какая это была дикая смесь рассказанной вами правды с измышлениями ваших преследователей. Когда вы только начали понимать, в каком скверном положении оказались, и решили нанять меня, я прочел материалы вашего дела – и пришел в ужас.
Вот только некоторые из обвинений:
1) Зелле Маклеод была завербована германской разведкой и получила агентурную кличку Н21 (установленный факт);
2) с начала военных действий дважды побывала во Франции, безусловно, по приказу своего руководства и с целью сбора информации. (Если люди Ладу ходили за вами по пятам двадцать четыре часа в сутки – как, интересно знать, могли вы собирать информацию?);
3) в свой второй приезд предложила свои услуги французской военной разведке, продолжая, как выяснилось позже, передавать секретные сведения германской стороне. (В этом утверждении целых две неправды. Вы позвонили Ладу еще из Гааги и встретились с ним в свой первый приезд во Францию. И суду не было представлено ни единого доказательства того, что вы передавали немцам хоть какие-то «секреты»);
4) поехала в Германию якобы на поиски затерявшегося багажа, но вернулась с пустыми руками. Была задержана британскими службами по подозрению в шпионаже. Заявила, что личность ее может удостоверить капитан Ладу, но тот, будучи запрошен британскими коллегами, сделать это отказался. За неимением улик была выслана в Испанию, где наблюдатели видели, как она немедленно направилась в немецкое консульство (установленный факт);
5) потом, под предлогом передачи секретных сведений, явилась во французское консульство в Мадриде и заявила, что владеет информацией о выгрузке вооружения и боеприпасов, осуществляемой немцами и турками на побережье Марокко. Поскольку к этому моменту было доказано, что она действует как двойной агент, французская разведка не стала рисковать сотрудниками для проверки заведомо ложных сведений… (???)
И так далее, и так далее, один пункт безумнее другого, и нет даже смысла перечислять их все. И самая главная улика – расшифрованная французами телеграмма, которую отправили с явной целью погубить ту, кого Карл Крамер назвал во время следствия «худшей из худших шпионок, служивших нашей стране». А Ладу однажды заявил, будто ваша настоящая агентурная кличка не Н21, а Н44, и будто вы прошли обучение в знаменитой разведшколе доктора Элизабет Шрагмюллер в Антверпене.
Прежде всего остального на войне страдает человеческое достоинство. Как я уже сказал, ваш процесс необходим, чтобы продемонстрировать военные успехи французов и отвлечь внимание людей от тысяч юношей, павших на поле битвы. В мирное время ни один суд не принял бы этот бред в качестве доказательств. Но во время войны этого больше, чем достаточно.
Сестра Полин, наша с вами «связная», старается держать меня в курсе всего, что происходит в тюрьме. Однажды, смущаясь и краснея, она рассказала мне, что попросила вас показать альбом с вырезками.
– Я сама попросила. Не упрекайте ее, это не она взялась смущать бедную монахиню.
Да разве посмел бы я вас упрекнуть? С того дня я тоже стал собирать такой альбом, хотя до сих пор никогда не делал ничего подобного. Поскольку за вашим процессом жадно следит вся Франция, я не испытываю недостатка в материалах об «опасной шпионке», приговоренной к смерти. Но, в отличие от дела Дрейфуса, никто не собирает подписи в вашу защиту и не устраивает демонстрации с требованием сохранить вам жизнь.
Вот он, мой альбом, я открыл его на странице с детальным описанием того, что произошло в день вашего ареста. Удивительно, я обнаружил только одну ошибку – касательно вашего гражданства.
Не зная, что Третий военный суд уже рассматривает ее дело, или притворившись, что это ее не беспокоит, или уверовав в свою безнаказанность, ибо стоит превыше расхожих понятий о добре и зле, русская шпионка Мата Хари явилась в Министерство иностранных дел за разрешением сопровождать в действующую армию своего любовника, который был тяжело ранен, едва не ослеп, но по излечении все же был вновь послан на фронт. Местом назначения она назвала Верден: это была явная уловка, призванная показать, будто ей совершенно неизвестно, что происходит на восточном фронте. Ей сказали, что необходимые бумаги еще не прибыли, но что министр займется ее делом лично.
Ордер на арест шпионки был выписан по результатам закрытого судебного заседания, куда не допустили и журналистов. Наши читатели сумеют ознакомиться с подробностями процесса по окончании суда.
Три дня назад военный министр уже подписал и отправил военному коменданту Парижа один ордер за номером 3455-SCR 10, но оказалось, что он должен был дождаться, пока не будет официально сформулировано обвинение.
Группа из пяти человек, возглавляемая следователем Третьего военного суда, направилась в «Отель Элизе» и вошла в номер 131, где подозреваемая, одетая в шелковый халат, сидела за утренним кофе. На вопрос, не поздно ли для завтрака, она ответила, что из-за поездки в министерство ей пришлось очень рано встать и что теперь она умирает от голода.
Пока арестованная одевалась, в результате произведенного обыска была обнаружена, в основном одежда и предметы дамского туалета. Среди прочего было найдено разрешение на поездку в Виттель и разрешение на работу на французской территории, датированное 13 декабря 1915 года.
Утверждая, что все это – недоразумение, которое вот-вот разрешится, арестованная потребовала составить опись всех конфискованных предметов, чтобы затем истребовать их возвращения, в случае надобности – по суду.
Анонимный источник, благодаря которому наши читатели имеют возможность раньше прочих узнавать подробности судебных процессов над разоблаченными шпионами, описал для нас первую встречу арестованной со следователем военного суда капитаном Пьером Бушардоном. По словам нашего источника, капитан Бушардон ознакомил арестованную с полным списком предъявленных ей обвинений. Когда она прочитала список, капитан Бушардон спросил, намерена ли она пригласить адвоката, на что арестованная горячо заявила:
– Я невиновна. Кто-то зло подшутил надо мной. Мне случалось оказывать услуги только французской контрразведке, когда она ко мне обращалась, а это случалось нечасто.
Капитан Бушардон попросил арестованную подписать заявление об отказе от адвоката, записанное с ее слов нашим источником, что она охотно и сделала. После чего выразила уверенность, что уже вечером вернется в роскошь и комфорт своего отеля и немедленно попросит кого-нибудь из широчайшего круга своих друзей разобраться в этом абсурде.
После того как арестованная подписала отказ, ее отконвоировали в тюрьму Сен-Лазар. По дороге она пришла в истерическое состояние и все время повторяла: «Но я невиновна! Я невиновна!». Тем временем наш корреспондент сумел побеседовать со следователем.
– Она даже не хороша собою, – сказал Пьер Бушардон. – Это абсолютно безнравственное, развращенное и лишенное чувства сострадания существо. Она играла мужчинами, разоряла их и послужила причиной по меньшей мере одного самоубийства. Я могу утверждать, что она прирожденная шпионка – по роду занятий и по призванию души.
Наш корреспондент отправился в Сен-Лазар, где его менее удачливые коллеги из других газет беседовали с директором тюрьмы. Оказалось, что господин директор разделяет мнение капитана Бушардона – присоединяется к нему и наша газета – о том, что наделавшая когда-то столько шума красота Маты Хари знавала лучшие времена.
– Теперь она хороша только на снимках, – сказал господин директор. – У женщины, которую я увидел сегодня, мешки под глазами и незакрашенная седина в волосах. И ее манеры ничуть не лучше – с того момента, как ее привезли сюда, она не перестает кричать: «Я невиновна!» – и ведет себя, как помешанная. Хотя, возможно, у нее сейчас те дни, когда женщина не в состоянии держать себя в руках. Но, сказать по правде, я поражен, поскольку был лучшего мнения о вкусах кое-кого из моих друзей, так сказать, более чем близко с ней знакомых.
Меткое наблюдение господина директора тюрьмы подтвердил тюремный врач Жюль Соке: осмотрев арестованную и убедившись в том, что она не страдает никаким заболеванием, у нее нет жара, не обложен язык, что говорит о здоровом желудке, а в легких и сердце нет шумов или иных подозрительных симптомов, доктор разрешил поместить ее в одну из камер Сен-Лазара, но прежде велел передать ей с кем-нибудь из монахинь стопку полотняных прокладок для месячных истечений.
Только окончательно измучившись от нескончаемых допросов у следователя, прозванного коллегами «парижским Торквемадой», вы обратились ко мне, и я явился на ваш зов. Но было уже поздно: ваши показания окончательно опорочили вас в глазах старательного – это не тайна, об этом знает пол-Парижа, – рогоносца. Мужчина, которому изменяет жена, моя дорогая Мата Хари, схож с раненым хищником – он ищет отмщения, а не справедливости.
Читая ваши показания, я с огорчением видел, что вы больше старались напомнить о своей артистической славе и весе в обществе, нежели доказать свою невиновность. Вы без конца говорили о своих влиятельных друзьях, о громком успехе, о переполненных театрах, тогда как следовало говорить совершенно об ином: о том, что вы – невинная жертва, козел отпущения для капитана Ладу, пешка в его игре, аргумент во внутренней борьбе за место начальника военной контрразведки.
Сестра Полин рассказывала мне, что в камере вы все время плакали, проводили ночи без сна, боясь мышей, которых так много в этой гнусной тюрьме, используемой сегодня только для того, чтобы ломать сильных духом – таких, как вы. Она опасалась, что от ужаса всего происходящего вы потеряете рассудок еще до суда. Много раз вы просили госпитализировать вас – запертая в одиночной камере, не видя человеческих лиц, вы и впрямь могли сойти с ума, а в тюремном лазарете, сколь бы жалкими средствами для облегчения страданий он ни располагал, вы могли хотя бы перемолвиться с кем-нибудь словом.
Тем временем ваши обвинители были на грани отчаяния: им не удалось отыскать в ваших вещах ни единой улики. Самой ценной находкой оказался кожаный бумажник с пачкой визитных карточек. Бушардон вызвал и допросил всех этих достойных господ одного за другим, и все они – все те, кто годами так настойчиво добивался вашей благосклонности, – с жаром отрицали всякую близость с вами.
Аргументы прокурора Морне были попросту смешны. За неимением доказательств вашей вины он заявил:
– Зелле – типичная современная авантюристка. Ее способность к языкам, и в особенности ее блестящий французский, ее многочисленные и разнообразные связи, легкость, с какой она внедряется во все сферы общества, ее утонченность, ее ум и, главное, отсутствие всяких нравственных ориентиров делают из нее человека опасного и неблагонадежного если не сейчас, то в будущем.
Забавно, но даже капитан Ладу в конце концов был вынужден свидетельствовать в вашу пользу. Он написал «парижскому Торквемаде», что у него нет улик против вас, и добавил:
– У меня нет никаких сомнений в том, что она служила нашим врагам, но ее вину необходимо доказать, я же лично не располагаю ничем, что могло бы подтвердить мои слова. Вы можете обратиться в Военное министерство, где находятся некоторые документы. Со своей стороны я убежден, что женщина, которая в наши времена так свободно и много ездит по миру и встречается с таким количеством должностных лиц, не может быть невиновна, хотя, конечно, это наблюдение не заменит прямых улик и вряд ли суд примет его к сведению.
Я совершенно измотан, у меня путаются мысли, мне кажется, будто я пишу это письмо лично вам, что я отдам его вам и у нас еще будет время оглянуться назад и увидеть, как затягиваются наши раны, и, быть может, тогда мы сумеем стереть прошлое из памяти.
На самом деле я пишу для себя самого, чтобы убедиться, что сделал все возможное и невозможное, безуспешно пытаясь вначале вытащить вас из Сен-Лазара, затем спасти вашу жизнь и, наконец, написать книгу и разоблачить несправедливость, жертвою которой вы стали только за то, что родились женщиной, мечтали быть свободной, осмеливались обнажаться на публике и позволяли себе любить мужчин, готовых любой ценой оберегать свое доброе имя. Но спасти вас было бы возможно, только если бы вы навсегда исчезли из Франции, а лучше – из этого мира. Нет смысла рассказывать, сколько писем и ходатайств я отправил Бушардону, описывать мои попытки встретиться с голландским консулом или перечислять ошибки и полуправды Ладу. Когда следствие застопорилось из-за отсутствия улик, Ладу заявил военному коменданту Парижа, что к нему в руки попали немецкие документы – двадцать одна телеграмма, – со всей очевидностью доказывающие вашу виновность. И что же говорилось в этих телеграммах? Ничего, кроме правды: что сразу по приезде в Париж вы встретились с Ладу, что получили плату за работу, что требовали еще денег, что у вас были влиятельные приятели, но НИЧЕГО, ровным счетом ничего, что бы содержало хотя бы намек на наши военные секреты или на передвижения наших войск.
К несчастью, я не смог присутствовать на всех допросах, в силу вступил преступный «закон о национальной безопасности», и адвокатов перестали допускать к подзащитным. Еще одно уродливое антраша нашей судебной системы, как всегда, «во имя высших интересов родины». Но у меня тоже есть высокопоставленные друзья, и с их помощью мне удалось узнать, что вы обвинили капитана Ладу в пристрастности, сказали, что доверились ему, когда он предложил вам стать двойным агентом и собирать сведения в пользу Франции. К этому времени немцы уже знали, что с вами случилось, и понимали, что легко смогут опорочить вас еще сильней. Но, в отличие от моих соотечественников, они махнули рукой на агента Н21 и были заняты только попыткой остановить наступление союзников, бросая в бой то, что действительно имеет значение для исхода войны: людей, горчичный газ и порох.
Я хорошо знаю славную историю тюрьмы, где вскоре увижусь с вами в последний раз. Вначале лепрозорий, затем – дом призрения, превращенный во время революции в тюрьму и место казни осужденных. Здесь нет и речи ни о какой гигиене, в камерах нечем дышать, тяжелый спертый воздух насыщен ядовитыми миазмами и просто заразен. Содержатся в этой тюрьме в основном проститутки и те несчастные, которых сдали сюда их влиятельные семьи, чтобы держать подальше от общества. Зато здесь раздолье для врачей, исследующих человеческую природу, хотя кто-то из них не выдержал и написал:
«Эти девочки были бы чрезвычайно любопытным материалом для исследований как для врачей, так и для наших моралистов. Эти жалкие беззащитные создания (самым младшим – не более семи-восьми лет) – жертвы раздоров и тяжб за наследство, отправленные сюда родными для «отеческого исправления». Они растут здесь, в растленной среде проституции и болезней, пока не достигают восемнадцати-двадцати лет. Тогда их выпускают на волю – с надломленными силами и нежеланием жить».
Одна из ваших сокамерниц принадлежит к тому небольшому кругу, который мы нынче называем «борцами за женские права». Хуже того, у нее «пораженческие настроения», она «капитулянтка», «антипатриотка» и смеет открыто осуждать войну. Ее зовут Элен Брион, и обвиняют ее в том же, в чем и вас: получение денег от Германии, контакты с солдатами и оружейными фабрикантами. Кроме того, она возглавила профсоюз учителей и распространяла листовки с требованиями женского равноправия.
Скорее всего, Элен ждет тот же конец, что и вас, хотя, быть может, ее спасут французское гражданство, друзья-журналисты и тот факт, что она никогда не пускала в ход то оружие, которое вам, по мнению всех ревнителей нравственности, обеспечило место в одном из кругов дантова ада – обольщение. Госпожа Брион носит мужской костюм и гордится этим. К тому же ей вменяют в вину не шпионаж, а измену, и судит ее Первый военный суд, а он слывет более справедливым, нежели тот, где председательствует Бушардон.

 

Я и не заметил, как меня сморил сон. Смотрю на часы – осталось всего три часа до нашей последней встречи в тюрьме. Невозможно описать все, что произошло с тех пор, как вы – неохотно, против воли – наняли меня. Вы были уверены, что одной вашей невиновности достаточно, чтобы выпутаться из сетей нашей юридической системы, которая когда-то составляла предмет нашей гордости, а за годы войны превратилась в настоящее извращение правосудия.
Подхожу к окну. Город спит, если не считать собранных со всей Франции солдат, с песнями марширующих к вокзалу Аустерлиц и не ведающих, какая судьба их ждет. Нет покоя от слухов. Накануне с утра говорили, будто мы оттеснили немцев за Верден, а днем одна газета, привыкшая кликушествовать, напечатала, что турецкие полки высадились в Бельгии и движутся к Страсбургу, где и начнется решающее наступление. По нескольку раз на дню нас швыряет от ликования к отчаянию.
Невозможно уместить в одном письме все, что происходит с 13 февраля, когда вас арестовали, и до того момента, когда вас поставят к стенке. Оставим это истории, я надеюсь, она воздаст должное мне и моим усилиям. Быть может, со временем она подтвердит и вашу правоту, хотя в этом я сомневаюсь. Вы ведь не просто человек, несправедливо обвиненный в шпионаже, – вы посмели бросить вызов устоям нашего общества, а такое не прощается.
Впрочем, мне понадобится не больше страницы, чтобы вкратце рассказать, что произошло потом. Следователи попытались установить, на какие средства вы живете, но, едва получив первые сведения, немедленно их засекретили, потому что сразу стало понятно, какие важные люди будут затронуты разбирательством. Ваши «друзья-любовники» все до одного отреклись от вас. Даже ваш русский возлюбленный, который внушил вам такую страсть, что ради него вы, презрев опасность, бросились в Виттель, что было очень рискованно и не могло не навлечь на вас подозрения, – так вот, даже он предстал перед судом – еще с повязкою на глазу – и зачитал по-французски свои показания с единственной целью: прилюдно унизить вас. Под подозрение попали даже магазины, где вы одевались, и газеты сочли своим долгом предъявить публике ваши неоплаченные счета, хотя вы и твердили постоянно, что все это были подарки ваших «приятелей», которые передумали и внезапно отказались платить за них.
Судьи были вынуждены все время выслушивать глубокомысленные перлы Бушардона, который то заявлял, что «сколь бы искусен ни был мужчина в военном деле, в войне полов побеждает женщина», то утверждал, что «когда идет война, всякий контакт с гражданами вражеского государства подозрителен и предосудителен». Я обратился к голландскому консулу с просьбой доставить из Гааги вашу одежду, чтобы при оглашении приговора вы могли выглядеть достойно. И каково же было мое удивление, когда я узнал, что правительство Голландии официально уведомили о начале процесса только в день первого заседания, хотя голландские газеты вполне регулярно публиковали отчеты о ходе вашего дела. Впрочем, консул все равно ничем бы мне не помог, ибо очень уж опасался, что вмешательство в ваше дело несовместимо со статусом нейтральной державы.
24 июля я увидел вас – вы входили в здание суда. Волосы ваши были в беспорядке, полинялое платье измято, но шли вы с гордо поднятой головой и твердым шагом, словно показывая всем, что удел свой приемлете, но унизить себя не дадите. Вы знали, что битва проиграна и вам остается только уйти с достоинством. Днем раньше по приказу маршала Петена показательно расстреляли без счета «предателей», отказавшихся идти в лобовую атаку на германские пулеметы. В том, как вы держались перед судом, французы усмотрели вызов этому приговору и…

 

Довольно! Хватит думать о том, что, несомненно, будет преследовать меня до конца дней. Да, я буду жалеть, что она ушла, и в каком-нибудь тайном темном месте прятать свой стыд за совершенную ошибку или за вздорную мысль, что правосудие по законам военного времени ничем не отличается от обычного. Я буду нести этот крест, но если хочешь, чтобы рана затянулась, – не растравляй ее.
Меж тем ее обвинителям достанутся на долю кресты потяжелее. Пусть сегодня они смеются, пусть поздравляют друг друга, придет день, когда этот фарс прекратится и маски будут сорваны. А если даже и не случится такого, они-то сами знают, что осудили невинную – и лишь во имя того, чтобы отвлечь народ, точно так же, как наша революция, прежде чем воплотить в жизнь идеи свободы, равенства, братства, должна была поставить на площади гильотину и занять кровавым зрелищем тех, кому уже не хватало хлеба. Они связали одну проблему с другой, полагая, что наконец-то нашли решение, меж тем как на деле сковали тяжелую железную цепь, порвать которую невозможно, и будут влачить ее всю свою жизнь.

 

Есть один греческий миф, который всегда меня завораживал, и вот им, я полагаю, уместно будет завершить эту историю. Жила-была некогда царевна-красавица, вселявшая во всех, кто был вокруг, восхищение и ужас, потому, наверно, что казалась чересчур независимой. Звали ее Психея.
Отец, отчаявшись выдать ее замуж и боясь, что она так и не найдет себе жениха по нраву, взмолился к богу Аполлону, и тот решил помочь его горю: Психея, облаченная в траурное одеяние, должна провести в одиночестве ночь на вершине горы. Еще до рассвета явится туда змей и женится на ней. Забавно, что на своей самой знаменитой фотографии ты снята со змеей на голове.
Но вернемся к мифу: отец исполнил повеление Аполлона, и Психея отправилась на вершину горы и там, полумертвая от страха и холода, наконец уснула, не сомневаясь, что скоро умрет.
Но проснулась она царицей в роскошном дворце. Каждую ночь приходил к ней супруг, но ставил ей одно-единственное условие: не пытаться увидеть его лицо и доверять безоговорочно.
И Психея через несколько месяцев влюбилась в него и узнала, что зовут его Эрот. Она обожала разговаривать с ним, получала безмерное наслаждение от любовных игр, пользовалась уважением, которое заслуживала. Но ее по-прежнему ужасало, что она в женах у змея.
И однажды ночью, не в силах совладать со своим любопытством, она дождалась, пока ее возлюбленный уснет, осторожно сдвинула простыню, зажгла свечу и увидела его божественно красивое лицо. Но свет разбудил его, и, поняв, что жена не смогла выполнить то единственное, о чем он просил, Эрот исчез.
Каждый раз, вспоминая этот миф, я думаю: неужто нам и вправду не дано увидеть истинный лик любви? И понимаю, что же на самом деле хотели сказать нам древние этой притчей: любовь – это прежде всего акт веры другому и в другого человека, чье лицо всегда должно быть скрыто от нас покровом тайны. Каждое мгновение надо ощутить и прочувствовать, а если попытаться понять его тайный смысл, постичь разумом – волшебные чары рассеются. Мы следуем путями любви – светоносными или мучительными, – поднимаемся на высочайшие вершины или спускаемся в бездонные глубины морей, но веруем в руку, ведущую нас. И если не позволим себе испугаться, то проснемся в сияющих чертогах; если же будем бояться сделать те шаги, что требует от нас любовь, если захотим, чтобы все было явлено и открыто, то в итоге не добьемся ничего.
И еще я думаю, моя обожаемая Мата Хари, что именно эту ошибку ты и совершила. Проведя столько лет на горном леднике, ты в конце концов полностью разуверилась в любви и решила превратить ее в свою служанку. Но любовь не покоряется никому, хоть и предает лишь тех, кто пытается отыскать ключ к ее тайне.
Сейчас ты в плену у французского народа и обретешь свободу – это так же неизбежно, как ежедневный восход солнца. Твоим обвинителям придется с каждым днем все сильнее натягивать цепи, откованные в оправдание твоей гибели, и в конце концов они запутаются в них сами. У греков есть слово «метанойя», сочетающее в себе множество противоречащих друг другу значений. Иногда этим словом определяют раскаяние, покаяние, признание в грехах, обещание не повторять больше таких ошибок.
Но порой оно значит – идти дальше известного, оказаться лицом к лицу с неведомым и, лишившись памяти, не знать, каков будет следующий шаг. Мы ведь крепко связаны с нашей жизнью, с нашим прошлым, с понятиями того, что сами считаем верным или ошибочным, – и вдруг все меняется. Мы бесстрашно шагаем по улицам, раскланиваемся с соседями – и вдруг они становятся незнакомцами, огораживают себя колючей проволокой, а мы теряем способность видеть вещи такими, каковы были они минуту назад. Так случится со мной и с немцами, но главным образом с теми, кто решил, что проще послать на смерть невинного, нежели признать собственные ошибки.
Жаль, что происходящее сегодня уже происходило вчера и произойдет завтра и будет происходить до скончания века или до тех пор, пока человек не поймет: он не только то, что он думает, но скорее – то, что он чувствует. Тело быстро устает, а дух всегда свободен и когда-нибудь поможет нам спрыгнуть с этой адской карусели, где каждое поколение круг за кругом совершает одни и те же ошибки. И хотя мысли всегда остаются прежними, есть на свете такое, что сильнее их, и это называется Любовью.
Потому что, когда мы любим по-настоящему, мы лучше понимаем других и самих себя. И не нуждаемся в словах, документах, протоколах, свидетельствах, в обвинениях и защите. Нам нужно лишь то, о чем сказано в книге Екклесиаста:
«Еще видел я под солнцем: место суда, а там беззаконие; место правды, а там неправда. И сказал я в сердце своем: “праведного и нечестивого будет судить Бог; потому что время для всякой вещи и суд над всяким делом там”».
Да будет так. Ступай с Богом, любимая.
Назад: Часть вторая
Дальше: Эпилог