Книга: Тайна лабиринта. Как была прочитана забытая письменность
Назад: Глава 8 “Поторопитесь и дешифруйте это!”
Дальше: Глава 10 Прыжок веры

Часть III
Архитектор

Майкл Вентрис копирует знаки линейного письма Б из книги Артура Эванса. 1953 г.

Глава 9
Худощавый мальчик

Кносские таблички, так долго пролежавшие в земле, поместили под стекло: их выставили в Берлингтон-хаусе, в Королевской академии художеств. Таблички отобрал Артур Эванс по случаю пятидесятой годовщины Британской школы в Афинах – института археологии, который он сам основал. В этот день Эванс, 85-летний “серый кардинал” археологии Старого Света, прогуливался по галерее. Там он столкнулся с экскурсией. Это были 16– и 17-летние юноши и один ученик помладше, увязавшийся с ними, чтобы поглазеть на древние вещицы.
Эванс любил детей, поэтому решил провести для школьников импровизированную экскурсию. Вскоре они оказались перед витриной с кносскими табличками. Эванс объяснил, что эти письмена никто, увы, пока не может прочитать.
Рассказывают, что из толпы высунулся высокий застенчивый подросток – тот самый, младший в группе. “Вы говорите, сэр, таблички не прочитаны?” – спросил он, порядочно волнуясь. Его звали Майкл Вентрис, и ему было 14 лет.
Хотя этот эпизод ознаменовал начало его одержимости линейным письмом Б, к тому моменту Вентрис уже половину жизни находился в плену древних письменностей. Наделенный острым, трезвым умом и почти сверхъестественными способностями к языкам, он был, конечно, самым блестящим из трех главных персонажей этой истории, а также (хотя на этом поле почти не было конкуренции) и самым увлеченным.
Но самое замечательное вот что: Майкл Вентрис не был ни археологом, как Артур Эванс, ни филологом-классиком, как Алиса Кобер. Он даже не учился в колледже. (В то время в Великобритании архитектуру преподавали не в университетах, а в профессиональных училищах, и формально образование по предметам, которые можно было бы расценивать как подготовку к археологической дешифровке, Вентрис получил в юности.)
Как и многие дилетанты, которые брались за дешифровку, Вентрис потратил годы, перебирая не поддающиеся проверке догадки и ища кандидата на роль языка табличек. Острый ум исследователя, дар распознавания образов и глубокое понимание математически элегантных решений позволили Вентрису в конце концов вооружиться методами Кобер – после того, как он прочитал и проработал ее статьи.
Со дня встречи с Эвансом Вентрис сроднился с линейным письмом Б как никто другой (за исключением, разумеется, Кобер). В интернате он читал о нем книги – с фонариком, после отбоя. Еще подростком Вентрис слал Эвансу воодушевленные письма. В 18 лет он написал длинную статью о линейном письме Б, которую напечатал научный журнал. В 40-х годах Вентрис взял материалы с собой на войну.
Критская письменность завладела Вентрисом полностью, и на то было несколько причин. В юности она оградила его от неестественно холодного воспитания. Затем помогла справиться с потерей: когда ему было 18 лет, он остался сиротой. Позднее, когда он стал архитектором, линейное письмо Б скрашивало ему дни рутинной работы. Не обращая внимания на жену и детей, а после забросив и архитектуру, он упорно трудился над дешифровкой. К 35 годам эта одержимость уже стоила ему отношений с близкими, карьеры… а позже, по всей видимости, и самой жизни.

 

Майкл Джордж Фрэнсис Вентрис, единственный ребенок Эдварда Вентриса и Анны Доротеи Янаш, родился 12 июля 1922 года в деревне Уэтемпстед, в 20 милях севернее Лондона. (В то время Кобер училась в школе, а Эванс уже третье десятилетие неплохо проводил время, реконструируя Кносский дворец.) По отцовской линии Майкл происходил из старинной английской семьи с военными традициями. Его дед в 1921 году вышел в отставку с поста командира британского корпуса в Китае. А вот военная карьера отца Майкла, служившего в Индии, не задалась. “Раздавленный болезнью и, возможно, успехами своего отца, – пишет Эндрю Робинсон, – Эдвард Вентрис в возрасте примерно 40 лет уволился со службы в чине подполковника и до смерти оставался полуинвалидом”.
Мать Майкла Вентриса (Доротея, или Дора) была красивой темноволосой девушкой, дочерью англичанки и поселившегося в Англии богатого польского помещика. Она была страстно влюблена в искусство, в частности, в модерн. Ее друзьями были многие из корифеев европейского искусства того времени, среди прочих – дизайнер Марсель Брейер, архитектор Вальтер Гропиус, художник Бен Николсон, скульпторы Генри Мур и Наум Габо.
Поскольку Эдвард Вентрис болел туберкулезом, Майкл провел большую часть детства в Швейцарии, где лечился отец. Майкл учился в школе-интернате в Гштааде, где освоил французский, немецкий и местный вариант немецкого языка. (Польский язык он уже давно перенял от матери.) Очень рано он был очарован самой идеей письменности. В 8 лет, в Швейцарии, он купил и запоем прочитал немецкую книгу “Иероглифы” видного египтолога Адольфа Эрмана.
В жизни Вентриса огромную роль играла его способность к языкам. На самом деле в этом нет ничего особенного: в детстве языки даются практически каждому. Однако Вентрис с легкостью осваивал их до конца жизни.
Приблизительно до 10 лет ребенок благодаря врожденным механизмам может освоить два, три, четыре и т.д. языка. Ученые называют этот возраст критическим периодом в освоении языка. Однако к началу подросткового возраста, по не очень понятным нейробиологическим причинам, для большинства людей критический период заканчивается и иностранные языки становятся доступными им лишь благодаря напряженным занятиям.
Но для некоторых счастливцев – по тем же малопонятным причинам – критический период в освоении языка не заканчивается. Они способны осваивать языки в 20–30 лет столь же легко, как делали это в шесть. Вентрис был, безо всякого сомнения, наделен этим даром.
“Как вы сумели так хорошо выучить шведский язык?” – поинтересовался у Вентриса в 50-х годах Джон Чедуик, когда тот прислал ему перевод отзывов о дешифровке в шведской прессе. (Вентрис освоил шведский в считанные недели, готовя архитектурный проект в Швеции.)
В 1931 году, когда Майклу было 9 лет, семья переехала в Англию и мальчика отправили в Бикли-холл, подготовительную школу-интернат в Кенте. На каникулах он возвращался в неприветливый родительский дом. Вентрисы проявляли к своему единственному ребенку холодность, необычайную даже для той эпохи, места и социального класса. Дело в том, что в Швейцарии Эдвард и Доротея прошли курс психоанализа у Карла Юнга и воспитывали Майкла так, чтобы предотвратить у мальчика формирование эдипова комплекса.
Джин Овертон Фуллер, дочь друзей Вентрисов, рассказывала в документальном фильме Би-би-си “Английский гений” (2002): “Полковник Вентрис сказал, что мы должны повидаться с Майклом. Но его мама предупредила меня, чтобы я не прикасалась к Майклу. Она объяснила, что к нему никто не должен прикасаться. Чтобы избавить его от комплексов… А моя мама боялась, что он, никогда не имея естественных, теплых отношений, никогда не будет к ним способен”.
Фуллер, которой во время того визита было 9 лет (а Майклу – 2 года), позднее вспоминала, как однажды подслушала разговор Эдварда Вентриса с ее матерью (они познакомились в Индии):
Я слышала, как полковник Вентрис вывалил все моей маме, не стесняясь моего молчаливого присутствия. Наверное, он думал, что я слишком маленькая, чтобы понять что-либо… Он рассказывал матери об отце Доры, польском графе, деспоте, который издевался над ней, запугивал ее… но подсознательно Дора была влюблена в него и надеялась, что найдет в муже подобие отца, а он, бедный муж, не мог этому соответствовать. Он не мог перестать быть с ней терпеливым и внимательным, и это раздражало ее – она не воспринимала его как мужчину.
Юнга же, по словам Фуллер, “угораздило влюбиться в Дору, что… было в высшей степени неуместно… При этом и она, и ее муж оставались его пациентами”. Наконец он освободил их обоих от своего лечения: “По-моему, – писала Фуллер, – после того, как они встретили Юнга, стало только хуже – они, и так находящиеся в депрессии, еще больше погрузились в анализ своих комплексов”.
В 1935 году 13-летнего Майкла отправили в школу Стоу в Бэкингемшире, примерно в 50 милях к северо-западу от Лондона. Прогрессивная средняя школа-интернат с акцентом на традициях и с преобладанием классики над физкультурой – проверенная временем основа английского образования. В фильме Би-би-си Робин Ричардсон, однокашник Вентриса, вспоминал о нем как о подростке “замкнутом, немного растерянном и отстраненном… который ни с кем из нас не завел тесной дружбы… Он относился к нам с некоторым недоумением”. Сам Вентрис писал о днях, проведенных в школе: “Я думаю, они считали меня белой вороной… и было бы неискренне пытаться изображать того, кем я не являлся”.
Учителя отзывались о нем как о посредственном ученике, прилагавшем мало усилий для освоения предметов, которые его не интересовали. Правда, именно во время учебы в Стоу Майкл попал на роковую экскурсию. И там, в Стоу, с фонариком под одеялом он корпел над немногими известными транскрипциями табличек, скорее всего, из четвертого тома эвансовского “Дворца Миноса” (1935).
К этому времени брак Эдварда и Доротеи, с самого начала казавшийся странным, сделал загадочный кульбит. С 1932 года, вспоминает Джин Фуллер, муж и жена жили в Истборне, на южном побережье Англии, причем в разных отелях у моря, и встречалась на полдороге: “Порознь они тосковали, но если виделись, то причиняли друг другу боль. Они были как дикобразы”. Пара официально развелась, когда Майклу было около 14 лет. Спустя два года, в 1938 году, Эдвард умер.
После развода Майкл с матерью переехали в только что возведенный дом в Лондоне, получивший название Хайпойнт. Многоквартирное здание из белого бетона, апофеоз модернизма, спроектировал русский эмигрант, архитектор Бертольд Любеткин. На стенах висели две картины Пикассо, стояли скульптуры Мура и Габо. Брейер изготовил по заказу Доры мебель – с простыми линиями, из светлого дерева, стекла и металла. В комплект входил столик из сикомора, хромированного металла и со стеклянной столешницей (сейчас он находится в Музее им. Виктории и Альберта). Сидя за этим столом, Вентрис дешифровал линейное письмо Б.
Доротея и Майкл любили свой чистенький, в современном духе, дом. “Я считаю, мне ужасно повезло… Ваш интерьер с его формами, цветами и текстурами, от которых я никогда не устаю, – писала Доротея Брейеру. – Многие очень ценят вашу работу, но, думаю, никто не ценит ее так, как Майкл. Он настолько привязан к своей комнате, что, полагаю, никогда не позволит мне отказаться от этой квартиры”.
Майкл не оставлял занятий линейным письмом Б. Он взял на себя смелость писать Эвансу. “Сэр, – начинается 23-страничное письмо, отправленное весной 1940 года, когда Вентрису не было и 18 лет. – Я не знаю, помните ли вы, что я писал вам несколько лет назад по поводу некоторых своих догадок насчет минойского. В общем, мне было тогда всего 15 лет, и, боюсь, мои теории были чепухой, но все же вы были очень добры и ответили мне. Тогда я был убежден, что отгадка в шумерском, но теперь рад сообщить, что давно оставил эти идеи. Однако я продолжал работать над проблемой и теперь все больше склоняюсь к мнению, что язык надписей тесно связан с этрусским”. Далее Вентрис в деталях изложил свою теорию. Он наделил многие знаки линейного письма Б звуковыми значениями, а также предложил переводы некоторых слов и фраз. В заключение он писал:
Я интересуюсь минойскими надписями уже четыре года. Это не так уж долго, но достаточно, чтобы сделать меня заинтригованным и нетерпеливым, желающим увидеть конечный результат, и, какой бы подход ни оказался в итоге верным, я уверен, что сейчас более, чем когда бы то ни было, наступило время согласованных и решительных действий по устранению этой проблемы.
Примерно тогда же Вентрис начал работать над статьей о минойской проблеме, которую собирался отправить в “Американский археологический журнал”. (О собственном возрасте он благоразумно умолчал.) Вместе с матерью Вентрис планирует свое дальнейшее обучение. Хотя соблазнительно представлять себе, как Вентрис изучает античность в Кембридже или Оксфорде, увы, этого никогда не случится. После развода Доротея очень зависела от польских родственников, а они после начала Второй мировой войны лишились своих земель. Не имея денег на обучение сына, она вынуждена была забрать Майкла из Стоу. Об университете не могло быть и речи.
Любовь Доротеи к прекрасному, которую она привила сыну, позволила ему пойти другим путем: Майкл стал готовиться к карьере архитектора. За советом он обратился к Брейеру. Брейер порекомендовал ему школу при Архитектурной ассоциации в Лондоне. Семнадцатилетний Вентрис поступил туда в январе 1940 года.
Когда война пришла в саму Англию, Доротея, и в лучшие времена женщина хрупкая и нервная, впала в депрессию. “Во время Первой мировой войны она потеряла брата, ее муж был мертв, – писал Эндрю Робинсон. – Отец приехал в Лондон как беженец, а ее единственного сына… вот-вот призовут на войну”. 16 июня, менее чем за месяц до 18-летия Майкла, Доротея приняла смертельную дозу барбитуратов в приморском отеле в Уэльсе. “Вывод коронера, – пишет Робинсон, – был таков: самоубийство в результате нервного расстройства”. До конца своих дней Вентрис, добавляет Робинсон, не говорил о случившемся тогда. После смерти матери Вентрис некоторое время жил у друзей семьи, а потом вернулся в Хайпойнт.

 

В следующие месяцы Вентрис учился в архитектурной школе и продолжал работать над статьей о минойцах, что, несомненно, позволяло ему забыться. Готовя статью, он уничтожил два черновика. В декабре 1940 года 18-летний Вентрис отправил ее в “Американский археологический журнал” с сопроводительным письмом:
Прилагаю к настоящему письму статью. Буду благодарен, если вы рассмотрите ее для публикации в своем журнале. Она содержит результаты пятилетнего изучения языка и письменности минойской цивилизации и предваряет полную дешифровку надписей.
Я выдвинул и попытался доказать теорию, что этот догреческий эгейский язык – диалект, тесно связанный с этрусским, и я уверен, что, следуя предложенному методу, можно полностью решить эту экстраординарную проблему.
Я планировал сделать статью несколько короче, но, когда я закончил работу, то понял, что ее невозможно сократить сильнее, чем она есть сейчас (около 15 тыс. слов), не выпуская при этом сущностно важного материала…
Журнал сразу же принял статью и опубликовал ее в последнем номере 1940 года под названием “Введение в минойский язык” и с подписью “М.Дж. Ф. Вентрис”. Как отмечает Томас Палэма, эта статья умозрительная и “почти абсолютно бесполезная… и из-за необоснованности предложенного метода, и, собственно, самой дешифровки, демонстрирующей, что предположения автора ошибочны”. За исключением положенной в основу этрусской концепции (разумное предположение, учитывающее географические и исторические реалии), статья Вентриса мало отличалась от догадок корреспондентов Кобер.
Поразительно, отмечает Палэма, что Кобер, составляя большую библиографию статей о линейном письме Б к своей статье 1948 года “Минойская письменность: факты и теория”, не принимает во внимание статью Вентриса 1940 года. Возможно, она сделала это из презрения к очевидно любительской работе. Но, может быть, она сделала это из милосердия, полагает Палэма, – чтобы избавить Вентриса от напоминаний о юношеских опытах.

 

Во время учебы в архитектурной школе у Вентриса начался роман с одногруппницей. Лоис Элизабет Нокс-Нивен (друзья называли ее Бетти, или Беттс) была на несколько лет старше Вентриса. Письмо, которое написал 19-летний Вентрис другу семьи Науму Габо в начале 1942 года, отражает характерное сочетание сдержанности, честности и сухого остроумия:
Кажется, если все пойдет нормально, у нас будет ребенок примерно в ноябре следующего года – по крайней мере, Беттс передумала и хочет его оставить. Я не думаю, что было бы правильно прерывать новую жизнь, когда мир так нуждается в ней, независимо от риска. Социальная политика вмешивается в наши дела, и мы пытаемся решить этот вопрос. Но это все строго конфиденциально!
Майкл и Лоис поженились в Лондоне в 1942 году, а их сын Никки (“чудеснейший подарок из принесенных св. Николаем”, – записал Вентрис) появился на свет в начале декабря.
Когда родился сын, Вентрис был на войне: летом 1942 года его призвали в ВВС. Его письма Лоис из учебных лагерей, сначала в Англии, а затем в Канаде, выдают почти холмсовское рациональное устройство ума, ненасытное любопытство, юношеский романтизм, страстный гуманизм, дискомфорт от общения и – глубоко скрываемую нежность. Из лагеря в Йоркшире вскоре после рождения Никки 19-летний Вентрис пишет жене:
Сейчас я занимаюсь изготовлением массы пронумерованных ярлыков для доски в канцелярии. На них значится, кто где – в госпитале, в увольнении и т.д. [Ниже Вентрис нарисовал ярлык – : кажется, это предшественник ярлыков, которые помогут ему сортировать знаки линейного письма Б.]…
В перерывах и по вечерам я много занимаюсь самообразованием, но меня все сильнее раздражают чужие привычки. Люди приносят еду в библиотеку… их тяжелое дыхание, причмокивание… бесят меня, а есть и такие, кто все время трясет стол или, выходя, оставляет дверь открытой, а еще выстукивает ритм ногами…
Но все же я создал для себя, насколько смог, интеллектуальный оазис и только сейчас начал чувствовать, что могу вообще о чем-нибудь думать. Полагаю, что Никки – главная причина. Я намеренно не конкретизировал свои убеждения последние несколько лет – но став отцом, каждый хочет сделать свои идеи более определенными. Сделать это я могу, лишь постепенно находя важные для меня факты и понятия, а для этого я должен просматривать множество книг по многим темам. Я чувствую, что трачу время, читая художественную литературу и то, что не является документальным отражением жизни… Всякий… должен, прежде чем обучать своих детей, сам овладеть знанием. Вот почему я хочу знать основы всех этих дисциплин: из чего состоит материя; основы элементарной физики и химии; развитие Земли; как устроены растения и животные, и как они произошли из одной клетки; как развивался человек, и как он изобрел орудия труда; как развивалось общество; краткое описание мира: что происходит в различных странах, что они производят; как живут в разных странах; как развивалась наша цивилизация, и в каком она состоянии сейчас; какой техникой и изобретениями мы располагаем, как они появились и как работают – и то же самое касается всего, сделанного руками человека; как функционирует наше тело; как работает наш ум; и, наконец, каковы условия дальнейшей эволюции.
Это большая программа, и не все это сразу стоит вкладывать в ребенка. Но, я чувствую, ответственный человек, который не имеет ясных общих представлений обо всем этом, о том, каким был и является сейчас мир [включая несколько основных языков, чтобы понимать других людей], совершенно невежествен и не в состоянии помочь в осмыслении мира…
Таково мое отношение к этому сейчас. Прости, что это звучит как проповедь, но письмо – это неизбежно односторонняя дискуссия. И вот мысленный образ: ты вместе с Никки сидишь в прекрасном свете…
В программу своего “самообразования” Вентрис включил столько языков, сколько смог. Одним из них был русский, который он учил самостоятельно, чтобы писать Габо на его родном языке. “Мое знание [русского] языка постепенно улучшается, – сообщал Вентрис жене, – хотя я могу заниматься всего пару часов в неделю. Тем не менее скоро я смогу с ходу прочитать простенький текст. Когда я буду знать и испанский (самый простой из всех), у меня будет пять европейских языков, на которых говорит большинство людей”.
Вентрис не оставлял и линейное письмо Б. В ВВС он стал штурманом, и это занятие подходило ему: карты и математика, геометрия и логика интересовали его больше, чем сами полеты. “Это действительно была кабинетная работа, хотя и в воздухе”, – вспоминал одногруппник Вентриса Оливер Кокс. Вернувшись в Англию после подготовки в Канаде, Вентрис принял участие в бомбардировках Германии. Навигация давалась ему так легко, что, как пишет журналист Леонард Котрелл, “однажды он напугал своего капитана, приведя самолет из Германии по картам, которые сам нарисовал. Во время другого вылета он задал курс и, расчистив навигационный стол, погрузился в материалы по линейному письму Б. Самолет стонал, прожекторы тянули к нему свои пальцы, и взрывы зенитных снарядов сотрясали бомбардировщик”.
В конце войны Вентрис надеялся встретиться с Майрзом в Оксфорде и увидеть транскрипции Эванса. Но из-за своего владения языками он еще год оставался на службе, помогая допрашивать немецких пленных. Наконец, получив летом 1946 года отставку, он вернулся к жене и детям (дочь Тесса родилась весной) и возобновил учебу в Архитектурной ассоциации. Он также встретился с Майрзом и начал копировать надписи для публикации.

 

Летом 1948 года Майкл и Лоис Вентрис с отличием закончили училище и стали дипломированными архитекторами. Чтобы отпраздновать это событие, они оставили детей у родственников Лоис и вместе с Оливером Коксом совершили гран-тур по Европе. Но, когда они добрались до юга Франции, Вентрис, к удивлению спутников, стал настаивать на возвращении. Его догнало письмо от Майрза: тот звал Вентриса в Оксфорд для подготовки к печати Scripta Minoa II. Вентрис тут же отправился туда, присоединившись к Майрзу и Кобер.
Однако через день или два Вентрис сбежал из Оксфорда. Настоящие причины его выхода из проекта были известны лишь ему самому, но справедливо предположить, что, возможно, рядом с выдающимся археологом Майрзом и блестящим филологом Кобер Вентрису было очень неуютно.
Мы знаем лишь, что вскоре после прибытия в Оксфорд он вернулся в Лондон, отослав с вокзала безжалостное письмо Майрзу. Оно предвосхищает другое письмо, которое он напишет восемь лет спустя, в 1956 году, незадолго до смерти – снова отказываясь от важного проекта, снова подавленный сомнением, болью, стыдом.
В письме Вентриса от 1948 года, датированном “понедельник ночью”, говорится:
Вы, вероятно, считаете меня сумасшедшим, потому что я пытаюсь объяснить причины своего отсутствия во вторник утром, и я хотел бы попросить мисс Кобер или кого-нибудь еще закончить транскрипции.
Можно подумать, что годы в силах вылечить один из таких иррациональных и непреодолимых симптомов, как страх или тоска по дому. Но, сколько бы я ни говорил себе, что я свинья, раз покидаю вас после всех своих многословных обещаний и кичливых приготовлений, – я вдруг был ошеломлен пониманием того, что не смогу работать в одиночку в Оксфорде, и я буду идиотом, если возьмусь за это. Может, лучше принять свое чувство неполноценности и признать поражение, чем молоть чепуху об ответственности за плохо сделанную работу – я не знаю. В любом случае я буду ждать выхода Scripta Minoa с огромным интересом – и мне будет очень стыдно заглядывать внутрь…
Я надеюсь, что это письмо придет достаточно скоро, чтобы избавить вас от лишней тревоги, и что со временем вы перестанете осуждать меня слишком строго за поспешное отступление.
Ответ Майрза не сохранился, но понятно, что Вентрис был прощен: по просьбе Майрза он несколько лет будет копировать надписи линейного письма Б у себя дома, в Лондоне. Майрз был чрезвычайно доволен копиями Вентриса, и его уважение к способностям молодого коллеги росло, несмотря на время от времени возвращающуюся неуверенность в себе самого Вентриса. В 1950 году журналист Леонард Котрелл, который много писал об археологии, навестил Майрза. Разговор перешел на критскую письменность.
“Вот кто может дешифровать линейное письмо Б! – заявил Майрз. – Молодой архитектор по фамилии Вентрис”.
Назад: Глава 8 “Поторопитесь и дешифруйте это!”
Дальше: Глава 10 Прыжок веры