Книга: Тайна лабиринта. Как была прочитана забытая письменность
Назад: Глава 7 Матрица
Дальше: Часть III Архитектор

Глава 8
“Поторопитесь и дешифруйте это!”

“Новость стала страшным ударом, как вы можете представить, – писала Алиса Кобер Джону Майрзу в конце декабря 1948 года. – Я подавлена. Дэниел был мне дорогим другом и, кроме того, человеком, от которого зависели все мои минойские планы на ближайшее будущее. Не знаю, как быть дальше”. Письмо, которое она написала Сундваллу в марте 1949 года, гораздо мрачнее: “Я не рассказываю о Дэниеле больше, потому что у меня самой нет информации. Его привезли на Кипр и похоронили в Эпископи. Вот и все, что я знаю. Это очень грустно. До сих пор не могу в это поверить”. И прибавила (отступления подобного рода редко встречаются в ее письмах): “Боюсь, что наша цивилизация обречена. Что бы ни произошло, свобода личности будет потеряна, и мы поколениями…”. Остальная часть письма не сохранилась.
Тем не менее Кобер продолжила работу. Ее ждали занятия, которые нужно было вести, и недописанные статьи. Кроме того, у нее были сотни надписей, которые она торопливо копировала во время второй поездки в Оксфорд и которые требовалось рассортировать, каталогизировать и аккуратно переписать для публикации в “Кларендон пресс”. Теперь в ее распоряжении имелось 2300 надписей – вдесятеро больше, чем вначале.
Майрз все еще слал ей горы бумаг, исписанных кошмарным почерком – черновики Scripta Minoa III. “У меня по горло дел с рукописью сэра Джона о линейном письме А, с редактированием которой я обещала помочь, – рассказывала Алиса Кобер Эммету Беннету в конце 1948 года. – Хотя первое, что мне нужно сделать, это перепечатать рукопись, manu scriptum. А когда я печатаю, я вижу, где он допускает ошибки – и исправляю их. Учитывая все это, я думаю, что линейное письмо А мало чем может помочь мне с дешифровкой, и для меня это пустая трата времени”.

 

Автограф Джона Майрза (1948).

 

В переписке Кобер этого периода обращает на себя внимание то, что она озабочена вопросом времени: “течение времени”, “трата времени”, постоянные жалобы на нехватку времени. Симптомы болезни еще не появились, однако отныне время (и его нехватка) упоминается во всех ее письмах.
Приходили и хорошие новости. Пенсильванский университет пожелал, чтобы Центр минойских исследований, несмотря на смерть Дэниела, существовал. Кобер вместе с Родни Янгом, преемником Дэниела, возобновили переговоры об организации Центра, который она рассчитывала открыть в конце 1949 года.
Другая была связана с пилосскими надписями. С конца 1939 года, когда они были обнаружены, и до конца 40-х годов было опубликовано всего 7 надписей. Жаждущим вроде Кобер оставалось лишь догадываться о содержании табличек и следить за редкими утечками информации. (В 1942 году, после лекции Карла Блегена, который нашел таблички, но отказался ими делиться, Кобер записала: “Он показал слайды с тремя надписями, которые я прежде не видела. Вечер удался”.)
Пилосская письменность была очень похожа на кносскую, но между ними имелись и различия. В каждой системе присутствовали символы, которые отсутствовали в другой: , например, присутствовали в пилосском письме, но не в кносском, а знак  есть в кносском, но отсутствует в пилосском. Без доступа ко всем материковым надписям Кобер не могла ответить на вопрос, идет речь о двух языках или об одном. Но Блеген не шел на контакт. К концу 40-х годов Кобер решила действовать через ученика Блегена – Эммета Беннета из Йельского университета. “Д-р Беннет – невероятно приятный молодой человек, насколько вообще можно быть приятным”, – писала она Сундваллу в 1948 году, метя камнем в огород Блегена.
Осторожная переписка между Кобер и Беннетом завязалась в июне 1948 года: тогда Беннет, работавший над диссертацией о пилосских табличках, написал ей. “Беннет предложил мне заказать его диссертацию по межбиблиотечной доставке, – вскоре написала Дэниелу счастливая Кобер. – Я так и сделала. Девять [новых] надписей и некоторое количество чрезвычайно интересных идей!”
Кобер, буквально проглотив диссертацию, уверилась в том, что кносская и пилосская системы использовались для одного языка. “Больше нет сомнений… Это либо один и тот же язык, либо языки очень близкие”, – поделилась она с Беннетом. Она знала, что нужно: осторожное сотрудничество, предполагающее сопоставление списков знаков и слов критского и материкового письма и формирование общего списка.
Хотя отношения между кносской и пилосской “партиями” были в лучшем случае прохладными, Кобер и Беннет находились в сходном положении: оба были связаны по рукам и ногам из-за эгоизма и упрямства старших коллег. Пока Блеген сидел на пилосских надписях, их не могла увидеть Кобер, а пока Майрз сидел на кносских табличках, они были недоступны для Беннета.
Кобер уважала Беннета. Он был честным ученым, а во время войны работал дешифровщиком, выявляя закономерности в шифровках японцев, хотя японского не знал. Они стали искать модус операнди. В письме от 7 июня 1948 года Кобер предложила Беннету работать вместе:
Если существует вероятность того, что публикация пилосских материалов будет надолго отложена (то же самое касается кносских материалов), это может оказаться для нас выигрышным, потому что мы успеем вместе разобраться в таких вопросах, как порядок символов и классификация по содержанию. В противном случае, вы понимаете, как только все это будет опубликовано, другие займутся… классификацией и наша работа пойдет насмарку. Если [таблички будут опубликованы] в течение этого года, я буду очень счастлива, но если через несколько лет… то будет глупо продолжать работать порознь.
Осенью 1948 года Блеген дал Беннету разрешение поделиться пилосскими табличками. “Счастливейший из дней!” – отозвалась Кобер. По стечению обстоятельств Майрз в то же время ослабил эмбарго на кносские надписи. Кобер теперь могла делиться надписями, которые она скопировала в Оксфорде.
“Если Беннет согласится, – радостно писала она Майрзу в конце октября, – я обменяю набор своих рисунков на одну пилосскую надпись. Не знаю, течет ли в моих жилах кровь янки, торговавших лошадьми, – но, видимо, это так”.
К концу года, после переписки, напоминающей переговоры об обмене заложниками, Кобер отправилась в Йельский университет, чтобы увидеть надписи Беннета, а он – в Нью-Йорк, чтобы увидеть ее надписи. Беннет, который любил сверять почерк писцов и раскладывать веером фотографии для сличения, как-то поинтересовался, есть ли в ее распоряжении “большая комната с большим столом”. Кобер предложила стол для пинг-понга в подвале, но он ответил, что, увы, того не хватило, когда “он пробовал в прошлый раз… Обычно требуется три-четыре трехметровых библиотечных стола”.
Первой заботой Кобер и Беннета стало составление сигнария, содержащего все знаки материкового и критского вариантов письменности. Это было непросто: сигнария кносских надписей не было даже через полвека после их открытия. Теперь, с прибавлением пилосского материала, задача осложнилась. Сигнарий линейного письма Б появится только в 1951 году. Этот проект будет завершен Беннетом и Вентрисом через год после смерти Кобер.
“Есть несколько знаков, которые нужно добавить в наши списки. В моем случае, по крайней мере, весь список слов должен быть пересмотрен, – писала Кобер Беннету в июне. – Можете себе представить, какая это работа – еще раз пройтись по всем надписям и перепроверить их все снова… Сейчас я должна убедить сэра Джона Майрза в том, что список знаков должен быть изменен с учетом [пилосских данных], а он не хочет этим заниматься. Я тоже не хочу это делать, но у меня нет никаких сомнений в том, что это должно быть сделано”.
Тысячи слов требовали согласования, и Беннет приступил к формированию общего списка. Он нашел много кносских слов, которых не было в пилосской версии, и каждое он попросил Кобер откорректировать, проверить и прокомментировать.

 

В статье 1949 года Кобер убивает одним выстрелом двух зайцев. Одним из “зайцев” был вопрос об определении мужского и женского рода в парных логограммах типа . Вторым – аналогичная проблема: как определить точное значение слов  (почти наверняка это “мальчик” и “девочка”), если непонятно, где в этой паре слово мужского рода, а где – женского. Кобер нашла ответ на оба вопроса. Он был на виду.
Все дело в слове, значение которого не вызывало сомнений: итого. Это слово появляется внизу описей, и, как отмечали ученые начиная с Эванса, минойские писцы записывали его двумя способами: . Хотя произношение этих форм было неизвестно, каждое слово состояло из двух знаков, и первый знак у обоих слов был один и тот же. Кобер показала в своей работе, что первый слог каждого слова начинался с одного и того же согласного, но потом шли различные гласные. Но если оба слова означают “итого”, спросила себя Кобер, то почему они должны отличаться? Она занялась контекстами, в которых встречается каждая форма.
Как признавал уже Эванс, некоторые из перечней были перечнями имен: воинов, рабов, ремесленников. Список был маркирован логограммой “мужчина” и обычно содержал мужские имена. Знаменитая 24-строчная табличка “Мужчина” содержит эту логограмму в конце каждой строки, как раз перед цифрой:

 

 

Другие перечни, маркированные логограммой , содержали лишь женские имена.
Кобер, изучая эти списки, заметила повторяющийся паттерн. В списке мужских имен использовалась одна итоговая формула: . В списке женских имен – другая: . Разница могла свидетельствовать о различиях в грамматике, в частности в роде. Во многих языках есть словоизменение существительных и прилагательных по роду: например, в испанском языке форма мужского рода viejo означает “пожилой мужчина”, а его женский эквивалент, vieja, означает “пожилая женщина”. Кобер сделала вывод, что в языке табличек  – “мужская” форма “итого”, а  – “женская”.
Изучая первый женский список, она заметила еще кое-что. Логограмма “женщина” иногда сопровождалась знаками . Кобер также обратила внимание на то, что когда бы слово  ни появлялось, перед числительным всегда использовалась мужская форма слова “итого”. И, когда бы ни появлялось слово , использовалась женская форма. Таким образом, сделала вывод Кобер,  означает “мальчик”, а  – “девочка”. (Этот документ впоследствии оказался списком продовольствия, выданного рабыням и их детям.)
Решив вопрос о роде для людей, Кобер взялась за животных. Логограммы, обозначавшие скот, также имеют две формы: с перечеркнутой основой  и V-образной основой . Она заметила, что в списке животных мужская форма всегда встречается в связи с перечеркнутой основой, а женская – с V-образной. Благодаря этому наблюдению она смогла определить значения знаков, почти полвека неизвестные:

 

 

Майкл Вентрис, погруженный в архитектурную работу, казалось, вышел из игры. “Вероятно, я сейчас ненадолго оставлю эту задачу, так что поторопитесь и дешифруйте [линейное письмо Б] для всех нас!”, – писал он Кобер в феврале 1949 года.
Едва ли у нее было для этого время. Перед второй поездкой в Англию у Кобер начались проблемы со здоровьем. “Я только что проверила вчерашние экзаменационные работы, и меня беспокоят глаза, чего прежде никогда не было”, – пожаловалась она Эммету Беннету в июне 1948 года. Примерно в это же время она стала допускать ошибки в прежде аккуратных транскрипциях. “Что касается моих ошибок. Я должна извиниться, – пишет она Сундваллу в том же письме. – Обычно я не допускаю столь глупых ошибок”. В феврале 1949 года она снова пишет Сундваллу: “Мне стыдно из-за того количества ошибок, что я нашла в своем экземпляре. Если у меня найдется свободное время, я просмотрю все внимательно и отправлю вам поправки – но не раньше лета”.
Но вскоре она почувствовала себя еще хуже. В апреле 1949 года, когда Кобер получила посылку, содержащую первую партию гранок Scripta Minoa II, она сначала отложила ее. “Этот год стал для меня кошмаром, – написала она Майрзу в мае. – Все больше и больше работы в колледже, и никакого просвета до середины июня. У меня не было времени ни на что другое. Вдобавок ко всему я так измотана, что впервые в жизни беспокоюсь о своем здоровье. Я надеюсь восстановить силы за лето. Одна из причин, почему я отправила корректуру без исправлений, – я чувствовала себя слишком плохо, чтобы думать о проверке. И до сих пор чувствую себя виноватой. Вот они”.
С характерной решительностью Кобер, склонная к полноте, принудила себя к бескомпромиссной диете, очевидно, пытаясь восстановить здоровье. Между тем она продолжала заниматься собственными исследованиями и, гораздо чаще, чужими. В августе 1949 года Беннет отправил ей список кносских надписей, к которому у него были вопросы. “Если у вас найдется время, просмотрите их и отметьте сине-зеленой ручкой те, которые вы считаете верными, – писал он ей. – Это дело одного дня, так что не откладывайте это на будущее как нечто уж очень серьезное”. Сейчас его просьба выглядит как горькая шутка: Кобер оставалось жить меньше года.

 

Работа с Майрзом, точнее, вместо Майрза, требовала еще больше времени. В течение нескольких месяцев Кобер посылает ему посылки, содержащие вручную скопированные кносские надписи и пакетики с супом. После того как посылка была собрана, наступало время ее отправить: ближайшее почтовое отделение находилось более чем в миле от дома. (Кажется, Кобер, как многие ньюйоркцы, не умела водить машину.) Чтобы отправить посылку, она должна была или идти на почту, или подождать, пока у ее соседа появится время, чтобы подвезти ее.
После того как сотни рисунков были закончены, следовало просмотреть, страницу за страницей, машинопись Scripta Minoa II, прежде чем отправить ее на верстку в “Кларендон пресс”. В конце 1948 года Кобер рассказала Сундваллу, что она дневала и ночевала с рукописью Майрза и должна была вычитывать ее очень внимательно, потому что “он допускает столько мелких ошибок… Правда в том, что он не может прочесть минойскую письменность”.
Весной 1949 года финальные гранки Scripta Minoa II начали, наконец, поступать в Бруклин – невыносимо малыми порциями. Всякий раз, когда приходили новые, Кобер должна была отвлекаться от того, чем она была занята, вычитывать их и отсылать обратно Майрзу. “Я никогда не знаю, когда придут гранки, – пишет она Беннету в июне. – Это сводит меня с ума. Я не одобряю этого метода. Я могу редактировать, но, в конце концов, по-моему, все это в корне неправильно. Ну, это работа сэра Джона, а не моя. И я отказываюсь получать похвалы или быть раскритикованной за нее”.
К этому моменту она оказалась абсолютно вымотанной. “Занятия заканчиваются, – писала она Майрзу в том же месяце. – Мне нужен короткий отдых, прежде чем я снова окунусь в минойский. Мое здоровье еще не улучшилось, но я еще и не отдыхала… Я немного скучаю по Англии и по морскому путешествию, но этим летом я останусь тут и отдохну”.
Майрз по-прежнему продолжал посылать ей части рукописи Scripta Minoa III, о линейном письме А. В сущности, он использовал Кобер как машинистку, и ее отпечатанная на машинке корреспонденция с вымаранными местами и лишними знаками показывает, что она не очень-то хорошо справлялась с этим делом. Но для нее реальная работа заключалась не в наборе, а в бесконечной корректуре и редактуре, по ее мнению, необходимых. С этого момента тон в ее письмах к Майрзу становится все печальнее.
“Сожалею, что порой мои пометки занимают больше места, чем ваш текст, – пишет она ему в октябре 1948 года, возвращая несколько страниц Scripta Minoa III. – Я только что перечитала их… Я думала, что некоторые из них будут забавными, но больше мне так не кажется”. В начале ноября она заявила ему: “Я хочу вернуться к собственной работе – дешифровке линейного письма Б… В настоящий момент это… пустая трата времени”. Но тогда же, в постскриптуме, она обещала Майрзу “вскоре отправить еще порцию текста”.
“Что мне хотелось бы делать сейчас, так это спать целый месяц”, – призналась Кобер несколько дней спустя. Вскоре после этого в письме к Майрзу от 28 ноября она попыталась отказаться от проекта:
Я на время отложила работу над вашей рукописью, потому что я не знаю, что делать… Мне кажется, это пустая трата нашего времени… Сначала я печатаю ваши соображения, потом проверяю ссылки… затем я должна написать развернутый комментарий, почему я думаю, что вы ошибаетесь, а потом вы делаете то же самое, и потом я снова пишу, и так до бесконечности. Когда встречается много правок, мне требуется день на одну страницу вашей рукописи. В таком темпе у меня уйдут месяцы…
На следующей неделе я не смогу работать, потому что принимаю экзамены у всех пяти групп – 130 длинных работ, которые не позволят мне делать шалости довольно долго…
Я думаю, что оба мы не рассчитывали, что это будет длиться так долго. Я могла бы просто набирать рукопись, не редактируя ее, но это не будет такая уж большая помощь, не правда ли? Я не буду делать правку исходя из своих редакторских способностей, потому что я заинтересована в том, чтобы увидеть эту работу опубликованной ради науки и чтобы сделать ее полезной, насколько это возможно.
Майрз попросил ее не бросать начатое, и она согласилась, но к весне 1949 года решила, что сыта по горло:
Я пришла к выводу, что работа, которую я делаю, бесполезна… Вы раздражены, и я вас не виню… Но это не приведет к изменению вашей точки зрения, чего мне так хотелось бы… Пожалуйста, дайте мне знать, что делать с остальным. Я не могу сделать с материалом то, что делала до сих пор. На это ушли бы годы. Просто просматривать нет никакого смысла…
У меня просто нет времени ни на что, кроме преподавания. Я закончила проверку пачки из 25 работ за день, получу еще одну, состоящую из 40, в четверг, в пятницу – еще одну такую же, две пачки – в следующий вторник…
Приношу свои извинения! Я всегда в прекрасном настроении после того, как заканчиваю проверку контрольных работ…
В начале июля 1949 года Алиса Кобер, почувствовав себя особенно плохо, отправилась к врачу. 27 июля она легла в больницу на трехнедельное обследование. 15 августа ей сообщили, что потребуется хирургическое вмешательство, а значит, придется провести еще несколько недель в больнице. “Прошу прощения, – написала она Беннету, – но вам, кажется, придется подождать, пока я не поправлюсь и не закончу то, что давно закончила бы, если бы не болезнь”.
Кобер нигде не упоминает, чем именно болеет. “У меня какая-то необычная болезнь. Врачам потребовалось больше месяца, чтобы определить, что это такое – и они не знают, как это лечить”, – писала она Майрзу. Из-за тогдашнего табу на обнародование диагнозов название этой болезни не фигурирует даже в переписке с близкими людьми. Ни в некрологах Кобер, ни в свидетельстве о смерти не указано, чем именно она болела. Учитывая, что Кобер много курила, это мог быть рак. Ее двоюродная сестра Патрисия Граф, которая была ребенком, когда Кобер умерла, рассказывала, что в семье поговаривали, будто “тетя Алиса” страдала редкой формой рака желудка. (Ее отец, Франц, умер именно от этой болезни.)
Также предполагается, что врачи не говорили Кобер, насколько плохи ее дела. Это вполне возможно: медики тогда редко снисходили до объяснений с пациентами, в особенности с женщинами.
В конце августа 1949 года в коротком письме Кобер информирует Сундвалла о своем здоровье. Она пишет несвойственными ей огромными каракулями – слишком слаба, чтобы сидеть за печатной машинкой: “Естественно, я теперь не работаю над минойским языком”.
Летом – тем летом, когда она предполагала отдыхать – Беннет продолжал слать ей на проверку списки знаков и слов. Но вскоре Кобер почувствовала, что он получает от их сделки больше, чем она. “Ужасно, что болезнь нанесла удар именно летом, когда я надеялась сделать так много с минойским, – писала она Майрзу в конце августа, когда лежала дома после операции. – Моя болезнь задерживает Беннета, но, пока я лежала в больнице, я много думала об этом и поняла, что он требует от меня слишком многого – взамен не дав мне почти ничего. Он лишь позволил мне скопировать его копии пилосских материалов. Далее я буду выстраивать взаимодействие строго на условиях взаимного обмена. Он получит мои фотографии, если я получу его. В противном случае – нет”.
К осени ее состояние опять ухудшилось. В конце октября 1949 года она вернулась из больницы во второй раз, проведя там шесть недель, и снова не смогла выходить из дома. Тем не менее она была полна планов относительно линейного письма Б. 29 октября она пишет Генри Аллену Мо из Фонда им. Гуггенхайма:
Профессор Блеген наконец смягчился и дал мне допуск к пилосским материалам. Я питаю большие надежды, потому что новые материалы дополнили старые, и сейчас их почти достаточно для статистического анализа… Выход Scripta Minoa II все еще под вопросом. Я начинаю думать, что она не выйдет никогда. В следующем году, если позволит здоровье, я начну монографию о минойском языке, сопровожденную опубликованными материалами. Я напишу ее в любом случае, хотя, возможно, публикации придется ждать годы.
В тот же день она сообщила Беннету: “Я надеюсь, что теперь действительно иду на поправку, но на это понадобится время… Как только смогу, я сразу вернусь к проблеме словоизменения… Простите за то, что моя болезнь задерживает вас, а также за то, что я не могу сделать ничего, кроме как обнадежить вас”. В ответ Беннет пожелал ей скорейшего выздоровления – и поинтересовался, есть ли у нее предположения касательно порядка знаков в сигнарии линейного письма Б.
Осенью 1949 года Кобер была официально на больничном, хотя и продолжала работать на Майрза. В ноябре она написала ему: “Мое здоровье, к сожалению, не таково, как следовало бы. Я не прикована к постели, но не могу выходить из дома, потому что 10 недель в больнице из последних 12-ти ослабили ноги так, что я не могу даже преодолеть лестницу. Но хватит об этом. Естественно, все это заставляет меня отложить работу над минойским, на которую я возлагаю большие надежды – если когда-нибудь предварительный анализ будет закончен”.
Она мечтала о Крите. “Я ничего не сделала для того, чтобы поехать в Грецию следующим летом, потому что для получения большинства стипендий требуется справка о состоянии здоровья, которую я в настоящее время представить не могу, – отметила она в том же письме. – Мне нужны сейчас какие-нибудь субсидии, так как я потратила все сбережения на врачей. Но, если музей [в Ираклионе] работает, я каким-нибудь образом туда попаду”.

 

К концу 1949 года Майкл Вентрис понял, что не в состоянии обходиться без линейного письма Б. Он предпринял самую массированную атаку за все время. Вентрис составил подробную анкету (21 вопрос) и разослал ее дюжине крупнейших ученых, в том числе Алисе Кобер. Пути этих двоих пересеклись во второй раз.
Почти полвека назад, напоминал Вентрис своим корреспондентам, Эванс нашел в Кноссе первые таблички. Немногие серьезные исследователи работали в основном в одиночку, изолированные друг от друга неудовлетворительными средствами коммуникации и нежеланием делиться секретами. В 1948 году Вентрис писал: “Я начал мечтать” о “симпозиуме всех, кто в настоящее время работает над проблемой минойского языка и минойской письменности. Они рассказали бы о том, чего достигли, и предложили новые подходы… возможно, при помощи ряда совместных бюллетеней”. Он стремился создать “общество взаимопомощи”, подобное тому, которое Кобер собиралась открыть в Пенсильванском университете: международный центр обмена информацией, который помогал бы исследователям быть в курсе последних достижений.
Кобер и Вентрис видели в дешифровке скорее сотрудничество, чем соревнование. Подход Вентриса заимствован из архитектуры. Групповая работа в Великобритании входила в то время в моду. И если прежде решения по поводу проекта, как правило, единолично принимал ведущий архитектор, доводя их до сведения младших коллег, то ко времени прихода в профессию Вентриса подход стал более демократичным: учитывалось мнение уже каждого члена команды. (Через несколько лет Вентрис займется проектом – престижным и, как выяснится, неудобным – на тему: как эффективнее наладить обмен информацией среди архитекторов.)
При подготовке и распространении анкеты Вентрис применил в дешифровке метод групповой работы. Среди его вопросов были следующие:
● Какой язык представлен линейным письмом Б, с какими из известных языков он связан?
● Идентичны ли (тесно связаны) языки, представляющие линейное письмо А и линейное письмо Б?
● Какими, по-вашему, фонетическими или другими характеристиками… обладают знаки линейного письма Б?
● Считаете ли вы, что достигли заметных результатов в дешифровке?
Вентрису ответили 10 ученых, в том числе Сундвалл, Беннет и Майрз. Только двое отказались участвовать в опросе. Первым был чешский ученый Бедржих Грозный, полагавший, что он уже дешифровал письменность. Второй была Алиса Кобер. 2 февраля 1950 года она написала: “Я не собираюсь отвечать на вопросы анкеты. На мой взгляд, это шаг в неверном направлении и пустая трата времени”.
Поразительно краткое письмо, но удивляться не приходится. Анкета требовала догадок о природе минойского языка и звуковых значениях символов, и это ее раздражало. Кроме того, у Кобер уже не оставалось времени: она была неизлечимо больна. Ее мнение о бесполезности анкеты оказалось во многом верным: Вентрис не получил от своих корреспондентов ответа на вопрос, какой же язык скрывается за линейным письмом Б.

 

В январе 1950 года, когда Кобер была еще на больничном, Бруклинский колледж сделал ее адъюнкт-профессором. Это была чистой воды благотворительность: к преподаванию она уже не вернется. К февралю упоминания о собственном здоровье, прежде оптимистичные, становятся все сдержаннее. В январе в письме Майрзу она извинялась, что “сильно задержала” присылку двух порций поправок в гранках Scripta Minoa II. “Потребовалось очень много времени, чтобы сделать эту работу, потому что каждый день я могу работать совсем недолго, – объяснила она. – Врачи не слишком обнадеживают… Моя собственная работа, конечно, не движется вперед. Большая часть времени уходит на восстановление”.
В коротком неразборчивом письме Сундваллу в начале марта она упоминает: “Я еще болею. Я до сих пор не выхожу из дома, а писать письма очень тяжело. Конечно, я делаю все возможное, чтобы ответить вам что-нибудь о минойцах как можно скорее, но, пожалуйста, простите меня, если я медлю”.
В тот день в открытке, отправленной Беннету, Кобер попросила его вернуть фотографии. Эта просьба была болезненно двусмысленной: она могла быть воспринята либо как заявление о желании работать с ними дальше, либо же как уведомление о том, что пришло время привести дела в порядок.
4 апреля в другой открытке Беннету она упомянула, что “все еще занята проверкой” его фотографий и рисунков пилосских надписей. “Я все еще болею. Навещать меня можно всего 15 минут в день, так что я еще не могу просить навестить меня… Гранки SM [Scripta Minoa] II приходят спорадически”.
Той весной журнал “Лэнгвидж” поместил большую статью Кобер. Эта статья – рецензия на второй том “дешифровки” Грозного в сравнении с “дешифровкой” болгарского лингвиста Владимира Георгиева – стала ее последней публикацией. Она звучит как прощание:
Успешная дешифровка достигается в результате многих лет тяжелой совместной работы многих ученых. Первый шаг не состоит во вскрытии неизвестного языка, письменности, шифра. Первый шаг – найти сущностный ключ. Если ученый его находит (благодаря счастливому наитию, последовательному применению научного метода или, что более вероятно, благодаря комбинации этих двух подходов), то его коллеги, используя тот же метод, могут сами прийти к тем же выводам. Пока дешифровка зависит от изобретательности одного человека, технику которого не может применить больше никто, так как ум у всех работает по-разному, ключ не может быть найден.
В случае минойского этот ключ нужно искать в самой письменности, и ни одна теория, вне зависимости от ее привлекательности, не может быть признана верной, пока она не будет подтверждена неопровержимыми доказательствами самой письменности… Если дешифровщик начинает работу, будучи убежден, что язык минойцев связан с китайским, и приходит к выводу, что он прав, “доказав” это с помощью перевода документов, то, значит, он ходит по кругу. Начать с рассмотрения всех известных фактов и прийти к какому-либо выводу – это одно, и совсем иное – начать с симпатичной идеи и пытаться ее доказать. Злейший враг ученого – его собственный ум. Факты – это скользкая вещь. Практически что угодно можно доказать с их помощью, если они умело подобраны… К сожалению, лишь в геометрии ученый должен сначала делать заключения, а после доказывать их…
17 апреля 1950 года, возвращая Майрзу последнюю порцию гранок Scripta Minoa II, Кобер отправила ему удивительное письмо: самое откровенное и злое за всю историю их переписки.
Наконец-то я закончила последнюю партию. Какой бардак! Честно говоря, если бы эти материалы прислали не вы, а кто-нибудь другой, я отправила бы их обратно. Никогда не видела столько действительно непростительных ошибок – и в числительных, и, что гораздо хуже, в знаках. Вы однажды разозлились на меня за то, что я сказала вам, что вы путаете некоторые знаки, но вы делаете это снова и снова. Пожалуйста, исправьте их в своей голове, потому что я не могу за всем уследить. Кроме того, ошибок в нумерации надписей столько, что большая часть ваших отсылок к вкладкам совершенно ошибочны. Вы должны все проверить. Я не могу.
Кроме того, я не вижу и следа примечания, в котором говорилось бы, что замечания касательно классификации принадлежат вам, а не мне. Я разрешаю использовать классификацию при соблюдении некоторых условий. Я не разрешаю, если вы не поставите примечание там, где никто его не пропустит. Я категорически не согласна со многим из того, что утверждаете вы, и не хочу тратить годы, объясняя людям, что я не разделяю ваше мнение. Я не хочу ни хвалить, ни ругать ваши идеи… Вы можете оказаться правы, а я нет, но я буду придерживаться собственной точки зрения.
Ну, кажется, SM [Scripta Minoa] II довольно скоро выйдет. Худшее позади.
Я еще болею. То есть еще не оправилась от лечения. Я не знаю, как много времени на это уйдет. И врачи не знают…
Как ваши дела? Как погода? У нас было достаточно тепло всю зиму – но в последнюю неделю было очень холодно, шел даже снег.
Передавайте привет леди Майрз… и всем своим близким. Я бы хотела поскорее всех вас увидеть. Я действительно скучаю по Сент-Хью. Ну не странно ли? Там я чувствую себя как дома – гораздо больше, чем у себя в колледже.
Утром 16 мая 1950 года 43-летняя Алиса Кобер умерла. Письмо Майрзу, по-видимому, последнее из ею написанных. Возможно, это к лучшему: гневное письмо заканчивается видением рая.
Назад: Глава 7 Матрица
Дальше: Часть III Архитектор