Впервые со смерти Ханны я крепко спала всю ночь. Папа это называл «сон деревьев» – не путать с «зимней спячкой» и «сном уставшего как собака». Сон деревьев – самый глубокий и освежающий. Просто темнота, без сновидений. Заснул – и сразу проснулся, будто переместился вперед во времени.

Я не пошевелилась, когда прозвонил будильник, а проснулась не от бодрого папиного крика, объявляющего словарную статью для изучения на предстоящий день: «Проснись, моя радость! Слово на сегодня – „пневмококк!“»

Звонил телефон. Часы у кровати показывали 10:36. С нижнего этажа донесся щелчок: включился автоответчик.

– Мистер Ван Меер, я хотела вам сообщить, что Синь сегодня не пришла в школу. Пожалуйста, перезвоните и объясните причину ее отсутствия.

Эва Брюстер продиктовала телефон учительской и сразу повесила трубку. Я ждала, что папа подойдет узнать, кто звонил, но шагов не было слышно, только звяканье вилок и ножей из кухни.

Я встала и поплелась в ванную. Умылась. Глаза в зеркале казались необычно большими, лицо – каким-то исхудалым. Было холодно. Я взяла одеяло с кровати и, завернувшись в него, спустилась по лестнице.

– Пап! Ты позвонил в школу?

В кухне было пусто. Оказывается, звякали не ножи и вилки, а китайские колокольчики у открытого окна.

Я включила свет на лестнице и крикнула, запрокинув голову:

– Папа!

Мне всегда было жутковато в доме, когда папы нет. Дом сразу начинал ощущаться пустым, как старая консервная банка, или раковина, или череп с пустыми глазницами на картине Джорджии О’Киф. Я изобрела множество приемов, помогающих спрятаться от действительности в доме без папы – в том числе «Включить на полную громкость сериал „Больница“» (неожиданно очень успокаивает) и «Посмотреть „Это случилось однажды ночью“» (Кларк Гейбл без рубашки кого хочешь отвлечет).

В окна лился злой и яркий солнечный свет. Я заглянула в холодильник. Удивилась, найдя там миску фруктового салата. Вытащила виноградинку и съела. Еще в холодильнике обнаружилась лазанья – папа накрыл ее слишком маленьким кусочком фольги, так что два уголка и полоска сбоку вылезали наружу, словно запястья и лодыжки, если человеку мала шуба (папа никогда не умел на глаз определить, сколько нужно оторвать фольги). Я съела еще одну виноградинку и позвонила папе на работу.

Ответила Барбара, секретарь кафедры политологии.

– Здравствуйте, вы не могли бы позвать моего папу? Это Синь.

– М-м?

Я оглянулась на часы на стене. Папина лекция начиналась только в половине двенадцатого.

– Моего папу, доктора Ван Меера, позовите, пожалуйста! Это очень срочно!

– Его сегодня не будет. Он же уехал на конференцию в Атланту, правильно?

– Простите?

– Я думала, он уехал на конференцию в Атланту вместо своего коллеги, который попал в аварию?

– Что?!

– Он с утра попросил найти ему замену на лекцию. Вернется только…

Я повесила трубку.

– Папа!

Бросив одеяло в кухне, я помчалась в подвал, в кабинет. Включила свет да так и застыла перед письменным столом. На нем не было ничего – ни ноутбука, ни папок с бумагами, ни настольного календаря. Только пустая керамическая кружка – в ней папа обычно держал пять ручек с синими чернилами и пять ручек с черными чернилами. Исчезла и зеленая настольная лампа, подарок от симпатичного декана Арканзасского университета в Вильсонвилле. Книжная полочка возле стола тоже опустела – остались лишь пять экземпляров марксовского Das Kapital (1867).

Я стрелой взлетела по лестнице, пронеслась через кухню в прихожую и рванула входную дверь. Нежно-голубой «вольво» стоял на своем всегдашнем месте, перед гаражом. Блестящая поверхность, чуть-чуть ржавчины по краю, над колесами.

Я побежала в папину комнату. Занавески были отдернуты, постель застелена. Только под телевизором не валялись папины старые тапки на овечьем меху, купленные в городе Энола, штат Нью-Гемпшир, и под креслом в углу их не было. Я раздвинула дверцы платяного шкафа.

Там не было одежды. Вообще ничего не было, только вешалки трепетали, словно испуганные птицы в зоопарке, когда посетители слишком близко подходят к решетке.

Я метнулась в папину ванную: в аптечке пусто, в душевой кабинке – тоже. Я потрогала край ванны – мокро. Осмотрела умывальник – следы зубной пасты «Колгейт», на зеркале подсыхает капелька крема для бритья.

«Наверное, он снова решил переехать, – сказала я себе. – Отправился на почту, заполнить бланк о смене адреса. И в супермаркет, за коробками для вещей. „Вольво“ не завелся, поэтому папа вызвал такси».

Я вернулась в кухню и прокрутила записи на автоответчике. Там было только сообщение от Эвы Брюстер, больше ничего. Я поискала записку – не нашла. Я снова позвонила Барбаре, притворяясь, будто с самого начала знала о конференции в Атланте. Папа говорил, что у Барбары «рот как заведенный мотор, с добавкой смрадного остроумия» (он в шутку называл ее Гейзихой). Я даже произнесла заранее придуманное название конференции, – кажется, это было ОППГПП, «Организация в Поддержку Прав, Гарантированных Первой Поправкой», или что-то в этом духе.

Я спросила, не оставил ли папа номер телефона, по которому его можно найти.

– Нет, – сказала Барбара.

– Когда он вас предупредил?

– Оставил сообщение сегодня, в шесть утра. Постой, а почему ты…

Я повесила трубку.

Снова завернулась в одеяло и включила телевизор. Посмотрела на Черри Джеффрис в желтом, как дорожный знак, пиджаке с такими острыми плечами, что хоть деревья ими руби. Проверила кухонные часы и свой будильник. Вышла на улицу, посмотрела на голубой «вольво». Села за руль, повернула ключ в замке зажигания. Мотор заработал. Я провела рукой по рулевому колесу, по приборной доске, оглянулась на заднее сиденье, как будто там мог быть какой-нибудь след – револьвер, веревка, подсвечник или разводной ключ, который там оставили миссис Пикок, полковник Мастард или профессор Плам после того, как прикончили папу в библиотеке, оранжерее или бильярдной. Я внимательно осмотрела персидский ковер в прихожей, ища отпечатки чужих ботинок. Проверила раковину в кухне, посудомоечную машину, однако все ложки, вилки и ножи были аккуратно убраны.

Пришли ночью, к сонному, закрыли безмятежно храпящий рот платком, пропитанным хлороформом (с вышитой красной буквой «Н» в углу). Папа не мог с ними справиться – хоть он высокий и совсем не худенький, но бойцом никогда не был. Папа предпочитал интеллектуальные споры физическим стычкам, терпеть не мог контактные виды спорта, а бокс и борьбу называл «смехотворными». Дзюдо, тхэквондо и карате уважал, но сам в жизни ими не занимался.

«Ночные дозорные» хотели, конечно, забрать меня, но папа не позволил. «Нет! Лучше меня, меня берите!» И вот Мерзкий Тип – в таких случаях всегда бывает один особенно мерзкий тип, он тиранит остальных и ни в грош не ставит человеческую жизнь, – прижав револьвер папе к виску, велел позвонить в университет. «Да смотри, разговаривай как обычно, а не то я вышибу твоей дочурке мозги у тебя на глазах!»

Папу заставили уложить вещи в две большие дорожные сумки от «Луи Вюиттон» – их ему подарила июньская букашка Элеонора Майлз, тридцати восьми лет, чтобы папа вспоминал ее (и ее торчащие зубы) каждый раз, когда пакует багаж. Ведь похитители были революционерами в классическом смысле слова – не варварами какими-нибудь, не южноафриканскими боевиками и не мусульманскими экстремистами, обожающими рубить головы при всяком удобном случае. Нет, они придерживались убеждения, что всякий человек, даже захваченный против своей воли ради выполнения неких политических требований, имеет право взять с собой личные вещи, в том числе вельветовые брюки, твидовые пиджаки, свитера из чистой шерсти, сорочки, бритвенный прибор, зубную щетку и зубную нить, отшелушивающий скраб для ног с мятным ароматом, часы «Таймекс», золотые запонки с вензелем «ГБМ», кредитные карточки, материалы к лекциям и черновики «Железной хватки».

– Чтоб тебе было удобно, – сказал Мерзкий Тип.

Прошел день, настала ночь, а папа так и не позвонил.

И никто не позвонил. Только Арнольд Лоу Шмидт из журнала «Проблемы внешней политики» сообщил автоответчику – он, мол, очень софалеет, что папа отклонил его предлофение напифать для его фурнала заметку о Кубе, однако профит иметь в виду, что они в любое время охотно напечатают будущие папины фтатьи.

Уже в темноте я раз двадцать обошла вокруг дома. Долго смотрела в пруд, где не водились золотые рыбки. Вернувшись опять в дом, села перед телевизором – смотреть Черри Джеффрис и доедать фруктовый салат, который подпольщики разрешили папе приготовить, прежде чем увезли в неизвестном направлении.

– Моей дочери необходимо питаться! – грозно заявил папа.

– Ладно, – сказал Мерзкий Тип. – Только поживее!

– Давай помогу нарезать дыню кубиками, – предложил другой похититель.

Я то и дело снимала телефонную трубку и спрашивала себя: надо ли звонить в полицию? Как будто трубка мне ответит: «Да, обязательно», или «Ни в коем случае», или «Подумай и спроси еще раз».

Можно, конечно, позвонить в управление шерифа округа Слудер и попросить А. Буна, чтобы позвал к телефону сержанта Харпер.

– Вы меня помните? Мы с вами разговаривали о Ханне Шнайдер. А теперь у меня папа пропал. Да, вот такая я растеряша, постоянно у меня люди пропадают.

Через час она явится ко мне со своими тыквенно-рыжими волосами и сахарно-белым лицом. Сощурит глаза на папино пустое кресло:

– Что он говорил, прежде чем исчезнуть? У вас в роду были душевнобольные? У тебя есть еще какие-нибудь родственники? Дядя, бабушка?

Через пару часов на меня будет заведена отдельная папочка под номером 5510-ВАНМ. В городской газете появится статья: «Местная школьница – ангел смерти. После самоубийства учительницы – пропажа отца».

Я положила трубку на рычаг.

Заново обыскала весь дом, на этот раз – не позволяя себе скулить и раскисать и ничего не пропуская. Осмотрела пластиковую занавеску в ванной, и шкафчик под умывальником, где хранились ватные палочки, и даже рулон туалетной бумаги – папа мог, улучив удобный момент, нацарапать внутри зубочисткой: «Меня похитили, не волнуйся». Пролистала все книги, которые мы накануне вернули на полку – папа мог спрятать между страницами записку: «Я выкручусь, обещаю». Каждую книгу я раскрыла и потрясла, но ничего не обнаружила, только из «Сути дела» выпала еще парочка листков.

Поиски продолжались, пока на папином будильнике не высветились цифры 02:00.

Очень много усилий требуется, чтобы не видеть очевидного. Огромный запас решимости, боевого духа и силы воли. Я потратила их все до капли и осталась ни с чем, распластавшись, как морская звезда, на черно-белых плитках пола в ванной.

Ясное дело, в конце концов мне пришлось признать, что папино похищение – из того же ряда, что и Зубная фея, и Святой Грааль, и прочие мечтания, придуманные людьми, чтобы сбежать от скучной реальности. Никакие, даже самые великодушные подпольщики не позволили бы папе взять с собой все его имущество, включая чековые книжки, кредитки и даже любимую вышивку в рамке, подарок июньской букашки Доротеи Драйзер, с цитатой «Верен будь себе», – раньше она висела в кухне у телефона, а теперь исчезла. И уж конечно, они бы не дали ему полчаса выбирать книги, которые он хочет забрать: двухтомник издательства Мориса Жиродиа «Олимпия-пресс» 1955 г. – «Лолита» и «Ада, или Радости страсти»; «Потерянный рай», который папа специально меня просил не швырять; толстенный том «Деловиан. Ретроспектива» (Финн, 1998) с репродукцией любимой папиной картины под весьма уместным названием «Секрет» (см. стр. 391, № 61, 1992, холст, масло). Кроме них, исчезли еще «Гримаса», «Путь Наполеона», «По ту сторону добра и зла» и ксерокопия «В исправительной колонии» (Кафка, 1919).

В голове у меня стучало, щеки горели, кожа на лице как будто натянулась. Я кое-как выползла из ванной на толстый ковер в папиной комнате. Этот ковер с упругим плотным ворсом был единственной вещью в доме, которую папа ненавидел: «Ходишь, как по зефиринам». Я попробовала заплакать, но слезы очень быстро то ли заскучали, то ли отчаялись – махнули на все рукой и ушли со сцены.

Тогда я стала смотреть в потолок, такой спокойный и светлый. Он помалкивал и не лез ко мне с советами. В конце концов я заснула – просто отключилась.

После этого я три дня провела, сидя на диване, глядя на Черри Джеффрис и мысленно представляя себе папины последние мгновения в нашем доме – бесценном нашем номере 24 по Армор-стрит, любовно выбранном для моего последнего школьного года, последней главой перед тем, как я «завоюю мир».

В моем воображении папа действовал четко и рассчитанно, по-птичьи быстро поглядывая на часы, бесшумно двигаясь в предрассветных сумерках, переходя из одной комнаты в другую. Он нервничал, но заметить это могла бы я одна – я видела его раньше, перед первой лекцией в незнакомом университете (чуть заметно подрагивали папины пальцы).

Мелочь в кармане дребезжала, как его иссохшая душа. Он включил только настольные лампы – зеленую в кабинете и красную на ночном столике, наполнив комнату студенисто-красным оттенком желудков и сердец. Сборы заняли много времени. Стопка сорочек на кровати – сверху красная, дальше синяя, синяя с узором, синяя в белую полоску, белая, – словно спящие птицы, спрятавшие голову под крыло. Шесть пар серебряных и золотых запонок в бархатном мешочке от Тиффани, будто пакетик с семенами (в том числе, конечно, те, любимые, в двадцать четыре карата, с вензелем «ГБМ», – их папе подарила на сорок седьмой день рождения сорокадвухлетняя Битси Пластер, а ювелир ошибся, выгравировал не ту букву из-за вычурного почерка Битси). Дальше – стайка носков: черных, белых, коротких, длинных, шерстяных, хлопчатобумажных. Он надел коричневые мокасины (в них шагалось быстрее), золотисто-коричневый твидовый пиджак (преданный, словно старый пес) и разношенные брюки защитного цвета, настолько удобные, что в них, как он говорил, «и невозможное возможно» (в этих брюках он преодолевал «трясину итоговых формулировок» и зловонное болото «собранного материала» курсовых и дипломных работ и, не мучаясь угрызениями совести, выводил суровое «три с минусом» возле фамилии несчастного студента).

Собравшись, он погрузил коробки и дорожные сумки в машину – не знаю уж, какая машина за ним приехала. Скорее всего, простое желтое такси, мальчишка-водитель с цыпками на руках отбивает пальцами ритм по баранке в такт утреннему радио, ждет, пока из дома выйдет доктор наук Джон Рэй-младший, воображает женщину, с которой расстался, уходя из дома, тепленькую как булочка, – Альву или Дотти.

Проверив, что ничего не забыл, папа вернулся в дом и поднялся в мою комнату. Не зажигая света, не взглянув на меня, он вытащил из моего школьного рюкзака общую тетрадь с записанными в ней сведениями и выводами. Проглядел, вернул ее в рюкзак, а рюкзак повесил на спинку стула.

Повесил неправильно – я с вечера, как всегда, оставила рюкзак на полу у изножья кровати. Но папа спешил, да и мелочи эти его уже не волновали. Возможно, он посмеялся над иронией судбы. Папа в самые неожиданные моменты находил время посмеяться над иронией судьбы; а может, в этот раз времени-то ему и не хватило. Если пойти по скользкой дорожке Смеха, слишком легко свернуть на узкую тропу Чувства, оттуда скатиться к Хныканью, а там, глядишь, и к полноценному Вою – а такие лирические отступления он уж никак не мог себе позволить.

Он посмотрел на меня, спящую, запоминая мое лицо, как отрывок из необыкновенной книги, – вдруг пригодится в разговоре с деканом.

Но мне хочется думать, что, глядя на меня, папа на миг утратил самообладание. Ни одна книга не научит, как смотреть на родную дочку, уходя навсегда и зная, что больше ее не увидишь (разве что тайно, лет через тридцать пять, в бинокль, или через телеобъектив, или на сделанном со спутника снимке за 89 долларов 99 центов). В такую минуту, наверное, наклоняешься поближе, стараясь точно определить угол между лбом и носом. Считаешь веснушки, которых прежде не замечал, и крохотные складочки на веках и на лбу. Ловишь дыхание, безмятежную сонную улыбку – а если улыбки нет, старательно игнорируешь приоткрытый посапывающий рот, чтобы не портить воспоминание. Слегка увлекшись, воображаешь, будто лунный свет серебрит лицо, скрадывая темные круги под глазами, и добавляешь очаровательное стрекотание цикад, а еще лучше – сладкозвучную ночную птицу, чтобы не казалась такой холодной тюремная тишина комнаты.

Папа закрыл глаза – убедиться, что помнит все наизусть (сорок градусов, шестнадцать, три, одна, дыхание словно шелест моря, безмятежная улыбка, серебристые глаза, упоенный соловей). Подтянул повыше одеяло, поцеловал меня в лоб.

– Радость моя, у тебя все будет хорошо. Правда.

Тихо вышел из комнаты, спустился по лестнице и сел в такси.

– Мистер Рэй? – спросил водитель.

– Доктор Рэй, – поправил папа.

И уехал.