Папу я нашла в библиотеке.

Он не удивился, меня увидев, – на моей памяти папа вообще никогда не удивлялся, разве только однажды, когда наклонился погладить шоколадного пуделя июньской букашки Филлис Миксер, а тот вдруг взвился в воздух и чуть не отхватил папе нос.

Я стояла в дверях, смотрела на него и не могла заговорить. Папа убрал очки для чтения в футляр, как женщина убирает в шкатулку жемчужное ожерелье.

– Как я понимаю, ты не стала смотреть «Унесенных ветром»?

– Давно ты встречаешься с Ханной Шнайдер?

Папа нахмурился:

– Встречаюсь?

– Только не ври. Тебя видели с ней. – Я хотела еще кое-что добавить, но не сумела.

– Радость моя! – Он всматривался в меня, словно я была интересной концепцией разрешения конфликтов, написанной на классной доске.

– Ненавижу тебя, – сказала я дрожащим голосом.

– Прошу прощения?

– Ненавижу!!!

– Боже, – протянул он с улыбкой. – Какой интересный поворот! Смешной немного.

– Ничего смешного! Ты сам смешон!

Я швырнула в него первую попавшуюся книгу с полки. Папа заслонился рукой, и книга отлетела в сторону. Это был «Портрет художника в юности» (Джойс, 1916). Я схватила следующую книгу – «Выступления президентов США на инаугурации» (юбилейное издание в честь двухсотлетия США).

– Возьми себя в руки, черт побери!

– Ты врун! Ты макака! – заорала я, швыряя в него и эту книгу. – Ненавижу!

Он опять успел заслониться.

– Мало того что выкрики «Ненавижу!» не соответствуют действительности, – хладнокровно заметил папа, – они еще и…

Я швырнула «Повесть о двух городах» (Диккенс, 1859), целясь в голову. Папа отбил. Я сгребла еще книг, сколько могла удержать в руках, словно обезумевшая от голода беженка, которой позволили взять в столовой столько еды, сколько она унесет. Кажется, мне попались «Деятельная жизнь» (Рузвельт, 1900), «Листья травы» (Уитмен, 1891), «По эту сторону рая» (Фицджеральд, 1920), тяжеленный зеленый том в твердом переплете – «Описание Англии» (Гаррисон, 1577). Все это я отправила в полет, как очередь из пулемета. Большинство снарядов папа отразил, хотя «Англия» стукнула его по колену.

– Урод больной! Негодяй! – Я швырнула в него «Лолиту» (Набоков, 1955). – Чтоб ты сдох в мучениях!

Отбивая книги руками и даже ногами, папа не вскочил и не сделал попытки меня остановить.

– Возьми себя в руки, – повторил он. – Прекрати драматизировать. Мы с тобой не в мини-сериале…

Я швырнула ему в живот «Суть дела» (Грин, 1948), а в лицо – «Здравый смысл» (Пейн, 1776).

– Непременно нужно устраивать сцену?

Я бросила в него «Четыре текста о Сократе» (Уэст, 1998) и схватилась за «Потерянный рай» (Мильтон, 1667).

– Это редкое издание, – предупредил папа.

– Так пусть оно тебя и прикончит!

Папа вздохнул и снова заслонил руками лицо. Легко поймав книгу, аккуратно ее закрыл и положил на стол. Брошенный мною «Рип Ван Винкль и Легенда Сонной Лощины» (Ирвинг, 1819) ударил папу в бок.

– Если ты все-таки возьмешь себя в руки и начнешь вести себя как разумный человек, я, возможно, расскажу тебе, как познакомился с этой весьма неуравновешенной особой – мисс Шнайдер.

«Рассуждение о неравенстве» (Руссо, 1754) врезалось ему в левое плечо.

– Синь! Успокойся, наконец! Посмотри на себя – ты причиняешь больше вреда себе, а не мне…

Отпечатанный крупным шрифтом «Улисс» (Джойс, 1922), брошенный мною со всего размаху после отвлекающего выстрела «Библией короля Иакова», ударил папу углом обложки по лицу, совсем близко к левому глазу. Папа тронул висок и посмотрел на свою руку.

– Ты закончила бомбардировать отца западноевропейской классикой?

– Почему ты врал? – У меня сел голос. – Почему ты мне все время врешь?

– Сядь!

Он шагнул ко мне, а я замахнулась потрепанным томиком «Как живет другая половина» (Риис, 1890).

– Если ты наконец успокоишься и прекратишь истерику, тебе сразу станет легче.

Папа забрал у меня книгу. Под левым глазом – не знаю, как называется эта часть лица, – блестели бисеринки крови.

– Вот так, успокойся…

– Не уходи от темы!

Он снова сел в кресло:

– Мы можем поговорить разумно?

– Кто бы говорил о разумности! – крикнула я, но уже не так громко: горло саднило.

– Я понимаю, что ты подумала…

– Каждый раз я все узнаю от чужих людей! А ты от меня скрываешь!

– Очень хорошо понимаю, – кивнул папа. – С кем ты говорила сегодня?

– Я не раскрываю своих источников!

Папа, вздохнув, сложил руки домиком, сведя вместе кончики пальцев.

– Дело, в сущности, очень простое. Помнишь, она подвозила тебя домой – в октябре, если не ошибаюсь?

Я кивнула.

– Ну вот, вскоре после этого она мне позвонила. Сказала, что беспокоится о тебе. Мы с тобой тогда были не в лучших отношениях, и я, конечно, тоже беспокоился. Поэтому и принял ее приглашение поужинать вместе. Она выбрала, довольно некстати, весьма затейливый ресторан – «Гиацинтовая терраса» – и за обильным обедом сообщила мне, что тебе неплохо бы обратиться к детскому психиатру, чтобы решить проблемы, связанные с твоей покойной матерью. Я, естественно, обозлился. Наглость безмерная! Но потом вернулся домой, посмотрел на тебя – на твои волосы, окрашенные в естественный цвет полевого шпата… Я задумался – может, она и права? Да, это было полнейшее идиотство с моей стороны, однако меня всегда тревожило, что ты растешь без матери. Можно сказать, это моя ахиллесова пята. Поэтому я согласился еще пару раз с ней встретиться за ужином, чтобы обсудить, к кому бы тебе обратиться, и в конце концов осознал, что помощь нужна не тебе, а ей, причем срочно. – Папа вздохнул. – Я знаю, тебе она нравилась, но она не могла похвастаться крепким душевным здоровьем. Потом еще несколько раз звонила мне на работу. Я ей сказал, что мы с тобой сами разобрались и у нас все хорошо. Она смирилась. Вскоре после этого мы улетели в Париж. С тех пор я с ней не общался и ничего о ней не слышал до того, как она покончила с собой. Конечно, это трагедия, но не скажу, чтобы я был сильно удивлен.

– А когда ты ей послал барбареско-ориенталь?

– Что?

– Ясно же, что ты их купил не для Джанет Финнсброк, которая работает на факультете с палеозойской эры. Ты купил их для Ханны Шнайдер.

Папа заметно растерялся:

– Да… Видишь ли, я не хотел, чтобы ты…

– Значит, ты был в нее безумно влюблен, – перебила я. – Не ври хоть раз! Скажи прямо!

Папа засмеялся:

– Вот уж это вряд ли!

– Никто не покупает барбареско-ориенталь, если не влюблен без памяти!

– Ну, значит, я первый. Звони в компанию рекордов Гиннесса! Говорю же тебе, она скорее вызывала жалость. Я послал ей цветы после того, как однажды за ужином довольно резко ей высказал, что я о ней думаю: по-моему, она из тех отчаявшихся людей, которые выдумывают сумасшедшие теории об окружающих, чтобы расцветить свою серую, неинтересную жизнь. А люди правды не любят, и такая откровенность всегда кончается слезами. Помнишь, я тебе говорил о том, как правда стоит в углу в длинном черном платье, пятки вместе, голова опущена?

– Что она самая одинокая девушка в комнате…

– Именно! Вопреки общепринятому мнению, никто не хочет иметь с ней дело. Слишком грустно. Всякому приятней танцевать с веселой привлекательной красоткой. Поэтому я и послал цветы. Не знал, как они называются. Я попросил продавщицу в цветочном магазине подобрать что-нибудь этакое…

– Это были лилии, барбареско-ориенталь.

Папа улыбнулся:

– Теперь буду знать.

Я молчала. Освещенное сбоку, папино лицо казалось ужасно старым. Вдруг проступили морщины, изрезали его крохотными ранками.

– Значит, это ты тогда ночью звонил.

Он поднял голову:

– Что?

– В ту ночь, когда я убежала к ней. Ты позвонил.

– Кому?

– Ханне Шнайдер. Я была у нее. Она сказала, что это Джейд, но это был ты.

– Да, – тихо ответил папа. – Наверное. Я и правда ей звонил.

– Видишь? У вас б-были отношения, и ты…

– А почему я ей звонил, как ты думаешь? – заорал папа. – Эта психопатка была моей единственной ниточкой! Я не знал имен и телефонов твоих безмозглых приятелей! Когда она сказала, что ты явилась к ней, я хотел сразу приехать, но она снова завела речь о своих завиральных психологических идеях, а я, как мы уже видели, становлюсь полным кретином, когда дело касается моей дочери! «Оставь ее в покое. Нам надо поговорить. Доверительный разговор между нами, девочками». И я согласился! Господи боже, во всей западной культуре нет другого такого идиотски раздутого понятия, как «разговор»! Все забыли очаровательную поговорку, а мне она кажется весьма здравой: «Разговоры ничего не стоят».

– Тогда почему ты молчал? Ничего мне не рассказал?

– Стыдно было, наверное. – Папа уставился в пол, засыпанный книгами. – Не хотел тебя расстраивать. Ты как раз занималась поступлением в Гарвард…

– А то я сейчас не расстроилась.

– Признаю, это было не лучшее решение, но в то время я считал, что поступаю правильно. В любом случае все это уже дело прошлое. Пусть Ханна Шнайдер покоится с миром. Учебный год почти закончился… – Папа вздохнул. – История как из романа! Среди всех городов, где мы с тобой побывали, Стоктон – самый театральный. Больше страстей, чем в Пейтон-Плейс, больше безысходности, чем в Йокнапатофе. А уж причудливостью не уступает Макондо. Тут тебе и секс, и всяческие грехи, и самое страшное – расставание с юношескими иллюзиями. Радость моя, ты уже стала взрослой. Тебе больше не нужен твой старенький папочка…

Руки у меня были ледяные. Я прошла через всю комнату и села на желтый диванчик у окна.

– С Ханной Шнайдер еще не закончено. У тебя кровь вот тут. – Я показала пальцем.

– Да, ты меня зацепила-таки, – смущенно отозвался он, снова трогая висок. – Что это было – Библия или «Американская трагедия»? И то и другое символично…

– Есть еще кое-что насчет Ханны Шнайдер.

– Возможно, придется накладывать швы…

– На самом деле ее звали Кэтрин Бейкер. Она состояла в «Ночных дозорных». Убила полицейского.

Мои слова подействовали на папу, как будто сквозь него прошло привидение. То есть я никогда не видела, как привидение проходит сквозь человека, но с папиного лица разом схлынули все краски, как вода вытекает из ведра. Он молча смотрел на меня.

– Я не шучу. И если ты хочешь признаться, что сам был в «Ночных дозорных», вербовал новых участников или… или взрывал своих буржуйских коллег по Гарварду… то лучше скажи сразу, потому что я все равно узнаю. Я не остановлюсь.

Решимость в моем голосе удивила папу, а я удивилась еще больше. Кажется, мой голос оказался крепче меня самой. Он ложился на землю бетонными плитами, указывая мне путь.

Папа прищурился, глядя на меня, как на незнакомого человека.

– Их же нет давно, – медленно проговорил он. – Тридцать лет уже. Это просто сказочка.

– Не обязательно. В интернете пишут…

– Ах, в интернете… Конечно, авторитетный источник. Если уж обращаться к интернету, нужно заодно признать, что Элвис жив, нужно верить всплывающей рекламе… Почему вдруг именно «Ночные дозорные»? Ты читала мои старые лекции, статьи на «Федеральном форуме»?

– Основатель, Джордж Грейси, действительно еще жив. Он живет на Паксосе. Прошлой осенью в бассейне у Ханны утонул человек, Смок Харви, он его выследил…

– Конечно! Помню, она по этому поводу ныла. Видимо, еще и это происшествие подорвало ее хрупкое душевное здоровье.

– Нет. Она его и убила. Потому что он работал над книгой о Джордже Грейси. Он собирался их всех разоблачить, всю организацию.

Папа выгнул бровь:

– Я смотрю, ты немало потрудилась над своей теорией. Что ж, продолжай.

Я заколебалась. Берт Тауэлсон в своей книге «Партизанки» (1986) пишет: занимаясь расследованием, нужно очень тщательно продумывать, кому можно открыть обнаруженную тобой страшную правду. Но если не папе, то кому доверять вообще?

Он смотрел на меня с тем выражением, с каким смотрел тысячу раз, когда мы просматривали черновик моего доклада или реферата по школьному заданию, – с интересом, но и с легким сомнением: дескать, вряд ли ты меня поразишь. И я машинально, привычно стала излагать.

Начала с того, как Ханна решила исчезнуть, потому что Ада Харви кое-что узнала. Рассказала про оставленную Ханной кассету с фильмом Антониони, о «стрекозе в полете», о вечеринке с маскарадом, о том, как убили Смока способом, очень похожим на тот, что описан у Хелига. О том, как выдуманные Ханной истории об Аристократах повторяли разные эпизоды из жизни Кэтрин Бейкер, об интересе Ханны к без вести пропавшим и, наконец, о моем телефонном разговоре с Адой. Вначале папа смотрел на меня как на сумасшедшую, но дальше слушал все внимательней и под конец ловил каждое мое слово. Я только однажды видела его таким сосредоточенным: когда он читал июньский номер «Нью рипаблик» за 1999 год, где в разделе писем напечатали его длинный сатирический ответ на статью «Магазинчик ужасов. История Афганистана».

В конце концов я замолчала, ожидая, что на меня обрушится град вопросов. Но папа тоже молчал в задумчивости. Прошла минуту, другая…

Папа нахмурился:

– Кто же убил бедную мисс Шнайдер?

Он, разумеется, задал тот единственный вопрос, на который у меня не было четкого ответа. Ада Харви считала, что Ханна покончила с собой, но я же слышала, как кто-то ломился через лес, и потому склонялась к мысли, что это сделал кто-нибудь из «Ночных дозорных». Убив полицейского, Ханна привлекла внимание властей, а значит, стала опасна для организации. Тут еще Ада собирается звонить в ФБР, а если Ханну поймают, это поставит под удар Грейси и всю подпольную группу. Но подтвердить все это я не могла, а папа всегда говорил, что «умозрительные предположения не должны течь струей, как жижа из рваного мусорного мешка».

– Не знаю точно, – сказала я.

Папа кивнул. И снова молчание.

– Ты в последнее время ничего не писал о «Ночных дозорных»? – спросила я.

– Нет, а что?

– Помнишь, как мы познакомились с Ханной Шнайдер? Она прошла мимо нас в продуктовом, а потом заговорила с тобой в обувном…

– Помню, – ответил папа после небольшой паузы.

– Точно так же она познакомилась со Смоком. Мне Ада Харви рассказывала. Все было спланировано заранее. Я беспокоилась, вдруг ты что-нибудь такое написал и она наметила тебя следующей мишенью…

– Радость моя! Конечно, я был бы весьма польщен – мишенью быть мне еще не приходилось… Однако «Ночных дозорных» давно не существует. Даже самые доверчивые политологи относят их к области фантазии. А что такое фантазия? Способ отгородиться от мира. Наш мир – жесткий паркет, спать на нем – просто убиться можно. Кроме того, мы живем не в эпоху революционеров, а в эпоху изоляционистов. Люди хотят не объединяться, а, наоборот, разорвать все связи с другими, всех растоптать и загрести как можно больше бабла. К тому же история, как известно, развивается циклично, и в ближайшие два столетия никакие восстания нам не грозят, хоть бы даже и тайные. Вдобавок я читал когда-то довольно серьезное исследование, где говорилось, что Кэтрин Бейкер по происхождению – цыганка из Парижа, так что предположить, будто она и Ханна Шнайдер – одно и то же лицо, можно только с большой натяжкой, как бы увлекательно это ни звучало. Возможно, Ханна прочитала какую-нибудь залихватскую книжечку, настоящий триллер, про таинственную Кэтрин Бейкер и дала волю воображению? Очень уж странно выглядят эти ее рассказы. Быть может, она хотела, чтобы после самоубийства все решили: такая вот у нее была бурная жизнь, она – Бонни, другой балбес – Клайд? Тогда легенда о ней будет жить в веках. Она уйдет, оставив позади захватывающий приключенческий роман, а не нудную передовицу, какой была ее жизнь на самом деле. Люди сплошь и рядом врут о себе подобным образом.

– А как же Смок?

– А что Смок? Мы знаем только, что ей нравилось знакомиться с мужчинами в продуктовых магазинах. Она искала любви среди замороженного горошка.

Я задумалась. В папиных словах действительно были крохотные крупицы истины. На сайте утверждали, будто Кэтрин Бейкер – французская цыганка. А если вспомнить постеры со сценами страсти у нее в классной комнате, вполне можно представить, что она выдумала для себя другую, более интересную жизнь. Папа играючи продырявил днище моей теории, и она сразу стала казаться слишком вычурной и непроработанной (см. DeLorean DMC-12 в кн. «Ошибки капитализма», Гловер, 1988).

Я сказала:

– Значит, я спятила.

– Этого я не говорил, – немедленно возразил папа. – Твоя теория, безусловно, чересчур фантастична, однако она отлично продумана. В целом вполне замечательная теория. А до чего захватывающая! Ничто так не будоражит кровь, как рассказы о тайных мятежниках…

– Ты мне веришь?

Он помолчал, глядя в потолок и обдумывая свой ответ так серьезно, как умел только папа.

– Да, – сказал он просто. – Верю.

– Правда?!

– Конечно. Ты же знаешь, у меня слабость ко всему фантастическому и абсурдному. Вероятно, можно еще доработать кое-какие детали…

– Я не сумасшедшая!

Папа улыбнулся:

– Непривычному человеку твои речи могут показаться слегка безрассудными, но для Ван Меера они до смешного банальны.

Я вскочила и крепко его обняла.

– Ага, теперь ты обнимаешься? Значит, я прощен за то, что утаил от тебя свои встречи с этой непутевой дамой, которую мы отныне, учитывая ее подрывную деятельность, будем называть кодовым именем Черная Борода?

Я кивнула.

– Слава богу! – сказал папа. – Еще один книжный блицкриг я бы не пережил. Тем более что десятитомное издание «Выдающиеся ораторы мира» все еще стоит на полке. Может, поедим чего-нибудь? – Он отвел мне волосы со лба. – Отощала ты очень…

– Я думаю, об этом Ханна и хотела мне рассказать тогда, в горах. Помнишь?

– Да. Как же ты намерена распорядиться своим открытием? Напишем совместно книгу? Тут нужно этакое залихватское название, например: «Заговоры и антиамериканские диссиденты среди нас, или Некоторые вопросы теории катастроф». Или ты сочинишь бестселлер, изменив имена действующих лиц, с классической пометкой «Основано на реальных фактах», чтобы лучше раскупали? Вся страна будет дрожать от страха: спасите, безумные подпольщики работают в наших школах и отравляют умы наших драгоценных отпрысков!

– Не знаю…

– О, придумал! Запиши все это к себе в дневник, чтобы твои внуки прочли, когда будут после твоей смерти разбирать оставшийся от тебя старомодный кофр! Они будут сидеть вокруг обеденного стола и причитать: «Неужели бабушка такое совершила, а ведь ей было всего шестнадцать». Потом дневник продадут на аукционе «Кристи» никак не меньше чем за полмиллиона долларов. История об ужасах в ничем не примечательном городке будет передаваться из уст в уста и постепенно перейдет в область магического реализма. Станут рассказывать, что Синь Ван Меер родилась с поросячьим хвостиком, а безумную мисс Шнайдер толкнула на путь фанатика многовековая безответная любовь – «Любовь во время холеры». Твои друзья, Грины и Мильтоны, станут бунтовщиками, которые организовали тридцать два вооруженных восстания и все до единого проиграли. И не забудем папочку! Седой и умудренный, всегда остающийся в тени, «Генерал в своем лабиринте», совершающий долгое путешествие по реке от Боготы к морю…

– Я думаю, надо пойти в полицию.

– Да ты шутишь! – хмыкнул папа.

– Я серьезно. Мы должны немедленно идти в полицию.

– С какой стати?

– Должны, и все.

– Радость моя, ты оторвалась от реальности.

– Нет.

Папа покачал головой:

– Подумай серьезно! Допустим, ты права. От тебя потребуют доказательств. Нужны показания бывших членов организации, манифесты, данные о вербовке – все это достать довольно трудно, особенно если у них теперь действительно такая тактика – не оставлять следов. Не забывай еще один важный момент: когда выступаешь с подобными заявлениями, возникает определенный риск. Строить теории – весьма увлекательно, однако, если твоя теория верна, это уже не телепередача «Колесо Фортуны». Я тебе не позволю подставляться под удар – если, конечно, твои выводы справедливы, а этого мы, по всей вероятности, никогда не узнаем. Идти в полицию – прекрасный поступок для отважных простачков, но в чем смысл? Ради чего? Чтобы шерифу было о чем рассказать коллегам за кофе с пончиками?

– Нет, – сказала я. – Ради человеческой жизни.

– Как трогательно! И чью это жизнь ты вознамерилась спасать?

– Нельзя убивать других просто потому, что тебе не нравится, как они живут. Мы люди, а не звери. Даже если… Даже если это безнадежно, все равно мы должны стремиться… – Я запнулась, потому что сама не знала точно, к чему мы должны стремиться. – К справедливости, – дрогнувшим голосом закончила я.

Папа только засмеялся:

– «Справедливость – это шлюха, не позволяющая себя облапошить и собирающая постыдную дань даже с бедняков». Карл Краус, австрийский эссеист.

– «Все самое хорошее в этом мире можно выразить одним словом, – отпарировала я. – Свобода, справедливость, честь, долг, милосердие. И надежда». Черчилль. «Ты хочешь правосудья? Будь уверен – его получишь больше, чем желаешь». Шекспир, «Венецианский купец». «Нетверд справдливости праведный меч, / Немногим счастливцам награда дается, / Но кто выступать за него не берется, / Тому только хаос один остается».

Папа раскрыл было рот – и запнулся, нахмурившись.

– Маккей?

– Гарет Ван Меер. «Как предали революцию», «Гражданский журнал иностранных дел», том шестой, номер девятнадцатый.

Папа улыбнулся, запрокинул голову и громко сказал:

– Ха!

Я и забыла это его «Ха». Обычно папа его приберегал для факультетских совещаний с деканом во главе: если кто-нибудь из коллег произносил что-нибудь смешное или волнующее и папа огорчался, что не ему это пришло в голову, он очень громко говорил «Ха!», отчасти давая волю раздражению, а отчасти – чтобы вновь привлечь к себе общее внимание. (Когда я была слегка простужена и не ходила в школу, папа обычно брал меня с собой на такие совещания. Я сидела тихо в уголке, давя рвущиеся наружу чихи, и слушала, как бледнолицые лысеющие научные работники беседуют веско и значительно, словно рыцари Круглого стола.) Только сейчас, в отличие от тех совещаний, у папы на глазах дрожали большие неприкрытые слезы, грозя стыдливо соскользнуть вниз, как скромные девушки в купальниках, отбросив полотенце, медленно и застенчиво спускаются к воде.

Папа встал, коротко сжал мне плечо и двинулся к двери.

– Да будет так, о искательница справедливости!

Я еще посидела немного напротив пустого кресла, среди разбросанных книг. Книги величаво молчали. Их не уничтожишь простым броском в какого-то там человека. Одна только «Суть дела» отрыгнула кучку листочков, а другие лежали невредимые, злорадно распахнув страницы. Исполненные глубокой мудрости черненькие буковки выстроились идеально ровными рядами, будто примерные школьники, которых не собьют с пути всякие хулиганы. «Здравый смысл», ближе всех ко мне, распушился, как павлиний хвост.

– Хватит дуться, иди сюда! – позвал из кухни папа. – Если ты собираешься воевать с пузатыми дряблыми радикалами, надо как следует подкрепиться! Сомневаюсь, что они поддерживают хорошую физическую форму; авось, как-нибудь ты от них удерешь.