Глава 29
Боги смотрели на потомка своего благосклонно.
И Кохэн, преклонив колени перед ликами их – надо же, когда-то мнились они ему уродливыми, – взывал.
К тем, кто ушел, кровью своей отворив двери в Бездну.
К тем, кто ждал, разменяв бессмертие на время.
К тем, кто готов был вернуться во славу Атцлана…
Кохэн с удивлением извлекал из памяти своей имена. Одно за другим. И каждое было преисполнено высшего смысла.
…вот почему пропустила его стена.
…и удалось сберечь жалкую его жизнь.
Случайность? Никакой случайности, но лишь предназначение. Судьба. И она, облаченная в белые одежды, вложила в руки его клинок.
И, запечатлев на лбу кровавый поцелуй, сказала:
– Делай что должен…
Она оставила его, нет не одного – больше Кохэн не чувствовал себя одиноким, – но наедине с божественным сонмом и теми, кому предстояло стать будущей плотью мира.
Это ведь просто.
Смерть – еще не предел.
Смерть – лишь врата в Бездну, а там боги вновь из пыли и праха, из собственной слюны, из легенд и сказок, из мертвых тел сотворят мир. И населят его теми, кого сочтут достойными.
Кохэн надеялся, что его сочтут.
Но если нет, то… с него довольно и осознания, что службой своей он приблизил эпоху солнца возрожденного.
…они сами поднимались по ступеням, влажным от крови.
И ложились на алтарь.
Они принимали обряд с улыбкой, как и должно быть, и радость понимания – дед бы сумел найти верные слова, чтобы отблагодарить избранных, – вновь и вновь заставляла Кохэна с поклоном встречать очередную жертву…
…в какой-то миг все вдруг покачнулось.
И мир, такой совершенный, правильный мир его замер. Пошел трещинами. Судьба? Нет никакой судьбы, есть лишь неясное безумие, которое охватило Кохэна.
Храм?
Всего-навсего подземелье.
Боги?
Их вылепили из глины и неумелыми руками, подражая истинным статуям.
Дед?
Он бы плюнул в ноги отступнику и рассмеялся: мол, захотела курица к солнцу подняться. Возомнила себя орлом… лучшее, на что способен Кохэн, – это вырезать собственное никчемное сердце. Он ведь и без того обещан богам, так что же медлит?
Смотрит в медовые глаза очередной девицы.
Скольких сегодня он убил?
Многих.
И в этих глазах вьется туман. Девушка явно не понимает, что творит. Надо помочь ей встать. Она знакома. Смутно, но… еще немного, и Кохэн поймет, где и когда видел это аккуратное фарфоровое личико. Волосы рыжие, кое-как подобранные лентой.
Улыбку…
…только безумцы могут так улыбаться и не видеть смерти. А ведь рядом она… совсем рядом… в тошнотворной вони, которую Кохэн принимал за аромат священного дыма. В темноте и боли, коими он сам наполнил мир.
Он почти разжал руку.
И скользкий клинок, вывернувшись из пальцев, устремился к земле…
– Что ты делаешь? – спросила та, которую Кохэн полагал судьбой. – Что он делает?
– Приспосабливается, – ответили ей. – Видишь ли, у любого заклятья есть свой срок… ничего, сейчас мы все исправим… и приведи ему правильную жертву.
Наверное, Кохэн устал, если позволил себе слабость сомнения.
Или сон?
Он спал? На мгновенье смежил веки, и рыжеволосая девушка исчезла, а вместо нее появилась женщина. Нечеловек.
Ее Кохэн помнил.
Вельма.
Да.
Наверное, под Холмами она носила иное имя, но давным-давно утратила право на него. Так бывает с изгнанниками. Кохэну ли не знать?
Вель-ма…
…тело из белого фарфора.
Она многих убила. Без жалости. Без сомнений.
С удовольствием. Она мстила людям за… за что-то мстила, у всех ведь есть причины… и теперь, лежа на камне, помнила ли она о собственных жертвах?
Кохэн склонился к этому лицу…
…красивая.
…пожалуй, подобная женщина способна затуманить разум. Она и есть дурман. Она…
Она спала.
И выглядела такой беззащитной. И холодной. Кохэн провел пальцами по ее щеке, мысленно испросив у богов прощения за подобную дерзость, но ему следовало убедиться, что сердце, которое он собирался вырезать во славу их, и вправду живо.
Живо.
И поет.
Раньше Кохэн слышал просто стук, а теперь… пролитая кровь открыла ему истину. Омыла глаза, и Кохэн прозрел. Коснулась губ. И он скинул немоту прежних дней. Она подарила ему новый мир, полный кисловато-терпких ароматов, и песни вырезанных сердец, сложенных на серебряном блюде.
Это будет особенным.
Но пока пусть поет.
О любви.
И предательстве. Разве может быть история печальней? О жертве. И глупости. О рождении и смерти. Об утраченном ребенке и кровавых слезах, которые не принесли облегчения. О том, кто вышел из тени и предложил невозможное…
Слушай, Кохэн.
Внимай.
И тебе откроется истина. А потому не спеши. Солнце тоже умеет ждать. Тебе ли не знать, сколь долго желало получить оно твое собственное сердце. Так дай же этому возможность допеть.
…Тельма знала, что истина редко бывает приглядной.
А от тьмы и вовсе стоит ждать лишь кошмаров. Забвение же – дар сомнительный, но сейчас, пожалуй, она приняла бы его с благодарностью.
Она больше не желала быть тьмой.
Жадной.
И голодной. Не способной насытиться, несмотря на пролитую кровь. А ее было много.
Слишком много.
…почти как во сне.
…в том старом ее сне, где плюшевый мишка боялся оставаться один, где были дом, и дверь в мамину комнату, и запах… Тельма узнает его из тысяч. Терпкий запах лилий и альвийских духов, и еще крови. Там, во сне, ее было много, но явь переплюнула все сны.
– Разуйся, – велел тот, кто привел Тельму в подземелье, и она, не смея спорить, стянула ботинки, а следом и чулки. – Ты можешь и вовсе раздеться.
– Нет.
Он засмеялся и отпустил ее.
Правильно. Куда ей деваться.
– Ты зря противишься. Закрой глаза, представь, что ты идешь по ковру…
…не то у Тельмы воображение. Камень станет ковром? Пускай. Холодным и неуютным, с трещинами и уступами, с мелким сором, что впивается в босые пятки.
Этот ковер холоден.
И грязен.
На нем разлили масло… или, может быть, варенье? Много варенья, целую бочку растреклятого варенья. И оно липнет что к ковру, что к ногам.
Нет, с воображением у Тельмы никогда не ладилось.
Это естественно.
Воображение для чтеца – лишнее. Мало ли, каких он там кошмаров навоображает, а потом и осуществит ненароком. А вот абстрактное мышление – дело другое.
И аналитический склад ума.
В ее личном деле указывалось, что Тельма им обладает. И сейчас этот растреклятый аналитический склад ума подсказывал: ей не выбраться.
И не только ей.
Даже если она сумеет остановить Тео… даже если она чудом сумеет остановить Тео, с которым не справился ее отец, и вернуть Кохэна… и Стража… и вообще совершить подвиг во спасение мира, Тельма не выберется наружу.
Она часть тьмы. И уничтожив ее, убьет себя же.
Как такой анализ?
Но лучше уж так, чем думать, что идет Тельма не по грязному ковру, но по лужам крови.
Кохэн ведь был нормален. Почти. Ровно настолько, насколько вообще может быть нормален масеуалле… и что с ним сделали?
Тельме надоела слепота.
И воображение.
Она открыла глаза.
Пещера.
Огромная пещера, в которую можно было бы впихнуть небольшой храм. Или трехэтажку. Происхождение… похоже, естественное. Неровный потолок, с которого остекленевшими нитями свисают сталактиты. Бугристые стены, расписанные лишайником. В слабом его свете уродливые морды статуй кажутся до жути настоящими.
Чужие боги следят за Тельмой. Она же старается не смотреть им в глаза, пусть глаза эти, некогда нарисованные, ныне полустерты. Зато раззявленные рты блестят. Богам принесли жертву.
Множество жертв.
Пирамида вырастала из камня, притворяясь неотъемлемою частью пещеры, но это было ложью. Все вокруг было ложью.
Или почти.
Иллюзия.
Пусть сложная и грамотная, наведенная на пространство, но все же она просвечивала порой, и тогда становились видны и глиняное уродство фигур, и некоторая неровность самой пирамиды. Призрачность костра, который в иллюзии множился на сотни, и предел самой пещеры, хотя и стремились сотворить ее беспредельной.
Но Кохэн жил в этой иллюзии.
Что он видел?
Тельма не знала. И пожалуй, не желала бы знать.
Она заставила себя смотреть. И усилием воли уняла тошноту.
Не хватало еще опозориться, ведь тот, кто привел Тельму сюда, именно слабости от нее ждет. Слез. Истерики. Или вот того, что Тельму вырвет… а есть от чего.
У подножья пирамиды лежали тела… скольких он уже убил? Дюжину… две… много… в темноте не разобрать, и может статься, что на деле трупов куда меньше, чем кажется Тельме. Она не хочет считать. Она не хочет и глядеть на переплетенье рук и ног, на белесые торсы, на разверзнутые животы и дыры в груди…
…на Кохэна, застывшего с обсидиановым ножом в руках.
Он стоял.
Покачивался, точно раздумывая.
И выражение лица его… не было выражения, не было лица, но лишь бурая маска.
– Видишь, он счастлив… – Тео коснулся волос, и Тельму все же передернуло. – Ничего. Ты привыкнешь ко мне. Со временем. А времени у нас будет много…
– Почему он?
– Кто еще способен дозваться до низвергнутых, как не дитя их крови? Он на своем месте. Он в своем мире. Он делает именно то, для чего был рожден.
Убивает?
– Подойди поближе. Тебе понравится.
Тео не тянул, но Тельма сама сумела сделать шаг к пирамиде. И второй. Она шла, глядя исключительно на Кохэна, и еще, пожалуй, на женщину в белых одеждах, вставшую за спиной его.
…а ведь Тельма никогда ей не доверяла.
…и правильно, выходит, делала.
Запах мертвечины стал острей. Сложный. Сплетенный из множества оттенков. И по-своему чарующий. Из-за него Тео замедлил шаг.
Он даже выпустил прядь волос Тельмы.
Ненормальный.
Когда он сошел с ума? Еще в Старом Свете? Или уже здесь?
Не важно.
Ступени были узкими и скользкими, и подниматься приходилось осторожно. Одно неверное движение, и Тельма упадет. Не то чтобы высоко, но свернуть шею вполне возможно. А если с шеей обойдется, то падать на кучу мертвецов – сомнительное удовольствие.
И Тельма шла.
Выше.
И еще выше.
Если Мэйнфорд здесь, то… что тогда? Она не знает.
Придумает.
Площадка на вершине пирамиды была крохотной. Из четырех углов ее вырастали каменные подпорки, на которых закрепили плошки с маслом. И судя по запаху дыма, масло здорово сдобрили пыльцой. Не было еще печали. Тельма не знала, насколько этот дым ядовит, но надеялась, что успеет что-нибудь да сделать.
– Здравствуй, девочка моя…
…она всегда именовала их своими. Девочками. Мальчиками. Детишками, ибо боги не одарили ее своими. Звучало красиво, и находились глупцы, которые принимали ее слова за правду.
…не стоит смотреть на нее.
Тельма уже насмотрелась.
Вот алтарь – это куда как любопытней. И еще жаровня. Кохэн, который чудом держится на ногах, он устал и почти сгорел, выпивая себя же в жертвенном экстазе… Мэйнфорд.
– Ты за ним пришла, верно? – женщина коснулась щетины волос. – Но ты опоздала. Он ушел.
– Нет.
Нелепая.
Не молодая и не старая.
Никакая.
– Ушел… ты ничем ему не поможешь. Никому и ничем не поможешь.
Она улыбалась. И сама не понимала, что тоже сошла с ума. А Тельма, глядя в глаза – почти черные из-за расплывшихся зрачков, – пыталась понять, когда же она, Джессемин Альваро, утратила разум.
Еще в приюте?
Раньше?
Или только сейчас?
Она стояла, держась за свирель, что за соломинку. И пальцы скользили по телу инструмента, который играл сам по себе. Одну мелодию – для Стража, который, кажется, был совершенно счастлив, и состояние это изрядно бесило Тельму. Другую – для Кохэна… сыграет и для Тельмы, если она заупрямится. А она не знала, следует ли ей и дальше проявлять упрямство?
Что изменится, если она умрет?
Для остальных – ничего… а она… она так долго училась выживать.
Все зря?
– Ты думаешь, он сделает тебя королевой? – Тельма подошла к Мэйнфорду и села рядом, взяла за руку, попыталась дотянуться до Зверя, но и тот спал глубоким сном.
– Своей королевой.
– Что?
– Он сделает меня своей королевой, – терпеливо повторила Джессемин. – И будет любить вечно…
И говорит она отнюдь не о платонической любви.
Кругом одни извращенцы.
– …только он…
– Ты из-за этого… конечно, на все ради любви, – Тельма положила ладонь себе на колени. И как быть? Попытаться пойти следом? А хватит ли у нее сил? На одного хватит… на кого? На Мэйнфорда? На Кохэна… они так уверены, что эти двое не очнутся…
…или все-таки…
Тельма руку опустила.
Коснулась теплой щеки – пока еще теплой, но если ничего не делать, Мэйнфорд умрет. Безропотно ляжет на алтарь и позволит – вот ублюдок – вырезать себе сердце. А Кохэн проделает это с восторгом. Потом ему, конечно, разрешат очнуться.
Осознать.
Не из-за того, что в этом осознании будет иметься необходимость, но чужая боль их кормит.
Надо решаться.
Надо…
Встать. И смотреть в глаза той, которая вряд ли понимала, что творит.
– Он любит меня… и только меня… Тебе не понять, девочка, каково это… быть лишней в своей семье… дед забрал Мэйнфорда. И плевать ему было, что Мэйни безумен. Мама не могла надышаться на Гаррета. Она его обожала, хотя и понимала, что второго такого ублюдка сложно найти… вот такие у меня братья. Один ненормальный. Второй – мелочен и трусоват, не способен справиться со своими желаниями, а когда приходит время платить за желания… о да, тут он начинает скулить и жаловаться… ничтожество.
Свирель замолчала.
Странно.
Она должна петь, иначе… и почему никто, кроме Тельмы, не заметил, что свирель замолчала? Или это снова игра? Ложная надежда.
– А я… я так старалась… угодить им всем… стать лучшей… я была недостаточно красива? Пускай. Но ведь красота не главное. Я умна… это я нашла бабкины дневники… я прочла про корону… я…
– Тебе помогли.
– Самую малость. Я сумела дотянуться до той стороны… Мэйнфорд малефик, а мой дар был признан слишком слабым, чтобы его развивать… да и зачем? К чему женщине некромантия… мертвецы… Хаос, опасная, нестабильная материя… никто и никогда не пытался работать с нестабильной материей. Я стала первой! Я!
– А они не оценили.
Свирель по-прежнему молчала, а Джессемин, которой так хотела рассказать все, не замечала этой тишины. Она раскачивалась все сильней. А ведь достаточно небольшого толчка, чтобы она покатилась с вершины пирамиды.
– Никто не знал… я не сказала… я нашла способ… если нет своего дара, то можно взять чужой… чужой дар… невыявленный… спящий… мне было жаль вас, – ее голос изменился, и теперь в нем проскользнули бархатистые ноты. – Бедные забытые дети… никому не нужные… знаешь, сколько в нашем штате бродяжек? Сотни… тысячи… сотни тысяч детишек, которых никто и никогда не хватится…
– Вот только одаренных среди них полтора процента. Если верить статистике.
Еще шаг.
Что Тельма будет делать, когда дотянется до нее?
Ответа нет.
Что-нибудь да сделает.
– Больше… статистика лжет… статистике никогда нельзя верить, но это секрет, глупая девочка, – Джессемин поднесла свирель к губам. – Мне не нужен был сильный дар, яркий… мне хватало и малого.
– Погоди…
Мысли сбивались.
– То есть… ты…
– Вы… никогда не стоит забывать о вежливости.
Ага, самое время для поклонов. Но Тельма стиснула зубы.
– Вы ездили по стране. По приютам. Выбирали… Те, кому повезло родиться с ярким даром, отправлялись в ваш приют. А вот остальные… вы возвращались потом?
– Зачем возвращаться? Я их просто звала… они приходили… – Джессемин погладила свирель. – Все приходили… и ты придешь… не надо упрямиться.
– Не буду.
Тельма ударила.
Она умела драться. Пришлось. Наука первой крови, которая вбивалась в глотку, пережатую чужими руками. Закреплялась болью. Стыдом… и снова болью.
В самый первый раз Тельму просто избили.
Что может домашняя девочка? Ничего, кроме слез, но слезы бесполезны. А вот умение вцепиться в противника зубами и когтями – дело иное… держать. Душить. Давить. Не обращая внимания ни на крики, ни на визги…
…Джессемин не визжала.
Она слишком привыкла к покорности жертв, а потому растерялась. И свирель выпустила… и отступила, пусть не к краю пирамиды, но к алтарю.
Так даже лучше.
Она покачнулась от второй пощечины.
И схватилась за разбитую губу.
Взвизгнула тоненько, когда Тельма ударила в мягкий живот… рыхлая неуклюжая женщина, которая решила, будто Хаос ее спасет.
Свирель.
Сила.
Глупости. Сила – это не то, на что стоит полагаться. И Тельма, вцепившись в волосы соперницы, с наслаждением приложила ее лицом о край алтаря.
Джессемин попыталась вырваться.
Она бестолково махала руками, верещала что-то, развеивая остатки музыки, и эти крики доставляли Тельме несказанное удовольствие.
Вот, что ей было нужно.
Не справедливость… в Бездну справедливость, Бездна примет все. А именно чужая боль. Бессилие. Кровь по лицу, чтобы само это лицо при каждом ударе теряло всякое с лицом сходство. Запах страха, чужой и яркий. Безысходность. И ощущение собственной власти.
Камень, сталкивающийся с плотью.
Камень, меняющий эту плоть.
Что там в учебниках писали? Мягкие ткани… мышцы… кости… носовая – тонка… и если так, то давно уже сломана. Височная? Эта женщина не заслуживает иного, и тьма с Тельмой согласна. Тьма бурлит и вздыхает, она почти счастлива, ведь Тельма теперь…
…она разжала руки, выпустив безжизненное тело.
…убийца.
Она теперь убийца. Ничем не лучше Джессемин.
Или безумного своего дядюшки, который видел все, но и не подумал вмешаться.
– Ты все сделала верно, девочка, – Тео подошел сзади и положил ладони на плечи Тельмы. И ладони эти были холодны, тяжелы, тяжелее каменных сводов пещеры. – Ты все сделала верно…
…неправда.
…она сделала именно то, что от нее ждали, а это ошибка… и Тельма не знает, как исправить эту ошибку.
– А теперь сыграй, – в мокрые ее руки вложили свирель. – Сыграй для них. Ты же хочешь, чтобы они были счастливы? Так подари им счастье. Не стоит плакать… слезы – это просто вода.
Мэйнфорд был счастлив.
И состояние это, следовало признать, доставляло некоторые неудобства. Оно было сродни новым ботинкам, всецело замечательным, дорогим, но все одно неудобным.
Необжитым?
Но Мэйнфорд все равно был счастлив.
Он стоял на стене и глядел на море.
Ветер стих.
И море в кои-то веки успокоилось. Ныне оно гляделось куском оплавленного стекла, и Мэйнфорд задумчиво собирал оттенки.
Синий.
Зеленый.
Капля желтизны.
Лиловый и фиолетовый.
Бирюзовый, кажется…
…откуда у него время на такую ерунду?
Не имеет значения. Главное, что оттенков множество, а море… море готово ждать, пока Мэйнфорд не сосчитает все. Ему тоже хочется покоя. Хотя бы иногда.
На мгновенье.
А потом Мэйнфорд вернется в замок… или не в замок? Есть же место, куда он должен вернуться во что бы то ни стало, но… он забыл. И если так, то имеет ли смысл возвращаться?
Его не ждут.
Но он счастлив. Парадокс.
…неправильно.
…нелогично.
У Мэйнфорда нет ни одной объективной причины для счастья. Его семья, какой бы она ни была, перестала существовать. И он тоже в скором времени уйдет за грань, если, конечно, не сумеет вернуться.
Еще бы вспомнить куда.
…к кому.
…к женщине, которая не испугалась Зверя.
…к Зверю?
Его не существует. И ее тоже. Море знает наверняка. Оно ведь никогда не лгало Мэйнфорду.
…никогда прежде. Но и никогда прежде море не было столь обманчиво спокойным. Если присмотреться – Мэйнфорду ведь несложно присмотреться, – он увидит дно. Гребни каменных драконов и раззявленные пасти их, в которых еще лежат осколки кораблей. Он сможет поднять любой. Не об этом ли Мэйнфорд мечтал, будучи подростком?
Отыскать клад.
Море подарит ему пузатую каравеллу, в трюмах которой лежат сундуки, наполненные золотым песком и монетами. А если ему не по вкусу золото, то у моря найдется замена.
Вот корвет, севший на скалы.
Он безнадежно мертв, и все-таки в глубинах его переливается всеми оттенками синевы древняя корона… нет, не альвийская, ее носили люди, но и человеческие короли имели немало тайн.
Мэйнфорд может прикоснуться к одной из них.
Или не одной?
Вот хрупкая ладья, разменявшая не одну сотню лет. И дева в ладье. Она будто спит, а может, и вправду спит, и потому вода не тронула совершенного ее тела…
…дева.
…Тельма.
…вернуться.
Зачем?
Тельма… это тоже безумие, часть его. Мэйнфорду нужен был кто-то, кто, как ему казалось, сумеет понять его. Вот он все и придумал. Ту свою жизнь.
Управление.
Дело.
Кохэна… если Мэйнфорд хорошенько подумает, он осознает, насколько нелепой выглядит вся эта история. Почему? Да потому что она вся, от начала до конца, рождена его воображением. Мэйнфорд был болен, но поправился.
Почти.
Ему просто не следует отворачиваться от моря. Да и зачем, если здесь он счастлив?
…конечно.
…сейчас он вернется в замок. Поднимется в башню и скажет деду, что у них все получилось.
Мэйнфорд немалым усилием воли отвел взгляд от сине-зеленой, а еще лиловой, бирюзовой и вместившей сотню иных оттенков поверхности моря.
Он отступил от стены.
И ноги налились свинцом. Море не желало отпускать добычу. Море никогда и никому не позволяло уйти. И Мэйнфорд глупец, если думает, что для него сделают исключение.
…нет.
Он ведь счастлив.
Так зачем бежать от счастья, пусть и непривычно оно? К ботинкам же Мэйнфорд приспосабливается, и счастье…
Еще шаг.
Тельма существует.
И Зверь.
Мир за пределами замка. А это море – лживо, потому как настоящее никогда бы не опустилось до притворства.
…стена покачнулась, уходя из-под ног.
Море приближалось стремительно, и гладкая поверхность его больше не казалась привлекательной. Отнюдь, сложенная из разноцветных осколков, она щерилась стеклянными зубами, на которые Мэйнфорда нанижет…
…если он не сумеет.
Не дозовется.
Не вспомнит как…
…за спиной с хлопком развернулись крылья. Зверь зарычал: он, очнувшийся от наведенного сна, был готов к бою, вот только не способен же Зверь сражаться с морем.
Но море исчезло.
Оно вдруг растворилось, будто бы его и не было. И наверное, его на самом деле не было, как и замка, стены, всего остального. Но имелась пещера с кривоватым сводом, украшенным гроздьями сталактитов. Мертвецы, чей аромат заставил Зверя завизжать от ярости.
Или радости.
Пирамида.
Кохэн, замерший с клинком в руке над телом благородной альвы, в которой, правда, не осталось ничего благородного. Она открыла глаза первой, выбираясь из сна, и улыбнулась.
Вытащила клинок из руки Кохэна.
А в следующий миг села.
Она двигалась так легко и плавно.
Как змея.
– Здравствуй, Страж, – сказала Вельма, вытирая с лица чужую кровь. – Вот мы и встретились. Ты скажешь мне, кто убил моего внука?
– Ты.
Стражу неудобно говорить, да и тело его, наполовину изменившееся, несколько неуклюже. А еще Зверя заботит отнюдь не та, что сидит на краденом алтаре.
…надо же, все-таки Джесс добралась до семейных подвалов. Деда бы это огорчило. Он полагал свою систему безопасности лучшей.
– Правильный ответ, – Вельма провела сложенными щепотью пальцами по камню, а потом отправила их в рот. – Мой мальчик… по-своему я его любила, пусть он и был похож на деда больше, чем мне хотелось бы. И, как Ги, однажды он решил, что может обойтись без меня. Он меня отравил. Это… не очень приятно, понять однажды, что существо, ради которого ты готова на все, ради которого ты, собственно говоря, дышишь, накормило тебя ночной золотянкой…
– Никогда не слышал.
– Я тебе покажу, – острие клинка остановилось между ключицами. Вельма слегка надавила, позволив темной крови выступить, а затем потянула нож вниз. Она резала себя и улыбалась.
Улыбалась и резала.
И кровь из раны… в какой-то момент она стала светлой, полупрозрачной.
– Это яд, сделанный из корней истинного древа. Величайшая редкость… мальчику сказали, что я умру, что спасения нет. И это было правдой, – она отложила клинок и протянула руку. – Но не сказали, что смерть эта будет долгой… очень долгой… Помоги даме… пожалуйста…
Зверь помогать не желал.
Мэйнфорд был с ним согласен, но…
– Спасибо, – Вельма с трудом стояла. – Я так давно готовилась уйти, но, когда это случилось, вдруг испугалась. И разозлилась. И еще мне стало обидно. Разве я не отдала ему всю свою любовь? Для людей, Страж по имени Мэйнфорд, любовь значит так мало…
Кохэн по-прежнему стоял.
Просто стоял.
Глаза его были широко раскрыты, и Мэйнфорд многое отдал бы, чтобы увидеть, что же творится в голове масеуалле, и вывести его из кошмара, в котором он оказался.
– Не стоит, – хрупкие пальчики Вельмы сдавили запястье. – У него своя дорога… он или справится, или нет. Лучше подумай о той, которая тебе нужна… если она действительно нужна.
Терпкий запах говорил, что Тельма была здесь.
Теперь Зверь ощущал след явно, остро и готов был немедля идти по нему…
– Подумай…
– Ты… – Мэйнфорду нужны были ответы. – Почему ты… ты убила своего мужа… он завел любовницу… и та забеременела… а ты…
– А я была так молода и верила в любовь, – Вельма смотрела на свои ладони в лаковой пленке крови. – Я готова была ради этой любви на все… это как… однажды ты просто отдаешь себя кому-то в полное владение. Без условий, без оговорок… ты раб. Ты дышишь, пока тебе разрешают дышать. А когда запрещают, ты умираешь со счастливой улыбкой на лице, чтобы вновь воскреснуть к удовольствию хозяина. Вот что такое любовь. Я оставила свой дом. Но это мне бы простили… дом, а не камень, который я украла ради него… ведь ему так нужны были сокровища альвов… а он… он всегда таскал в нашу постель девок. И мне не казалось это важным, ведь кто они такие? Глупые человечки, светлячки-однодневки, дунь – и погаснут… а у нас семья. Настоящая. Альвы не признают семей, только родовые связи… а я так хотела… так мечтала… согреться.
Ее глаза тускнели.
И сама она… сколь давно умирала? Неделю? Две? И когда должна была умереть?
– Не смотри на меня с жалостью. Я ее не стою… я ведь… я могла остановить его, но казалось, что если уподоблюсь, то… я буду достойна своего мужа. Во всем.
Эта боль выходила с прозрачной водой.
И Зверь мог бы унять ее, но он не желал. Боль отрезвляет. Очищает. И возвращает силы.
– А он явился со своей… на похороны моего мальчика… и сказал, что я могу уйти. Куда? Куда пожелаю, я ведь свободна. Он так и не понял… я бы простила ему сына… но не свободу. Зачем свобода тому, кто добровольно стал рабом? Не понимаешь? Поймешь. Со временем… она ведь все-таки человек в какой-то мере, а люди не умеют обращаться с любовью…
– Ляг.
– На алтарь? Тео нашел меня после похорон… я была… меня не было, – Вельма оперлась на алтарь и заставила себя дышать. И рана на груди спешно зарастала. – Он сказал, что поможет мне вернуться. Забыть обо всем. Избавит от боли. От сомнений. Я не поверила… кто он? Такой же изгнанник… хуже… обо мне вряд ли запрещено говорить, а вот подобные ему… их считали мертвыми.
– Двор Неблагой…
– Тьма возрожденная, – она слизала кровь с раскрытой ладони. – Истинная… он попросил дать ему камень. И я отдала. Он сказал, что если я убью своего супруга, то мне станет легче… я убила. И мне действительно стало легче. Ненадолго. Потом я убила его шлюху. И с удовольствием вырезала плод из ее живота. И снова мне стало легче. Я убивала… еще и еще… других… не скажу, что беззащитных, но сама война меня отвлекла и развлекла. Я даже забыла о Ги, но все войны рано или поздно заканчиваются, а чужая смерть не способна насытить.
Зверь устал слушать.
Его влекло вниз, по дорожке запаха, и Мэйнфорд готов был пройти по ней.
– Погоди… возьми меня, – она вцепилась в его руку, и в обманчиво-хрупких пальцах осталось изрядно силы, чтобы удержать Мэйнфорда. – Возьми… я должна… он обещал… обещал, что я вернусь к корням… он говорил, что знает… что на этот раз не будет ошибки. Но ошибся. Это так забавно…
Она улыбалась, и кровавая пленка на ее зубах не лишала эту улыбку очарования.
– Дай мне… шанс все исправить…
Надо было бы бросить ее.
На алтаре.
Вместе с камнем, что валялся в изголовье его. Мэйнфорд только теперь заметил его. Рубин почти погас. И поверхность его покрылась сеткой трещин. Чуть тронь – и рассыплется.
– Видишь, – Вельма взяла камень в руки. – Он ошибся…
Она поднесла рубин к губам и дунула.
Камень стал прахом.
А Бездна приблизилась. Но это больше не беспокоило Зверя.
…Кохэн вновь стал Змеем. И крылья, дарованные ему предками, были крепки, а небо – твердо. И умирающее солнце все еще держалось за эту небесную твердь, но Кохэн ощущал: сил у него почти не осталось.
Солнце пылало.
Но жар его не достигал земли, и Атцлан, раскинувшийся внизу, замерзал.
…никогда масеуалле не видели снега.
И не были они готовы к холоду, как и к голоду.
Правительство не поможет. Скорее уж, когда осознают, что нынешний Атцлан бесполезен, стену уберут. И неправда, что защищает она людей от кровожадных масеуалле. Все наоборот… все совсем наоборот…
Кохэн задел крылом небо, и то закачалось, а с ним переспевшим яблоком закачалось и солнце. Того и гляди, рухнет, покатится вниз, оставляя за собой дорожку выжженных облаков.
…люди войдут в Атцлан.
Они назовут себя борцами за справедливость. Или цивилизаторами. Или придумают еще какой-нибудь термин.
Они сами себе разрешат нарушить древний договор. Зачем соблюдать то, что не приносит пользы? И все газеты напишут о том с восторгом. Как же… нельзя допускать убийства.
Кровопролития.
…человеческие жертвоприношения отвратительны в сути своей…
Солнце хрустело, выламываясь из неба.
…и по узким улицам пройдут войска… хорошо, если войска… сначала банды. Бывшие фермеры, земля которых перестала давать урожай. Скотоводы. Солдаты. Зачем солдаты в мире, где больше не с кем воевать? О золоте Атцлана ходят легенды.
И найдется множество тех, кто пожелает прибрать себе это золото.
Они придут не с миром.
И кровь вновь польется… во имя демократии, цивилизации и высшей справедливости.
Солнце знает.
Оно готово упасть и раздавить город, сжечь его в последнем порыве жгучей своей любви. Кохэну не следует вмешиваться. Лучшее, что он способен сделать, – отправиться следом.
Больно не будет.
Смерть в огне – это благородно и красиво. Лучше, чем смерть на штыках или от пули… Кохэн все еще боится?
Нет.
Он взялся за солнце, пытаясь удержать его.
Нельзя.
Не время.
Не пришло еще. Он должен остановить это падение, и остановит, что бы ни произошло. Пусть жар и сожжет его пальцы, руки, его самого… пусть Кохэн станет пеплом над родным городом, но он хотя бы попытается…
…боль сводила с ума. И небо корежилось от крика, который Кохэн не сумел сдержать, зато солнце постепенно наливалось белым жаром.
Оно будет жить.
Выпьет Кохэна до дна, но будет жить…
…и Атцлан.
Дед не узнает. Никто не узнает. И хорошо. Кохэн не собирался становиться героем. Он просто был.
…а потом быть перестал.
И очнулся.
Он явственно осознал, что находится в месте престранном. Тело ныло, как после долгой тренировки. И мышечная боль отчасти заглушала иную. Кохэн провел ладонью по груди, убеждаясь, что не привиделись ему рисунки.
Кажется, он нанес их сам, как и должно поступать жрецу.
Он жрец?
Его сделали. Самое поганое, что пробуждение не лишило его памяти. Отнюдь. Он прекрасно осознавал и себя нынешнего, и себя прошлого.
Кохэн со стоном вцепился в волосы.
…что он…
…убил… содрал шкуру с человека… и пусть человек этот был законченным ублюдком, но Кохэн не лучше… почему он сделал это?
Заставили.
Нет, легко сказать, что заставили, списать на чью-то злую волю, но ведь он и до того собирался убить. Не так жестоко? А какая разница?
Остальные же…
Скольких он зарезал? Хватит не на один смертный приговор. И это будет справедливо.
Он опустился на колени и зачерпнул горсть пепла, от которого слабо, едва ощутимо, веяло силой.
…он свободен.
И мертв для тех, кто полагает себя хозяевами Нью-Арка.
…если уйти, просто уйти, его не станут искать. Точнее будут, но без особого рвения. После напишут, что погиб в подземном лабиринте. Пропал без вести. Удачный исход.
А он выберется.
Если повезет.
…до железной дороги… многие бродяги так путешествуют. Из города в город, чем дальше от Нью-Арка, тем лучше… и возможно, когда-нибудь Кохэн доберется до Атцлана. Ему не будут рады, но он хотя бы окажется дома.
Трусливые, подлые мысли.
И ладони обожженные ноют. И сжигает стыд, заставляя кусать губы.
Это бесчестно. Но разумно. Разве Кохэн не пытался всегда поступать разумно? Так к чему ненужное геройство?
…когда я страдаю, я становлюсь сильным…
Голос сестры звучал так близко, что Кохэн обернулся.
Никого.
Ничего.
Пустота. И призраки прошлого рождены его воображением…
…когда мы в печали.
Когда мы, рыдая, бродим здесь, на земле…
Он явственно ощутил прикосновение к плечу.
– Ты здесь?
Нет, ее давно нет. И с той поры, когда они, до той минуты неразлучные, спустились в подземелья Атцлана, Кохэн одинок. Он сам боялся признаться себе в этом одиночестве.
В тоске.
В собственной никчемности.
…это значит, что Бездна близка…
Кохэн закрыл глаза. Теперь присутствие сестры он ощущал явственно. Ее близость. Ее запах. Тепло ее тела… если так стоять, то…
– Что мне делать?
Ее имя – имя колибри. Ее тело – священный тростник, пронизавший сердце птицы-кецаль. Она сама – суть смерть и рождение. Она пыталась рассказать о том, а Кохэн не понял.
Струсил.
Отступил. И унес с собой половину ее, как и она забрала в Бездну половину его. Теперь же целому суждено воссоединиться.
– Решай сам, мой беспокойный брат… – она поцеловала его, как когда-то, в щеку. – Решай сам… вот ступени. Вот дороги. Ты можешь выбрать любую.
Кохэн обернулся.
Ее он не увидел, как не увидел и Бездны, лишь смутные тени, маячившие на грани реальности. И эта реальность не готова принять их.
Клинок?
Кохэн поднял его.
Путь?
По лестнице вниз. По ступеням, на которых кровь засыхала бурою пленкой. Мимо тех, кто еще недавно был человеком, а ныне превратился в груду плоти. Он заставлял себя смотреть, запоминать каждого, и память оживала.
Это как картотека.
Лицо за лицом. Снимки черно-белые, плоские немного. И люди на них одинаково счастливы. Вот старик, прихваченный случайно, не иначе. Он грязен и худ, и сердце его само по себе устало биться. Вот девушка… с рыжими волосами… красивая… Кохэн знает ее, хотя на алтаре впервые увидел.
Нэсс.
Он запомнит это имя и вырежет на коже, если найдет хоть один чистый лоскут.
Вот женщина… ухоженная, полноватая, но все одно заметно, что она любила себя. Даже после смерти она пыталась выглядеть… достойно?
Хорошее слово.
Мужчина… и снова женщина… еще одна… логично. Мужчины сильны физически. А вот женщины – легкая добыча. Их собирали со всего города. И счастье, что среди мертвецов нет детей.
Относительное счастье.
У освежеванного тела Донни, Кохэн остановился. И стоял долго, разглядывая то, что, собственно говоря, осталось. Что ж… Донни заслужил смерть. Единственный, пожалуй, о ком Кохэн не сожалел.
Дороги и вправду лежали разные.
Мощеная вела к воде и твари, которая с удовольствием сделает именно то, что подсказывает ей инстинкт. Теперь-то ее волю ничто не сдерживало.
Но Кохэн может попытаться одолеть тварь.
У него есть клинок и сила.
Теперь есть сила.
Тени за его плечами обретали плотность, они, заглянувшие в явь этого мира, обживались в нем. И если Кохэн позволит, тени укажут иной путь.
…след на камнях.
…зверь почуял бы запах, но Кохэн не был зверем. Но и ему было даровано многое. Он шел по этому следу, оставленному белесыми каплями крови, и с каждым шагом обретал уверенность, что поступает верно.
…боковой коридор.
Узкий и с каждым шагом становится все у́же.
Кости под ногами. Белесые, хрупкие, они не ломались, но рассыпались, прикрывая прахом прах. И значит, та, чья кровь указала дорогу, прошла уже.
Коридор спускался ниже.
И еще ниже.
И закончился внезапно, вывел в очередную пещеру, тьму которой разгоняли зеленые светящиеся колонны. Кохэн не сразу и осознал, что видит перед собой.
Жуки-падальщики.
Молчаливые сторожа кладбищ.
Плотные панцири, покрытые светящейся слизью, прикосновение которой вызывало глубокие ожоги. Мощные жвалы. И постоянный голод, заставлявший их спускаться ниже и ниже. Среди охотников бродили легенды, что живую плоть жуки потребляли столь же охотно, что и мертвую. Проверять правдивость этих слухов на собственной шкуре Кохэну не хотелось.
А вот место, куда он попал, похоже, именно кладбищем и являлось.
Каменные холмы могил.
И кривоватые деревья, выраставшие из них. Перекрученные ветви, растрескавшиеся стволы, покрытые потеками белесой смолы. Деревья были столь уродливы, что Кохэн, глядя на них, испытывал почти физическую боль.
Это следовало бы уничтожить, и давно.
И словно услышав отголосок святотатственной мысли, жуки зашевелились. Они все еще спали, опутанные коконами сторожевых заклятий, но нити силы таяли, и стремительно.
Сколько осталось времени?
Немного.
…и Кохэн решился.
Он ступил на зеленый мерцающий ковер. Он шел, стараясь не слушать влажный хруст, не думать о том, что каждый шаг его сказывается на заклятье.
Паутина вот-вот распадется.
И тогда…
Тени не спасут Кохэна. Но и бежать он не станет.
…ему оставалось два шага, когда дверь в Бездну распахнулась.
