Глава 30
– Сыграй… – его голос звучал в голове. И руки Тельмы, вне зависимости от желания ее, поднялись, поднесли свирель к губам.
Она не хотела.
Не собиралась.
Но свирель сама заиграла…
…нет.
…и да, Тельма так долго молчала, и теперь ее душа желала говорить, а свирель умела слушать. Это ведь тоже дар свыше.
Не для Мэйнфорда мелодия.
…она об одиночестве.
…и тоске.
О холоде, который поднимается из самих глубин земли. Об извечной тьме и потерянной надежде, что воскресала, но лишь затем, чтобы вновь умереть.
Умирать раз за разом.
Свирель говорила о прошлом забытом, полустертом. О мире, который давно уже перестал существовать. О холмах, утративших зелень. О силе, что поила истощенную землю, но не способна была напоить. О море. И ужасе существа, впервые не ощутившего земли под ногами.
О бурях.
И днях пути… о…
Пощечина отрезвила.
– Дрянь, – спокойно сказал Тео, но теперь Тельма видела, что спокойствие это было ложным. И не удержалась от улыбки, хотя улыбаться разбитыми губами было сложно. Она потрогала щеку, провела языком по зубам, убеждаясь, что все целы.
Неважно, как оно потом обернется, но отращивать новый зуб – удовольствие сомнительное.
– Ты ведь сам хотел, чтобы я сыграла, – сказала Тельма с прежнею улыбкой. – Ты ведь сам…
– Дрянь.
Он вырвал свирель и швырнул ее на пол. Какое небрежное отношение к артефакту. Свирель не виновата, она поет о том, что чувствует. И Тельма тоже не виновата, что дар ее позволяет чувствовать других. И пожалуй, теперь она почти понимала того, кто явно желал ее смерти.
– Идем, – Тео сжал руку, и все-таки кость хрустнула. Тельма слышала этот хруст отчетливо и по змеиной улыбке Тео понимала: он тоже слышит.
И ждет крика.
Мольбы.
Просьбы пощадить, обещаний… раскаяния… чего-нибудь. Он ведь кормится эмоциями.
Как и сама Тельма. А сейчас она голодна.
Очень голодна.
– У нас впереди много времени, – пообещал Тео.
А боль была не такой уж нестерпимой. Или просто тело Тельмы привыкло, что ему постоянно причиняют боль? Хорошо бы… времени у них и вправду много.
Он перехватил руку повыше локтя, больше ломать не стал, но потянул за собой. И шел быстро. Тельме приходилось бежать, чтобы успевать следом.
Куда он ведет?
В пещеру.
Она видела ее прежде… конечно, видела… пусть и глазами того мальчишки, который умер в камере. Но сейчас пещера выглядела совершенно иначе.
…костры исчезли, как и уродцы, плясавшие вокруг них, и ямы, в которых держали детей.
…зато теперь Тельма отчетливо видела могилы, из которых вырастали деревья.
– Видиш-ш-шь… – это сказал Тео, отпуская ее. – Теперь ты видишь?
Мертвецов, лежащих под землей, они не зарыты – завалены камнями, и у каждого в груди посажено семя. Лица искажены болью, но, наверное, так и бывает, когда питаешь что-то.
Семена прорастали.
И вытягивали силы из хозяев.
А потом… потом, не способные укорениться в чужой земле, погибали сами.
– Смотри хорошенько, глупая девчонка, – Тео подтолкнул ее к первой могиле. – Вот мой прадед… он привез семена, а с ними и надежду. Он дорого заплатил за нее… отдал всех своих детей… почти всех, кроме деда… и после лег в могилу сам, понадеявшись, что сил его хватит.
Тео пинком отправил камень с могилы в дальний угол.
– Видишь его?! Чувствуешь? Он еще жив… он многих повел за собой… ему верили… а он взял и… будто не было других.
Были.
Деревьев много. Целый сад. Мертвый сад.
– А вот это правая его рука… альв… благородный… королевской крови… он отказался от наследства и трона, надеясь спасти всех… что с ним стало?
В теле ни капли благородства, лишь искореженный, смятый корнями костяк. А лицо почти нетронуто, и маска ужаса, застывшая на нем, отвращает.
– И его сын… этого не знаю… какой-нибудь благородный дурачок, решивший, что у него получится то, что не вышло у прочих… они идиоты!
Голос Тео заставил пещеру вздрогнуть.
– Они ложились в могилы, друг за другом… уходили, не пытаясь понять, почему же не получается… истратили все… почти все… я пытался остановить, но кто будет слушать отверженного? Нет… слушали… только слышали не то… мало силы? Надо добавить… где живет сила? Где?!
Он тряхнул Тельму, и сломанная рука опалила ее.
– В крови.
– Правильно, девочка. В крови. Чем больше крови, тем больше силы. И здесь лились реки… только новое древо все равно умерло… вот оно… уже почти…
Кривоватый уродец, в котором ни тени величия. Оно еще жило, цеплялось за явь кривоватыми паукообразными корнями. И человек, из груди которого вырастало дерево, тоже дышал.
Они умрут в один миг.
Невообразимо романтично. И все одно отвратительно.
– Почему человек?
– Добровольцы среди альвов закончились… пока… но правда в том, что ни один из них, – Тео обвел рукой зал, – не принадлежал этому миру. Вот и не получалось. Мы все были рождены в Старом Свете. Мы привезли с собой память о нем…
Не только память. Само это место – гробница прежнего мира, вот только Тельму вовсе не тянет преклонять колени перед мертвецами.
А рука ноет.
Боль далекая, глухая, дрессированная, если соглашается отступить ненадолго. И Тельма, придерживая рукой руку, поглаживает предплечье.
Локтевая или лучевая?
Обе?
– Вам понадобился донор, – она не смотрела на Тео.
…а если бы продолжила играть? Если бы свирель не замолчала… что толку гадать? Свирель осталась в пещере с мертвецами. Здесь, похоже, все пещеры с мертвецами. Только одни мертвецы мертвы чуть более других.
– Донор, – протянул Тео странным тоном. – Правильно, девочка… нам понадобился кто-то, кто одинаково принадлежал бы обоим мирам…
Страж.
Кровь альвов Старого Света, разбавленная человеческой, а потому сумевшая соединиться с кровью императоров масеуалле. Все беды от славных предков. И Тельма озвучила бы мысль, но спиной ощутила, как Тео улыбается:
– И он пришел.
Пришел.
Вот дурак… таким и помрет.
На шею легла холодная ладонь, а когтистые пальцы ласково стиснули позвоночник. Одно неверное движение, и он хрустнет. Позвонки мало прочнее локтевых костей… или все-таки лучевых?
Стоило больше внимания уделять целительству.
– Повернись, – велели Тельме. – Но медленно. И без глупостей…
Какие уж тут глупости. Подвиг подвигом, а жить хочется. На сколько хватит Тельмы? Пара вздохов? Десяток ударов сердца. А потом его остановят. И хорошо, если ударом ножа, а не заклятьем, которое не убьет, но спеленает.
…где не хватило сил одного, возможно, пригодятся двое? Как в сказке, где он и она умерли в один день. Легли в могилу. И стали кормом для дерева.
Мерзковатые мыслишки.
И пот стекает по спине. А ведь в пещере не жарко. Далеко не жарко. И трясет Тельму, похоже, от холода. Ничего, недолго ей уже бояться. Или мерзнуть. И вообще надо думать…
О чем?
О ком?
О том ли, кто прижался к ней, наклонился. Левая рука легла под грудью. Правая все еще давит на шею. И это выразительней слов, потому Зверь замер.
Он был прекрасен. Тельма помнила свой прежний сон, но наяву… наяву Зверь превосходил сам себя. Тяжелая голова. Морда – или все-таки лицо, если он разумен? – с крупными чертами, в которых больше львиного, нежели человеческого. Пасть приоткрыта. Видны клыки.
Шея короткая.
Над ней возвышается мускульный горб спины, из которой вырастала пара перепончатых крыльев.
Зверь определенно был прекрасен во всем.
Кривоватые передние лапы полосовали камень, оставляя в граните глубокие царапины. Скорпионий хвост нахлестывал впалые бока. И сладкий запах яда – а Тельма откуда-то знала, что и капли этого яда хватит, чтобы убить половину города, – расплывался по пещере.
– Надо же… он прошел полную трансформацию, – шепотом заметил Тео, но и сказанные тихо, эти слова дошли до Зверя. Он оскалился и издал громкий протяжный рык.
Зверю Тео не нравился.
И Тельма его всецело в том поддерживала. Вот только сделать ничего не могла.
– Скажи ему, пусть подойдет…
– Сам скажи.
Пальцы на шее сжались. А ведь он сломает, не колеблясь… и даже если Зверь исполнит все, что от него потребуют, все равно Тео не отпустит.
Слово даст.
Он уже однажды давал слово. Или клятву? Или что там еще… и не помешала эта клятва избавиться от мамы. Так стоит ли…
– Не храбрись, девочка, – его дыхание пахло лилиями. – Ты ничего не сможешь сделать.
Наверное.
Он – не Джессемин, которую Тельма убила. И не раскаивается. Определенно, не раскаивается. Он не мальчишка приютский, вздумавший отобрать у нее медведя… и не банда городских, с которыми пришлось схлестнуться… эта драка не будет честной.
В ней не победить.
Но это не значит, что Тельма не попробует.
Она заглянула в желтые звериные глаза и улыбнулась: если все получится… пускай все получится… и тогда Зверь останется жив.
Мэйнфорд с ним.
Он бы назвал Тельму дурочкой. А еще напомнил бы, что она уже стояла на грани. И вообще война – мужское дело. А она лезет… не нарочно, но ведь лезет же.
Вдох.
И выдох.
Тельма ответила бы, что сама разберется. И вообще вряд ли у них что-нибудь получилось бы. Она не из тех, кого зовут замуж. Да и Мэйнфорд в роли примерного семьянина представляется слабо.
Ничего бы не вышло.
Роман.
Болезненный и долгий, замешенный на сексе, а потом – на чувстве вины и обоюдном одиночестве. Череда расставаний. Встреч. И попыток начать заново. Но… ничего бы не вышло.
А так у него будет шанс.
Он поймет.
Возможно.
Снова выдох. И глубокий медленный вдох. Сломанная рука отвлекает, но… ничего, Тельма справится, она задвинет и боль, и страх, и прочие ненужные эмоции.
Она не позволит навредить своему Зверю.
И все сделает быстро.
Здесь.
Там же время не имеет значения.
Как и то, что когти Тео пропороли кожу.
Плевать.
Вдох.
И ее ладонь нащупала бледную руку Тео. Накрыла. Легонько сжала.
Выдох.
Падение-полет.
Последний из полетов из яви в сон.
…темно.
…но Тельма больше не боится темноты.
Сыро.
Холодно… как же здесь холодно. И бледный огонь в камине не способен согреть. Пламя перекатывается, от камня до камня, и камни эти подергиваются беловатым налетом инея.
И худенький мальчишка засовывает в огонь руки, но не получает и капли тепла.
– Что ты натворила? – он оборачивается к Тельме.
Тео? Наверное, здесь у него другое имя, но человеческий язык слишком груб, чтобы совладать со всеми гласными правильно.
– Вытащи нас.
– Не получится, – Тельма садится на грязный ковер. – У меня больше не осталось сил.
Она чувствует, как истончается нить, привязывавшая ее разум к телу.
Она уже тоньше волоса.
Она…
– Ты не понимаешь, что натворила!
Лицо мальчишки искажает злоба. Не все альвы одинаково прекрасны… пускай.
– Это твой дом?
Он смеется хриплым заливистым смехом:
– Это наш дом, глупая женщина… теперь это наш дом до скончания времен…
…что ж, кое в чем он прав. Время здесь течет иначе. И впереди их ждет вечность. Вечность наедине с тем, кто тебя ненавидит, – не самый лучший жизненный выбор. И мелькает предательская мысль: а вдруг бы все-таки у них получилось?
…он почти успел.
Зверь шел по следу и менял тело, а Мэйнфорд не противился переменам, осознавая, что в новом обличье у него будет больше шансов вернуться.
…буря нарастала.
Там, наверху.
Мэйнфорд слышал голоса ветров сквозь каменную толщу, а будь его желание, он бы и увидел, что черные клубящиеся тучи, что молнии, рожденные в столкновениях их. Телефонные столбы, которые ломались, будто щепки, и хлысты проводов, взлетавшие, чтобы обрушиться на каменные стены зданий.
Сами эти стены, слишком тонкие, чтобы защитить.
Чтобы даже устоять под натиском ветра.
Дамбу, разменявшую не одну сотню лет. Устаревшую. Ослабевшую. Она еще кое-как сдерживала реку, но щиты ее гудели от натуги. И сила, в них перекачиваемая, уходила в воду.
Изоляция повреждена.
И контуры размывает.
Кто-то понял это и связался с домом. Предупредил своих, чтобы спасались. И значит, вот-вот новость выйдет за пределы одной квартиры. Слухи расползутся стремительно, что опухоль. А следом… что? Паника? Толпы людей, потерявших разум, движимых одним-единственным желанием – спастись. Пробки на дорогах. Толчея. Вой и гнев. И оружие – единственным весомым аргументом.
Кровь, которую Нью-Арк примет с радостью.
Он должен остановить это.
Подняться над бурей.
Усмирить.
А разве Мэйнфорд способен на такое?
Да. Зверь знает. Медлить нельзя, а он, вместо того чтобы подняться – выход рядом, его нынешнее тело прекрасно ориентируется в хитросплетениях коридоров, идет по следу женщины.
Спасет одну – погибнут тысячи.
Десятки тысяч, когда дамба все-таки рухнет и потоки воды устремятся сквозь город. Они подхватят и машины, и людей, смешают воедино…
…его долг…
…есть еще время. С Острова сняли щиты, и значит, кто-то осознал, что один Остров – это далеко не Нью-Арк. Перенаправленной силы хватит на то, чтобы противостоять буре.
Минут десять.
Или даже пятнадцать.
В любом случае, за пятнадцать минут многое можно успеть.
Например, найти ее.
Его женщина выглядела изможденной и откровенно жалкой. Ей было больно и страшно, и Зверь заскулил, не представляя, как быть дальше. Он желал смерти тому, кто держал его женщину.
Был близок.
Слишком близок, чтобы убить.
Он успеет раньше. И хорошо, что Зверь понимал это, иначе у Мэйнфорда вряд ли получилось бы удержать его.
…один удар.
…хватило бы удара, лапой по горлу, чтобы наверняка, чтобы голова отделилась от тела… но ведь не подпустит. Стоит, сволочь, улыбается.
Горит ярко.
Знакомое пламя… здравствуй, старый враг. Можно ведь говорить, не разговаривая, просто глядя в глаза. И получить ответ: здравствуй. Я не враг тебе. Просто так все получилось.
Отпусти.
Ты же сам понимаешь, что не могу.
Тебе нужен я? Я останусь. Не обману… отдам… что? Сердце? Забирай. Город? Города скоро не станет. Буря почти вошла в полную силу, и даже если выкачать из щитов Острова всю силу, дамба не выдержит. И ты знаешь об этом, старый враг.
Не ты ли привел бурю?
Зачем?
Для того ли, чтобы прошлась она по улицам водяным мечом, ветряным серпом? Сняла жатву, удобрила землю кровью, отворила запертую дверь, выпуская тех, кто уже давно перестал быть богом.
– Ты… правильно понял, Страж, – бледноволосая тварь, прятавшаяся за Тельмой, произнесла это очень тихо. А в следующее мгновенье Тельма улыбнулась.
Зверю.
И Мэйнфорду.
Он хорошо знал эту виноватую улыбку и крикнул бы, пытаясь остановить, если бы мог кричать. Но из звериной глотки вырвался лишь рык. И гром его, отраженный стенами, ударил по Мэйнфорду. А Тельма упала. И тварь вместе с нею.
Эта тварь и понять не успела, что именно произошло…
…впрочем, что пенять ей, если Мэйнфорд и сам опоздал?
Буря над городом медленно разворачивала черные крылья…
…Тельма дышала.
…а тварь не отпускала ее даже сейчас. Но больше не способна была причинить вред. Грудная клетка его вздымалась и опадала. Ритмично. Спокойно.
На губах замерла улыбка.
И Зверь заскулил.
– Погоди, – Вельма с трудом держалась на ногах. – Ты не знаешь, в чьем они разуме. Убьешь его, и тогда она точно не вернется.
…права альва.
Шанс есть. Призрачный, крохотный, но это больше, чем ничего. И Зверь отступил. Он готов ждать. Вечность? Пускай. Он ляжет, согревая женщину теплом собственного тела.
– Тебе надо идти, – Вельма опустилась на колени рядом с альвом. – Разве ты не слышишь, что там творится? Уходи… сделай, что должен… а они… они никуда не денутся.
Зверь не желал уходить.
Буря?
Пускай.
Бездна?
Ну и Бездна с нею, а вот оставить свою женщину в подземелье, рядом с тем, чье пламя почти погасло, – это выше его возможностей.
Только Мэйнфорд думал иначе.
И тяжеловесное, неуклюжее в общем-то тело развернулось. Оно с немалым трудом – подземелья не желали выпускать добычу – протискивалось по узким норам ходов. И чем выше поднимался Мэйнфорд, тем острее ощущал свое бессилие.
Буря…
…город беззащитен.
…и даже Остров, извечная цитадель, не устоит перед яростью моря.
Лопнули цепи со вплетенными в них заклятиями, которые удерживали море на расстоянии, смиряли гнев его, даруя Заливу постоянный штиль.
Рассыпались один за другим Призрачные столпы.
Хрустела защита.
И небоскребы, облитые дождем, держались из последних сил. Зверь слышал, как натужно гудят металлические остовы их, как крошится бетон. И как медленно, но верно, рассыпается он.
И вопрос времени, какое из величественных зданий рухнет первым.
Зверь выполз под дождь.
Струи воды хлестали, что плети, и это отрезвляло. Радовало злою радостью. Мэйнфорд вдохнул ледяной воздух, тело его изнывало от предвкушения. Тело его желало подняться в черно-красные небеса. И молнии притихли.
Сама буря попятилась.
Нет, она не испугалась. Стихии не свойственно испытывать страх. Скорее уж ей было любопытно взглянуть на безумца, которому вздумалось бросить вызов.
Буря позволила ему подняться.
Разомкнув веки туч, она выпялилась лунным глазом, желтушным, прорезанным трещинами. И загудели, приветствуя, ветра. А затем, повинуясь молчаливому приказу, вцепились в новую игрушку.
Зверь смеялся.
И смех этот был клекотом, а клекот прорывался и сквозь вой взбешенных ветров, и сквозь треск молний. Гром… небо кувыркалось, пытаясь стряхнуть Зверя, но теперь он был свободен.
В кои-то веки свободен.
Он слышал силу.
Он видел силу.
Вихри и протуберанцы, всех оттенков алого, перерождавшиеся в молнии. Белые ветряные нити, обманчиво хрупкие, тонкие, но способные на многое. Синих водяных змей, отяжелевших, медлительных и желавших одного – воссоединиться с материнской стихией.
Еще немного – и небеса разверзнутся.
Он видел и землю.
Внизу. Бурые и черные пятна, закрытые пока рты будущих провалов. И пятен становилось все больше. Земля отвечала огню и воде. Она спешила зарастить раны и в то же время сама готовила ямы ловушек. Под Друри-лейн, и под площадью, и почти весь Второй округ… часть кварталов Третьего…
Зверь зарычал.
Поначалу это было рыком, от которого вихри застыли, а протуберанцы почти погасли. На долю мгновенья всего, но и этого хватило.
Страж?
Наверное. Кровь и суть.
Рождение.
Молнии, перекрестившиеся на теле Мэйнфорда, принесли боль, а еще хмельную радость: он способен поглотить их силу, выпить до дна. И перенаправить.
Только не надо ярости.
Спеть.
Колыбельная для бури? Ему пригодилась бы свирель, а то у самого Мэйнфорда ни слуха, ни голоса.
Ничего.
Он все равно запел. Хрипло. Натужно. Вытягивая для этой песни силу. Теряя себя, пока вовсе не перестал существовать.
Остались лишь Зверь и буря.
Наедине друг с другом.
…Зверь пел о прошлых жизнях. О неволе. О смерти, которую принимал раз за разом.
…буря не жалела.
Почти.
…она тоже знавала клетки, пусть и сотворенные из скал и заклятий, но одинаково нерушимые. Она умирала, усмиренная, лишенная сил, чтобы возродиться в морских глубинах.
Зверь пел о тоске.
И буря подвывала. Она тоже была одинока.
…это было не колыбельной, но сказкой о том, что когда-нибудь, когда-нибудь и буря отыщет того, кто взглянет в чудовищное ее лицо без страха. И тогда увидит, осознает, что лицо это прекрасно.
Молнии ложились опавшими листами.
Утихали ветра.
И плети ливня рассыпались на бисер…
…буря умела верить.
И плакать.
За слезами она не услышала, как тихо, без скрипа, приотворилась дверь в Бездну.
