Глава 27
Остров встретил Зверя гудением ветра.
И это было странно, потому что ветра здесь, если и приключались, то мягкие, усмиренные решеткой погодных заклятий.
Этот же выл.
Пластался по улице, гнал сухую листву.
И Зверь чуял близость беды.
Ветер.
Море.
Разве Мэйнфорд сам не видел, какое оно? Почти черное, клубящееся, того и гляди расползется трещиной, обнажив голое дно Залива, а из него, из тины и пепла, из грязи и золота, пролитой крови, поднимутся мертвецы.
Армия?
Почти. Надо увозить Тельму… или успокоиться. Щиты стоят, Мэйнфорд чувствует их кожей, и надо быть совершеннейшим безумцем, чтобы развеять их.
Кому это надо?
И главное, зачем?
Зверь не знал, но он слышал горечь в запахе ветра, и близость беды чуял, и спина ныла, чесались крылья. Если Мэйнфорд не верит собственному чутью, то чему вообще он готов поверить?
…радио шипело и плевалось.
…и Мэйнфорд переключался с радиостанции на радиостанцию, уверяя себя, что эти вот помехи – дело временное… не дело даже.
Ветер.
И заклятья.
И если что-то идет не так, то…
…прогноз погоды. И диктор нарочито бодрым тоном вещает о буре, зародившейся где-то к востоку от Нью-Арка. Ее даже окрестили именем.
Жасмин.
Или Жаклин?
…диктор просит запастись терпением и стоически вынести некоторые неудобства. Буря требует особых мер, и часть щитов будут дезактивированы, поскольку только так можно обеспечить питание других, прикрывающих дамбы.
Вот в чем дело.
Дамбы.
И река, которая готова разбухнуть, словно вена наркомана, получившая тройную дозу. Про дамбу… что-то такое Мэйнфорд слышал. Про необходимость не то реорганизации, не то реконструкции. Дебаты. И обвинительные речи левых радикалов, которым правые и не менее радикальные личности со всем смирением отвечали, что срок эксплуатации еще не изжит, а запас прочности приличен.
Что существуют нормы.
Соответствия. И бюджет в нынешнем году не выдержит затратного ремонта.
…гражданам надлежит сохранять спокойствие. Поводов для паники нет. Стоит просто проявить благоразумие…
Матушка всегда отличалась благоразумием. И Мэйнфорд от души надеялся, что привычка ей не изменит. Она должна быть дома. Готовиться к похоронам.
Или правильней будет сказать: готовить похороны?
На центральной улице стоял полицейский кордон. И Мэйнфорд остановился:
– Что случилось? – сердце кольнуло нехорошее предчувствие, а Зверь оскалился: он помнил предупреждение начальства. Если Мэйнфорда и отпустили, то не значит, что надолго.
Шефа и подвинуть можно.
Или обойти.
И может статься, что кордон – по его душу…
– Езжай! – крикнул молоденький полицейский, одной рукой удерживая кепку, а другой пытаясь справиться с плащом. Прорезиненные полы наполнялись ветром, словно паруса, и парня неумолимо влекло к стене здания. – Очистить улицы… до утра… штормовое предупреждение… код красный.
Код красный на Острове если и объявляли, то считаные разы.
– Езжай! – это Мэйнфорд прочел по губам, ветер заглушал человеческий голос.
Многие голоса.
А чуть ниже он перевернул столики и свалил фонарный столб прямо на витрину. Блестело стекло на асфальте, словно окаменевшие слезы. Было в этом что-то завораживающее, как и в щегольском автомобильчике, насаженном на пики ограды… в женщине, которая вцепилась в эту самую ограду, не желая расставаться с имуществом… в полицейских, что пытались ее уговорить… и в другом кордоне… в вое сирены, пробивавшемся сквозь голос бури.
Ветер крепчал.
И порывы его таранными ударами бились в двери. Он словно пробовал старенький автомобиль Мэйнфорда на прочность, а может, предупреждал: человеку не следует играть с бурей.
Все одно не одолеет.
…гостиница защищена. Мэйнфорду стоило бы позвонить, но гостиница защищена. Она выдержит и предвестье бури, и саму бурю, если понадобится. Взрыв. Огонь. Воду. Да что угодно. Даже если дно расколется и Остров погрузится в Бездну, она устоит.
Как и родовое гнездо семьи Альваро.
…именно что Альваро.
…быть может, потому отец и не любил его? Быть может, потому и ушел в тень своей супруги? Влез в биржевые игры, отнюдь не из желания выиграть, но пытаясь проиграть все, что можно.
А там и получить свободу.
Кованые ворота раскрылись, пропуская автомобиль.
И закрылись, смыкая щиты. Ветер ударил в них, но оказался не способен пробить. И разозленный, швырнул вслед горсть грязи.
Листьев мокрых.
Воды.
Зверь заворчал. Он помнил это место по прошлым жизням. Дом-клетка. Дом-призрак, где раз от раза его лишали сил. Он помнил все прежние свои воплощения и памятью этой делился с Мэйнфордом. Не жалоба – предупреждение.
Следует быть осторожным.
Иначе нацепят ошейник. Спеленают заклятьями.
Прикрутят к железной кровати, а затем, вскрыв череп, влезут в голову, чтобы спасти от безумия, которое никогда-то безумием не было. Они будут наполнять тело, точно сосуд, ядами до краев.
За край.
И дальше. И Зверь, отравленный, ослабленный, не сможет помочь человеку. А человек будет кричать. Но все сумасшедшие кричат, не понимая своего блага… и умирают.
Это тоже правило.
– Сейчас все будет иначе, – пообещал Мэйнфорд не столько Зверю, сколько себе самому.
Он шел.
По широкой аллее. Молчаливые вязы. Фонарные столбы, изготовленные по особому матушкиному проекту.
…он видел белую громадину дома, все одно мрачного, несмотря на цвет. Белый предполагал легкость, но ничего-то легкого в этом особняке не было. Приземистый. Размазанный какой-то. С трудом держащийся на подпорках-колоннах.
И окна его узки, что бойницы.
И сам он по-старчески подслеповат. Уродлив.
Молчалив.
Куда подевалась прислуга? В холле тишина. Пустота. Запах прелых листьев… и это странно.
– Эй… – голос Мэйнфорда рождает эхо.
Где дворецкий?
Горничные? Лакей, в обязанности которого вменялось дежурить при телефоне. Сам аппарат покрылся толстым слоем пыли.
Давненько Мэйнфорд не заглядывал домой.
– Есть тут кто?..
Двери открыты. Пыль и пепел. Увядшие букеты.
…отец сидел у погасшего камина. В первое мгновенье Мэйнфорду показалось, что он мертв, но нет. Стоило приблизиться, и отец обернулся.
Не мертв – стар.
Истощен.
Волосы побелели, потемнела кожа, пошла старческими пигментными пятнами. Он усох, будто та же роза, что при прикосновении рассыпалась прахом.
– А, это ты… – отец с немалым трудом удерживал тяжелую газету недельной давности. – Явился на ужин? Она будет рада…
– Что здесь произошло?
Мэйнфорд поднял трубку телефона и хмыкнул: тишина. Буря отрезала Остров от остального мира? Или же сделал это тот, кто выпил жизненные силы отца? И как быть?
Оставить его?
Или бросить все, метнуться в участок… им сейчас не до Мэйнфорда, да и вряд ли удастся переправить его в госпиталь.
– Зерно опять подорожало, – отец произнес это дребезжащим голосом. – Ты знаешь, что твой братец – ублюдок?
– Знаю.
– Не в том смысле, который… – отец махнул рукой, и тяжелое обручальное кольцо соскользнуло с пальца, упало, покатилось под стол. – Он не мой ребенок… и Джесс… надо было выгнать эту шлюху.
– Надо было.
Зверь волновался и требовал движения. Что бы ни произошло в доме, это уже имело место, и Мэйнфорду ничего не исправить.
Человек умрет.
Он уже умирает, стремительно старея. Так стоит ли пытаться его спасать? Он скончается раньше, чем Мэйнфорд дойдет до входной двери. И чудо, что вообще протянул так долго.
– Но нет… как же… имя… скандал… она все у меня забрала! – отец произнес это плаксивым тоном. – И тебя хотела… я не позволил… не отдал…
– Спасибо.
– А твой дед предупреждал, что она шлюха… я не верил… все они…
– Кто это сделал?
– Она сказала, что ты убил Гаррета.
– Не я. Он сам…
Мэйнфорда не услышали.
– Убил… правильно, так ему и надо… вечно всюду нос свой совал… я его видеть не мог. Веришь?
– Верю. Папа, послушай…
– Джесс хотя бы в глаза не лезла… и из дому убралась… правильно, это не ее дом! Это мой!
– Твой.
– И деньги мои! У меня есть свои деньги! – он сунул руку в карман и вытащил горсть сухой листвы. – Видишь? У меня есть золото!
– Вижу.
– Не отдам! – отец выпустил газету, и та упала, чтобы, коснувшись пола, рассыпаться пеплом. – Она говорила, что я неудачник. Но у меня есть деньги! Есть!
– Хорошо, – Мэйнфорд отступил.
Он никогда не чувствовал особой душевной близости с отцом. Он и видел-то его редко, воспринимая как еще один элемент огромного особняка.
Что было?
Еженедельные визиты в кабинет. И глухой голос няньки, которая рассказывала о том, как Мэйнфорд себя вел. Благосклонный кивок отца… в лучшем случае. В худшем – он бывал слишком занят, чтобы обращать внимание на такую ерунду, как поведение ребенка.
Потом, подрастая, Мэйнфорд все острее осознавал, что и визиты эти, и встречи за завтраком – когда ему позволено было завтракать за взрослым столом – родителей тяготят. И единственное, что сделал отец хорошего, это отправил Мэйнфорда к деду.
Так почему сейчас неотвратимость смерти этого, в сущности своей совершенно чужого человека задевала? Откуда взялось это ощущение пустоты? И гнев, в нем зарождавшийся?
Черный, как буря, готовая ударить по Острову.
– Деньги есть… – отец обмяк.
Он еще дышал, но сипло, тяжело.
А по комнате поплыл резкий запах мочи.
Зверь отступил. Ему не было жаль человека, он вообще не понимал смысла в жалости, но лишь знал, что магия Хаоса способна задеть и Мэйнфорда.
А этого нельзя было допустить.
Матушка нашлась в своем будуаре. Она сидела перед зеркалом, прямая, что спица, и в руке держала черепаховый гребень.
– Это ты, дорогой? – матушка обернулась.
Она постарела или, скорее, лишилась силы, а с ней и магии, что поддерживала в теле ее иллюзию молодости. И эта женщина в шелковом халате, наброшенном поверх черного платья, выглядела… странно?
– Я.
– Я все ждала, когда же ты придешь, – она ласкала белый пух волос гребнем, не замечая, что пуха этого остается все меньше и меньше. – Я так ждала, что ты придешь…
– Теперь я здесь.
В ее комнате, отделанной в сине-серебристых тонах, не осталось живых цветов. А ведь когда-то матушка с особой тщательностью следила за интерьером.
…и не позволила бы оставить в своей постели мертвеца.
Гаррета обрядили в черный костюм, и выглядел братец на редкость умиротворенным. Он и улыбался не прежнею своею ехидной улыбкой, но вполне по-человечески, с сочувствием.
Руки сложены на груди.
Сцеплены нитяной петлей. Из-под ладоней выглядывает черная книжица, не то Заветы, не то Конституция. А может, и личный дневник, с Гаррета бы стало.
Сияют свежим воском туфли.
– Зачем ты убил своего брата? – поинтересовалась матушка светским тоном. – Это не по-родственному.
– Мне жаль, что так получилось.
– Не жаль… ты никогда его не любил… и отец… и этот… которого назвали моим мужем. Я ведь не была так глупа, сынок, чтобы не видеть, каков он. Но мне казалось, я сумею справиться. Слабый муж лучше сильного. Я видела, что мой отец сделал с мамой. Он держал ее за куклу. Золотая… нет, не клетка даже, сквозь прутья клетки мир виден, а он посадил ее в шкатулку, которую запер в сейф.
Мэйнфорд присел на край пуфика.
Буря ярилась.
Она нарастала, закручивая вихри одичавших ветров. Вот-вот спустит со сцепки, натравит на город, и понесутся они, улюлюкая и завывая, громя все, что встретится на их пути.
Дамба выдержит.
Должна выдержать.
А если нет? Тогда река, переполнившись, выйдет из берегов. И не просто выйдет. Она взовьется на дыбы, пронесется по грязным улочкам Третьего округа, сдирая тонкую шкуру асфальта. Она вывернет с корнями редкие дерева и сметет дома, которым не повезет встать на ее пути.
Что уж говорить о хибарах нищих…
…сколько погибнет?
– Он не оставил ей ничего… ни глотка свободы… только повторял, что она дура… так ведь и поверить недолго, – матушка о буре вряд ли думала. Что ей до реки? До дамбы? Остров надежен, как ее жизнь, правда, жизни этой осталось на пару глотков, но и только. – А потом мой брат сошел с ума. Я ведь помню, как это было… я действительно никогда не желала тебе зла…
– И поэтому переплела судьбу?
– Знаешь? – матушка нисколько не удивилась. – Конечно… смешно было думать, что они не вмешаются. Запомни, Мэйнфорд, богам не стоит верить… на самом деле им нет дела до людей. Особенно когда люди перестают верить в богов. Это оскорбляет. И ослабляет. А что возвращает веру?
Катастрофа.
И осознание, что человек – слабая тварь. Беспомощная перед стихией. Знала ли Провидица? Буря – яркое событие, которое не могло пройти мимо взгляда ее. Проклятье!
– Я не хотела троих детей… я знала, что тогда проклятье убьет первенца… знала!
Она раздраженно ударила по стеклу гребнем.
– Мой отец был наивен… все искал и искал, копался… перекопал все дневники… обряд этот… он мог тебя убить.
– Но не убил.
– Не убил, – эти слова прозвучали эхом. – Они не позволили. Им тоже надоело сидеть взаперти… знаешь, что будет, если открыть дверь в Бездну?
– Чудовища выйдут на свободу.
– Чудовища давно уже на свободе, – матушка провела пальцем по губам. – Мой брат резал себя. Он говорил, что хочет выпустить Зверя, который заперт внутри… и резал. Брал нож… и выводил узоры. Один за другим. Это было даже красиво…
Мэйнфорд расстегнул рубашку.
– Такие?
Матушка повернулась, уставилась на шрамы в немом восторге.
– И ты? Конечно… ты же болен… ты всегда был болен, хотя не желал признавать этого. Его привязывали к кровати. Он кричал. Так страшно кричал… его пеленали. Засовывали в ванны со льдом. И оставляли там. Он лежал синий-синий и шевелил губами, шептал, что Зверь не дает ему покоя, что нужно выпустить крылья. Я приходила. Отец злился, а я все равно приходила. Как я могла их бросить? Мама плакала все время… и таяла… если бы у нее был хоть кто-то, кто бы помог выдержать, но отец… слишком жестокий и упрямый. Все жили лишь его волей. Его желаниями. А он верил, что сумеет помочь. И ради этого лил кислоту на голову моего брата, прижигал его пятки каленым железом… пытал электричеством… сверлил череп… это было страшно, Мэйнфорд. Тогда он еще не знал об обряде. А если бы знал… быть может, мой брат умер бы быстро. Это я помогла ему. Я помогла…
Она засмеялась, а из глаз потекли слезы.
– Я больше не могла смотреть, как его мучают. Доводят до грани и возвращают, раз за разом… пойми, я не хотела подобной судьбы для тебя.
Мэйнфорд молчал.
Что ему было ответить? Что он не знал? Знал, дед не скрывал, что пытался спасти сына от безумия, но… он никогда не говорил, что именно имел в виду под спасением. И тошнота подобралась к горлу, а Зверь притих.
Он-то прекрасно помнил боль, которую пытался делить на двоих, но даже для двоих ее было слишком много.
– Ты был славным мальчиком… очень славным… но обреченным, – мама печально улыбнулась. – А я не хотела снова проходить через это… я еще надеялась… знала, что надежда глупа. Тщетна. Но все равно надеялась… а потом ты стал слышать голоса.
– И ты решила, что лучше от меня избавиться сразу?
– Я бы не позволила тебя мучить. Никакого электрошока. И никакой боли…
– Тихая смерть?
– Иногда она во благо, – спокойно ответила матушка. И Мэйнфорд понял: она вовсе не бредит, она прекрасно понимает, что говорит и кому.
Это не исповедь.
Он видел правду. Видел ее сквозь призму чужого восприятия. И сейчас… сейчас она просто-напросто ищет веские причины, чтобы оправдать свое равнодушие.
Или вновь использовать Мэйнфорда.
Он поймал в зеркале ее взгляд. Холодный. Безразличный.
– Я не должна была привязываться к тебе, ты был обречен, и все, что в моих силах, это дать второму ребенку шанс… – на Гаррета она смотрела почти с нежностью, правда, за ней проглядывало разочарование. Конечно, как мог он, любимец и надежда, столь бездарно умереть?
Непростительная ошибка.
– К сожалению, твой брат получился слишком… эмоциональным. Он не виноват. Это все кровь… альвы никогда не способны были ограничивать себя в желаниях. И Гаррет… ты не понимал его, а он тебя… это было печально.
Печаль у нее получалась плохо.
Быть может, не осталось уже сил на игру, быть может, она поняла, что не стоит тратить эти силы столь бездарно. Главное, матушка вновь повернулась к зеркалу.
– Ты нас всех использовала, – Мэйнфорд медленно застегнул рубашку. – Зачем тебе нужен был замок?
– Не нужен. Не замок.
– Алтарь?
– Нож. Инструмент. И камень… ты знаешь, что когда-то… давным-давно наш предок, славный Альваро…
– Я знаю историю.
– И дневники его читал? Конечно… дед позволил бы… тебе бы позволил… это женщины должны знать свое место, а мужчинам можно многое… но он ведь не дал тебе дневников своей жены.
– Она не…
Мама рассмеялась. Звонкий смех.
Девичий.
– Конечно… женщина из народа масеуалле, ставшая не супругой – наложницей. Альваро сам принес клятву перед алтарем древних богов. И император благословил брак… император был милосерден. Или глуп. Но кровь пролилась, и боги услышали. Древние боги. Истинные хозяева этой земли…
Время уходило.
И вскоре Мэйнфорд окажется заперт на Острове. Он уже заперт. Наверняка мосты перекрыты, а внешние щиты подняты и усилены.
Что остается?
Ждать, когда уляжется буря.
Вернуться в отель. Смыть с себя грязь, если, конечно, воду не отключили. Отдохнуть. И пожаловаться на жизнь собачью.
– За невестой дали двадцать пять повозок золота… императорский дар. И Альваро принял его с благодарностью. А еще землю, на которой он выстроил замок. В замке же запер женщину и новорожденного сына ее. Почему он не убил ее?
Матушка спрашивала не у Мэйнфорда – у собственного отражения, которому и отвечала:
– Он боялся… боги ушли, но и слово было сказано, а кровь пролита. Он просто объявил себя холостым и взял в жены человеческую деву… а потом вторую и третью, но слово…
– Помню, было сказано.
– Да, Мэйни… она не была дикой. Она знала двенадцать языков, по числу великих народов, которыми правили масеуалле, и выучить тринадцатый – не так и сложно. Ее готовили стать женою вождя, а потому она с легкостью переняла новые обычаи. Не только язык. Одежда, манеры, законы… та, кто стоит у власти, должна соответствовать супругу. И она ни словом не упрекнула Альваро, что он убил ее брата. Войны вождей – не женского ума дело. Но несмотря ни на что, для Альваро она оставалась дикаркой. Забавой. Наложницей… скажи, разве это справедливо?
– Не знаю.
Дела давно минувших дней. И прошлое раз за разом возвращается, настырно лезет, пусть все двери и заперты, а оно ломится и ломится, ищет малейшую щель.
– Она привела своего сына на алтарь. И возложила на чело его корону… в этой короне остался лишь один камень, но и его силы хватило, чтобы воззвать к предкам. Мальчик выжил. Мальчик вырос. Достаточно вырос, чтобы понять многое… в конце концов Альваро вспомнил про сына. И забрал его. А жену… что ж, ей стало незачем жить.
Грустная история, слишком уж эмоциональная для матушки, и вновь печаль в голосе ее видится наигранной.
– Альваро пытался сделать сына человеком. Но не даром говорят, что волчья кровь к лесу зовет… так и у тебя… тебе не хватило лишь камня. Про камень отец не знал.
– Сердце императора?
– Однажды оно ушло из семьи. Мой прадед решил, что дело в камне, что тот проклят, а не кровь, и поэтому продал. Несправедливо… камень надолго скрылся из виду, пока не оказался в руках одной потаскушки…
– Ты радовалась, когда она умерла?
– Да, – теперь матушка говорила правду. – Я не желала ей смерти… и если бы она просто отдала камень, подарила… влюбленные женщины не должны быть настолько скупы.
И вновь ложь.
Не только в скупости дело.
…и не в камне. Не только в камне. Камень можно было унести. Украсть, подменить, выкупить, в конце концов, хотя этот вариант вряд ли матушка рассматривала. Нет, она приговорила Элизу, потому что ненавидела ее.
За что?
– И что дальше?
На этот вопрос она не ответила. Не услышала? Не захотела слышать? Она перебирала банки и баночки, хрустальные флаконы с альвийскими снадобьями, пуховки и пудреницы, которых на туалетном столике имелось великое множество.
Она улыбалась собственным мыслям.
И кажется, все-таки сошла с ума или решила, что ей выгодно будет представиться сумасшедшей. А Мэйнфорд услышал вдруг музыку.
Он всегда был туговат на ухо.
Скрипки, рояли… да весь струнный оркестр в полном составе не способен был пробиться сквозь его глухоту. И это являлось очередным свидетельством его, Мэйнфорда, неполноценности.
Музыка…
Абстракция из нот. Смешение звуков, в котором другие, не столь обделенные, что-то да находят. И вот теперь Мэйнфорду стало понятно, что именно.
Музыка звала.
Завораживала.
Она была еще не бурей, преддверием ее, в котором Зверь бы смог расправить крылья. И тогда ветра, разрывающие город, притихли бы, покорились… превратились бы в твердь, а та бы подняла обоих выше черных туч, к самому солнцу, а то и дальше.
Музыка наполняла жизнь смыслом.
И уносила шелуху.
Музыка…
…она звала.
Вела.
Прочь из комнаты, и плевать, что в приоткрытую дверь вползут сквозняки, что принесут они запах мертвечины и Хаоса, что Мэйнфорд наконец все понял.
Осознал.
Как есть дурак.
Он попытался остановиться, вцепившись в косяк, но музыка… разве можно противиться тому, что есть воздух? И солнечный свет? Тьма исконная?
Альфа и омега.
Сущее само.
Эта музыка говорила о прошлом, об обманутых богах, которым служили и предки Мэйнфорда; о преданных людях…
…о пирамидах и жертвенных камнях, на вершинах которых разводили костры из тростника и сухих листьев, а затем новорожденное пламя поили смесью из драгоценных масел и крови.
…о жертвах.
…о целых вереницах людей, взбиравшихся по ступеням навстречу смерти.
…о жрецах, которые расписывали свое тело, выказывая через боль покорность и смирение.
…о ножах и камнях, впитавших жизни многих. О сердцах, летящих в огонь… о телах, что падали к подножью пирамид… о мире старом.
И возрождении его.
Мэйнфорд шел.
Вниз по лестнице.
Мимо кухни… и мертвецы в столовой для слуг нисколько не удивили. Он даже не остановился, хотя отметил, что эти люди умерли быстро, отдав свои жизни прошлому. А то, окрепнув, требовало еще.
Оно было жадно.
И близко.
Оно очнулось, чтобы раскрыть красное око рубина в желтом венце, слишком массивном, слишком тяжелом для этой головы…
…обруч сполз почти на глаза, но слепота не мешала женщине в просторном балахоне. Сшитый из тончайшего шелка, он не скрывал очертаний ее неуклюжего тела.
Некрасивого.
И белизна балахона удивительным образом подчеркивала, что сама женщина отнюдь не чиста.
– Здравствуй, Мэйнфорд, – сказала она, откладывая свирель. – Тебе понравилась моя музыка? Я написала ее для тебя…
