Глава 19
Кохэн плыл.
Он старался не думать о том, сколько уже держится на воде. И как долго еще сумеет продержаться. Брюки утонули. Рубашка тоже. Но легче не стало. Мышцы наливались характерной тяжестью, а пояс с кошельком тянул ко дну.
Не следовало жадничать.
Но деньги пригодятся.
Без денег не будет ни новой одежды, ни оружия… обсидиановый клинок не в счет. Он – для Донни.
Дин-дон.
Гудят тревожно колокола. Он впервые услышал звон их на городской площади, куда его приволокли, избитого и растерянного. Кохэн мог бы сопротивляться, но никогда до этого дня люди не обращались с ним столь непочтительно.
Дин-дон.
Если закрыть глаза, он увидит белое здание храма. И деревянный помост с виселицей. Она простояла не один десяток лет, не то экспонатом, не то напоминанием о бурном прошлом городка, главное, что выглядела виселица достаточно прочной, чтобы послужить по прямому своему назначению.
Память не помогает.
Она нашептывает, что пришло время смириться.
Вода – хорошая стихия. Солнце отказалось принять дар Кохэна, а вода – дело иное. Она берет все, будь то грязные ботинки, кошачьи трупы или упрямый масеуалле, которому вздумалось бороться с судьбой.
…помощник шерифа притащил веревку.
И люди, собравшиеся на площади, гудели, хлопали. Кто-то кинул в Кохэна гнилым помидором, и конвоиры отступили. Люди не отличались меткостью.
…дин-дон.
Звук доносится из-под земли. А река по-прежнему глубока. Русло ее, кажется, стало шире, но берегов нет. Вместо берегов – шершавые стены. И потолок низкий.
Воздух затхлый, спертый.
Док говорил, что утопление и повешение сходны. Асфиксия. Легкие не получают кислорода. Кровь…
…о его преступлениях никто не сказал ни слова. Да и не нужны были слова. Все и так ясно. Масеуалле – тварь подлая, и дело любого честного человека – остановить эту тварь.
Дин…
Звон растекался по воде, и дыхание сбивалось. А кошель на поясе вдруг потяжелел раза в два, если не в три… этак Кохэн и остатки состояния утопит. Надо успокоиться.
Это страх.
Страхам нельзя поддаваться. Страхи убивают.
…а стоит ли вообще бороться? Он же сам решил, что время пришло. И мутные воды – единственное, что Кохэн заслужил.
…или веревку на шее.
Кто и когда ее накинул, он не разглядел. Был слишком растерян. Нелеп в попытках своих объяснить что-то… что именно, и сам не помнит.
Главное, что петля легла на шею.
И тогда показалась едва ли не избавлением, настолько смутила, напугала Кохэна пестрая толпа. Люди кричали и улюлюкали, швыряли грязью, и кто-то, вскарабкавшись на помост, спешил заснять масеуалле. На память. А может, случись казни пойти по плану, и открытки выпустили бы.
Одно время открытки с казненными были весьма популярны.
Экзотика.
Не думать.
Мысли ослабляют. Плыть. Вдох и выдох. И плечи болят, но боль – признак того, что Кохэн жив. Он ведь хочет и дальше жить? Пусть не сотни лет, но день-другой. Этого времени хватит, чтобы добраться до Донни…
…динни-донни… колокол и боги, которые лишились обещанной жертвы. А ведь на алтари их порой швыряли остатки казненных, куски плохо прожаренной плоти, клочья одежды. И речь вовсе не о низвергнутых, а о тех, кто занял их место. Впрочем, тогда Кохэн меньше всего думал о богах.
Просто стоял.
Смирился почти.
И наверное, расстался бы с никчемной своею жизнью легко, но в помост перед шерифом ударила молния. Затем и над толпою раздались характерные сухие щелчки, заставившие людей отпрянуть.
Расступиться.
Пропустить мрачного типа в мятом сером костюме. Почему-то Кохэна больше всего поразил именно цвет. Безнадежный какой-то, пустой. В Атцлане любили яркие краски, в них пытались найти подтверждение, что мир еще жив.
А тип в сером легко вскочил на помост:
– Что здесь происходит?
Тогда Кохэн не понял ни слова, речь белых людей звучала для него птичьим клекотом, но запомнил. У него всегда была хорошая память…
…динь…
И вода вдруг плеснула волной, а руки коснулся гладкий теплый бок.
В подземельях живут чудовища?
Кохэн успел подобраться, осознавая всю бессмысленность сопротивления. Кем бы ни была тварь, коснувшаяся его, она обреталась в реке давно. Она обжила и реку, и трубы, привыкла к вечной тьме, к пустоте…
Она исчезла, чтобы появиться вновь, на сей раз слева.
И вновь – легчайшее касание, словно тварь дразнила, прежде чем сожрать. Может и дразнила. А может, она из того редкого числа падальщиков, которые не приемлют вкуса живой плоти. И попросту утопит Кохэна, а потом, деньков через пару, и приступит к трапезе.
Он вывернулся, дотянулся до обсидиановой рукояти.
Хуже нет, чем сдаться без боя…
…Тварь появилась снизу, именно тогда Кохэну подумалось, что река эта была куда глубже, чем ему представлялось. Он ощутил обманчивую мягкость шкуры и размеры змеиного гибкого тела… и еще подумал, что подобному чудовищу нелегко было бы прокормиться…
…а в следующее мгновенье оказался на спине этого чудовища.
Мэйнфорд знал, что разговор этот – лишь начало.
Слова – паутина, в которую его пытаются поймать. И порой сознание вдруг туманилось, и даже Зверь прикрывал желтые свои глаза, готовый погрузиться если не в сон, то в полудрему. Но потом наваждение отступало.
И Гаррет злился.
Младший братец неплохо умел управляться с эмоциями. С детства тренировался быть милым, и получалось, а потому ситуация, когда обычное его очарование оказывалось бесполезно, его нервировала.
И не только его.
Тедди держался в тени. Он сам был тенью, безвестной, бесправной.
Опасной.
Чутье подсказывало Зверю, что именно от Тедди стоит ждать неприятностей, а Мэйнфорд же пытался понять, чем именно обыкновенный человек способен навредить.
Обыкновенный ли?
Аура… стабильная аура… слишком стабильная для того, чтобы быть настоящей. Нет, она меняется, и на первый взгляд перемены естественны. Вот чуть тускнеет верхний слой, что бывает, когда человек испытывает негативные эмоции, но тут же вспыхивает. Вот второй становится мутным. Третий имеет характерный неровно-полосатый рисунок.
Вот только фокус в том, что перемены эти цикличны.
Мэйнфорд бы не заметил такой малости, если бы не смотрел. И удар пропустил бы. Кто ждет удара от человека?
Или того, что твой гость окажется лишь оболочкой.
Вопрос прозвучал. И Гаррет согнул левую руку в запястье. Правой коснулся браслета из белого золота. Вздохнул, словно бы сожалея о том, что предстоит сделать.
…аура Тедди пошла рябью.
Вспыхнула алым, на глазах истончаясь, и лопнула, как лопает бычий пузырь, который надули слишком сильно. Этот звук, тонкий и громкий, оглушающий, заставил Зверя вскинуться и отпрянуть. А следом за звуком само пространство исказилось.
Оно, захваченное воронкой хаоса, выворачивалось наизнанку. А изнанка, покрытая тонкими живыми волосами, норовила сожрать явь.
Мэйнфорд никогда не видел пробой.
Он и не читал-то о подобном.
И потому пропустил первую волну. Его опалило мертвым огнем Бездны, а затем заморозило дыханием ее. И растерянный, оглушенный, он стал бы легкою добычей для твари, что пыталась выбраться с той стороны.
Мэйнфорд завороженно смотрел, как сплетается она из остатков плоти, собирает себя из капель материи, нанизывая их на черные нити изнанки. Как создает самое себя в обличье столь уродливом, что невозможно было отвести взгляда…
…лоснятся чернотой жвалы. Сияет броня, и человеческий глаз с пушистыми ресницами выделяется средь иных, фасеточных, своею нелепостью. Тварь многонога и многозевна.
Медлительна.
Она вытаскивает себя из Бездны, сегмент за сегментом, и бледное дрожащее тело твердеет, соприкоснувшись с тварным миром.
Кто-то завизжал.
И голос этот заставил тварь повернуться.
Неторопливо.
Она-балерина стояла на сотне игловидных конечностей, каждая из которых была слишком тонкой, чтобы выдержать вес этого тела.
Зверь зарычал.
И потянулся, требуя свободы. Мэйнфорд не справится. Его пламя, которое вырвалось само, оплетая лоснящееся тело, бессильно. Это пламя лишь согреет ее. И насытит.
Ненадолго.
Зверь требовал крови.
Черной, как воды проклятого озера, окружавшего истинный Атцлан. Тяжелой.
Горькой.
И Мэйнфорд, глядя, как огонь его догорает на нитях вибрисс, которые вовсе не выглядели обожженными, уступил.
…он снова стал Зверем.
И тело его, слишком слабое, чтобы выстоять в этой схватке, изменилось. Оно потекло свечным воском, опалив сознание быстрой болью.
Перетерпится.
Как-нибудь.
И Зверь был согласен. Он лепил себя и в том был подобен твари, нависшей над Гарретом. Массивное тело ее поднялось, и все глаза, что крохотные, с булавочную головку, что огромные, будто сложенные из осколков битого стекла, уставились на человека. Длинные веерообразные усы шевелились, кончики их касались бледного лица, подбирая капли пота. Гаррет дышал. Прерывисто. С каждым вдохом пытаясь совладать с ужасом, который испытывали люди пред созданиями с той стороны.
Твари нравился ужас.
Теперь Зверь слышал ее явственно. Новорожденная, она была сонной и любопытной, а потому не спешила убивать. Изучала. Наслаждалась. Она не осознавала, что в мире этом ненадолго, поскольку воронка, ее породившая, захлопнулась, а упорядоченная материя тварного мира уже принялась разрушать стосегментное тело. Тварь чувствовала себя… пожалуй, спокойно.
Уверенно?
Свободно.
– Я… – Гаррет поднял руку с плетеной красной нитью, которая выскользнула из-под браслета. – Я вызвал тебя… повинуйся…
Усы замерли.
Звук человеческого голоса был нов, а остатки заклятья, которое висело на нити, привлекли внимание твари. И дали Зверю возможность завершить оборот.
Он подобрался.
И обернул тело крыльями, пытаясь хоть как-то защитить собственное тело, все еще недостаточно сильное, от ожогов. Он скользнул вдоль бока твари, стараясь двигаться так, чтобы не задеть ни один из чувствительных волосков.
– Повинуйся, – Гаррет, видя, что тварь не собирается нападать, осмелел. – Возьми его! Слышишь? Только не убивай…
Жвалы твари сухо щелкнули, и Зверь замер. Слишком рано… слишком мало места… любое движение твари сметет его. А она сильна, и в открытой схватке шансов уцелеть немного.
А он должен.
Не ради себя, но ради женщины, у которой хватило ума не вмешиваться.
– Эй ты… слышишь?
Она слышала.
И начала волноваться. Не понимая человеческого языка, тварь ощущала эмоции, и ей не по вкусу пришлись новые. Усы ее зашевелились, чувствительные реснички на глазах пришли в движение. Она наклонилась к Гаррету, вновь ощупывая его, примеряясь…
…и разворачивая острый хоботок с костяною иглой на конце.
– Ты… – Гаррет сглотнул. – Ты должна… слышишь…
Он вновь поднял руку с бесполезною красной нитью.
– Должна…
Тварь издала тонкий скрежещущий звук, который заставил Зверя замереть. А ведь он подобрался близко. Достаточно близко, чтобы разглядеть единственное уязвимое – как подсказывала память – место у твари: тончайший пояс-перемычку между головогрудью и прочим телом. Ее защищала хитиновая чешуя, но не полностью.
Тело требовало подвижности.
Зверь подобрался.
Один прыжок.
Один удар.
…Пока тварь занята жертвой.
Хвост хлестанул по боку, подбадривая, и Зверь решился. С коротким рыком, отраженным стенами квартиры, он взлетел на спину твари. И острые когти пробили хитиновый панцирь ее. Тварь вздрогнула.
Боли она все еще не чувствовала.
А Зверь, распластавшись на глянцевой черной броне, ударил раскрытою лапой. Он ощутил стеклянную твердость оболочки, которая мгновенье сопротивлялась удару, а потом все-таки лопнула; нити нервов, что рвались одна за другой; тягучие мышцы…
Тварь заверещала.
Она развернулась, распавшись при том на две части, но обе продолжали жить. И червь задней извивался. Беспорядочно шевелились тонкие ножки, тело заваливалось то на правый, то на левый бок, ударялось о стены, пыталось подняться. И в суетливом своем движении рассыпалось.
Передняя же половина кричала.
И черная кровь из разрыва заливала ковер. Щелкали жвалы. Хлопали усы… и Зверь, скатившись на пол, вновь рыкнул.
Нельзя допустить тварь к человеку.
Человек пригодится.
Если выживет.
Она воззрилась на Зверя, и тот замер, увидев свое отражение в стеклах ее глаз, искаженное, нелепое… кривое. Он смотрел, наверное, долго, слишком долго, если позволил твари подобраться, и очнулся лишь когда острая лапа вспорола бок.
Боль отрезвила.
И заставила уйти с линии удара, и вопль возмущенной твари был лучшею наградой. Она все же попыталась дотянуться. И острые жвалы щелкнули у самой морды Зверя.
Он ударил, метя по глазам, и хрусталь фасеток рассыпался искрами…
