Глава 20
На что похож пробой?
На калейдоскоп, внутри которого оказалась Тельма.
Синий. Желтый. Красный.
Осколки цветов, смешавшиеся воедино. И каждый из них норовил соединиться с иным, образуя при том фигуры сколь удивительные, столь и уродливые.
Калейдоскоп был подвижен.
Он вращался, стирая разницу между верхом и низом. И тело Тельмы, распятое на разноцветных пятнах, перестало ощущать пространство. Она висит ли вниз головой? Лежит ли? Стоит?
Существует ли вовсе?
Она есть.
Несомненно.
Но где?
Пространство изгибалось, обтекало Тельму, ластилось, пробовало ее на вкус, примеряясь к тому, чтобы сделать ее-человека частью себя.
– Я не хочу, – Тельма изогнулась, пытаясь выбраться из липкой синей лужи, на поверхности которой всплывали синие же глаза. Глаза были выразительные, выпуклые, с пушистыми ресницами. Ресницы вздрагивали, и глаза меняли цвет.
Красный.
Зеленый.
– Я найду выход…
Надо успокоиться. Выровнять дыхание, если, конечно, она еще дышит. Уцепиться за что-то… за что? За стук сердца? Оно вот, выскочило из груди и легло на ладонь, ровное, блестящее, что камень. И похоже, если не на картинку из учебника, то на игрушку.
Живую.
Сжимаются желудочки, выталкивая кровь. Набухают предсердия, и сосуды-провода связывают это сердце с телом Тельмы. Если перерезать, то все остановится.
Нет.
Она решительно затолкала сердце в грудь.
Образы.
Всего-навсего образы, которые сидят в подсознании воплощением собственных ее страхов. И пробой лишь открыл дверь на изнанку разума Тельмы.
На самом деле нет ничего.
Цвета?
Искаженное восприятие. Ей следует вспомнить… синее пятно… это полотенце. Конечно. Старое кухонное полотенце, а глаза на нем – пятна от ожогов. Желтое? Чашки. Или чайник… стол. Люстра.
Комната нехотя возвращала утраченное обличье, хотя и оставалась при том неуловимо иной.
Изнаночной.
Подсознание.
Надо выбираться, пока Тельма не застряла в нем окончательно. Она оглянулась и застыла. Двери не было. Ни там, где ей полагалось находиться, ни на полу, ни на потолке. И эта отсутствующая дверь вызвала приступ паники…
– Успокойся, – раздался сзади знакомый голос. – Это всего-навсего воображение.
Найджел Найтли сидел за столом, забросив ногу за ногу. И черная обгоревшая кожа шелушилась, из трещин сочилась сукровица, но при том Найджел выглядел весьма довольным жизнью.
– Ты выглядишь жалко, – сказал он, глядя сверху вниз. – И ты сама это знаешь.
– Знаю.
Он прав.
Воображение.
И Найджел рожден им же.
– С чего ты взяла, что справишься?
– Справлюсь.
– Ты еще ребенок. Всегда была ребенком. Ублюдок, которому в приюте самое место. Не представляю, зачем Элиза с тобой возилась?
Страхи и комплексы.
Незалеченные раны, которые обрели право голоса. И среди них скрыта дверь наружу.
– Уверена? – подсознание издевалось над Тельмой.
– Нет, – честно ответила она. Быть может, ее судьба – остаться здесь, внутри себя, в компании собственных кошмаров, до скончания жалкой жизни.
Нет, Мэйнфорд, конечно, позаботится о Тельме, настолько, насколько это вообще возможно. Отвезет ее, пускающую слюни, мычащую, в приют. Перепоручит целителям и сестрам, а уж те…
– Незавидная судьба, – в голосе мистера Найтли слышалось лживое сочувствие. – Поплачем?
Из левого глаза его выкатилась огромная слеза.
– Нет, – она обошла стол и заглянула под скатерть. Вдруг дверь там? Но двери не было, зато обнаружилась зубастая пасть, которая щелкнула, стоило протянуть к ней руку.
– Ты всегда ныла…
– Неправда.
– Цеплялась за мамину юбку. Все надеялась обратить на себя внимание, – голос Найджела теперь был полон презрения. – Не понимала, что с тобой возятся исключительно из жалости.
– Неправда!
– Да неужели? Вспомни, хорошенько вспомни… разве она заплетала тебе косички? Пела песенки? Рассказывала сказки? Или, быть может, осыпала слюнявыми поцелуями? Нет?
Нельзя его слушать.
Нельзя ему верить.
– Не веришь мне? Пожалуйста. Давай позовем Элизу, – и, не дожидаясь согласия Тельмы, он крикнул: – Элиза!
– Слышу.
Она выползла из-под стола, что выглядело бы глупо в иных обстоятельствах. Элиза Деррингер была прекрасна. Совершенна. Словно только что сошла с рекламного постера.
Она поднялась, выпустила подол атласного платья.
Белая ткань. И белая кожа. Белые волосы. Белый жемчуг в них мерцает. И алым пятном – губная помада, темная, в тон огромному рубину, прилипшему к коже.
Элиза разглядывала Тельму столь же пристально.
Поморщилась.
И мушка над губой ожила, переползла чуть выше.
– Она выросла такой уродливой. Найджел, ты был прав, в ней нет ничего от меня, – Элиза мизинцем вернула мушку на место.
…Это платье Тельма помнит прекрасно. Холодный атлас, расшитый тончайшей белой нитью. Вышивка почти не заметна, но при каждом движении Элизы нити вспыхивают, и узор проявляется на мгновенье.
…Ей восемь. Ей снова восемь. День рождения, который Тельма ждала так долго. Целых два месяца она отсчитывала день за днем, потому как мама обещала, что устроит Тельме вечер.
Взрослый.
И ей даже заказали платье у настоящей портнихи. Тельма послушно стояла, пока снимали мерки, и картинки с эскизами ей позволено было посмотреть, правда, про то платье, которое понравилось Тельме – с пышными юбками из органзы, – мама сказала, что оно безвкусное…
– Господи, странно, что кто-то на нее вообще посмотрел, – Элиза присела прямо на стол. Она закинула ногу за ногу, и сверкающий атлас разошелся, позволяя полюбоваться и совершенными ногами, и кружевной каймой чулка. – Я понимаю, что исходные данные были не очень, но разве сложно уделить себе немного внимания? Посетить, к примеру, парикмахерскую. Ощущение, что она сама себя стрижет.
– Ты же знаешь, что так оно и есть.
– Отвратительно…
…новое платье доставили накануне вечера. Из серого шелка. Прямое. Не длинное и не короткое, с узкой каймой кружева по подолу. С отложным воротничком и круглыми пуговками сзади.
И мама осталась довольна.
– Ты похожа на юную леди, – сказала она, когда Тельма примерила наряд. Элиза сама подобрала волосы и поморщилась. – С ними тоже придется что-то сделать…
Из зеркала на Тельму смотрела бледная, слишком уж бледная девочка.
Некрасивая.
Уродливая даже.
– А если заколоть… вот так? – мама говорила не с Тельмой, а сама с собой. – Или все-таки парик?
– Я не хочу парик!
– Твои волосы, дорогая… они слишком…
– …а эта ее привычка сутулиться? Да я безумные деньги платила, чтобы ее учили держать осанку… – нынешняя Элиза говорила с презрением. – Но теперь смотрю и понимаю: деньги потрачены зря. Знаешь, я даже рада, что умерла…
– Она просто не умеет заботиться о себе, – встрял Найтли.
Дверь.
Тельме необходима дверь, чтобы выбраться. А призраки – это бесплотные тени, не способные причинить вреда. Если, конечно, Тельма сама им не позволит.
А она не собирается позволять.
Ей больше не восемь.
Она притворилась спящей, а нянька поверила. Ей нужно было уйти, и Тельма позволила. Она еще лежала в постели, прислушиваясь к тому, что происходит в доме.
Платье оставили в гардеробной Тельмы. И там же, Тельма знала, пряталась шкатулка с ножницами и иглами. Она ведь была неаккуратна и постоянно портила одежду, а няньке приходилось зашивать. И раньше это обстоятельство огорчало Тельму, ей вовсе не хотелось гореть в аду за порванные чулки, но сейчас все иначе… ведь завтра вечер.
Ее, Тельмы, вечер.
А платье скучное.
Серое.
И несмотря на всю кажущуюся взрослость, Тельма выглядит в нем малышкой. Ее вновь будут щипать за щеки, приговаривая, что она выросла.
Нет, она должна что-то сделать.
К примеру, пришить бант.
Из чего?
А из атласных лент, которые можно срезать с капора. Все одно он слишком мал стал, и няня сказала, что отнесет его в приют для бедных детей. Туда уже ушло пальтишко Тельмы, красное с золотыми пуговицами, и сапожки ее, и три куклы, потому что Тельме пора уже думать по-взрослому, а взрослые девочки не в куклы играют, а читают священные книги и молятся.
Молиться ей не нравилось.
Она подвинула стульчик. Шкатулка стояла на верхней полке. И ножницы в ней отыскались. А еще нитки, иглы и бусины. Тельма работала до рассвета. Все пальцы себе исколола, зато унылое платье стало куда более интересным…
…маме не понравилось.
…мама с утра была слишком занята, чтобы поздравить Тельму, уехала на съемки, так сказала няня. А она не считала день рождения поводом менять привычный распорядок. В гардеробную, конечно, заглянула, но платье Тельма благоразумно в чехол убрала.
Няни она побаивалась.
– Пока ты празднуешь и веселишься, – та зачесывала волосы гладко и косы заплетала тугие, – другие дети страдают. У них нет ни каши, ни какао…
– …и до сих пор страдает. – Элиза поморщилась. – Вот сколько можно носиться с памятью, а? Найджел, ты был прав. Мне сразу следовало избавиться от нее. Отправить в частную школу.
– Но ты не отправила, – Тельма усилием воли избавилась от воспоминания.
От того воспоминания, в котором у мамы шелковое белое платье и жемчуг в волосах. А у Тельмы нет платья. Она его испортила.
Сама виновата.
Она наказана.
Не будет вечера… нет, он будет, но пройдет без Тельмы. Всем скажут, что она заболела.
– Девочка становится совершенно неуправляемой, – голос няни сух. – Вам следует принять меры.
– Это всего лишь платье… надо было заказать два…
– …знаешь, почему я ее оставила, Найдж? Потому что в школе ее стали бы сравнивать со мной. Бездна милосердная, вот представь, эта бледная моль – и дочь самой Элизы…
– Ты не она! – Тельма очнулась. – Слышишь? Ты просто… ты – это я… используешь мои страхи…
– А чего ты боишься, деточка? – ласково поинтересовался Найджел. – Может, правды? Твоя мать была слишком занята собой, а ты идеализировала ее образ. На деле же она вовсе не любила тебя. Держала рядом, потому что ты была слишком жалкой, чтобы отослать… правда?
Элиза кивнула.
И камень на ее груди вспыхнул алым глазом.
Камень.
Она не любила это украшение. Прощальный дар, так она говорила… и прятала его среди прочих.
К платью он тоже не идет.
Жемчуга – да.
Подвеска с прозрачным бриллиантом-каплей. Или то, немного тяжеловесное ожерелье из белого золота, тоже… но не рубин.
Чересчур агрессивен.
И мрачен.
– Ах, деточка, – Найджел Найтли причмокивает губами, – тебе не камнями любоваться надо. Ты должна осознать правду.
– Именно, – фальшивая Элиза согласна с ним.
А теперь Тельма знает, что это воплощение Хаоса, оживленное ее же памятью и страхами, фальшивка, вся, от жестких локонов, до металлических набоек на туфельках.
Она иллюзия.
И подсказка. Дверь, в которую придется выйти, нужно лишь понять, как именно этой дверью пользоваться.
– Даже то, с каким пылом ты копаешься в прошлом. Неужели в твоей жизни нет дел поинтересней? Допустим, ты узнаешь, кто убил твою мать. Хотя ты же знаешь! Ты беседовала с исполнителем… и что? А ничего! – Найджел хлопнул в ладоши, и от звука этого стены кухоньки пошли рябью. – Ты слишком слаба и труслива, чтобы привлечь эту засранку к ответственности. Нет, ты удовлетворилась малостью и убралась.
– А что мне стоило сделать?
– Как что? – возмутилась Элиза. – Отомстить! Кровь за кровь… ты боишься крови?
– Нет.
– Боишься. И смерти…
На белом атласе проступили красные пятна.
– Ты прикрываешься словами о справедливости, а на деле ты просто не способна жить иной жизнью. Вот и вцепилась в мою смерть. Думаешь, мне не все равно? Та девка… Гаррет… еще кто-то? Да какая разница! Я мертва!
Камень призывно мерцал.
А пятно расползалось. Элиза не замечала его, она сидела, покачивала изящною ножкой.
– Я похоронена. И давным-давно сгнила. Если что и осталось, то кости и волосы. Тебе ли не знать, маленькая заучка. Так что мне за дело до правды? До твоих жалких попыток расковырять гнилые секретики? Признай уже, ты делаешь это не ради себя.
– Допустим.
Еще шаг.
Тельма выкинет из головы все, кроме этого треклятого рубина, подаренного… а кем, собственно говоря? Мама знала, но Тельма… нет, если бы знала Тельма, это знание сейчас бы выползло. Но рубин – это важно.
Рубин – камень.
Камень – корона. Простая цепочка ассоциаций.
– Тебе так нужно почувствовать себя состоявшейся, – Элиза подняла руку, бледное изящное запястье, на котором следом от ожога расцветала лилия. – Отступись, деточка…
– Нет.
Тельма тоже протянула руку.
– Обнимемся, – предложила она фальшивке, и Найджел засмеялся, он раскрыл рот широко, так широко, что стала видна опаленная дымом глотка, и то, что копошилось в этой глотке. Хаос кипел внутри его, собираясь выплеснуться.
Плохо.
Значит, внешняя защита тела почти разрушена.
– Конечно, милая, – эта Элиза и играла фальшиво, чего стоила одна ее нелепая улыбочка. – Поцелуй свою маму и забудем обо всем…
Кровь капала со стола, собираясь глянцевою лужей.
Элиза была холодна.
Не человек – латексный манекен из торгового центра, но Тельма выдержала и прикосновения, и объятья, пожалуй, чересчур крепкие, удушающие.
Она вцепилась в камень.
– Что ты делаешь, поганка? – взвизгнула Элиза чужим сипловатым голосом. – Воровка! Отдай немедленно!
И руки стиснули Тельму, грозя раздавить.
Нет.
Здесь нет тела, которое можно испортить, но лишь образ его. И эти двое – тоже образы, кроме, пожалуй, Хаоса, что почти выбрался из глотки мистера Найтли.
Камень пылал.
Ну же!
А если она ошиблась, если рубин – это просто…
Тельма решительно сдавила его в кулаке. Нет. У нее нет права на ошибку. Не сейчас. И камень захрустел, рассыпаясь стеклянной пылью.
А с ним затрещала и комната.
И Найджел Найтли подавился Хаосом, а ощущение чужих объятий исчезло, как исчезла сама Элиза. Это походило на воронку, стремительный водоворот, в который Тельму утянуло, чтобы выплюнуть на ту сторону. И уже там, в мире яви, она осознала четко: жива.
Все еще жива.
Лежит. Полубоком. Левая рука затекла и ноет. Правая… правая есть, Тельма видит ее, но пока не ощущает, как не ощущает и ног. В поле ее зрения – стол со старой скатертью, стулья и кухонные шкафчики, которые, к счастью, не пытаются изменить свои очертания.
Тельма попробовала пошевелить пальцами.
Не вышло.
И вновь опалило страхом: а если она выбралась слишком поздно? Нет, она в своем уме, но… безумие – не единственная беда. Если инсульт? И ее парализовало? И тогда… тогда целители найдут способ помочь. Мэйни не бросит.
Он обещал.
…если он, конечно, жив. Тельму задело лишь краем, а Мэйнфорд находился в комнате. И может статься, что его больше нет.
Спокойно.
Инсульт… лучше уж инсульт, чем то, что было. С профессией придется распрощаться. Блокировка дара – сомнительное удовольствие, но при инсульте иного выхода нет. Зато есть Меррек-Лис и завещание Найджела, настоящего, а не того, которого подсовывало Тельме ее больное воображение.
Другие альвы.
И деньги.
Их хватит, чтобы оплатить лечение в какой-нибудь приличной больнице. И уехать. Купить дом на побережье… чтобы у моря…
…за стеной что-то громыхнуло. Раздался рев. И вой. И звуки эти заставили Тельму вздрогнуть. Всем телом. Она вдруг почувствовала резкую, почти невыносимую боль в руке, и в ребрах, и вообще в каждой проклятой мышце.
Уши и те ныли.
И зубы.
А нос чесался. Еще захотелось в туалет, и желание было острым, подавляющим. Или она встанет, или сделает лужу прямо на полу.
…грохот усиливался.
Сколько Тельма отсутствовала? Минуту? Две? Или много меньше? Время разума отлично от реального. Неважно, встать и вправду стоит, хотя бы затем, чтобы уберечь паркет Мэйнфорда и остатки собственной гордости.
Сначала на четвереньки.
И на колени.
Тело слушалось, пусть и с трудом. А значит, никакого инсульта. Провериться следует, конечно, такие пробои даром не проходят, но позже, когда все закончится.
Если закончится.
Ребра ныли, и Тельма задрала рубашку. Конечно, на бледной коже лиловые синяки смотрелись почти нарядно. Все-таки защита… и психосоматика… и к вечеру пройдет, если не станет хуже. Она лишь надеялась, что ребра целы, со сломанными много не навоюешь.
А в туалет по-прежнему хотелось.
И Тельма встала.
Постояла несколько секунд, справляясь с головокружением. И решительно шагнула к двери, что бы ни происходило за ней, игра в прятки была лишена смысла.
Она дошла. Почти.
И открыла бы.
Но дверь с оглушительным хрустом разломилась, и в разлом вылезла отвратительного вида голова. Тварь, явно пришедшая с изнанки мира – Тельма даже прислушалась, пытаясь понять, не является ли она очередным порождением ее, Тельмы, страхов, – больше всего походила на гибрид сколопендры и муравья, который обваляли в осколках стекла и украсили пухом.
– Надо же… – Тельма понятия не имела, что следует говорить при подобных встречах.
Правда, подозревала, что разговоры не помогут. А вот пара-тройка боевых заклятий – дело другое. И Тельма их знала.
В теории.
Другое дело, что сил ее хватило бы разве что на огонек… маленький такой огонек. Размером с яблоко. Вряд ли тварь испугается.
Она же заверещала и попыталась пролезть в разлом, потянулась к Тельме и зазубренными жвалами, и хоботом, утыканным мелкими иглами.
– Убери, – Тельма отступила, отчетливо осознавая, что сейчас ее сожрут.
Или просто раздерут в клочья.
Бежать некуда.
Прятаться…
– Я не люблю, когда в меня тычут… всяким, – она шлепнула по хоботку.
Безумная смелость?
Тварь дернулась, но почему-то не отгрызла Тельме руку, напротив, она словно забыла про добычу и ерзала, пытаясь вывернуться…
…обернуться…
Она издыхала.
Теперь Тельма видела многочисленные рваные раны, из которых сочилась темная густая кровь. И разодранные глаза… и перекрученные конечности.
Тварь повизгивала.
И хотела жить.
Но мир, в котором она оказалась, впивался в раны иглами порядка, и по черной броне расползались ржавые пятна. Глаза твари осыпались один за другим. Прахом становились и пятна крови на полу. Паутина разломов ползла по хитину, и тот отслаивался кусками, выставляя беззащитную плоть, которая гнила.
Процесс шел стремительно, но не настолько, чтобы тварь не успела отомстить, если не тому, кто держал ее, вцепившись клыками и когтями в остатки тела, то человеку.
Слабому, сладкому человеку, чьей волей она оказалась притянута в мир.
Изогнувшись, она подалась назад, ударилась о что-то… кажется, там стоял вишневый буфет. И звон стекла подтвердил, что с буфетом ли, с иною ли мебелью, но тварь не разминулась.
– Надо же, – Тельма согнулась.
Страх… нет, она не испугалась. А вот вопрос туалета стал более чем актуален.
Она выглянула в коридор и не удивилась, обнаружив Зверя, устроившегося на останках твари. Еще подергивались усы и псевдоконечности, но сама она была безнадежно мертва. Впрочем, Зверь не собирался верить: твари лживы. Он вцепился клыками в голову, обнял ее, так и лежал.
– Мэйни… ты только зубы потом почисти, ладно? – Тельма понимала, что несет чушь.
Но она была слишком счастлива видеть его живым.
А в туалете, до которого она все-таки добралась, счастье стало и вовсе всеобъемлющим.
