Глава 14
Зверь беспокоился.
Ему не нравилась черная труба, больше похожая на тоннель, а тоннели Мэйнфорд никогда не любил. Труба гудела и вибрировала, мелко, раздражающе, и звериная тонкая натура требовала немедленно убраться.
Куда?
Туда, куда ушла женщина.
Ее успокаивающий запах стремительно таял, и Зверь боялся, что если промедлит, то вовсе потеряет ее. А это было немыслимо.
Мэйнфорд уговаривал Зверя подождать.
Странно было ощущать собственную двоякость. И меж тем присутствие второй половины, само наличие ее воспринималось чем-то естественным.
Зверь…
Он существовал всегда.
Конечно. Он помогал выжить. Мэйнфорд просто раньше не помнил этого, а теперь разум, пытаясь восстановиться, распахивал одну запертую дверь за другой. И Зверь, избавленный от клетки, выглядывал в мир.
Осторожно.
Не веря внезапно обретенной свободе.
Он помнил, как родился на темном алтаре, когда сердце Мэйнфорда, пробитое клинком, остановилось. Он был создан из силы камня и пролитой крови, из толики безумия, старого заклятья и ритуала, который не сумели завершить должным образом, иначе Зверь изначально обрел бы свободу.
Он был даром.
А его называли проклятьем…
– Я тебя буду звать просто Зверем, – Мэйнфорд дождался гудка, прежде чем заговорить. Он облизал сухие губы, провел языком по зубам. Клыки, показалось, стали больше. Да и… Зверь тоже хотел жить. И требовал поторопиться.
А получив свободу и тело, он скатился с неудобной лежанки.
Встал.
Он держался еще неуверенно, впервые гуляя наяву. Стоял полусогнувшись, опираясь растопыренными пальцами о камень. Чувствуя его неровность. И холод. И кажется, когти отрастали… и сама возможность изменить тело больше не казалась нелепой.
Зверь вдохнул тяжелый аромат металла.
Пластика.
И чужака, который посмел приблизиться к его женщине. Он заворчал и подался вперед. По следу. А Мэйнфорд отступил, предоставляя Зверю свободу.
…цвета исчезли. Стерлись. Остались лишь все оттенки серого, и этого было довольно. Серым по серому расписаны стены, и Мэйнфорд способен увидеть след едва ли не каждого человека, которому случалось заглядывать в это помещение.
…звуки стали ярче. И запахи.
Во рту появился привкус горечи, и Зверь облизал губы, пытаясь его стереть. Он предпочел бы закусить горечь мясом, но мяса не было. Зато имелся неровный пол, каждую щербинину которого он ощущал ясно. И Зверь шевелил пальцами, втягивая и выпуская когти, не решаясь сделать шаг. Все же изменившееся его тело казалось ему не слишком надежным.
Хрупкое.
Слабое.
И без крыльев… стоило подумать об этом, и спина зачесалась.
– Нет, – сказал Мэйнфорд Зверю. – Сейчас не время. И в узких коридорах крылья будут мешать. Тебе вообще стоит убраться.
Зверь оскорбился.
– Послушай, – они оба дошли до двери, за которой спряталась их женщина. Пряталась она не одна, что весьма нервировало Зверя. Он желал немедленно выломать дверь и вцепиться в горло наглецу, который посмел посягнуть на чужое.
Бежать ему все равно некуда.
Зверь знал, что иных выходов из комнаты нет.
Он вообще знал очень много. Еще одно чувство? Пространства, которое разворачивалось перед внутренним взглядом Мэйнфорда, раскрывая один за другим уровни. И теперь он видел не только подвал, изрытый норами-коридорами. Он видел трубы технических тоннелей. Мили проводов, упрятанных в металлические оболочки. И гудение воды. Коллекторы. Вентиляцию. Черные помещения, куда пациентов не пускали, а целители и сами не спешили заглядывать. Генераторную с грохочущими генераторами. И даже механика, приставленного следить за их исправностью.
Механик резался в карты с парочкой санитаров.
Морг находился близко. И при желании Мэйнфорд узнал бы не только количество мертвецов, он сумел бы заглянуть в лицо каждому.
Удивительно.
И пугает.
Видел он и то, что находится выше. Этаж за этажом. Кабинеты. Приемные. Холл. И пяток операционных. Комнаты для отдыха. Целителей, медсестер и пациентов… людей было много, и это несколько пугало Зверя.
Внизу он чувствовал себя более… уверенно?
– Послушай, – Мэйнфорд сумел отвлечься от созерцания чердачного этажа с лифтовой и нетрезвым лифтером, прикорнувшим на древнем топчане. – Ты должен отступить.
Зверь заворчал.
Он не желал отступать. Он слишком долго сидел взаперти, наблюдая за человеком, который был слишком слаб, чтобы приказывать.
– Нам следует проявить осмотрительность. Притвориться, что мы такие, как прежде. Иначе нас здесь запрут.
Зверь оскалился.
Он не позволит больше себя запирать. Никому и никогда.
Хватит.
Он силен. И уйдет. Ни коридоры, ни двери его не удержат, как не удержит и сам Мэйнфорд. Зверь готов избавиться и от него. Это не сложно.
– Попробуй, – Мэйнфорд тоже умел показывать клыки. – Но не здесь. Ты думаешь, что силен? Но против любой силы найдется другая. Пусть не один человек… двое, трое… десятеро… нас спеленают. И накачают лекарствами. Скажут, что мы безумны. И будут отчасти правы. Скажут, что мы опасны. И тогда у нас не останется шансов. Ты уснешь. Мы оба уснем. И весь остаток жизни, уверяю, недолгой, проведем во сне. Пожалуйста… я не собираюсь отказываться от тебя.
…не слышал.
…не желал слышать, хотя Зверь кричал. Ему было плохо в клетке.
– …теперь все изменится. Нас ведь двое. И мы сумеем их обмануть… надо только…
Зверь не дослушал.
Он рванулся, ударив в дверь плечом, и то глухо заныло.
– Перестань…
Рык Зверя, к счастью, вряд ли слышимый кем-то, кроме самого Мэйнфорда, заглушил слова. Зверь подчинится когда-нибудь потом, а сейчас у него имелись иные цели.
Женщина.
И мужчина в белом халате.
Он не пытался сбежать. Конечно. Бежать ему некуда. И не прятался. И страха Зверь не ощущал, лишь любопытство, которое злило неимоверно.
– Мэйнфорд, – женщина стояла между мужчиной и Зверем. Защищала? Зачем? – Ты не мог бы прийти в себя?
Ее голос был спокоен.
Нет, это хорошо, что она не боится Зверя. Ей-то незачем. Но почему мешает? Зверь качнулся, выставил когтистую лапу, но женщина пнула ее.
– Руки убери. И встань.
Мэйнфорд рассмеялся. О да, со Зверем так никто не разговаривал. В принципе, с ним пока еще никто, кроме Мэйнфорда, не разговаривал…
– И успокойся. Это мой брат… как выяснилось, – Тельма произнесла это без особой радости. – Он мне тут кое-чего интересного рассказал. И времени у нас не много.
Она сама шагнула навстречу и поймала Зверя. Сжала его голову ладонями. А ведь руки у нее тонкие. Зверь способен сломать их одним движением.
Это его пугало.
– Послушай меня, пожалуйста. Я знаю, что ты слышишь. Вы оба меня слышите, – теперь она говорила ласково, и Зверь дрожал. Он вдруг осознал свою неуклюжесть и неспособность управиться даже с этим телом. И да, он силен, но настолько ли, чтобы защитить ее?
Чтобы не причинить вреда?
– Мы со всем разберемся. Сами. Но если кто-то кроме Тео…
…Зверь зарычал. Ему не нравилось, когда женщина произносила чужие имена.
– …узнает правду, вас не выпустят отсюда. Нас не выпустят. Пожалуйста, Мэйнфорд… побудь человеком, а?
И Зверь отступил.
Он не ушел, он остался на краю сознания, устроив себе логово среди полузабытых детских страхов, с которыми играл теперь, что кошка с клубками пыли. Он уступил место Мэйнфорду, но оставил за собой право наблюдать.
Следить.
И выбраться, если вдруг возникнет нужда.
– Знаешь… – Мэйнфорд вдруг понял, что стоит, обнимая свою женщину. А от нее пахнет тревогой. И тревожится она именно за него. – А ты ему нравишься.
– Только ему?
К счастью, отвечать не пришлось.
Их ждали.
Почетная почтенная комиссия во главе с обеспокоенною матушкой, которая уже примерила маску скорби. Черный пиджак с пурпурными лацканами. Узкая юбка чуть ниже колен. Блуза со строгим воротником. В таком наряде и на похоронах показаться не стыдно.
Минимум украшений.
Строгая прическа.
И непременная сумочка-клатч, чтобы было чем руки занять.
– Боги… – ее тихий вздох был слышен каждому. – Почему он… почему в таком виде?
К кому она обращалась? К седовласому господину с оттопыренными ушами? Он выглядел в достаточной мере внушительным, чтобы числиться главным над целительскою стаей.
– Потому, мама, – ответил Мэйнфорд. Голос был хрипловат, да и чудились в нем рычащие звериные ноты.
– Мэйни, ты…
Пальцы дрогнули.
И взгляд этот растерянный, зацепившийся за седовласого. Его неловкое пожатие плечами, будто извинение: не досмотрели.
Не додавили.
– Здоров всецело, – Мэйнфорд с удовольствием потянулся, до хруста в костях. И грудь поскреб, благо расстегнутая рубашка позволяла. Матушка терпеть не могла этаких плебейских вольностей.
– А об этом позвольте мне судить, – подал-таки голос седовласый.
Если бы Мэйнфорд был идиотом, он бы так и сделал.
– Вы нестабильны.
– Есть иное мнение на сей счет, – Мэйнфорд застегивал пуговицы легко. Одну за другой. Никакой дрожи в пальцах. Никакой неловкости. Никакой слабости.
Зверь одобрял.
Зверь предпочел бы снести седовласому голову, тогда и прочие отступили бы: стая, лишенная вожака, теряется.
…но человек был против. У людей свои законы.
