Игумен Иннокентий Павлов Библейско-богословский институт, Москва

Слова свидетельство и свидетель являются одними из ключевых в Новом Завете. Это далеко не случайно. Прежде всего, свидетелей Своего Воскресения Христос посылает на всемирную проповедь. «Вы будете свидетелями обо мне и в Иерусалиме, и во всей Иудее и Самарии, и до предела земли» (Деян. 1:8), — говорит им Иисус перед Своим Вознесением, указывая на то, что именно тем, кому Он являлся воскресшим, Он дает право быть Его апостолами, на которых Он основывает Свою Церковь, призванную свидетельствовать о Нем. Это свидетельство апостолов о Христе сопряжено со свидетельством о Нем Святого Духа, силою Которого они облеклись в день Пятидесятницы (Ин. 15:26—27; Деян. 1:8). Однако еще ранее, во время Своего служения в Галилее, Господь Иисус раскрыл Своим ученикам характер того свидетельства о Нем, которое им предстоит. «Берегитесь же людей, — говорил Он им, — потому что они предадут вас на судилища и на своих сборищах подвергнут вас бичеванию. И поведут вас из-за Меня к правителям и царям для свидетельства им и язычникам» (Мф. 10:17—18). Таким образом, свидетельство о Христе связано не только со словами о Нем (Деян. 2:40), но и с тем, что показателем истины такого свидетельства может стать даже жизнь самого свидетеля.

Общеизвестно, что первые три века исторического бытия Церкви Христовой явились для нее периодом гонений, выдвинувшим целый ряд свидетелей веры. Оставляя в стороне непродолжительный период, когда последователи Иисуса из Назарета подвергались преследованию Синедрионом в Иерусалиме, обратимся к достаточно продолжительной истории гонений на христиан Римского государства. Первое масштабное их преследование имело место при Нероне в 64 г. и, видимо, позднее. И хотя к этому времени относится смертная казнь в Риме первоверховных апостолов Петра и Павла, исторические источники, как христианские, так и языческие, весьма скупы на сведения о характере этого гонения. В свою очередь, пониманию рассматриваемого нами феномена способствует чтение книги Откровения Иоанна. И хотя в ранней Церкви эта книга долгое время была пререкаемой и в плане своего авторства, и в плане некоторых содержащихся в ней идей, тем не менее, касательно интересующего нас вопроса, она вполне отражает церковное сознание своего времени. Написанная, как принято считать, в конце царствования Домициана, около 95 г., она проливает некоторый свет на характер имевшего место при нем гонения на Церковь. Обращаясь к следующему по времени гонению, на христиан при императоре Траяне (98—117), о котором мы знаем уже гораздо больше и, в частности, что очень важно, о его юридическом оформлении (благодаря знаменитой переписки с ним правителя Вифинии Плиния Младшего), можно сделать вывод; что римский государственный взгляд на Церковь Христову сформировался раньше (гонение Домициана как раз и могло быть его ярким проявлением), и, в свою очередь, Плиний и Траян лишь подтвердили свою верность существующему обычаю.

Так, именующий себя Иоанном автор книги Откровения сообщает о себе, что он сослан на остров Патмос «за слово Божье и за свидетельство об Иисусе» (1:9). Еще более важным для нас являются упоминания в Откровении о тех, кто положил жизнь ради своего свидетельства. Так, в обращении к церкви Пергама упомянут Антипа, «свидетель... верный, который был убит... там, где живет Сатана» (2:13). Далее трижды в Откровении вспоминаются «души умерщвленных за слово Божье и за свидетельство» (6:9), «кровь свидетелей Иисусовых» (17:6), «души обезглавленных за свидетельство об Иисусе» (20:4). Нам теперь трудно представить масштабы гонения Домициана, но судя по приведенным данным, случаи казни римской властью упорных в своем свидетельстве христиан были тогда далеко не единичны.

В свою очередь, письмо Плиния и ответный рескрипт Траяна позволяют нам понять общие принципы, которыми руководствовалось Римское государство, преследуя христиан в течение последующих почти 140 лет, вплоть до гонения Декия (249—251), открывшего новый период борьбы с Церковью уже как с организацией. Так, христиан не разыскивали специально. Для возбуждения процесса над ними требовался подписанный донос. Объектом обвинения была сама принадлежность к христианскому сообществу, независимо от каких бы то ни было иных связанных с этим действий. Но самое важное положение, сохранявшее свое значение и позднее, вплоть до известного толерантного эдикта Галерия 311 г., состояло в том, что у христианина всегда была возможность избежать преследования и связанных с ним последствий. Для этого достаточно было воскурить фимиам перед статуей императора, т.е. отправить официальный имперский культ и таким образом подтвердить свою верность столь ценимому римлянами древнему обычаю, в данном случае религиозному. Но как раз это требование, казалось бы; столь легко выполнимое физически, и стало непреодолимым препятствием для тех, кого Церковь стала почитать как своих свидетелей веры.

Суть его коренилась в той религиозной революции, которую произвел Иисус из Назарета. Смысл же последней состоял не только в том, что Он усвоил основанной Им Церкви универсальный характер, выведя ее за национальные рамки, но и в том, что принадлежность к ней определялась уже не происхождением человека, а его свободным откликом на обращенное к нему призвание. Отношение к государству, завещанное Своей Церкви, Иисус определил известным ответом на искусительный вопрос фарисеев и иродиан: «Отдавайте кесарю кесарево, а Богу Божье» (Мф. 22:21; Мк. 12:17; Лк. 20:25). Еще более, важен ответ на вопрос, признает ли Он себя царем, который Иисус дал римскому наместнику в Иудее Понтию Пилату: «Мое Царство не от этого мира» (Ин. 18:36). Таким образом, Господь Иисус изначально дал Своей Церкви четкий ориентир: Его Царство и царство кесаря, т.е. государство, суть две взаимно непересекающиеся плоскости. Член Церкви, живя в государстве, сохраняет ему лояльность, являя собой пример гражданской добросовестности, но при этом духовно принадлежит Царству Христову. Иначе говоря, сфера его религиозной жизни по отношению к государству суверенна. Из этого следовал один принципиальный вывод: христианин не вправе сакрализовывать государство, усматривать в нем и конкретно в носителе его верховной власти священный характер, иными словами, отдавать ему то, что принадлежит одному Богу.

Но как же сама Церковь отнеслась к той тяжелой для себя ситуации, в которой ей приходилось существовать не одно десятилетие, когда даже в те царствования, когда она, по свидетельству церковных писателей, «пользовалась миром», антихристианские узаконения сохраняли свою силу, и в любой момент член Церкви мог быть призван ко свидетельству к правителям, согласно известному обещанию Спасителя?

Замечательный русский церковный историософ Георгий Федотов в эссе «К вопросу о положении Русской Церкви» (написанном в Париже, в 1930 г., как раз в то время, когда антирелигиозная компания в СССР достигла своего апогея) определил в связи с этим две принципиальные позиции ранней Церкви: «1) Церковь не одобряет добровольного искания смерти, вызова гонителям, доносов на себя (в преддверии человеческой слабости и возможного отступничества перед казнью)»; однако, с другой стороны, «2) Церковь очень строго и широко толкует самое понятие отступничества. Отлучению подлежат не только воскурившие фимиам перед идолом (статуей императора, но и лица, получившие за деньги ложное удостоверение в этом акте, которого они не совершали (libellatici), и лица, выдавшие по требованию властей священные книги (traditores). История говорит нам о том, — отмечает он далее, — что и в те героические времена пламенной веры отступничество в эпоху гонений бывало массовым явлением. Держалось стойко лишь меньшинство, бежавшее, укрывавшееся или в тиши ожидавшее своего часа. И среди этого меньшинства мученичество (к этому термину, обозначающему рассматриваемый нами феномен, мы обратимся ниже. — И.П.) было единичным, исключительным явлением. Это объясняет общее благоговейное почитание мучеников с самого момента их славной кончины, а часто даже и при жизни. С прекращением гонений начинается возврат в Церковь падших и слабых, которые принимаются через публичное покаяние».

Типичный пример свидетельства христианина, подвергнутого смертной казни, приводит в своих «Лекциях по истории Древней Церкви» Василий Болотов. Это произошло в царствование Гиллиэна (260—268), который не был инициатором гонений на христиан и о котором Евсевий Кесарийский высказывался в том смысле, что при нем установился «всеобщий мир церквей». Так вот, как раз в это время в Кесарии Палестинской за исповедания Христа был обезглавлен некто Марин — человек знатного рода и владелец значительного состояния. «Марин, — пишет Болотов, — состоял на военной службе. В том легионе, к которому он принадлежал, оказалось вакантным офицерское место (центуриона). По своим заслугам более других товарищей имел права на это место Марин. Уже judex присудил ему повышение в указанный чин, и Марин подходил, чтобы получить соответствующие инсигнии, т.е. известный военный пояс и виноградную ветвь, как вперед выступил перед трибуналом другой претендент на это место, соперничавший с Мариной. Он сейчас же заявил, что по древним законам (kata tous palaious nomous) Марин не имеет права занять этот чин, потому что он христианин и не приносит жертвы в честь императора, а место вакантное принадлежит ему — истцу. Судья немедленно спросил Марина, действительно ли он христианин? Марин отвечал: «да». Военный суд был строг и краток. Судья тотчас дал Марину три часа, чтобы по истечении этого времени он отрекся от христианства или ожидал всего худшего за неповиновение государственному закону... Три часа прошли. Марин снова явился перед трибуналом признал себя христианином и осужден был на усечение мечом». Впрочем, порой иные христиане страдали и в силу своего безрассудства, связанного с превратным пониманием ими христианской доктрины. Пример такого безрассудного страдания также приводится Болотовым. Случай, описанный им, произошел в 295 г. в царствование Диоклетиана, но за восемь лет до того, как тот развернул самые масштабные гонения на Церковь за все три первые века ее истории. Дело происходило в африканском городе Тевест, где проводился набор солдат. Хотя римская армия формировалась по классическому контрактному принципу, тем не менее, вследствие эпидемий, когда число добровольцев, желавших посвятить себя военной карьере убывало, государство вынуждено было прибегать к наборам на военную службу. Так было и на этот раз. «Между новобранцами, — пишет Болотов, — обращал на себя внимание один христианин, по имени Максимилиан. Этому; молодому человеку был 21 год, и его призвали к военной службе. Проконсул Дион, заведовавший набором, приказал осмотреть этого Максимилиана. Его поставили на станок, но здесь он заявил: «Мне нельзя служить (militare mihi non licet), потому что я христианин». Проконсул приказал его смерить; в нем оказалось росту 2 аршина 7 вершков — совершенно годная мера для солдата. Поэтому Дион приказал надеть на него значок воина — свинцовое ожерелье. Но Максимилиан отвечал, что если наденут ему это ожерелье, он все равно сбросит его: он не может служить. «Отчего это?», спросил проконсул. «Потому что я христианин, — был ответ, — не могу служить (militare non possum)». Проконсул возразил: «В войске государей наших, священных императоров Диоклетиана и Максимиана, есть много воинов-христиан, и они даже служат в лейб-гвардейском корпусе». Но Максимилиан стоял на том, что он не может служить, потому что не может делать зла. «Да разве служить в военной службе значит делать зло?» — спросил проконсул. «Ты сам знаешь лучше», — ответил Максимилиан. Тогда проконсул за такое упорство приказал казнить его мечом. Мученик произнес: «Deo gratis», и был отведен на казнь». Общеизвестно, что пацифизм не свойствен христианской доктрине. Более того, апостол Павел говорит о богоустановленности государства, которое он символизирует мечом, т.е. признаком вооруженной силы, «карающей гневом делающего злое» (Рим. 13:4). Тем не менее, извращенное понимание сути христианства, подобное приведенному, встречается не только в древности, но и в наши дни.

С другой стороны, не только рядовые члены Церкви, но и ее лидеры — епископы — показывали пример того, что не следует искать мучений, когда есть возможность их избежать. Можно привести пример св. Киприана, епископа Карфагенского, который неоднократно скрывался от преследователей, но когда в 257 г. (в гонение Валериана) он был, наконец, схвачен, то мужественно засвидетельствовал свою принадлежность к Христовой Церкви.

Другой яркий пример в этом роде связан с известным Отцом ранней Церкви св. Григорием Неокесарийским (+ ок. 270), который «месте со своей еще молодой и неокрепшей паствой удалился от преследователей в пустынные места Понтийской области. Удивительно, но факт: в масштабное гонение Диоклетиана (303— 305), ставшего кульминацией третьего периода в истории римских антихристианских гонений, начатого Декием (249—251), когда объектом государственного преследования были уже не отдельные христиане, а сама Церковь как корпорация, смог уцелеть римский епископ Маркеллин, бывший, несомненно, заметной фигурой в церковной организации, при этом ни о каком его отступничестве не может идти речи.

Героев веры, тех кто засвидетельствовал ее истинность ценой своей жизни, ранняя Церковь именовала свидетелями. Греческое слово martys (=свидетель) перешло в латынь без перевода уже в качестве технического термина. В свою очередь, латинское martyr (основа греческого martys в косвенных падежах) перешло в таком же качестве в западноевропейские языки. Иная судьба ждала это греческое слово в славянских языках, начиная с книжного древнецерковнославянского или, как его еще называют, старославянского. Хотя для славянского перевода с греческого традиционных христианских текстов характерен известный буквализм, которым обычно отличаются все примитивные переводы, тем не менее, славянские первоучителя свв. Константин-Кирилл и Мефодий порой проявляли известную изобретательность, стремясь передать практический смысл отдельных терминов или же имеющих умозрительный характер выражений. В некоторых случаях такая, говоря современным языком, функциональная передача оказывалась довольно удачной. Самый яркий пример — перевод греческой лексемы charis славянской благодать. В других случаях такую изобретательность удачной признать невозможно. Здесь, в свою очередь, самый яркий пример — передача греческого martys славянским мученик. Это слово вошло затем во все живые славянские языки, причем не только народов, предки которых составляли культурный ареал известный как Slavia orthodoxa, но и тех, кто входил в Slavia romana. Например, в польском и чешском языках это слово выглядит, соответственно, как meczennik и mucednik. По сути, мы имеем здесь дело со смысловой аберрацией, когда внимание акцентируется на факте физических страданий, заканчивающихся смертью, безотносительно к тому, что они связаны со свободным выбором человека. Во всю эпоху гонений на Церковь в Римской империи у христианина всегда был выбор, даже в случае ареста избежать мучений, прибегнув к простой процедуре воскурения фимиама перед статуей императора. Впрочем, схожая смысловая аберрация произошла и в церковном сознании, связанном с латинской языковой традицией. Использование технического термина martyr привело к тому, что им стали обозначать не только свидетелей веры эпохи римских гонений, т.е. тех, к кому он имеетотношение в собственном смысле, но и вообще всех страдальцем христиан, да еще в зависимости от их конфессиональной принадлежности. Яркий пример такой конфессиональной ангажированности я обнаружил во французском «Словаре католического богословия», издававшемся в Париже в 20-е гг. нашего века (Dictionnaire de Theologie Catholique). В нем в статье «Martyre» говорилось не только о свидетелях веры эпохи гонений, но и о жертвах межконфессиональной борьбы, причем, если речь шла о периоде после Великой схизмы, то именно жертвы с католической стороны (разделы Victimes des protestants, Schism Greco-Russe). Аналогичный подход к проблеме свидетельства веры исторически сложился и в греко-славянской православной среде. Только здесь в роли «новых свидетелей», или «новомучеников» выступали жертвы межконфессиональных и даже межрелигиозных (в Османской империи) конфликтов с православной стороны.

Сейчас в церковных и околоцерковных кругах нашей страны время от времени муссируется вопрос о новомучениках российских. Частным, хотя и самым ярким примером здесь стала дискуссия о так называемых царственных мучениках — вопрос о возможной' канонизации последнего российского Императора и его семьи, казненных в июле 1918 года. Проблема состоит в следующем. То,что эти люди, а также десятки тысяч служителей Российской Церкви, равно как и многие миряне, находившиеся в единстве с Церковью, в годы советского террора претерпели страдания и мученическую кончину, не подлежит сомнению. Если исходить из этимологии известной славянской лексемы, они, несомненно, являются мучениками. Но являются ли они свидетелями веры в древнецерковном смысле? Для ответа на этот вопрос я позволю себе опять обратиться к эссе Георгия Федотова. Хотя Федотов был эмигрантом, до 1925 г. он жил на родине под большевиками, и личный опыт, помноженный на профессионализм историка и внимательное знакомство с советской прессой, вполне позволял ему владеть ситуацией. Касаясь нашей темы, он пишет: «Есть несколько условий, которые делают положение Церкви в России глубоко отличным от христианства римских времен... Прежде всего, гонение на веру в России носит скрытый или наполовину скрытый характер. Людей никогда не убивают и не ссылают «за имя Христово», а чаще всего под прикрытием мнимых политических преступлений. Но умереть за Христа и умереть за противодействие социальной революции — религиозно совершенно разные вещи. И это политическое прикрытие гонителей далеко не всегда оказывается мнимым. Никто не может доказать, что для коммунистов истребление веры является более важной целью, чем истребление буржуазии или укрепление своей власти. Вернее обратное. В гонении на религию в России есть, бесспорно, какой-то процент чистого демонического богоборчества, но есть и доза (вероятно, более крупная) политического страха перед Церковью, как социальным институтом, возможным центром народного сопротивления».

Значит ли это, что среди многих тысяч жертв советского террора со стороны церковного люда нет людей, достойных церковного почитания в качестве чтимых святых? Конечно же, нет. Очевидно, что и первосвятители российские Тихон и Петр, равно как и Петроградский святитель Вениамин, безусловно, достойны такого почитания. Кстати, вопрос о возможной канонизации здесь не связан впрямую со смертной казнью или кончиной во время пребывания в узах. В этом плане можно, например, рассматривать вопрос о канонизации российских церковных лидеров, достойно пронесших подвиг своего служения, таких как архиепископ Илларион (Троицкий) или митрополит Ташкентский (б. Новгородский) Арсений (Стадницкий). Однако их подвиг связан не со свидетельством веры, как в ранней Церкви, а с последовательным отстаиванием церковной позиции, с тем, что они не изменили ей, «не прогнулись», говоря современным языком, перед раскольниками-«обновленцами».

Что касается жертв, понесенных Российской Церковью во время красного террора 1918—1920 гг. и позднее, то, несомненно, память о них будет всегда вызывать в церковном люде благоговение, причем не в силу кровных уз (хотя и это не исключено), но именно в силу корпоративной солидарности. И здесь на первый план выходит следующее соображение. Несомненно, за последние десятилетия российский народ нравственно вырос, свидетельством чему стал провал лукавой идеи так называемого национального примирения, потому что невозможно примирить жертв и палачей, патриотов России и ее; предателей, губителей-коммунистов. Да, последователь Христа призван прощать конкретному человеку лично ему нанесенную обиду. Но означает ли это, что он может примириться с общественным злом? В свете Божественного Откровения — очевидно, что нет. В январе 1918 г. святитель Тихон, Патриарх Всероссийский, обещал извергам рода человеческого — тем, кто по своему происхождению принадлежал к Церкви и отпал от нее своими деяниями, — проклятие потомков, и сейчас необходимо исполнить завет российского Первосвятителя и со всей определенностью его изречь. Этим православные христиане исполнят свой исторический нравственный долг и внесут свой вклад в тот антикоммунистический Нюрнберг, о котором в последнее десятилетие было сказано столько слов и который необходим прежде всего как акция духовного очищения нашего; народа.