Дина смотрела, как загипнотизированная, на кровь на полу у подоконника. На кровь, что пролилась из порезанной ладони Людмилы. Не могла отвести взгляда. Она на самом деле была сейчас не здесь. И не сейчас. Она стояла, как тогда, два года назад, на коленях перед родным и теплым телом Вадима, прижимаясь лицом к кровавым пятнам, которые забрали его жизнь. Ее жизнь. Она была безумна. Ей казалось, что она губами и слезами все исправит, все излечит, прогонит смерть.

Людмила брезгливо бросила осколки себе под ноги и не сдвинулась с места, чтобы пойти смыть кровь. Она смотрела на Дину, та, очнувшись, взглянула в ее глаза. Мороз по коже. Жестокий, немигающий взгляд, окровавленная рука… Кровавые пятна на спине Вадима. Письмо «Помяни рабу божию Викторию»… Зачем, зачем, зачем Дина сюда пришла?! Эта первая жена – страшный человек. Дина ступила в трясину, из которой может не выбраться. А Вадима все равно нет. Он не появится даже для того, чтобы ее спасти. Дома беспомощный Лорд.

– Так в чем все-таки дело? – сухо спросила Людмила. – Я написала в течение года два письма бывшему мужу, отцу моего ребенка. Сообщила, что дочь родилась и что она умерла. Ради этого стоило рыться в его переписке – тридцать три тысячи писем… Тащиться ко мне через всю Москву… Наш общий муж умер два года назад. И за все это время не было никаких вопросов. Вдруг появились?

– Появились, – после паузы проговорила Дина. – Виктория Вадимовна Арсеньева действительно родилась за два дня до нашей с Вадимом свадьбы. И я нашла эту запись в реестре родившихся в тот день москвичей. Но я не нашла записи о том, что она умерла. У редакции есть свой доступ к архивам. Я смотрела не только в общем списке умерших, но и похороненных. Не хоронили такого ребенка ни на одном из московских кладбищ.

– Слушай, – задохнулась Людмила. – Это моя проблема, что в твоих туфтовых бумагах не прописан мой ребенок? Которого нет уже два года. Ты в своем уме?

– В своем. И сейчас могу с работы послать официальный запрос, ответ на который прояснит ситуацию. Я могла это сделать до нашего разговора. Но подумала, что получится не очень честно. Ты ведь можешь мне сказать, где похоронена твоя дочь? От какой болезни она умерла? Смерть фиксирует и полиция, и «Скорая»… И везде есть архивы. Ребенок не может исчезнуть так, чтобы не осталось ничего, ни одной записи. Два года… Всего два года прошло. Находят архивы на людей, умерших и пятьдесят, и сто лет назад…

Дина с ужасом видела, как в замедленной съемке, что Людмила идет к ней. Что она протянула к ней руки, одна окровавленная. Что губы у нее сжаты в прямую линию – знак ненависти и агрессии. Что глаза практически застыли и побелели от бешенства. Она хочет ее убить! Как убила…

– Ты, крыса-ищейка, журналюга, ты хочешь меня в чем-то обвинить? Ты, подстилка, которая уводит чужих мужей, ищешь крайнюю для развлечения? Слышала я, как ты по ящику людей грязью поливаешь. Злоба поедом ест что так, что эдак, но уходят от тебя мужья? Хоть в могилу. И это бы я еще тебе простила мужа, которым ты не попользовалась всласть. Но ты роешь какую-то информацию на моего ребенка! Я представляю, о чем речь. Найти могилку, добиться разрешения на эксгумацию, разбирать косточки, чтобы доказать, что ребенок – не Вадима. Спесь твоя тебя заставляет это делать. Ты – бесплодная, не можешь вынести, что у меня от Вадима был ребенок. Так вот. Я не остановлюсь ни перед чем. Документ у меня есть, но я всякой… не должна его предъявлять. Ты умоешься кровавыми слезами, если не оставишь свою затею. Я все сказала. Пошла вон… звезда экрана.

Дальше Дина просто ничего не помнила. Только чувствовала страшную боль везде, как тогда, когда первый раз хотела включить компьютер Вадима. Она пришла немного в себя примерно за квартал до офиса студии. Ее машина стояла на обочине. Руки вцепились в руль и дрожали. Она посмотрела на часы. Боже, скоро у нее запись. Что делать?..

– Помогите же мне кто-нибудь, – безнадежно прошептала она. Затем сделала глубокий вдох, сжала зубы и поехала на работу.

Людмила так и осталась стоять посреди своей комнаты, когда за Диной захлопнулась дверь. Кровь из порезанной руки все текла и текла. Она смотрела на нее. «Когда же ты кончишься, проклятая, отравленная кровь». Потом застонала протяжно и утробно. А сухие глаза все горели без капли влаги. Нет слез у них. Плачут люди, женщины. Изгои и чудовища сгорают вот так, стоя. Если повезет.